Текст книги "Морской спецназ. Звезда героя"

Глава 8

Машка вернулся со службы мрачнее тучи и первым делом, даже не сняв фуражки, хлопнул полстакана ледяной, прямо из холодильника, водки. Одинцов, который в свободное от вахт время добровольно брал на себя роль домохозяйки, поставил на стол глубокую тарелку, в которой курились горячим мясным паром сваленные горкой сероватые магазинные пельмени. В отличие от Машкова, Иван Одинцов никогда не претендовал на почетное звание кулинара, и приготовляемые им блюда не отличались разнообразием. Он мог, вот как сейчас, сварить пельмени, мог недурно поджарить картошку или нарезать салат. Когда под рукой случались яйца (а это бывало нечасто, поскольку холодильник в списке личного имущества кап-три Одинцова до сих пор не значился), он мог сварить их или зажарить; отварить макароны и вывернуть в них банку тушенки также было ему по плечу, но этим его кулинарные таланты и исчерпывались – разумеется, если не считать профессиональных познаний, приобретенных на многочисленных спецкурсах и тренировках по выживанию. Иван Одинцов мог недурно прокормить себя хоть на пустынном морском берегу, хоть в тайге, хоть в заполярной тундре, однако предпочитал все-таки без острой необходимости не употреблять в пищу муравьев, червей, траву и прочий подножный корм.

Правда, сваренные им пельмени также выглядели не слишком аппетитно, а надпись на пачке, сообщавшая, что приготовлены они из отборной свинины и говядины, не вызывала особого доверия, но привычка – великая вещь. Сколько ни тверди среднестатистическому человеку, что только что пойманный на газоне кузнечик экологически чище, питательнее и безопаснее в смысле пищевых отравлений, чем купленный на пляже пирожок с мясом, он в самом лучшем случае просто от тебя отмахнется, а в худшем – заблюет тебе ботинки. Поэтому, пребывая в лоне современной цивилизации, Одинцов старался не оригинальничать и тратился на еду, как все нормальные люди, хотя вполне мог бы протянуть месяц-другой за счет соседских собак, кошек, хомячков и прочего подножного корма, не говоря уже о тех кулинарных богатствах, что таили в себе раскинувшееся под обрывом море и кладовые соседних дач.

Громко стуча каблуками, что еще с курсантских времен служило у него признаком сильнейшего раздражения, Машков сходил в спальню. Вернулся он одетым по-домашнему – в потертые джинсы и тельняшку с закатанными выше локтей рукавами. Одинцов поставил перед ним банку сметаны, снял фартук и сел напротив, невольно подумав, что напоминает сейчас неработающую жену, дождавшуюся мужа-офицера со службы.

– Ну, что стряслось, командир? – спросил он.

– Эти сучата раскололись и дают показания, – вгрызаясь в ломоть хлеба, свирепо и невнятно прорычал Машков.

– Какие еще сучата? – спросил Одинцов, хотя догадывался, о каких таких сучатах идет речь.

– Бойцы вверенного тебе подразделения, – обильно заливая пельмени сметаной, ответил кавторанг. – Черт, ну чем я думал, когда организовал тебе этот отпуск? Был бы ты в расположении части, черта с два бы этот хмырь Жигалов смог проворачивать там свои фокусы! Дьявол, во что превратился отряд! Чтобы мои матросы друг на друга стучали – когда такое было?!

– Ну, положим, в каждой воинской части во все времена водились товарищи, которые полагают, что стучать лучше, чем перестукиваться, – философски заметил Одинцов.

– Я понимаю, когда первогодок стучит на старослужащего, – яростно замотал головой Машков, – но чтобы наоборот!.. Я же с ними неделю назад разговаривал, они же кулаками себя в грудь колотили, тельняшки рвали: дескать, не мог Кокорин этого сделать! А сейчас дудят в один голос: угрожал, мол, ссылался, мол, на брата, который в Чечне служил, а там-де за дедовщину можно и пулю в затылок поймать… И главное, в письменном виде. Ума не приложу, как он их охмурил! Будто опоил чем-то, ей-богу…

– Да погоди, не психуй, – сказал Одинцов. – Ну, хочешь, я на службу выйду? Все равно от моих дежурств на «Резвом» никакого проку…

– А на службе от тебя теперь много проку будет? возразил Машков. – Что написано пером, не вырубишь топором…

– И не надо ничего вырубать, – пожал плечами Одинцов. – Это же всего-навсего косвенные свидетельства.

– Да какая им разница, косвенные или прямые! – грохнул кулаком по столу Машков. – Посадить кого-нибудь все равно надо. А раз надо, посадят в лучшем виде.

Взяв со стола чистую вилку, Одинцов поддел с краю тарелки пельмень, сунул в рот и начал задумчиво жевать, не ощущая вкуса, как будто во рту у него был кусок пластилина. Он украдкой наблюдал за Машковым, пытаясь понять, о чем тот думает. Гнев и огорчение кавторанга казались непритворными, но, с другой стороны, имитировать раздражение куда проще, чем радость. Знай себе кричи погромче и жестикулируй, не стесняясь при этом в выражениях, и успех у зрителей гарантирован: все моментально поймут, что ты пребываешь в дурном расположении духа, и сделают соответствующие выводы. В конце концов, когда все идет именно так, как тебе нужно, не грех и покричать немного для отвода глаз…

«Дичь какая, – подумал он. – Ну полный же бред! Даже если предположить, что Машка как-то причастен к этому делу… Нет, это, конечно, уму непостижимо, но если все-таки предположить…»

Ну, хорошо, сказал он себе мысленно. Ну, давай предположим. В конце концов, Зимин прав: если берешься вести следствие, будь готов подозревать всех и каждого. А если ты к этому не готов, лучше не берись за расследование, оставь это более компетентным людям, у которых в голове мозги, а не кисель пополам с розовой водичкой.

Так вот, если Машков действительно причастен к контрабанде золота, арест Кокорина его вполне устраивает. Убийство совершено из мести, а о золоте пока что никто не знает и, если повести дело умно, никогда не узнает.

Нырять ему запрещено? Чушь! Запрет, скорее всего, временный, иначе его давным-давно просто комиссовали бы, как решительно непригодного к исполнению служебных обязанностей. Если он вообще существует, этот запрет…

Другое дело, что Машка был прекрасно осведомлен о месте и времени проведения учебного погружения своих бойцов и, надо понимать, не полез бы за золотом как раз тогда, когда пловцы собрались ставить на «Резвый» учебные мины. Но если он действовал не в одиночку и послал за золотом какое-то третье лицо, могла выйти накладка. Оно, это лицо, могло и не знать об учениях. Предположим, Машков был просто организатором и не вдавался в детали. Допустим, он не видел точки на карте, откуда поступал сигнал радиомаяка, и не сумел вовремя предупредить сообщника о готовящихся в этом районе учениях. Конечно, это выглядит несколько притянутым за уши. Но, с другой стороны, обстоятельства, при которых был убит старшина Лопатин, в любом случае обычными не назовешь! Как ни крути, а понадобилась цепь редчайших совпадений, чтобы на огромной акватории бухты сошлись нос к носу два человека, явившихся в одно и то же время в одну точку пространства по абсолютно разным, не имеющим между собой ничего общего делам! Такое просто в голову никому не могло прийти. Вот и не пришло.

Тем более это могла быть самая первая, пробная попытка протащить контрабанду в Новороссийск, минуя таможню. Как говорится, первый блин комом. А что до причин, толкнувших кавторанга на столь неблаговидный поступок, то здесь Зимин опять прав на все сто процентов: причина всего одна, и зовется она деньгами. Машка стареет, звание и должность у него незавидные, богатств честная служба ему не принесла – вон, дача скромненькая, машина дышит на ладан, а тут еще Витька подначивает – дескать, спишусь на берег, займусь бизнесом и куплю наконец тебе приличное авто, а заодно и дачу дострою, а то у тебя самого, товарищ кавторанг, кишка тонковата… Обидно! У жены бриллиантов отродясь не было, дочь подрастает, а ее еще замуж выдать надо – словом, куда ни кинь, всюду клин. Деньги нужны позарез, а где их взять?

Это были отвратительные мысли, и Одинцов уже не в первый раз подумал, что взялся не за свое дело, впутавшись в это расследование. Ха, впутавшись! Лучше было бы сказать, что его впутали в расследование помимо его воли. Машков попросил помощи у старого друга, воззвал к чести мундира и боевому товариществу. А доктор Кук сидел рядышком и поддакивал, подавая умные советы. А у него, Кука, между прочим, дядюшка – владелец целой сети ювелирных магазинов, да не где-нибудь, а в самой Москве. Ну, чем не канал сбыта? В конце концов, с тридцатью килограммами золотых украшений на рынок не пойдешь, да и мотаться из одного ювелирного магазина в другой с ними тоже не станешь, особенно когда у тебя нет никаких документов, подтверждающих их происхождение.

«Вот тебе и преступная группа, – подумал он холодно. – Машка отвечает за практическую сторону дела оружие, снаряжение, доставку и извлечение упавших за борт сокровищ со дна морского. А Кук через дядюшку связывается с партнерами в Турции и сбывает доставленное контрабандой золото. Кроме того, у него, опытного и талантливого хирурга, навалом хороших знакомых на базе флота, да и по всему городу тоже, и среди этих знакомых, конечно же, полным-полно полезных людей – пограничников, офицеров с боевых и гражданских кораблей, милиционеров, рыбаков, чиновников… Словом, при желании доктор Кукушкин может легко и быстро решить вопрос любой сложности – от починки унитаза до освобождения из-под стражи нужного человека. И вполне возможно, Машкова втянул во все это именно он, Кук, уж очень бросается в глаза разница в их материальном положении. Или Машка просто осторожничает, тем более что у него, в отличие от Кука, нет жены бизнес-леди, доходы которой послужили бы оправданием бьющему в глаза благополучию?»

Наблюдая, как Машков истребляет магазинные пельмени, он прокрутил ситуацию немного дальше. Итак, доставка очередной партии контрабанды едва не сорвалась из-за нелепой случайности: ныряльщик, посланный, чтобы забрать груз, столкнулся со старшиной, совершил убийство и бежал с места преступления, едва успев спрятать сумку с товаром. Видимо, он потерял много времени, играя в прятки с Лопатиным, и понял, что с тяжелой сумкой далеко не уплывет: подоспевшие бойцы начнут осматривать отмель и почти наверняка на него наткнутся. Поэтому он ушел налегке, решив вернуться за золотом позже.

Налицо самый настоящий форс-мажор: по расположению части слоняется следователь, сует повсюду свой любопытный нос, допрашивает личный состав и вообще отравляет жизнь всеми мыслимыми способами. И тут, как дар небес, с Дальнего Востока прибывает кап-три Одинцов – старый друг, честный служака, отличный парень, который, как все истинные служаки, не блещет остротой ума. Его немедленно накачивают коньяком, ставят в известность об имеющихся неприятностях и просят оказать посильное содействие в улаживании оных. Поскольку при этом предполагается спасти от тюрьмы невинного человека, кап-три, естественно, соглашается, после чего покидает расположение части на шикарном «лендровере» капитан-лейтенанта Кукушкина. Покидает, заметьте, не успев не только приступить к несению службы, поселиться в общежитии или хотя бы просто стать на довольствие, но даже и попасться на глаза хоть кому-нибудь, кроме водителя из военной комендатуры и вестового в штабе отряда. То есть официально он как бы не существует, и в случае чего его исчезновение заметят не сразу.

Машков утверждает, что Одинцов занесен в списки личного состава прямо в день прибытия в часть и что краткосрочный отпуск ему оформлен по всем правилам. Одинцов даже получил отпускные, но что с того? Когда на кону такой куш, смешно считать жалкие копейки офицерского жалованья…

Что дальше? Дальше Одинцов, этот набитый дальневосточный дурень, добровольно лезет под воду, находит сумку с золотом и честно доставляет ее на берег. Его похлопывают по плечу, хвалят и благодарят, а потом посылают обратно под воду – сторожить никому не нужную груду ржавого железа. А сами тем временем… что? Утрясают возникшие в связи с форс-мажором проблемы? Заметают следы? Разрабатывают подробный план идеального убийства, после которого излишне наивный и простодушный кап-три исчезнет без следа, не вызвав неудобных вопросов? А может, они надеются включить его в свою группировку – человек-то полезный, хотя бы как исполнитель, – но еще не придумали, как это сделать, чем его соблазнить?..

– Ну, – прервал его размышления угрюмый голос Машкова, – чего уставился, как солдат на вошь?

Одинцов вздрогнул, только теперь обнаружив, что сидит, навалившись на край стола, и, вытаращив глаза, неотрывно смотрит Машкову в лицо.

– А? – чтобы выиграть время и привести в порядок разбежавшиеся мысли, тупо переспросил он, принимая нормальную позу. Вилка с налипшими на зубья комочками теста все еще была у него в руке, и он зачем-то положил ее на стол – аккуратно, даже бережно, словно она могла сломаться от неосторожного движения.

– Только под дурачка косить не надо. Вычислил, говорю, главного злодея? – с мрачной насмешкой поинтересовался кавторанг. – Да, Ваня, надо честно признать: Шерлок Холмс из тебя, как из дерьма пуля, а из бутылки молоток.

– Что-то я тебя не пойму, – солгал Одинцов. Ему до смерти хотелось отвести взгляд, а еще лучше – провалиться сквозь землю, но он продолжал твердо смотреть Машкову в глаза.

– Зато я все прекрасно понял, – отодвинув пустую тарелку со следами сметаны и пельменной юшки, сообщил Машков. – У тебя, брат, все твои мысли на физиономии написаны. Вот такущими, – кавторанг широко развел руки в стороны, – буквами. Стало быть, пока ты под водой зубами от холода лязгаешь, я золотишко умыкнул и дорогу в олигархи себе прокладываю? Оно и понятно – ни чинов, ни богатств, у жены собольих шуб сроду не водилось, дочка, считай, на выданье, сын – мичман да к тому же разгильдяй… А присягой и сам сыт не будешь, и семью не накормишь. Верно я говорю? У меня, стало быть, на месте совести хрен вырос? Так, что ли?

Одинцов в ответ только сердито дернул щекой и всетаки отвел глаза. «Говори, говори, – подумал он, стараясь не давать стыду и облегчению заглушить холодный голос рассудка. – Говорить нынче все умеют, да как! Ты говори, а я послушаю и приму к сведению. А поверю я тебе или нет, еще видно будет».

– Правильно мыслишь, – неожиданно для него признал Машков. – Я только не предполагал, что ты на меня первого подумаешь. Ну, да оно и понятно: для себя самого каждый из нас вне подозрений. А вот для других… м-да.

Он встал из-за стола, отодвинул ногой домотканый половичок и потянул за вделанное в половую доску железное кольцо. В полу открылся квадратный люк, из которого потянуло прохладой и запахом земли.

– Прошу, – сказал он, указывая на люк.

– Зачем? – поинтересовался Одинцов.

– Тресну тебя по башке и закопаю в подполе, идиот! вызверился Машков.

– Руки коротки, – огрызнулся Иван, выбираясь из-за стола.

– Вот это уже другой разговор, – не слишком весело усмехнулся кавторанг.

Он прихватил с полки карманный фонарик и стал, светя себе под ноги, первым спускаться в подвал. Пожав плечами, Одинцов последовал за ним. Он почти наверняка знал, что увидит внизу.

Подвал оказался небольшим – как, впрочем, и сама дача. Глубина его была около двух метров, так что рослый Одинцов все время боролся с ощущением, что вот-вот заденет макушкой потолок. Стены были сложены из бетонных блоков с широкими грубыми швами; безобразие этой кладки, при виде которой наверняка стошнило бы любого каменщика седой старины, было небезуспешно замаскировано прочными деревянными полками, которые тянулись по всему периметру подвала от пола до самого потолка. Возле одной из стен, разбивая стройные ряды банок с соленьями, вареньями и прочими маринадами, стоял старый, изъеденный жучками, основательно облупившийся и обшарпанный двустворчатый шкаф. Вделанное в его правую дверцу зеркало потемнело и покрылось черными пятнами отставшей амальгамы, на всех горизонтальных плоскостях ровным слоем лежала серая пыль.

Машков щелкнул выключателем, и подвал озарился тусклым светом голой сорокаваттной лампочки. Сунув фонарик в задний карман джинсов, он потянул на себя дверцы шкафа, и те распахнулись.

Одинцов ожидал увидеть внутри все те же банки возможно, для разнообразия пустые, – но в шкафу, как выяснилось, хранились инструменты. Инструменты были в основном плотницкие, самые немудреные, а многие и понастоящему старые, как будто достались Машкову по наследству.

Не обращая внимания на левую половину шкафа, где на полках были в беспорядке свалены ржавые гаечные ключи, гнутые отвертки и всевозможные емкости с разнокалиберными гвоздями, шурупами, гайками и болтами, кавторанг полез в правое отделение, где некогда хранилась в висячем положении верхняя одежда – всякие там костюмы, платья и пальто. Штанга для вешалок здесь давно отсутствовала, на вбитых в фанерную заднюю стенку гвоздях висели щербатая ножовка с ржавым полотном, лучковая пила антикварного вида и коловорот, выглядевший так, словно его нашли во время археологических раскопок скифского кургана. Подмигнув Одинцову, кавторанг начал зачем-то снимать этот пыльный металлолом с гвоздей и откладывать в сторонку. Покончив с этим, он аккуратно взялся за освободившиеся гвозди и почти без усилий, потянув на себя, извлек из шкафа потемневший от старости фанерный лист, служивший задней стенкой.

Заглянув внутрь, Одинцов хмыкнул: Машка был в своем репертуаре. В юности он обожал таинственные истории с подземными ходами, тайниками, пещерами и склепами. Все сохранившиеся в Питере крепостные сооружения, куда можно было проникнуть, были им исследованы вдоль и поперек, а любимой его книгой в то время являлась «Золотая цепь» Грина, где описывался дом, полный архитектурных сюрпризов – скрытых в толще стен потайных коридоров и лестниц, раздвигающихся перегородок и таинственных залов со стеклянными полами, под которыми плавали в вечном мраке зубастые, уродливые и диковинные глубоководные рыбы.

Разумеется, жизнь, как обычно, внесла коррективы, и на то, чтоб выстроить подземный лабиринт, у повзрослевшего Машки не хватило пороху. К тому же вмурованный в стену и замаскированный съемной стенкой шкафа сейф – не такая уж диковинка. Но Одинцов не сомневался: устраивая этот нехитрый тайник, Машка наверняка вспоминал местечки из любимой книги, посвященные внезапно раздвигающимся стенам и бесконечным, пустынным, роскошным и ярко освещенным коридорам.

Набрав код, Машков повернул рукоятку и открыл тяжелую тускло-серую стальную дверцу. Внутри сейфа вспыхнул неяркий голубоватый свет, озаривший оружейный стеллаж, в котором стояли недурная двустволка и помповый дробовик без рукоятки – совершенно бесполезный на охоте, но незаменимый в ближнем бою. На железной полочке вверху лежали «макаров», ПП и охотничий нож в ножнах. Здесь же Одинцов разглядел две коробки с пистолетными патронами и упаковку зарядов для ПП; зеленый ящик с ружейными патронами стоял внизу, о чем можно было догадаться лишь по окованному железом уголку, что выглядывал из-под бесформенного, линялого брезентового баула с лямками для ношения за спиной, который был водружен поверх ящика.

– Ого, – скрывая неловкость, сказал Одинцов. – Ты что, у себя на даче осаду собрался держать?

– Не оставлять же это добро в городе без присмотра на все лето, – просто ответил Машков. – Ты не отвлекайся. Сюда гляди.

Он расстегнул баул, и Одинцов увидел знакомые свертки из черного полиэтилена. Один, верхний, был вспорот ножом, и золотые побрякушки из него, рассыпавшись по всему баулу, сверкали тут и там, выгодно выделяясь на фоне черной пленки. Поверх пакетов лежала небольшая резная шкатулка, которой в извлеченной Одинцовым из-под воды сумке не было.

– Вот оно, это чертово рыжье, любуйся. Только шкатулку не трогай, это химловушка.

Одинцов невольно хмыкнул.

– Недурно придумано. Да, ты неплохо подготовился.

– Даже лучше, чем ты думаешь, – сказал Машков. —Код сейфа я тебе скажу, ключ дам…

– Зачем?

– Затем. Пал Андреич, конечно, прав, дело это секретное, и трезвонить о нем на каждом углу не стоит. Чем меньше народу знает, где этот баул, тем лучше. Одного он не учел: в таких делах друзей не бывает.

– Ну, извини… – начал Одинцов.

– Это ты меня извини. Надо было сразу же тебя сюда отвести. Ты бы тогда, по крайней мере, не тратил мозговую энергию на подозрения в мой адрес. Так вот, дубликат ключа и код будут у тебя на тот случай, если… Ну, словом, на всякий пожарный. Только имей в виду: просто так хватать баул не советую. Поднимешь его – захлопнется крышка люка. Защелка крепкая, крышка изнутри обита листовой сталью, так что выбраться отсюда без посторонней помощи не сможет никто. Механизм устроен по принципу мины нажимного действия: если наступил, стой, пока мину не обезвредят, иначе труба.

– Обалдеть можно, – сказал Одинцов. – Когда ж ты все это успел?

– Да уже давненько, – Машков скупо усмехнулся, запирая сейф. – Повадился какой-то урод зимой погреб мой чистить. Ну, мне Андреич и присоветовал, как его изловить. Даже принципиальную схему набросал. Я все оборудовал как положено, опробовал даже. Предпоследняя ступенька с секретом: ступил на нее – все, можешь загорать и молить бога, чтобы хозяева поскорей на дачу наведались. А потом прочел где-то, что дело это подсудное. Ну, а мне охота, что ли, за какого-то урода срок мотать? Я тягу-то с нажимного устройства и снял. А когда нужда подперла, на все дела получаса хватило: нажимное в сейф, тягу удлинил, и вся работа. Труднее всего оказалось дно сейфа просверлить. Три алмазных сверла псу под хвост; думал уже, что и перфоратор за ними вслед отправится…

Он говорил на ходу, поднимаясь по скрипучей лестнице.

– Трудяга, – с насмешкой, плохо скрывшей уважение и неловкость, которую он продолжал испытывать, сказал ему в спину Одинцов.

Машков приостановился и повернул голову.

– Тяжело в учении – легко в бою, товарищ капитан третьего ранга, – наставительно произнес он и возобновил подъем.

Когда его макушка возникла в темном прямоугольнике люка, торчавшая над подоконником открытого окна голова стремительно нырнула вниз, скрывшись из вида. Легкая занавеска на окне заколебалась, потревоженная этим резким движением. Машков пару секунд смотрел на нее внимательным, сосредоточенным взглядом. Потом Одинцов, которому надоело торчать в подвале, толкнул его пониже спины, и кавторанг, помянув нехорошим словом вечные сквозняки, стал выбираться из люка.

* * *

– Излагай, – потребовал Машков, разливая по чашкам свежезаваренный чай.

Чашки у него были пузатые, огненно-красные, в крупный белый горошек. Одинцов не видел таких чашек чуть ли не с самого детства; от них так и веяло устоявшимся за десятилетия домашним укладом, теплом и миром по-настоящему крепкой, дружной семьи, в которой любят пить чай, берегут доставшиеся по наследству вещи и не закатывают истерик с битьем посуды.

Чай тоже оказался хорош: ароматный, крепкий, он сильно и приятно пах какими-то незнакомыми Ивану травами. У Машки нашелся даже прессованный рафинад, который надлежало колоть специальными щипчиками, а затем употреблять по своему усмотрению: либо растворить в кипятке, либо вприкуску. Одинцов стал пить чай вприкуску, чего, если припомнить, не делал уже очень-очень давно – лет с пяти или, в крайнем случае, с семи.

Шумно хлебая чай и причмокивая языком с зажатым под ним кусочком рафинада, он коротко изложил Машкову свои подозрения в адрес его и капитана Кука. Машков слушал внимательно и то кивал головой, соглашаясь, то пренебрежительно хмыкал, бормоча: «Вот дурак!» Чайник вскоре опустел, а вместе с ним иссяк и Одинцов.

– Нет, все правильно, – стоя к нему спиной и набирая под краном новый чайник, сказал Машков. – Про себя самого каждый из нас все знает. Мне даже чуточку легче, чем тебе, потому что про тебя я тоже знаю, что ты здесь ни при чем: когда убили старшину, тебя тут не было, и уж тем более тебя здесь не было, когда золото бросили в бухту. Ну, разве что предположить, что свой перевод с Дальнего Востока ты подстроил нарочно и прежде, чем явиться ко мне с рапортом о прибытии, успел нырнуть к «Резвому» и там потолковать с Лопатиным. Но, – веско добавил он, будто затылком увидев возмущенное движение приятеля, – это не лезет ни в какие ворота и потому не может рассматриваться даже как предположение. А вот… гм, да…

Он зажег газ, недовольно покосился на открытое окно, как будто подозревал, что их подслушивают, а потом, решившись все-таки, подошел к нему и с треском захлопнул раму.

– Знаешь, – продолжал он, знакомо приваливаясь задом к подоконнику и закуривая, – говорить такие вещи как-то даже язык не поворачивается. Будто обсуждаешь в мужской компании прелести собственной жены…

– Не пробовал, – не упустил случая съязвить Одинцов.

– Я тоже, – успокоил его Машков, – и вот как раз поэтому: язык не поворачивается, да и в голову как-то не приходило. Это ведь все равно что строевой смотр голышом проводить, при фуражке, парадном ремне и кортике.

– И при галстуке, – дополнил воображаемую картину Одинцов.

– Это уже детали, – отмахнулся тлеющей сигаретой кавторанг. – Короче… Черт, до чего же тяжело!

– А ты не стесняйся, – предложил Одинцов. – Дальше меня твои слова не пойдут. Ты о Куке?

– Ну да! – Машков раздраженно ткнул в пепельницу длинный окурок и сейчас же закурил снова. – Дядькаювелир – это раз. Ты помнишь, как он в курсантские времена о своем дядюшке отзывался? Дядюшка то, дядюшка се, да такой он весельчак, да такой балагур, да такой мужик распрекрасный – ну, хоть ты памятник ему при жизни ставь. А теперь – ни гу-гу. Я его как-то спросил, как там наш московский родственник, так он такую физиономию скроил – ну, ей-богу, будто уксусу хлебнул. Я так понял, что они расплевались. Но это я так понял, а на самом деле – не факт. Может, ему просто выгодно, чтобы все думали, будто они в ссоре и не общаются.

– Допустим, – сказал Одинцов. Ему опять вспомнилось, как скривился сам Машка, когда ему предложили проконсультироваться у Кука по поводу найденного на буксире золота.

– Потом, – продолжал Машков, – деньги эти его сумасшедшие. Он говорит, жена зарабатывает, но это он так говорит. Нет, я ничего не могу сказать, Ирка у него – тетка правильная. Но ты же знаешь, что с людьми, особенно с бабами, шальные деньги делают. Видел я этих бизнес-леди, насмотрелся досыта. Одни бабки на уме, а у кого их нет, тот и не человек вовсе, а так, насекомое. Может, это она на людях такая хорошая да любящая, а наедине – мегера мегерой… Я ведь в их семейную жизнь нос не сую, мне своей с головой хватает. А Пал Андреич, заметь, и тут прав: люди со временем меняются, и, как правило, не в лучшую сторону. Я ведь сюда тоже с Балтики перевелся, а Кук здесь чуть ли не с момента окончания академии. И ты очень верно подметил: связей у него и в этом городе, и в Москве столько, что позавидовать остается. Каждый, кто у него под ножом побывал – а таких сотни, если не тысячи, – за него кому угодно глотку перегрызет. А под ножом у него кого только не было – и депутаты, и чиновники, и адмиралы, и адмиральские жены, и ментовские чины, и уголовные авторитеты, и упыри из ФСБ…

– Всех излечит, исцелит добрый доктор Айболит, пробормотал Одинцов.

– Вот именно. Причем, заметь, денег за операции он не берет, плату взимает исключительно авторитетом. А народ добро помнит, да и в колодец плевать, опять же, опасается: сегодня ты доктору Кукушкину в мелкой услуге откажешь, а завтра, не приведи господи, тебе самому сложная операция понадобится – тогда что? Поэтому он здесь при желании что угодно организует. Захочет – секту с собой во главе, а захочет – банду…

– А может, он ничего такого не хочет, – предположил Одинцов, – а хочет просто быть на своем месте и помогать людям? Может, он просто классный специалист и мировой мужик?

– Может, – согласился Машков. – И даже вероятнее всего. Я лично именно так о нем и думаю. Надеюсь, и ты тоже. Но, когда ты с «Резвого» тридцать кило золота притащил, мне сразу его московский дядька в голову пришел. Потому что тридцать килограммов золота, пускай себе и турецкого, – это для одного магазина многовато. Тут нужна целая сеть распространения. А у дядюшки в Москве три больших ювелирных магазина и четыре антикварные лавки, где тоже золотишком приторговывают. Да плюс прочные деловые связи с коллегами. Да плюс опыт работы – наверняка не только по «белым» схемам, но и по серым и даже по самым что ни на есть черным… А? Как тут не задуматься?

Одинцов промолчал, массируя ладонями щеки. Он испытывал облегчение оттого, что все самые трудные слова были уже сказаны, но ощущение после этих слов и во рту, и на душе было такое, словно наелся какой-то несусветной дряни. По светлым воспоминаниям юности будто прошлись грязными сапогами, и теперь не только настоящее, но и прошлое, раньше казавшееся незыблемым, сделалось зыбким, обманчивым и уродливым.

Машков снял с огня закипевший чайник, залил заварку, закурил еще одну сигарету и подсел к столу.

– Ладно, – сквозь зубы пробормотал Одинцов, борясь с желанием попросить вместо чаю стакан водки, – ты задумался. И что ты надумал?

Машка помедлил с ответом, занявшись колкой рафинада. Он делал это так сосредоточенно, словно от аккуратности и единообразия сахарных осколков в вазочке зависела если не его жизнь, то, как минимум, дальнейшее продвижение по службе.

– У нас тут наметилась командировка в Москву за оборудованием, – сказал он наконец. – Точнее, в ближнее Подмосковье, но это, считай, одно и то же. Я решил воспользоваться служебным положением и послать в эту командировку себя.

– Подчиненные оценят мудрость принятого тобой решения, – усмехнулся Одинцов.

– Несомненно. Ничего, пускай поворчат. А я пройдусь по этим ювелирным и попытаюсь выяснить, настолько ли далеки друг от друга наши родственнички. Дай бог, чтобы моя поездка не дала положительного результата! Не могу поверить, чтобы Кук…

– А не проще ли спросить его самого? – предложил Одинцов.

– Да уж куда проще! Как ты станешь его спрашивать? Не виноват – обидишь, виноват – спугнешь…

– Значит, как говорить с самим Куком, ты не знаешь. А как выведать его подноготную у продавщиц, которые его, может, сроду в глаза не видели, знаешь.

– А вдруг видели?

– И как ты заставишь их в этом признаться?

Машков шумно поскреб в затылке, пожал плечами и сказал:

– Не знаю. Но что-нибудь придумаю. Где ты видел девушку, способную устоять перед военным моряком?

Одинцов посмотрел на его крючконосую физиономию и выбритый до блеска череп с явным сомнением, но промолчал.

– Когда едешь? – спросил он.

– Сегодня вечером. Как раз во время твоей вахты. Но ты не беспокойся, Витька меня проводит в лучшем виде. Да и чего меня провожать, что я – дитя малое?