Текст книги "Рыжий Будда"

Сергей Марков
РЫЖИЙ БУДДА

 
БАРОН УНГЕРН
Натянут повод длинный,
Скрипит ремень,
И голос лебединый
Послушать лень.
Усталые туманы,
Луна остра,
И синие уланы
Толкутся у костра.
Повадкою тугою,
Влюбленный в дикий сон,
Кичится под Угрою
Хромой барон.
Он боевым весельем
Одним лишь пьян,
Под голубой шинелью
Пятнадцать ран.
Глаза его, что стекла,
Он сгорблен и высок.
За пазухою теплой —
Бронзовый божок.
Глаза у амулета —
Топазовый огонь,
И мастер из Тибета
Позолотил ладонь.
Мы налетим, что стая,
Клинки со всех сторон,
Пусть льется кровь густая
На шелк твоих знамен.
Живешь у нас в полоне
И весел лишь, пока
Ты держишь на ладони
Тибетского божка.
Бойцы шагают грозно —
Клинки со всех сторон —
Гадать о жизни поздно,
Идешь на смерть, барон!
 

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
короткая и мрачная в силу трагических традиций
Нечто о «Мировом Гавиальстве»

Голова изменника лежала на сложенном вдвое цветном мешке в углу высокой комнаты, струившей лазурную прохладу свежей побелки.

У головы было лишь одно ухо, прилипшее к желтой щеке, распоротой клинком. Пухлая щель в щеке позволяла видеть прикушенный черный язык и ровный ряд зубов.

Радостный ужас заставил человека, склонившегося над головой врага, закрыть глаза ладонью и отойти к окну.

В мутном стекле стояли столбы пылающей уличной пыли. Она скрипела на зубах и пахла эфедрой.

– Не могу! – крикнул человек. Он вдруг подбежал снова к голове, быстро перевернул ее, чтобы не видеть исковерканных клочьев шеи.

Закусив бледные губы, человек прихватил голову мешком и с усилием положил ее на стол, отодвинув в сторону длинный револьвер, синий, как вороново перо. Рядом с револьвером лежали оторванные с мясом пуговицы от мундира и хлебная корка со следами зубов.

Тусклая перхоть лежала на волосах, там, где мертвая голова была чиста от бурой коросты, крови и прилипшей к ней сухой травы.

Трава торчала из багровой лавы, как проволока. Один из жестких стеблей особенно бросался в глаза; он был длиннее всех и на конце увенчан сплющенной короной лепестков.

Человек схватил стебель, пытаясь его оборвать. Зеленая проволока сломалась пополам, и голова, подпрыгнув на столе, упала обратно на засаленные доски.

Длинная муха внезапно ударилась о стол, поползла, расправляя дымные крылья, и, наконец, скрылась в вывернутой ноздре казненного.

Тогда в пальцах человека задрожал оборванный стебель. Он тянулся к голове, стараясь вспугнуть муху. Человек вскрикнул, когда увидел, что стебель прошел весь, легко, как булавка, в уже покорное тлению мясо. К горлу подкатилось упругое яблоко тошноты.

Человек отвел глаза в сторону и вдруг, не желая этого, увидел себя.

Бледный лоб, крутой, но покатый, висел над ржавыми бровями. Под неподвижными глазами, напоминавшими круглые раскаленные камни, лежала голубая тень. Узкие губы походили на края треснувшего и облезлого блюдца. Красные усы оттеняли бледность лица, покрытого шрамами, похожими на следы орлиной лапы. Полоса от фуражки, разделявшая лоб, наливалась кровью. Казалось, что кожу с головы можно легко снять, как кожуру с треснувшегося плода.

Человек содрогнулся, подумав об этом, и гневно толкнул туманное от дыхания зеркало, в которое он случайно загляделся. Зеркало упало, но не разбилось.

Человек, задыхаясь, наклонился над ним; зеркало мерцало на полу, как серебряная лужа. Она отражала опять эту высокую фигуру в туземной шелковой одежде. Красный халат падал с плеч человека, и тогда был виден прямой воротник зеленого кителя, надетого под халатом. Холодные крючки воротника подпирали сильно выдавшийся вперед кадык. Халат был заношен до блеска и изорван. – Сантименты! – внезапно закричал человек, погладив ладонью небритую щеку. – Солдат боится крови! А?! Слушайте, рыцарь, откуда это у вас, а?

Он грозил сухим кулаком собственному отражению, он издевался над сверкающим стеклом.

Зеркало лежало на полу. Человек отодвинул его ногой дальше от себя.

В это время солдат с черным шевроном вбежал в комнату, ударив дверной косяк лопнувшими ножнами драгунской шашки.

– Только что сейчас пойман брат казненного князя! – крикнул кавалерист, прижимая ладони к выцветшим лампасам. – Он связан, привезен. Ваш приказ?

– Подожди, – ответил коротко человек в халате и добавил смущенно: – Видишь – упало зеркало?

Солдат поспешно поднял зеркало, взяв его так, как берут кусок льда голой рукой.

– Спасибо, – непривычно тепло сказал офицер. – С братом князя – подождать.

– Он в колодках, – ответил, передернувшись, солдат. – Прикажете до особого?

– Да, – кивнул офицер, провожая солдата глазами. Человек в халате все время загораживал стол спиной, но с уходом солдата офицер повернулся и вновь увидел голову казненного. Показалось, что голова перевернулась сейчас сама – раньше она лежала отрубленным ухом вверх.

Полоса на лбу офицера наполнилась холодным потом. Он выходил из морщинистых берегов и падал на усы.

Офицер бросился к окну, распахнул его и сел на подоконник. Под окном крутился тусклый майский смерч, поднимавший над землей клочки шерсти и обрывки бумаги.

– Говорят, что в такой столб надо бросить нож и он покроется кровью, – пробормотал: он и подумал, что все его мысли идут по одному тягостному руслу.

– Ну и что ж? Разве все это не смерч? Смерча не бывает без крови, а?

Почему сейчас он вдруг стал думать о том, как умирал человек, голова которого лежит на столе?

– Умирают все одинаково, – бормотал офицер. – Лишь немногие молчат; казнимые всегда проклинают палачей. Интересно, что крикнул этот?

Но синие губы убитого были плотно сжаты. Житель пустыни умер молча; этому научили его гобийские пески.

Офицер обошел кругом стол и вдруг остановился на середине комнаты. Лицо его было искажено, щеки желтели, как будто они были вымазаны желчью. Он крикнул слова степной легенды:

– Он убивал всех, у кого есть кровь! Всех, у кого есть кровь! Я делаю это… я!

Он внезапно схватил голову, сунул ее в мешок и, запахивая халат, выбежал на крыльцо.

Рослый оренбургский казак держал ему стремя. Солдаты личного караула стояли у крыльца грузно, как каменные бабы. Они были обмотаны пулеметными лентами, пояса часовых лопались от тусклого груза английских гранат; желтые карабины висели на широких плечах прикладами вверх.

Здесь были рослые маньчжуры с каменными затылками, черногубые сербы из отряда Ракича, татары, киргизские наездники, не умеющие ходить пешком, кривоногие башкирские егеря, замшевые троицкие нагайбаки – люди, умеющие убивать и отличавшие кровь от кумыса только по цвету. Они охраняли человека в халате. Он, не пугавшийся смерти, искавший ее в боях, боялся стен своего жилища.

Эта потная и жилистая стена людей должна была охранять его от стрелы, ножа, пули, ищущих его худое выносливое тело.

Сейчас офицер, наклонившись над конской гривой, поднимал упавший чумбур; офицеру помогал щетинистый казак, но всадник оттолкнул его ногой.

Всадник скакал по глиняным улицам великой столицы.

Длинная толпа гудела около резных ворот Маймачена, опустевшего сейчас. Офицер взмахнул над головой камчой, и люди расступились. Он поднял глаза и увидел качавшиеся высоко вверху ноги в туфлях. Лошадь офицера храпела и шла в ворота боком.

– Борон, Борон – Вихрь! – завыла толпа, узнав всадника.

Он остановил лошадь.

На воротах висел труп китайского купца с перебитыми ногами.

– Желтый Черт смотрит в небо и не узнает его, – злорадно крикнул кто-то. – Вихрь, Буря – имена, данные нашему избавителю.

– Вихрь и Буря, – подняла толпа слова кричащего.

– Кзыл Джулбарс – Рыжий Тигр, – сказал рябой киргиз, сморкаясь.

Тот, к кому относились слова, молчал. Он внимательно рассматривал фигуру повешенного.

Туфли на ногах китайца были разного цвета: одна была красной, другая синей.

– Он сделал один шаг в собственной крови, – объяснил офицеру один из монголов. – Год назад он меня обсчитал. Его сначала резали, а потом задушили. Желтый Черт кричал на всю Ургу.

Говоривший поцеловал холодное стремя всадника и вытер пыльные губы.

Офицер тронул лошадь. Он держал мешок на луке седла.

Над дверями храмов мерцали золотые изображения священных зверей и Колеса Веры; ламы в крылатых платах, проходя мимо, гремели четками. В руках монахи держали пучки курительных свечей, похожих на черные ветви.

В узком переулке на окраине города конь офицера заржал; перед ним открылась степь. Она пылала в синем огне солончаков.

Горячий воздух дрожал над горизонтом. Казалось, что рад землей возносилась звенящая стеклянная трава, которую не могли согнуть даже беркуты, крутившиеся на небе черными дисками.

Здесь, в котловине, было степное кладбище. Скелеты людей валялись среди скудной травы, сквозь глазницы черепов прорастали стебли цветов, и мертвецы смотрели па мир красными и желтыми зрачками. Здесь ламы из Гандана брали берцовые кости для священных флейт. Сюда монголы приносили еще живых стариков, умирающих с закатом солнца. Умершие пожирались собаками, отбившимися от дома.

Офицер спрыгнул с седла и спустился в котловину, туда, где отдельно сложены были тела голубоглазых людей в зеленой одежде. С расстрелянных были сняты только сапоги.

Он стал считать трупы, но сбился и остановился, размахивая тяжелым мешком. Он помнил многих пленных красных в лицо. Многих он расстрелял сам.

Офицер вытер кистью руки холодеющий лоб и вытряхнул голову из мешка. Вслед за этим он услышал грозное рычание – на него неслась большая желтая собака, прянувшая со дна котловины. Офицер поймал дулом револьвера вспененную собачью пасть и выстрелил. Собака, взвыв, упала на косматую спину.

– Бешеная, – сказал офицер и вдруг увидел, что оставленная лошадь, напуганная собакой, несется по степи. Он побежал за ней, но конь был сильно напуган и не слушался окрика хозяина. Офицер бежал, ругаясь и задыхаясь, и, наконец, сел на траву, на берегу тонкого степного ручья.

Он успокоено подумал, что лошадь никуда не может уйти дальше полынного луга, за близким пригорком, и он поймает ее.

Непонятная усталость звала его побыть некоторое время здесь, у ручья, где влажная трава скрипела под каблуком.

Офицер по привычке провел ладонью по щеке, но вдруг почувствовал тошный, еле слышный трупный запах. Он повернул голову в сторону котловины, НО сразу же узнал, что слабый ветер дует не с ее стороны. Тогда он приблизил ладони снова к лицу и догадался, что его пальцы сохранили след близости с цветным мешком.

Офицер кинулся к ручью. Желтая вода долго кипела на ладонях, но ему казалось, что руки не отмываются. Он тер пальцы черным илом, погружая их в ручей и после – вытирая полой халата.

Рассматривая руки, офицер поднял голову над ручьем и вдруг увидел прямо перед собой, – на другом берегу, – странного человека. Острые щеки и длинная, как туфля, верхняя губа делали незнакомца похожим на хомяка. Густые волосяные очки закрывали лицо человека; кривые брови опускались на очки, придавливая их. Казалось, что на лбу незнакомца растет борода.

– Спасите меня, – сказал он офицеру и перешагнул через ручей. – У меня горят кости, с Гоби дует ветер.

– Что? – крикнул офицер, быстро поднимаясь с земли.

Глаза незнакомца метались под волосяными очками. Он с трудом расстегнул тесный ворот и в изнеможении сел на траву, вытянув ноги, обтянутые вытертыми гетрами.

– Кто вы? – крикнул офицер странному человеку.

– Создатель Ново-Ареана, – ответил тот нехотя. – Знаете, человечество не аквариум с золотыми рыбками. Запомните (человек намотал на палец прядь всклокоченных волос) – запомните, в мире сейчас царит гавиальство!

Офицер разгладил полу халата и с недоумением взглянул на мохнатого собеседника.

Он поправил очки и выкрикнул с отчаянием:

– Нас душат пески! Прошу вас, осознайте это! Азия мстит Европе…

Офицер отрывисто спросил:

– За что?

Он сейчас вспомнил оскаленную пасть собаки и запах от мешка. От этого кружилась голова. Странная встреча оживила утомленный мозг, и офицер с интересом разглядывал своего соседа.

– За все, за все обиды! Будут – крах, гибель, ничего человеческого… гавиальство., Через сто лет Желтый Торкчемада найдет в песках наши мощи… Все горит… горят кости… у меня, у вас, у всех. Понимаете ли вы это?

– Не совсем, – спокойно ответил офицер. – Слушайте, кто же вы?

– Я сказал – Творец Ново-Ареана! – сердито буркнул незнакомец, опять пряча очки под бровями. – Что я делаю? Я ищу человека… он несет нам гибель. Нет! он поймет… он узнает все… Ему нужно открыть глаза.

– Кто же это?

– Не перебивайте меня! Я знаю – его подкупили… он не ведает, что творит. Отравлены колодцы, песок в горле… Погодите! Он помогает песку задушить мир… Он – великий Гавиал! Это… это…

Незнакомец запнулся. Он долго шевелил опухшими губами и, наконец, прошептал одно короткое слово:

– Юнг!

Тогда офицер быстро вскочил с земли. Изменясь в лице, он крикнул:

– Это я, я – барон Юнг фон Штерн! Ну, извольте говорить!

Офицер при этом смеялся и махал длинной, как бы затекшей сейчас рукой.

ГЛАВА ВТОРАЯ,
повествовательная
Тихон Турсуков верит в мудрость чернил. Круглая молитва

Тихон Турсуков, человек из города Тобольска, тридцать лет проживший на берегу монгольской реки, сидел над раскрытой конторской книгой с голубыми линейками.

Турсуков крупно вывел на первой странице слово: «Монголия». Восемь букв успели уже засохнуть, и за это время Турсуков придумал, как начать свои записки; он перевернул страницу и написал на ней сверху: «Люди». Левая страница украсилась словом: «Дела».

Турсуков верил в непогрешимость бухгалтерии и мудрость чернил. Он был голубоглаз и лыс, его брови и морщины походили на китайские письмена, теплые ключицы легко высились под мягкой рубахой.

В комнате было тихо, со стен на Турсукова глядели скоробившиеся от жаркой лампы портреты Толстого и упрямого Бонапарта.

Тихон Турсуков сейчас заполнял левую страницу книги. Рука, привыкшая к монгольским знакам, выводила с трудом русские буквы.

Итак, если мы заглянем через плечо пишущего, мы прочтем в голубой книге следующие строки:

«Прожив тридцать лет в пустынной земле, я много встречал на своем веку людей достойных и низких, больших и малых. Обученный грамоте на медные деньги, юность я свою посвятил чтению книг. Питал я интерес не малый к творениям философов и просто рядовых писателей и вынес из всего этого глубокое мое убеждение о человеке.

Изучая жизнь великих людей, начиная от Будды, Христа и кончая Тамерланом, Наполеоном и графом Львом Толстым, стал я думать о том, что величие душевной природы заключено в человеке каждом, но он этого величия не сознает.

Вправду, разве это величие, когда Наполеон в Италии целый город хотел разрушить, да еще столб с надписью поставить, в которой указать хотел, что, мол, на этом месте был город. Был, как говорят, да весь вышел. Чего хотел Наполеон этим миру сказать – понять я никак не смогу!

Выходит, по моему, что Цезарь, Тамерлан, Наполеон и подобные им люди не туда свой гений растратили.

В загробный мир я не верю, а если бы верил, то мог построить интересные картины.

Вот, например, представить такую вещь, что все эти гении собрались бы там да начали рассказывать друг другу о своих делах, стараясь друг друга переплюнуть. И в это время подошли бы туда, к примеру сказать, незнатный совсем лекарский сын Федор Михайлович Достоевский или Уатт, что локомотив изобрел, то они гениев, пожалуй, бы перекрыли. Один Уатт их своим чайником затмил бы, не говоря уже о «Братьях Карамазовых».

К чему это я все пишу? Вспомнил я сегодня об одном человеке, встреченном жизнью моей.

Придется писать все по порядку, чтобы после подумать опять о величии человеческом.

Сейчас на календаре моем 1921 год, которому уже пятый месяц идет, а этого человека я с 1913 года знаю и с тех пор думаю, что им движет, и понять не могу.

Ну так вот, как все это было. Ехал я из Улясутая в Кобдо поздней осенью 1913 года. Помню, холода стояли ранние, на седле коленки мерзнут и зуб на зуб не попадает.

Едешь и думаешь, как бы скорее в тепло попасть. Помню, застыл я здорово, добрался до станции, сижу в юрте и пью чай. В это время слышу шум какой-то у дверей, как бы кто приехал, и через минуту входит русский содержатель с бумагой в руках, не говоря ни слова, хохочет и этой самой бумагой машет.

Спрашиваю я его о причине веселости такой, а он мне в ответ бумагу тычет, а сам идет холодную воду мелкими глотками пить – до того его смех донял.

Я очки надеваю, пробегаю казенный бланк, и сам диву даюсь.

Написано там, что владелец бумаги, такой-то офицер Амурского казачьего войска, уволен в отпуск и по его желанию отправлен в Монголию для поисков подвигов и приключений.

Я хозяина спрашиваю:

– Где этот чудак сейчас?

Хозяин на меня рукой замахал, потому что в ту минуту на пороге, как ствол сохлый, человек вырос. Как взглянул он на нас, я сразу понял, что это и есть наш чудной гость.

Высокий он, помню, был и весь прямой, как степная волосяная веревка. Рыжеват, лицом бел, а глаза со стеклом сходны; бывает такое стекло – с пузырьками.

При этом шинель и мундир на нем висят лохмотьями, как будто он через дикие кусты три дня пробирался, но шашка на боку – вся в серебре и погоны свежие на плечах скрипят.

Здоровается человек этот громко, по-солдатски, поводит плечами, садится в угол и молчит.

Мы тоже с хозяином молчим, смотрим на гостя, он исподлобья – на нас.

Наконец, я спрашиваю его, куда он путь держит?

Он, с хрипотцой такой, просто отвечает:

– В Кобдо!

– А зачем, позвольте спросить?

– Да так, тут у вас войнишка маленькая завелась, я о ней в газете читал. Вот я и приехал.

И так это он сказал, как будто речь о подкидном дураке идет, а не о таком серьезном деле. Я ему отвечаю:

– Извините, не знаю я, как вас звать и величать, но кажется мне, что вы к делу такому великому легко как-то относитесь…

Он меня перебивает, буркает какую-то немецкую фамилию и говорит:

– Не стесняйтесь.

Я отвечаю, что мне, мол, стесняться нечего, Но я, как друг великого народного воителя Джа-Ламы, не могу слушать суждений легкомысленных. Тут, мол, решается судьба целого народа, имеющего право на величие и свободу!

Как я только имя друга моего Джа-Ламы привел, мои офицер вскакивает, подбегает ко мне и умоляет меня все рассказать. Губы у него побелели, стеклянные глаза загорелись, а плечи так и ходят.

– Извольте, если вы так хотите, слушайте, только это история долгая…

Он меня продолжает упрашивать, вертя шашку в руках, подсаживается ко мне ближе.

Начал я ему рассказывать и вижу, что мой новый знакомый все это больно близко к сердцу берет.

– Расскажите все, – говорит мне офицер, – а то мне на Амуре газета в руки попадалась, я там про вашу войну и вычитал, а подробно ничего не знаю.

Все я ему тогда рассказал, и не знаю, почему отказать не смог, может, потому, что больно дик он глазами был, а сердцем прост.

Думаю я, что будущим моим читателям знать будет интересно, что творилось тогда в Монголии. Поэтому то, что я офицеру рассказывал, сейчас все на эту бумагу заношу в возможном порядке, чтобы не наскучить никому.

В те времена страна была под китайской властью, длившейся без малого три века. Воин китайский, хотя ногами был слаб, что бамбук, но сердце у него крутое, как у тигра, и пришлось великому монгольскому народу быть рабом бамбуковых людей.

Смелые люди, конечно, помнили, что есть у них еще отвага, кони дикие есть и что железо всегда железом остается и с кровью крепко дружит. Как сказано в народных преданиях и истории, в давнее время богатырь Амурсана поднял страну против богдыхана.

До сих пор народ говорит, что Амурсана вместе с двумя товарищами своими служили самому богдыхану и жили в Пекине в почете и благодати. Но помнили все втроем, что родились они в родном краю, одну родную землю конями топтали и что та земля сейчас поругана.

Дали они друг другу нерушимые клятвы в том, что спасут они родину свою.

Сидит сановник Амурсана у себя во дворце, смотрит, как ручные павлины в золоченых путах по двору ходят, стража с мечами стоит, и все подвластно богдыханову слову. И дума одна у Амурсаны – бросить все, бежать отсюда и пойти войной на бамбуковый народ.

И не знает Амурсана, что товарищ его, Ю-Джан-Джин, выдал жене своей китаянке великую тайну заговора и что богдыхану та тайна уже известна.

Однако удалось Амурсане уйти из-под палаческого меча, у самых ворот городских он поменялся колесницей, в которой проклятый изменник сидел, и воины вместо Амурсаны самого Ю-Джан-Джина схватили.

Вернулся великий герой на родную землю и повел войну, воевал долго, но, в конце концов, богдыхановы войска разбили его наголову, и Амурсана в степи отступил.

Князь уланкомский, Тарбоджи-Ван, был, вроде Ю-Джан-Джина, изменником, и ему богдыхан велел схватить Амурсану.

Скачет Тарбоджи-Ван за героем, вот-вот его копьем достанет, но под Амурсаной конь дикий трех шерстей, кипит весь в пене, летит вперед. Но и Тарбоджи-Ван не отстает, скрипит зубами и кричит одно, что привезет Амурсану в клетке к богдыхану.

Но за Уланкомом, возле высокой горы, нагнал изменник Амурсану и кинул в него копье, да не попал. Амурсана хлестнул скакуна нагайкой, и в это время конь Тарбоджи-Вана попал копытом в лисью нору, споткнулся и этим самым дал герою скрыться.

Поднял глаза изменник и увидел, что Амурсана наверху стоит, на макушке горы и до него уже стрелой никак нельзя достать. Услышал изменник, как крикнул ему Амурсана, обратя лицо свое к нему:

– Проклинаю тебя, подлый изменник, пятью проклятиями! Да не будет от тебя доброго плода для мира! Будет эта гора отныне навсегда снегом покрыта. Покидаю: несчастную родину, но слушай, трусливый воин, я ухожу к Русому Царю, но приду еще сюда и тогда навек разобью китайские оковы!

Только сказал это Амурсана, и дунул ветер страшный, метель густым дымом пошла, и сразу вся гора белою стала.

После того много времени прошло, – и народ все время думал, что придет еще Амурсана от Русого Царя и освободит родину. Пошел слух такой, что великий дух героя стал перерождаться и перерождение это идет в астраханских степях, где у Русого Царя калмыки живут, что с монголами здешними одну веру держат. Поэтому и решил народ ждать с калмыцкой стороны избавителя своего и, наконец, дождался…

А дело так было, что приехал в Халху молодой еще человек из астраханских калмыков, по имени Джа-Лама. Говорили про него, что с малых лет он послушником был у наших монгольских лам, а после весь высший божественный курс в Тибете проходил, но правда ли это – сам я сказать не могу.

Начал этот калмык монголов уговаривать насчет войны с Китаем и заварил сразу такую кашу, что скоро пришлось ему бежать, и где он пропадал целый год – никому до сих пор не известно.

Вдруг в Улясутай приезжает китайский отряд и привозят пойманного Джа-Ламу. Руки у него скованы, лежит он в арбе, а сзади солдаты ведут двух белых верблюдов, и на одном из них навьючен большой сундук белой жести.

Дознались китайцы, что пленник пробивался сейчас из Тибета в Россию, и тогда велел ему бамбуковый офицер открыть сундук.

Джа-Лама говорит китайцу:

– Я с вами говорить не буду, позовите кого-нибудь из русских.

Достали одного русского колониста, он из-за пазухи у Джа-Ламы ключи вынул и открыл сундук. Китайцы кинулись к сундуку и сразу нашли паспорт совсем не на Джа-Ламы имя, а на другое. Вот тут ты его и возьми! Китайцы дальше в сундук не полезли и отпустили Джа-Ламу с миром. А после пошел слух, что в сундуке было двойное дно, и на этом дне – бунтовщицкие бумаги, против китайцев написанные.

Дальше с Джа-Ламой опять чудесные истории пошли.

Объявился он скоро у русского купца в доме, потом, говорят, встретил консула Шишова и с ним в Ургу уехал, а оттуда в Кяхту.

Тут он вовсе запропал на целых десять лет, и его даже погибшим считали, но вдруг монголишки стали передавать, что у нашего отважного путешественника Козлова появился проводник Ширеп-Лама, чудного вида человек и шибко для своего звания образованный; борода у него окладом, в ламском халате ходит. Все решили, что это опять Джа-Лама затевает что-то, и так оно и вышло.

Опять передавать стали, что Козлов запечалился, когда сам не мог в Тибет попасть, и решил туда своего проводника послать. Поехал Джа-Лама в Тибет, вернулся оттуда и разминулся с Козловым, который ждал его, да не дождался, и сам двинулся в каменные края и сгинул на долгое время без вести.

Пал на коня Джа-Лама и побежал в Кобдо, к консулу Шишову. Стал просить он консула, чтоб тот его на розыск и подмогу к Козлову отправил.

Консул снарядил Джа-Ламу, поехал он Козлова искать и опять на десять лет пропал.

Об нем уж и забывать начали, но вдруг видят его русские люди у свойских купцов в Карашаре; Джа-Лама у них, оказывается, живет, только имя у него опять другое, бороды нет. Слух большой про Джа-Ламу по всей стране пошел, и в то время мне его и привелось увидеть.

Был я в гостях у одного князя в Хангельцике и увидел в первый раз Джа-Ламу, не зная еще, что мы с ним приятелями будем. Роста он среднего был, плотный, широк в плечах, лицо широкое, и улыбка по лицу всегда, как паучок, бегает. Сидит он, пьет чай из круглой чашки, истово, вприкуску, и все рассказывает хозяину про Тибет да Индию, где он бывал, да про то еще, как он в ученом месте в Пекине служил, как астроном, и составлял календари.

Чего только он не знал; после выяснилось, что он на пяти языках говорил и даже санскритом владел, о котором я только из книжных трудов наслышан.

Рассмотрел я его в первый раз хорошо. Держался он с благородством, а одет был как-то странно. Сверху на нем – ватный халат – китайский покрой, на боках разрезы внизу, а под халатом – старый мундир казачий, сапоги верховые, тоже русские. Разговор у нас зашел насчет китайцев. Джа-Лама мне и говорит:

– Скоро будет большая перемена, ее народ ждет и недождется!

Сказал это он и засмеялся опять, снова по щеке у него словно паучок пробежал.

После замолчал он, и монголы все, по деликатности, из юрты вышли, нас вдвоем оставили.

Тогда я его и спрашиваю прямо, на что он намекает.

Тогда он нагнулся и мне прямо в ухо говорит:

– Русским я могу все сказать. Я Монголию призван освободить. Чувствую я себя перерожденцем Амурсаны, и скоро за мной все пойдут. Дюрбеты уже войско обещали…

Проговорили мы тогда с ним до самого утра. Понравился он мне своим характером, и подружились мы с ним крепко.

Через месяц я и узнаю, что Джа-Лама творить начал. Господи боже мой! Пять тысяч на коня посадил – тут и дюрбеты, и халхасцы, и даже урянхов достал из соседних краев.

Идет эта армия прямо на Кобдо, где китайцы засели. Командующего своего Джа-Лама этой армии дал – Сурунгуна, но, конечно, Сурунгун во всем нашему монаху подчинялся.

Посмотрел я на Джа-Ламу и подумал, что такой монах любому Суворову нашему сто очков вперед даст. Разъезжает на коне, два маузера по поясу, тибетская сабля третьей, на плече – карабин.

Дошли до Кобдо, осадили кругом и город и крепость, но китайцы из гордости не сдаются, помощи просят из западных провинций. Какая тут помощь! Джа-Лама одним напором взял, в город сначала ворвался, а потом и крепость забрал. Тысячу целую пленных взял и всех не успел казни предать, человек семьдесят расстрелял, а за остальных русский консул заступился.

Между тем китайцы тревогу бьют, из Шарасумэ целая армия идет. Джа-Лама сидит в Кобдо и встречу хорошую для гостей готовит.

Тут наши чиновники русские засуетились, давай скорее обе стороны уговаривать, и добились того, что китайцы на Кобдо не пошли, а остались зимовать на своих позициях, верстах в трехстах от города.

Все это я офицеру своему и рассказал по порядку.

Он сразу в лице изменился, ко мне руки протянул и как закричит таким голосом, что на столе стаканы зазвенели:

– Слушайте, вы мне письмо к этому герою должны дать! Правда ли, что он киргизскому богатырю велел сердце вырвать, а потом с него кожу снял. Я еще про него слышал, что он армию настоящую у себя завел, что ламы ему коня седлают и стремя держат.

– Все правда, – отвечаю, – и из-за этого зверства у меня большая ссора с Джа-Ламой вышла.

– А как это он сердце вырвал? – опять спрашивает офицер. Стеклянные глаза его загорелись, вытянулся весь.

– Очень просто, – объясняю ему. – Бой был, и киргизы разбежались, раненых оставили. Джа-Лама посреди отряда подскакал к киргизам и увидел, что один из них, по виду богатырь, сидит открыв грудь и держит ладонь на ране. Смотрит спокойно на подъезжающих врагов, и из-под ладони у него кровь медленно льется. Монгол один ударил раненого пикой в грудь, но богатырь ни слова опять не промолвил и руки с груди не снял. Джа-Лама наклонился с седла, посмотрел в упор на богатыря и велел своему воину проколоть киргиза прямой саблей. Киргиз и тут не застонал, тогда Джа-Лама приказал вырвать сердце и показать его богатырю. Но киргиз на сердце свое не взглянул и так помер, не сказав ни слова. Правда, с него кожу сняли и посолили.

– Здорово, – шепчет офицер. – Я прямо к Джа-Ламе сейчас поеду. Я ему армию на ноги поставлю, артиллерию заведу! Так он, говорите, Кобдо взял и хочет дальше на китайцев идти? А ихние войска сейчас зимуют в степи? Почему же Джа-Лама ждет? Тут нечего медлить, надо действовать (по комнате тут он прошелся большими шагами), – ну, я сам с ним об этом поговорю!

Как есть безумный человек! Я, меж тем, готовлю себе постель, кошму от седла отвязал, резиновую подушку надул. А офицер с места не двигается. Я ему говорю:

– Господин офицер, давайте спать! Утро вечера мудренее.

– Сейчас, – отвечает он и велит занести седло.

– Это зачем?

– Как зачем? Спать, – отвечает. – Я всегда его под головой держу.

– И подушки у вас нет? – Нет и никогда не было!

– А накрываетесь чем?

– Шинелью!… Не беспокойтесь, пожалуйста, я всегда так.

Подивился я на него, и легли мы спать рядом. Он не спит, смотрит на огонь ночника, как-то пристально, не мигая, лежит не раздевшись, даже сапог не снял, шпорами в землю уперся.

Обернулся ко мне и говорит:

– Хорошо, что война тут у вас пошла. А то на Амуре скучно стало.

– Как так?

Начал он тут рассказывать совсем чудесные вещи.

Должен я при этом заметить, что никакого хвастовства тут не было. По-особенному все это офицер рассказывал, медленно и как бы нехотя.

Понял я из всего рассказа то, что он из Петербурга на Амур был послан, на Амуре, на пари, один на тигра ходил, в тайге бродил без оружия и пищи два дня, реку переплывал и от всего этого одну лишь скуку чувствовал и что ему, как вода и пища, военные подвиги необходимы.

Много он мне тут говорил. Все хорошо запомнил я и заснул в эту ночь поздно. Наутро мой офицер раньше меня встал, умылся, попросил у хозяина бритву и начал бороду намыливать. Я в это время стал свои вещи перед выездом собирать и на дне сумки нашел молитву тибетскую, которую мне один лама подарил.

Держу я эту молитву в руках, вдруг слышу, кто-то за моей спиной встал и тяжело дышит. Смотрю – это мой офицер стоит с намыленной щекой и рассматривает молитву. Потом в таком волнении говорит: