Текст книги "Иллюзия смерти"

Глава 10

Отсутствие Галки в моей жизни стало причиной ни с чем не сравнимых страданий. Тем более что через два дня стало известно, что она убежала из дома. Видимо, «принципы воспитания, не похожие на школьные», как говорил отец, сделали свое дело.

Я же думаю, что все обстояло иначе. Причина бегства крылась не в семье, а в Галкином внутреннем неприятии всего существовавшего вокруг. Даже единственный мальчик, не испорченный бытовой суетой, который оказался достойным прикосновения ее губ, был настолько мал, что при всем своем желании что-то изменить в жизни тоже не соответствовал ее представлениям о другой будущности, намечающейся в перспективе. Галка оказалась слишком умной и взрослой. Она вовремя вышла из круга, становящегося ей тесным. Своим уходом девчонка не обидела, а почти убила меня.

«Так нельзя, – считал я. – Как мне теперь жить без ее поцелуев, пахнущих терпкой новизной, свежих, еще не тронутых ничьим дыханием, кроме моего? Она не позаботилась об этом, но могла ли поступить иначе? – опять думал я. – Обмануть? Но тогда случилось бы другое несчастье: перестал бы пахнуть комок вселенной, бросаемый ею в небо».

Мама была права. Она говорила, что Галка уйдет из моей жизни. Так оно и вышло. Правда, никто не думал, что это будет так натурально.

«Будет лучше, если Галка уйдет сама», – говорила мама и угадала.

Лук – вот что мне нужно было. Не кленовый, а черемуховый, самый лучший, дышащий силой. Я думал, что цыганский лук способен запустить стрелу дальше всех других в мире. Эта сила, несомненно, поможет человеку, то бишь мне, скрыть слабость тела. Только черемуховый лук мог меня сейчас спасти.

Однако же когда я подошел к табору, меня стали одолевать другие соображения. Мысли горожан я знал. Среди них не было ни одной, которая оправдывала бы цыган. Напротив, в магазинах и на улицах я слышал о них, без разрешения въехавших в размеренную жизнь города. Попрошайки и воры!.. О том, что они убийцы, еще не говорили вслух, но уже вовсю шептались. Что подумают люди, когда узнают, что сыну уважаемого в городе человека лук сделал цыган?

Но желание прикоснуться к неизвестному гнало меня вперед.

– Эй, мальчик! – окликнула меня какая-то цыганка. – Зачем пришел?

Я не слышал в голосе ее вражды, но само обращение заставило напрячься. У нас не спрашивают, зачем пришел, а впускают в дом. Едва я успел подумать об этом, как она схватила меня за руку и, пугая таким обхождением, повела в табор. Женщина застрекотала что-то на непонятном мне языке, путая все мои планы. Они были просты и легко исполнимы: тихонько найти деда Пешу и решить с ним свой вопрос. Вместо этого я стал объектом всеобщего внимания.

Впрочем, продолжалось это недолго. По просьбе цыганки я назвал свое имя и тут же в одной из кибиток увидел нужного мне человека. Сначала показалась его голова. Шляпу старик не снимал, видимо, даже ложась спать. Потом он сел, и только когда ему объяснили, что мальчик – его гость, скинул с кибитки ноги и предстал в своем, известном мне виде.

– Кушать хочет Артур? – спросил он, выяснил, что я сыт, и позвал кого-то по имени, запомнить которое я так и не смог.

Мне даже показалось, что он ни за что прогнал этого цыгана. Но вскоре тот вернулся с тонкой веревкой и передал ее старику.

Старик вынул из-под одежды нож и принялся ловко им орудовать. Мой черемуховый сук понемногу приобретал пристойный вид, готовясь к тому, чтобы вскоре стать благородным луком.

– Дед Пеша, а почему нельзя ставить памятники умершим? – спросил я, обхватив колени.

Мы сидели на камнях вокруг потухшего костра и очень походили на приятелей.

– Нельзя оставлять память об ушедших, – ответил он. – Когда цыган умирает, нужно уничтожить все, что напоминает о нем. Иначе душа его будет возвращаться, чтобы тревожить родственников.

– Как это?

– Пропия гаджо грэс и шворори и задыя годлы: «Караул, рома чордэ!» – услышал я над собой звонкий голос и обернулся.

Рядом стояла та самая цыганка, что завела меня в табор.

Я вопросительно уставился на деда Пешу, позабыв, что его сразу нужно спрашивать, но он опередил меня. Слепец что-то гаркнул цыганке так резко, что та отошла.

– Что она сказала, дед? – спросил я.

Он махнул рукой.

– Пропил мужик коня и уздечку и кричит: «Караул, цыгане украли!» Роза хорошая женщина, но русского языка не знает. Думает, ты пришел краденое искать.

Расположенный к разговору старик вынул трубку и стал набивать ее табаком. Его он тоже извлек откуда-то из-под пиджака. Все, что появлялось в его руках, он находил именно там. По моему разумению, скрывать там эти вещи было никак невозможно.

– Давным-давно это приключилось, – сказал он, глядя на меня мертвыми глазами. – Тебя еще не было, отца твоего тоже, а дед твой был такой же маленький, как ты сейчас. Кочевали два табора по свету: один богатый, а другой бедный. Полюбил мальчик из бедного табора девочку из богатого. Она тоже любила его больше жизни. Вот и решили они пожениться. Заслал паренек сватов в богатую семью. Все по чести, как полагается у цыган. С древцами пришли сваты в шатер богача. Да только не пустил он их на порог, а древца поломал и за ограду выбросил. Девушка в ногах у отца валялась, все просила пощадить ее, не разлучать с любимым человеком. Не послушал отец, рассвирепел, схватил кнут и исхлестал дочь до полусмерти.

– Ты же говорил, что цыган ребенка не бьет, да? – напомнил я, поежившись.

– То ребенка. А то – дуру бестолковую.

– Ага.

– Стали девушка с парнем тайком встречаться. Что же делать? Вот и решили они бежать. В одну из темных ночей прокрался парень в богатый табор, украл тройку лучших коней, запряг их, схватил невесту, хлестнул кнутом, и только пыль взвилась. Ускакали они. Не смогли их догнать цыгане.

Лютую злобу затаил отец. Имени дочери слышать не хотел. Так и не примирился с зятем и не пустил его в свой табор, когда пришли они с повинной. Пришлось им в одиночку кочевать. – Старик почмокал губами, над головой его появился дымок. – А что такое кочевать в одиночку, без табора? Дело это гиблое, парень. Когда все вместе, легче прожить, глядишь, и поможет кто, а одним, да еще беднякам, совсем худо. Один день густо, а другой – пусто!

А дело к осени было, холодать стало. Пристроились цыган с цыганкой в деревне. Сняли бедняцкую хату. Денег ни гроша, а жить на что-то надо. Вот и решил цыган верст за двадцать отъехать да счастья попытать. Жену дома оставил, а сам отправился в путь.

Едет он, едет, горькую думу думает: «Как же мы дальше жить будем? Ничего-то у нас нет, ни денег, ни шатра, последняя лошадь еле дышит, да и цыгане к себе не пускают».

Вдруг видит он: на лужайке лошади пасутся, а рядом никого нет.

«Дай, – думает, – счастья попытаю да лошадку заберу, глядишь, поменяю потом с барышом! На зиму денег хватит».

– Украсть решил? – уточнил я.

– Ну конечно, – недоуменно ответил дед Пеша. – А как еще? Сказано – сделано. Стал он подкрадываться к лошадям, и только хотел схватить самого красивого коня, откуда ни возьмись пастух с ружьем. Пальнул он в цыгана и наповал убил его.

– Насмерть?

– Наповал.

– Насмерть?

– Ладно, насмерть. Как у нас говорят: «Пэ чордэ котыр на растхулеса». На краденом куске не растолстеешь. – Он пригладил бороду темной ладонью. – Как узнала цыганка, что мужа ее убили, едва жизни не лишилась от горя. Похоронила она его, отрезала свои косы и в гроб к нему положила. А в доме на кровати рубаху мужнину расстелила, в память, значит.

– Ты же говорил, что цыгане все вещи убирают? – усомнился я.

– Да что за мальчик такой, рассказать не дает! – рассердился старик.

Я решил молчать. А то, чего доброго, дед Пеша и лука не сделает. Из табора меня выгонят. Вот смеху-то будет потом.

– Положила она, значит, рубаху. – Старик помолчал, выжидая, не заговорю ли я снова, убедился, что опасности нет, и продолжил: – Собралась вдова спать ложиться, взглянула в окно и видит: тень по двору движется, а потом шаги в сенях. Открывается дверь, и на пороге ее муж появляется, такой же молодой и красивый, как прежде.

– Ты ж говорил, насмерть?

Дед Пеша перехватил сук в одну руку и потряс им передо мной.

– Я вот сейчас возьму да врежу по заднице!

– Нельзя, – напомнил я.

– Да, нельзя. – Старик снова стал резать канавки для тетивы. – Затопил он печку, самовар поставил. Попили они чаю и спать легли. А наутро просыпается она – снова нет его! С той поры так и повелось. Ровно без пяти двенадцать приходил к ней ее муж, а она уже ждала его. Самовар кипел, печка топилась, все как обычно.

С некоторых пор заметили соседки, что нищая цыганка, живущая на окраине деревни, совсем с лица спадать стала.

«Не могу я мужа своего забыть, – говорила она сельчанам. – Каждый день я его вижу перед собой, а как ночь наступает, он сам является! Мы с ним чай пьем, разговариваем, ласкает и любит он меня, как прежде».

«Доведет он тебя до того, что ты на тот свет отправишься», – отвечали соседки.

Привели они монахиню к дому, и та тайком углем крестики на окнах нарисовала, чтоб, значит, мертвый муж войти не смог. Наступает вечер. Уже и полночь миновала, а цыгана все нет и нет. Сидит цыганка, ждет мужа. Самовар уже почти выкипел, печь прогорела. И вдруг словно камень в окно ударил. Стекло разлетелось вдребезги, и показалось лицо цыгана, перекошенное злобой. Из глаз искры летят, волосы дыбом торчат, – Пеша на минутку замолк, переводя дух.

Я так и думал, что чем-то подобным все и закончится. Все разговоры в городе о цыганах без труда вписывались в такую картину. Но говорить об этом я не стал.

– «Хорошо же ты мужа встречаешь, жена любимая! Спасибо тебе, не ожидал, – а сам в окно вскочил и оказался в доме. – Собирайся!»

Испугалась цыганка. Поняла она, что если уйдет сейчас с ним, то обратно уже не вернется. Долго ли, коротко ли, вышли они на улицу. А на дворе настоящая буря: ветер в ушах свистит, деревья гнутся до земли, последние листья во все стороны летят. Черные тучи закрыли луну, темно так, что хоть глаз выколи… Эй, Николай! – крикнул старик в сторону. – Плохую веревку принес! Найди хорошую!.. Так вот, вышли они на дорогу. Видит цыганка, стоит пара лошадей, запряженных в повозку, да таких необыкновенных, что в жизни она не видывала: шерсть огнем горит, из глаз искры летят.

Сели они в повозку. Свистнул цыган, и рванули кони вскачь. Показалась луна из-за туч, и тут заметила цыганка, что кони не по земле, а по воздуху летят, а муж сидит впереди и песни поет: «Месяц на небе светится, а мертвый с девицей мчится!»

Я покашлял и с беспокойством посмотрел по сторонам. Раньше при мне громко и выразительно пели только за столом.

– Едут они дальше, – продолжил старик, снова перейдя с песни на прозу. – У цыганки аж дух захватывает. Наконец останавливает цыган лошадей у самых ворот кладбища. Снова свистнул он, и сгинули кони. Идут цыган с цыганкой среди крестов и приходят к вырытой могиле. Соскочил цыган в яму и кричит: «Иди сюда скорее, бросай свою одежду и прыгай сама!»

«Не иначе как смерть моя пришла», – подумала цыганка, но тут же сообразила, стала медленно-медленно снимать с себя по одной одежке и подавать мужу… Один платок стащит – подаст, потом второй. Одну кофточку снимет, потом вторую. И все потихонечку.

«Что ты там копаешься? – кричит цыган из ямы. – Нам торопиться надо!»

«Сейчас, только сережки тебе отдам».

Кинула она в могилу одну сережку, собралась вторую снимать, а цыган к ней уже руки протягивает, схватить хочет. Отпрянула цыганка назад, и в эту минуту третьи петухи пропели…

– Это как?

– Что? – после долгой паузы, успокоив себя, чтобы меня не убить, переспросил дед Пеша.

– Третьи петухи – это как? Это что?

– Рассвет, значит, наступил. А рассвет для ожившего покойника как дежурство для милиционера. Заскрежетал зубами цыган, застонал, вскрикнул дико и упал ничком в яму. Захлопнулась крышка гроба, слетела на нее земля, и холм могильный образовался.

Упала цыганка замертво на землю. Сколько она так пролежала – не помнила, а когда очнулась, видит: нет на ней ничего, а в кулаке сережка зажата. Посмотрела цыганка на могилу, испугалась и в церковь побежала кладбищенскую. Залезла она на колокольню и принялась во все колокола звонить. Прибежали люди, пришел батюшка-поп. Видят, цыганка голая на колокольню забралась и звонит.

Кричит батюшка: «Крещеная да благословленная, явись! Некрещеная да неблагословленная, сгинь!»

«Батюшка! – кричит цыганка. – Я крещеная и благословленная, да выйти на люди не могу, одежды никакой на мне нет!»

Принесли цыганке одежду, спустилась она вниз. Причастил ее батюшка, и она постепенно обо всем рассказала. Подивился народ такому. Повела цыганка людей к мужу на могилу. Разрыли землю, глядят, а там цыган лицом вниз лежит. Вокруг него одежда жены, вся разорванная да помятая, и бусы тут же расколотые.

Велел поп в могилу кол осиновый вбить. Так люди и сделали. Больше цыган не являлся. – Старик попробовал тетиву пальцем и удовлетворенно покачал головой. – Вот с тех пор цыгане все вещи мертвых и убирают из дома, памятники ставят только на могилах. – Он протянул мне мой черемуховый лук. – Ругаться отец будет, что сын к нам пришел. Ты отца слушай. Отца почитать и уважать надо. Если отец говорит, что к цыганам нельзя ходить, так ты и не ходи.

Бездонно удивленный такими словами, я поднялся и осмелился задать вопрос:

– Потому что вы плохие?

– Был бы я плохой, сказал бы: отца не слушай и не уважай, цыгана слушай и уважай. Глупый мальчик. Нужно расти и умнеть.

Я повертел в руках свой черемуховый лук. Настоящее чудо! Тугой, с вырезанными узорами, с удобной ложей для руки. Никогда у меня такого лука не было. Я невольно улыбнулся при мысли о том, что стрела, пущенная из него, может без труда перелететь футбольное поле у школы.

– Эй! – огорчился он. – За лук, нож и собаку нельзя «спасибо» говорить. Тут нужно копейку давать.

– У меня нет копейки. – От мысли о том, что я могу лишиться лука, не успев показать его Сашке и пустить хотя бы одну стрелу, на глаза у меня навернулись слезы.

– Потому и не прошу. Станешь большим, заработаешь, принесешь деду Пеше копейку. Да? Не ходи в долгах, мальчик, понял?

– Понял, – счастливо ответил я.

– Хочешь кушать?

Какое там кушать! У меня был лук!

– Ну, тогда ступай с богом, – разрешил цыган и вдруг придержал меня за руку. – Но почему ты не спрашиваешь, волшебный это лук или нет?

Я растерялся. Вот так дела!..

– Запомни, мальчик! – сказал дед Пеша. – Если ты хоть раз направишь этот лук на человека, он потеряет свою силу.

– Даже без стрелы?..

Слепец кивнул и в который раз уже погладил бороду.

– Тетива его расплетется, а сам он высохнет и ничего, кроме огорчения, тебе потом не принесет. Беги уже, а то отца рассердишь.

Развернувшись, я дал стрекоча. У меня был лук. Стало быть, время детских капризов миновало. Воины не визжат и не извиваются от радости. Счастье они встречают достойно.

Глава 11

На улицах стало заметно меньше беззаботной детворы, подростки ходили группами, а женщины и вовсе не показывались без мужского сопровождения. Лишь бездомным собакам была совершенно безразлична людская настороженность. Они бегали повсюду, стараясь обеспечить себя более-менее сносным пропитанием и общением с сородичами.

Лук я припрятал в сарае, стащив дома ключ с гвоздя. Отец в сарай ходил редко, в основном за инструментами, так что мой лук мог стоять там за лыжами долго.

Еще вчера мы договорились с Сашкой, что сегодня вечером начнем охоту за убийцей. Я пришел к магазину раньше, надеясь, что и он поступит так же, вот уже десять минут стоял, вглядываясь в окна подвала трехэтажного дома напротив.

Одна из собак, испуганная машиной, отскочила от подъезда и прижалась к решетке подвала. Непонимающими глазами и не делающим выводов мозгом она наблюдала, как двое людей в форме разговаривали у подъезда с ее кормилицами – старушками, сидевшими на лавочке. Собака уже давно заметила в руке одной из них хлебную корочку, поэтому не торопилась убираться прочь. Она ждала, когда уйдут эти неприятные и опасные на вид люди. Тогда, виляя хвостом и прикидываясь доброй и беззащитной, можно будет приблизиться и в обмен на преданный и несчастный вид попросить корочку.

Но люди уходить не торопились. Они что-то спрашивали, и собаке не понравился этот тон. Он вселял в нее тревогу и страх. Из подвала, через вентиляционную решетку, потянуло теплом. На улице сгущались сумерки, холодало, поэтому собака, нежась, легла, прижалась боком…

Вдруг она вскочила, взвизгнула и бросилась прочь.

Не выдержав, я перебежал дорогу и приблизился к решетке. Меня съедало любопытство. Испуг собаки был настолько внезапен, что причиной его могло быть только что-то удивительное.

Внезапно я почувствовал запах, который перебил все остальные, псины и тухлятины одновременно. В тот же момент я услышал человеческое дыхание и отпрянул от решетки.

– Иди сюда…

Услышав это, я отшатнулся и окаменел. Со мной разговаривал кто-то невидимый. Из подвала, откуда пахло скверной.

Словно завороженный, я сделал шаг вперед, встал на колени и прижался к решетке лбом. Сквозь ее прутья на меня смотрели ужасные желтые глаза.

– Где Толик?..

Леденея от ужаса, я вскочил и бросился к подъезду.

– Там! – заорал я, обращаясь к милиционерам. – Там!..

Оставив старуху в покое, они неуверенно двинулись ко мне.

Чуть позже мы с Сашкой стояли у магазина. Меня пробирала дрожь. Мы смотрели, как двое милиционеров вытаскивали из подвала на улицу отца Толика со спутанной бородой, в обносках. Он обводил всех желтым больным взглядом и спрашивал, не видел ли кто Толика.

– Я сегодня не пойду искать убийцу, – сказал я Сашке.

– Ссышь?

– Что-то я устал.

Сашка пожал плечами и заявил:

– Я у бати две сигаретины спер. Покурим, пока ищем.

Начать мы решили с развалин за городом. Точнее сказать – с сигарет. Покурили и отправились на поиски. Перебираясь по горам битого кирпича и кучам бетонных плит, мы не заметили, как стало темнеть.

– Сегодня не нашли, – констатировал Сашка. – Ну ничего. Курочка по зернышку. Найдем гада.

Только мы засобирались домой, как вдруг раздался какой-то стук. Словно кто-то неудачно наступил на кирпич, он отскочил и ударил другой.

Привстав, мы выглянули из-за кучи мусора.

Осторожно обходя развалины, по заброшенному району, куда и днем-то люди не ходят, брел человек в плаще. Рядом с ним шел мальчик лет шести – я видел его впервые.

– Бегом, – вылупив глаза, прошипел Сашка. – Летим к мильтонам!..

Я попытался разглядеть лицо мужчины, но капюшон, свисавший почти до подбородка, не позволял мне это сделать.

До милиции было рукой подать – не более ста метров.

Мы пронеслись шмелями, вбежали в прохладу помещения и всех оглушили криками:

– Мы видели мужика, он пацана вел!.. – Наш рассказ уложился в полминуты.

Один из сотрудников поднял трубку и, не набирая номера, сказал:

– Саня, два шкета прилетели, кричат, что видели подозрительного типа на свалке. Да, с ребенком.

Помянутый Саня появился через несколько секунд. Это был мужчина лет сорока и почему-то не в форме. Не знаю, как Сашку, а меня это расстроило. Несерьезно.

– Где конкретно вы их видели? – Он наклонился к нам и упер руки в колени.

– За зданием кочегарки, – ответил я.

– Черт! – крикнул мне в ухо второй мильтон. – Оно почти разрушено еще в прошлом году. Катакомбы сплошные, безлюдно, спрятаться есть где.

– Показывайте! – Саня вместе со вторым милиционером пропустили нас с Сашкой вперед и выбежали из райотдела.

У меня заколотилось сердце.

Продравшись сквозь заросли конопли высотой с человеческий рост, мы вчетвером выбрались к фасаду кочегарки и без лишних слов рассредоточились по разным направлениям. Тут можно было начинать с любого отверстия в стене. Кочегарка уже год имела дурную славу. По причине отдаленности и того, что нормальному человеку с благоразумными намерениями здесь делать нечего, в этом месте совершались различного рода разборки между малолетками. Правда, детей еще не убивали.

Милиционер в форме осторожно ступал по битому кирпичу, слушая каждый звук. Тихое шуршание раздавалось справа и слева, но это были мы с Сашкой.

– Только бы не опоздать, – тихо заметил милиционер, надеясь, что его слышит напарник в гражданке.

Но мы-то с Сашкой уже давно заметили, что он скрылся из виду.

– Может, выстрелить в воздух? Если этот тип здесь, он наверняка решит быстро смотать удочки. В сумерках он легко уйдет. Да черт с ним, лишь бы мальчик…

Тишину вечера разорвал выстрел!..

Мы тут же услышали и крик Сани:

– Стоять, сука!

Следом раздался истерический детский вопль, перешедший в непрерывающийся плач.

– Лечь здесь! – заорал на меня милиционер в форме. – Замерли! – Он исчез.

Я только сейчас заметил, что стало еще темнее, и слышал, как где-то слева отлетали кирпичи. Милиционер несся на выстрел молча, прямо как тигр из передачи «В мире животных».

Глухая комната. Страшно.

– Давай сдернем отсюда?.. – пролепетал Сашка.

– Ссышь?

– Немножко.

– Саня! Он справа от тебя в трех метрах! – услышал я голос милиционера.

Потом совсем рядом раздались частые шаги и скрежет камней. Я перевернулся на спину.

Прямо передо мной стоял человек в плаще. Капюшон прикрывал всю верхнюю половину его лица.

Увидев нас с Сашкой, он на секунду замешкался, плюнул и бросился прочь.

– Он здесь! – закричал Сашка.

Снова раздался грохот. С крыши кочегарки спрыгнул тот милиционер, что был без формы. Его левая нога скользнула по окрашенному куску штукатурки, отвалившемуся от стены. Он рухнул как подкошенный и ударился локтями о камни.

Задыхаясь от боли, туманящей глаза, он выдохнул и закричал:

– Мишка! Возьми эту тварь!..

Саня встал, попытался рвануть за напарником, но резкая боль в ноге снова повалила его в пыль. В ярости на свою беспомощность и бесполезность, он лежал и со страшной силой, сдирая в кровь руку, бил и бил кулаком по молчаливой и безразличной к его гневу куче щебня.

Мишка вернулся через несколько минут.

– Он ушел, Саня.

Тот сидел на кладке кирпичей и курил.

– Миша, пошли искать ребенка.

Делать им было нечего, не бросать же детей посреди свалки. Милиционерам пришлось взять нас с собой. Целую четверть часа мы потратили на то, чтобы отыскать ребенка в темноте страшных комнат кочегарки.

– Мальчик! Мальчик!

Его нашел Саня – тезка Сашки. Когда он откинул в сторону огромный кусок рубероида, закрывающий почти весь угол небольшой комнаты, мы увидели маленький комочек, сжавшийся в углу. Поняв, что его обнаружили и домик уже не играет роль убежища, малыш тихо завыл.

– Не бойся, милый. – Морщась от боли в ноге, Саня присел рядом.

Приглядевшись как следует, он увидел, что шортики мальчишки, держащиеся на модных помочах, насквозь мокрые.

Саня взял пацана на руки, и мы вышли на улицу. Было уже совсем темно.

– Мать моя!.. – пробормотал милиционер Мишка. – Он описался.

– Что это у него? – спросил Саня.

Я посмотрел на руку ребенка.

Он держал в руке конфету, сжимал ее так крепко, что сквозь бумажный фантик и тоненькие пальчики выдавилась густая бесформенная коричневая масса.

Через полчаса мы были дома.

– Никогда! Ты слышишь?! Никогда больше не уходи со двора! – кричала мама с заплаканным лицом, а отец был белее снега. – Ты понял меня?!

Они искали нас с Сашкой два последних часа.

Мама держала в руке ремень, но ударить так и не смогла. Она подняла меня на руки и заплакала.

Мы пошли в дом со двора.

Ремень остался лежать на улице.

Люди делятся на две категории: ищущие одиночества и бегущие от него. В своем разнозначном стремлении те и другие совершают одни и те же поступки. Удаляясь от одних людей, первые неминуемо приходят к другим. Вторые в поисках родственных душ мечутся в толпе.

Я не знал, к кому прибиться. Невесомая, тихая, по-особому светлая осень втянула в себя мою жизнь. Школа переставила интересы, исключила излишек развлечений.

Я бросал портфель – уже не ранец! – как доказательство превосходства над малышами и садился после уроков за школой в густую траву. Из нее торчала одна рыжая макушка, да и ее нетрудно было принять за увядающий подсолнух.

Вот так же когда-то – как же недавно это было! – садились в траву я и Галка. Держась за руки, мы важно говорили о пустом и целовались, целовались, целовались…

Опершись локтем на портфель и грызя травинку, я думал о странностях, окружавших меня. Все хорошо только до определенной поры. А потом случается что-то плохое. На его фоне все хорошее теряет свой смысл, вкус и запах.

Вчера я в последний раз попытался бросить в парке комок вселенной. Листья уже утратили свое очарование существ, отделившихся от дерева, аромат их потускнел, но я собрал и бросил. Шурша в воздухе и не источая ни капли запаха, листья опустились к моим ногам. Мне пришлось долго отряхиваться. Вместе с Галкой и ее запахом сгинул в неизвестности кусочек моей жизни, такой приятный и радостный. А другой взамен не появлялся.

Я лежал на портфеле и, как уж мог в таком вот нежном возрасте, раздумывал, почему так привязался к этой девочке. Ведь вокруг много других. Красивее Галки, смешливее, проще. Я тут же вспомнил, что даже в школе сверстниц Галки всегда называли девушками.

«Значит, она – девушка. А я как был мальчиком, так за эти недели им и остался. Я остаюсь прежним, меняются лишь вещи вокруг меня. Например, исчез ранец, и появился вот этот портфель. А она уже была девушкой. Еще до встречи со мной. Быть может, этим и объясняется ее уход? Лучшим в городе, по ее мнению, был я. Но это лучшее не оказалось крепким настолько, чтобы на него можно было опереться.

Почему так? Уходят все, к кому ты привязываешься!.. Если Бог отца Михаила и вправду всемогущ, то он, наверное, прилагает немалые усилия, чтобы сузить круг людей, живущих рядом со мной. Ему зачем-то требуется мое одиночество. Вот я лежу сейчас один, в траве, среди жужжащих шмелей и треска стрекоз. И Бог отца Михаила, надо полагать, очень этим доволен. Он отвел от меня всех, кроме самых близких: отца с мамой и деда с бабушкой».

Была у меня еще одна бабушка, по отцовской линии, но она жила в большом городе и в наших краях гостила редко.