Текст книги "Легенда о сепаратном мире. Канун революции"

Глава вторая. Византийская мечта

1. Константинопольская проблема перед войной

«Несмотря на видимое сочувствие к этим германским шагам Ал. Фед., – заключает Семенников, – Романовы не могли пойти на переговоры хотя бы уже потому, что только что перед тем они были подкуплены союзниками обещанием Константинополя, и, кроме того, они опасались, что сепаратный мир может вызвать революцию». Если это так, то как мог принц Гессенский «заручиться согласием на благоприятный прием Васильчиковой»? Подобное признание само по себе аннулирует, по крайней мере в отношении 1915 г., те произвольные толкования, которыми обильно уснащены комментарии сценария исторического фильма «Романовы и сепаратный мир». В это время «Романовы» (не только Ник. Aл., но и Ал. Фед.) с искренним негодованием отрицали самую мысль о возможности сепаратного мира. Константинопольская проблема не могла играть здесь никакой роли уже по той причине, что расплывчатые предположения немецких эмиссаров шли вразрез с традиционными, реалистическими тенденциями, которые наметились в русской правительственной политике по этому вопросу.

Приобретение Босфора и Дарданелл – свободный выход из Черного моря – искони считалось националистической политикой осуществлением исторических задач России. «Дай Бог нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты», – положил резолюцию в 1882 г. Александр III на докладе посла в Константинополе Нелидова, первого паладина идеи «занятия проливов». «Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет, и так должно быть», – заключал Император… Еще определеннее высказался через три года Монарх в письме к ген. Обручеву 24 сентября 1885 г. по поводу балканской политики: «…у нас должна быть одна и главная цель – это завоевание Константинополя, чтобы раз навсегда утвердиться на проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках». Но Александр III признавал, что до этого идеала еще «далеко…»

Сын свято блюл заветы отца. В течение всего его царствования дипломаты искали «удобного момента», о котором говорил отец, для того, чтобы положить «навсегда» в карман «ключи от своего дома». Проект захвата Босфора не раз обсуждался в 90-х гг. по инициативе того же Нелидова, и слово «навсегда» Николай II собственноручно приписал к протоколу царскосельского совещания 23 ноября 1896 г. На деле сознание собственного бессилия (отсутствие достаточного флота) и опасение того, что «дряхлеющую Турцию» может заменить другое государство, заставляли держаться политики status quo. Генеральша Богданович, отмечая тогдашние разговоры, прямо ставит в своем дневнике вопрос: русские или англичане займут Константинополь. Военный министр Куропаткин в дневнике, записывая свою беседу с Витте, так определил несколько гиперболически положение перед русско-японской войной: «У нашего Государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчьжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы… Мы, министры,.. задерживаем Государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России…» (Витте якобы вполне присоединился к этому «диагнозу»). В 1908 г., когда России грозила война с Турцией, за спиной которой стояла Германия, вел. кн. Ник. Ник., председатель Совета Государственной Обороны, требовал похода на Константинополь (Дневник Поливанова). В 1911—1912 гг. русская дипломатия настойчиво, но безуспешно, пыталась добиться от французского правительства, взамен признания Россией мароккского протектората, признания Францией русских интересов в вопросе о проливах. Извольский настаивал на изменении традиционной политики Франции на Ближнем Востоке, сводившейся к неделимости Турции, и на предоставлении России свободы действия в отношении Константинополя.

«Исторический» вопрос о проливах более остро выдвинулся в Балканскую войну – в годы ослабления Оттоманской империи, когда он «мог быть поставлен на очередь независимо от желания России, которая не могла, – по мнению, высказанному министром ин. д. Сазоновым, – допустить укрепление на берегах их (проливов) какой-нибудь иной державы». Довольно решительный в своих суждениях и несколько экспансивный Родзянко вспоминает, как он рекомендовал Царю в предпасхальном докладе в 1913 г. «воспользоваться всеобщим подъемом» («славянские маннфестации» в Петербурге) и «идти на Константинополь». «Война будет встречена с радостью и поднимет престиж власти, – утверждал председатель Гос. Думы, указывая на всеобщее недовольство внешней политикой правительства, – русская дипломатия своей нерешительностью заставляет играть Россию унизительную роль». Государь «упорно молчал». Но в это время шла уже усиленная подготовительная работа в военно-дипломатических кругах2626
  «В угоду Австрии, – заносит в дневник вел. кн. Андрей Вл., – наши дипломаты помешали взять Константинополь». На деле опасения вызывали претензии Болгарии (см. ниже позднейшую записку Базили), хотя «болгарский герой» Радко Дмитриев и прибыл в Петербург, как утверждал Родзянко в воспоминаниях, с «секретной миссией повергнуть к стопам Е. В. Константинополь».


[Закрыть]. Поэтому не приходится придавать большого значении декларативным, в момент «сближения с Германией» заявлениям Царя Вильгельму II о том, что Россия не имеет никаких притязаний на Стамбул и Дарданеллы, и что Турция должна сохраниться в неприкосновенности и оставаться «привратником Дарданелл». (Впрочем, о таких заявлениях Николая II мы знаем только со слов Вильгельма.)

«В сознание русских государственных людей, – говорит Сазонов в воспоминаниях, – да и всякого образованного русского (не слишком ли смелое и весьма сомнительное обобщение!) уже давно проникло убеждение, что будущность русского государства зависит от того разрешения, которое получит вопрос о проливах2727
  Эту государственную необходимость Сазонов формулирует довольно гиперболически: великая страна была заключена в мышеловку, откуда «ей не было выхода, но куда врагам ее был открыт доступ». Впоследствии военный историк Головин будет сравнивать Россию с заколоченным домом, в который можно было проникнуть только через «дымовую трубу».


[Закрыть], но никогда не приходила в голову преступная мысль затеять европейскую войну, чтобы разрешить его в нашу пользу». Опубликованные ныне материалы вносят существенный корректив к этому категорическому утверждению руководителя русской внешней политики накануне европейской войны, который старается опровергнуть «небылицы» о его причастности к существовавшим будто бы замыслам и агитации «военной партии» («легенду» эту усиленно поддерживала, конечно, националистическая печать в Германии).

Оставляя в стороне перипетии сложной дипломатической игры, связанной с противодействием агрессивной политике германского империализма на Ближнем Востоке, напомним лишь о заключительном аккорде в преддверии уже европейской войны. Момент этот сильно затушеван в воспоминаниях Сазонова. Он рассказывает о «безотрадном впечатлении» «полной военной неподготовленности» России, которое он вынес из созванного им с «разрешения Государя совещания 8 февраля 1914 года для обсуждения тех мер, к которым Россия могла быть вынужденной прибегнуть… для защиты своих интересов», – речь шла о возможности «наступательного движения в направлении Константинополя и проливов». Министр ин. д. увидал, что «если мы и были способны предвидеть события, то предотвратить их не были в состоянии». Следует несколько расшифровать это слишком общее заключение.

Сазонов не говорит, что совещанию 8 февраля предшествовало другое, более узкое, министерское совещание 31 декабря в связи с докладом, представленным министром ин. д. носителю верховной власти. Вопрос шел о давлении на Порту (финансовый бойкот и занятие Россией, Францей и Англией некоторых пунктов в Малой Азии) в целях добиться ликвидации германской военной миссии ген. Лиман фон Сандерса в Константинополе (эта миссия, по выражению Сазонова в воспоминаниях, означала фактический «захват Германией власти в Константинополе»). Министр указал Государю, что при таком решении вопроса «не исключена возможность активного выступления Германии»: «В этом случае решение вопроса может быть перенесено из Константинополя и Турции на нашу западную границу со всеми последствиями, отсюда вытекающими». 23 декабря записка Сазонова была одобрена Царем. На «Особом Совещании» 31 декабря (в составе председателя Совета министров, министра ин. д., военного, морского и нач. ген. штаба) сазоновская позиция встретила возражения со стороны Коковцева, считавшего желательным воздержаться от таких способов «принуждения» в отношении Турции, которые «повлекут» за собой «неминуемую войну с Германией»: «Желательна ли война с Германией и может ли Россия на нее пойти?» Генералы Сухомлинов и Жилинский «категорически» заявили «о полной готовности России к единоборству с Германией», не говоря уже о столкновении один на один с Австрией, но считали маловероятным «такое единоборство» – «дело придется иметь со всем Тройственным Союзом…» Сазонов столь же категорически высказался за решительные меры воздействия, полагая риск вмешательства Германии минимальным при «сплоченном единстве» держав Тройственного Согласия. Совещание пришло к выводу, что «не представляется возможным прибегнуть к способам давления, могущим повлечь войну с Германией, в случае необеспеченности активного участия как Франции, так и Англии, в совместных с Россией действиях».

В промежуток между первым и вторым совещанием Коковцев должен был покинуть пост председателя Совета министров. В совещании 8 февраля под председательством уже Сазонова обсуждались не теоретические вопросы, а совершенно конкретный проект самостоятельной десантной операции против Константинополя. Представители сухопутного военного командования (Жилинский и Данилов), считая, что «борьба за Константинополь вряд ли возможна без общеевропейской войны», полагали, что «возможность этой операции зависит от общей конъюнктуры начала войны». Экспедиция в Константинополь, по их мнению, возможна лишь «при отсутствии борьбы на западном фронте или благоприятном на нем положении вещей»: «успешная борьба на западном фронте решит благоприятно и вопрос о проливах». Представитель морского ведомства кап. Немиц находил, что подобная точка зрения была бы целесообразна, «если бы на пути к проливам и Константинополю мы действительно имели того же главного противника, что и на западном фронте, т.е. германо-австрийские силы. Тогда, очевидно, единственной задачей было бы разбить германскую и австрийскую армии, после чего, диктуя свою волю в Берлине и Вене, мы получили бы проливы. Но в действительности положение представляется, по мнению морского ген. штаба, в ином виде. На пути к проливам мы имеем серьезных противников в лице не только Германии и Австрии. Как бы ни были успешны наши действия на западном фронте, они не дадут нам проливов и Константинополя. Их могут занять чужие флоты и армии, пока будет происходить борьба на нашей западной границе». Немиц считал поэтому, что «мы должны одновременно с операциями на западном фронте занять военною силою Константинополь и проливы, дабы создать к моменту мирных переговоров совершившийся факт нашего завладения ими. Только в таком случае Европа согласится на разрешение вопроса о проливах на тех условиях, на которых нам это необходимо».

Какие же решения были приняты на совещании, которое произвело столь удручающее впечатление на председателя? – вопрос о наступательной «десантной операции в Черном море, имевшей объектом Константинополь и его проливы», откладывался по связи с проектом развития черноморского флота и, как видно из позднейшего (за месяц до войны) доклада морского ген. штаба, намечался на время «после 1917 года». «Через несколько дней после того, что совещание собралось, – заключает свою мемуарную повесть Сазонов, – несмотря на его секретный характер, оно стало известно германскому посольству и возбудило в нем большое беспокойство. Дело тайного осведомления было хорошо поставлено германским правительством, которое обыкновенно быстро получало секретные сведения через своих негласных агентов. Менее хорошо обстояло дело с выводом правильных заключений из добываемых таким путем сведений. Так, напр., в данном случае наше февральское совещание, при передаче в Берлин, получило окраску заговора против целости Оттоманской Империи и угрозы Европейскому миру…» В литературе немецкой «совещание 8 февраля приводится в доказательство того, что Россия была зачинщицей мировой войны, вызванной ею для завладения Константинополем и проливами. Большевики, оказавшие старой русской дипломатии обнародованием так называемых секретных документов большую услугу, обнаружив перед лицом всего света миролюбие Императорской политики… в числе других документов издали и протокол означенного совещания, из которого всякий непредубежденный читатель легко составит себе понятие об истинном значении тех мер, которые на нем обсуждались и которые носили исключительно предварительный характер и имели в виду отвратить от России одну из величайших опасностей, которые могли угрожать ее государственному существованию» (?!).

Слишком необъятен вопрос о «виновниках» войны… Приведенная справка должна показать только реальные контуры, в которых вырисовывалась константинопольская проблема в сознании руководящих правительственных кругов России накануне войны.

2. Русский «приз войны» и союзники

Жизнь легко расстраивает теоретические калькуляции. Мировая война и участие в ней Турции уже в том же 1914 г. непосредственно поставили вопрос о давно жданной реализации «исторической задачи». Информаторы французского посла в Петербурге – из «Москвы, Киева, Харькова» – чрезвычайно преувеличили общественное возбуждение, порожденное возгоравшейся «византийской мечтой». «Эта война не имела бы смысла для нас, если бы она не предоставила нам Константинополя и проливов… Царьград должен принадлежать нам и нам одним. Наша историческая миссия, наш священный долг водрузить крест православия… на куполе Св. Софии… Россия не будет избранной нацией, если она в конце концов не отомстит за вековой позор для христианства» – в таких словах Палеолог подводит итог суждений, распространенных в кругах «политических, религиозных, университетских и еще более dans les regions obscures de la conscience russe». Эта «историческая задача» России на берегах Черного моря, завещанная от предков, была в самых общих чертах охарактеризована в октябрьском царском манифесте по поводу вступления Турции в войну на стороне центральных держав. По словам Сазонова, Царь принял его доклад о проливах2828
  Проект установления русской власти над проливами и устройство Константинополя на «международных началах». – Лично Сазонов проблему о проливах органически не связывал с непременным захватом турецкой столицы.


[Закрыть] «с чувством глубокого удовлетворения» и сказал министру: «Я вам обязан самым радостным днем моей жизни».

Как видно из записи Палеолога, фраза манифеста об исторической задаче, поставленной перед Россией, – фраза, которая представлялась послу словно выхваченной из загадочных книг каких-то Сибилл, вызвала некоторое беспокойство у союзников, ибо осуществление «византийской мечты» шло наперекор традиционной французской политике сохранения Status quo в Оттоманской империи (наиболее ярким ее выразителем является дипломат-историк Ганато) и нежеланию англичан допустить Россию к «ключам» Черного моря. Осторожный Палеолог поспешил запросить Сазонова и получил неопределенный ответ от министра ин. д., что Россия вынуждена требовать солидных гарантий относительно Босфора, что же касается Константинополя, то министр охотно оставит туркам старую византийскую столицу с большим огородом вокруг. Пока французский посол в Петербурге информировался, во Франции думали, – Англия разрубила – пока еще словесно – гордиев узел: первого ноября английский посол в Петербурге Бьюкенен в присутствии Палеолога торжественно заявил Сазонову, что английское правительство признает, что вопрос о проливах и Константинополе должен быть разрешен всецело согласно желаниям России.

Вопрос о проливах в русской дипломатии, как мы видим, имел уже свою историю, последним этапом которой до войны было совещание 8 февраля – захват Константинополя и проливов должен быть произведен русскими руками. Министр ин. д. счел необходимым обратиться в Ставку с запросом о возможности самостоятельного осуществления Россией операции по завладению проливами. Приняв всецело аргументацию морского ген. штаба, высказанную в речи кап. Немица на совещании 8 февраля, министр указывал, что ни победы на австрийском и германском фронтах, ни меры дипломатического воздействия не дадут овладения проливами «без самостоятельной военной операции в Турции». Верховный Главнокомандующий вел. кн. Ник. Ник. через представителя министра ин. д. в Ставке кн. Кудашева ответил совершенно определенно: «одни мы захватить проливов не можем ни под каким видом», а нач. штаба ген. Янушкевич официально сообщил, что «вопрос о выделении особых сил на овладение проливами не может быть поднят раньше достижения… решительного успеха над… западными противниками».

Инициатива неизбежно переходила к союзникам, и это вызывало опасение в некоторых националистических кругах. Сазонов, сообщая Кудашеву о предположениях лорда Китчинера предпринять военные действия союзного флота против Дарданелл, полагал, что, если Россия в настоящее время не может при овладении проливами сыграть «подобающую ей роль», было бы целесообразней настаивать перед союзниками на том, чтобы отложить действия против Дарданелл. Опасения Сазонова, очевидно, целиком не разделялись в Ставке. Великий князь в официальном ответе Китчинеру и в личном разъяснении великобританскому военному представителю в Ставке, ген. Вильямсу, безоговорочно признал с военной точки зрения выгодным всякий удар, нанесенный Турции, но не мог обещать содействия (предполагалось, что в мае русская эскадра сможет принять участие в военных действиях). Ген.-кварт. Данилов, с своей стороны, разъяснил Кудашеву: «Скажите С. Д. (Сазонову), чтобы он отнюдь не “расхолаживал англичан. Пользу предприятие их принесет несомненно, удастся ли оно или нет”; при этом генерал прибавил, что «мы и не думаем чужими руками жар загребать, что, впрочем, нам и не придется, так как англичане, если бы им и удалось овладеть проливами, уничтожить турецкий флот и навести страх на столицу Оттоманской империи, то и тогда не смогут овладеть этой столицей: никакой десант, который они могли бы высадить, не в состоянии был бы одолеть турецкую армию, которая не отдаст же без боя столицу». «Если принять это обстоятельство, – писал Кудашев Сазонову 12 января, – то, по мнению ген. Данилова, мы ничем не рискуем, поощряя англичан к осуществлению их предположения. Что же касается до общего вопроса завладения нами Босфором, то это не может быть сделано нами “между прочим”. Он самым внушительным образом пояснил: завоевание Босфора потребует отдельной войны, а будет ли Россия способна вести эту отдельную войну и захочет ли, в этом он глубоко сомневается.

Если такие сомнения наблюдались у военных специалистов, то их не было лично у Императора: он не колебался в принятом решении. Через три недели Кудашев писал Сазонову, что Янушкевич сообщил ему «волю Государя», признающую только одно решение вопроса – «присоединение обоих проливов». В связи с этим создался эфемерный проект «посадить один из кавказских корпусов на транспорты и выслать его к Босфору на случай удачи прорыва проливов», к чему Кудашев отнесся весьма скептически, считаясь с наличностью «нашего бессилия». «Я не сомневаюсь в том, что наши союзники… тут же предложат нам осуществить наши намерения на Босфоре, – писал он Сазонову 10 февраля. – Но так как мы не сможем этого сделать, то самым естественным домогательством наших союзников явится заключение мира с Турцией, с приобретением соответственных экономических и иных выгод, с упразднением германского влияния и т.д. …Таким образом, разрешения вопроса о проливах “в согласии с нашими интересами”, как понимаем это разрешение все мы, дорожащие историческими заветами нашей родины, не последует. С этим неумолимым фактом надо не только считаться, но, по моему глубокому убеждению, надо с ним примириться, подготовляя к нему постепенно и наше общественное мнение. Ничто так не опасно, как закрывать глаза перед действительностью и обольщать себя неосуществимыми мечтами, как бы дороги они ни были для нас».

Ясно, что утверждения в воспоминаниях тогдашнего руководителя иностранной политики Великобритании лорда Грея, что Дарданелльская операция «едва не разрушила» союзнических отношений с Россией, сильно преувеличены, поскольку речь идет о тех опасениях, которые в русских правительственных кругах вызывала эта операция. Колебания в гораздо большей степени были у самих союзников, вынужденных перед определенными требованиями отступить от своей традиционной политики и в то же время считаться с общественным мнением демократической Зап. Европы, которая всегда боялась воинствующего панславизма – «агрессивного русского империализма», по выражению Масарика. Дипломатия Сазонова должна была убедить союзников в необходимости пойти на такой шаг2929
  Вероятно, русский министр ин. д. проявил большое дипломатическое искусство, однако в воспоминаниях, очевидно, он несколько преувеличивает свою инициативу, рассказывая, что он «решился взять на свою личную ответственность приступить к переговорам относительно проливов в виде предварительного совершенно частного обмена мнений с английским и французским послами».


[Закрыть], но это согласие в данном случае необходимо было не для поддержки колеблющейся воли русского монарха, не для того, чтобы отклонить его от перспектив сепаратного мира, которые вырисовывались в происках Германии, – так пытаются представить дело мемуаристы-дипломаты. Подобный намек можно найти в воспоминаниях Грея: «Из Петрограда пришло пожелание выяснить константинопольский вопрос с указанием, что это необходимо для спасения положения Сазонова, это не был блеф, это была реальная опасность». «Делькасэ сказал мне, – записывает, с своей стороны, английский посол в Париже лорд Берти, – что Германия делает отчаянные усилия, чтобы оторвать Россию от союзников». В чем проявились на первых порах эти «отчаянные усилия» Германии? Вероятно, дело было в тех преувеличенных слухах, на которые падки были дипломаты и которые были, напр., зафиксированы в особой телеграмме в середине февраля японским военным агентом в Петербурге: «Передают, что действия против Дарданелл предприняты Англией и Францией для того, чтобы не допустить перехода проливов во власть России». Слухи, конечно, усиленно распространяли немцы: в марте Грей переслал Бьюкенену копию телеграммы из Стокгольма, в которой местный посланник сообщал, что от лица «весьма близкого с германским посланником» (Ф. Луциусом) он узнал, что «последний распространяет в печати слух, будто бы Англия и Франция заключили сепаратное соглашение о Константинополе. Цель соглашения помешать переходу Константинополя во владение России».

Нет дыма без огня. Мемуары Сазонова рассказывают, с каким трудом претворялось слово в дело. Эту повесть о двойственности и противоречивости даже официальной политики можно было бы пополнить воспоминаниями иностранных дипломатов и документами, в изобилии собранными в сборнике «Константинополь и проливы». Лорд Берти, «враждебно настроенный к русской политике» (Сазонов), передает, напр., что в первые дни бомбардировки Дарданелл союзническим флотом в Париже наблюдалось «возрастающее чувство подозрения в отношении русских поползновений на Константинополь». Присоединялись и интриги балканских государств, притязавших в той или иной мере на старую Византию. Большую активность в этом отношении развивал греческий премьер Венизелос, готовый предоставить союзникам греческие силы для овладения Дарданеллами. Венизелос усиленно пропагандировал мысль, что при захвате Дарданелл Константинополь должен сделаться интернациональным городом, так как Франция и Англия не могут допустить, чтобы «Россия… стала всемогущей на Востоке». Против участия греков в дарданелльской операции решительно возражал Сазонов, телеграфировавший 2 марта Извольскому и Бенкендорфу (т.е. в Париж и Лондон), что Россия «ни при каких условиях не может допустить» участие греческих войск при вступлении союзников в Константинополь. Творец «нелепой попытки» форсировать Дарданеллы без расчета на десант, Черчилль, ставивший Россию на «задний план» в своей болгарской попытке, готов был приложить «все свои силы, чтобы помешать России завладеть Константинополем». Грей отклонил греческую инициативу, боясь провоцировать выступление одной из претенденток на «византийское» наследство – Болгарии: Фердинанд Кобургский, видевший в Константинополе «сосредоточение» всех болгарских задач, изображался уже на марках в порфире и короне византийского императора…