Текст книги "Легенда о сепаратном мире. Канун революции"

Как должен был воспринять Николай II доклад с таким усиленным ударением: «только Царь может»? Это было очень далеко от тех страхов, которые рисовали растерявшиеся министры, – несколько позже об этих министрах А. Ф. писала мужу: «Приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергающихся действиям городских микробов» (4 сент.). Вывод мог быть только один – решение, принятое Царем, правильно. И потому коллективное письмо министров, прочитанное Императором в вагоне при возвращении в Царское6363
  Письмо, по-видимому, было передано через сопровождавшего военного министра фельдъегерского офицера. Сазонов в воспоминаниях говорит, что он вручил лично письмо обер-гофмейстеру Бенкендорфу, т.е. не скрывал тогда своей инициативы.


[Закрыть], не могло оказать никакого воздействия. Дежурный тогда флигель-адъютант Саблин передавал Поливанову, что письмо «произвело впечатление». Очевидно, совсем не то, на которое рассчитывали подписавшие его. Метод «величайшей осторожности» привел к тому, что «историческое» письмо, на которое возлагал надежды Щербатов и которое должно было заставить, по его мнению, Царя серьезно задуматься над вопросом, было составлено не в надлежащих тонах и по внешности и по существу. После того, что говорилось в Совете министров инициаторами коллективного выступления, самаринский текст – «смелое и откровенное обращение» – яркостью не отличался: трагического «совершавшихся событий», тревожного сознания «грозных» предзнаменований в нем не чувствовалось или не чувствовалось в достаточной мере… «Мы опасаемся, что В. И. В. не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, всей верной Вам России, – писали министры про заседание, бывшее накануне под председательством Царя. – Государь, еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями… На том же заседании воочию сказалось коренное разномыслие между председателем Совета министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и в установлении образа действий правительства. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине»6464
  Характерно, что Поливанов очень скоро забыл содержание «исторического письма». В показаниях он говорил, что в письме было «два основных положения». Во-первых, чтобы Царь «не связывал себя принятием командования постоянно и неуклонно», во-вторых, – этого «второго» свидетель уже не помнил… Суть его заключалась в том, что «нельзя в военную пору совершенно устраниться от содействия общественных сил». До каких пределов в действительности шла уступка «общественности» у большинства членов кабинета, показывает запись, сделанная в своем дневнике перед заседанием 20 августа в Царском адм. Григоровичем: «Об одном жалею, что во главе правительства не Коковцев, а Горемыкин. Тяжелый старик. Между тем с такими людьми, как Игнатьев, Алексей Хвостов (как видно из записи, этот член Думы стал приглашаться на завтраки к Кривошеину, где собиралась оппозиция Совета министров), а также Наумов и, наконец, Рухлов, – какой прекрасный и деловой кабинет можно было бы создать».


[Закрыть].

Вечером 22-го Царь уехал в Ставку, никак не реагировав на полученное письмо. На следующий день после свидания с Горемыкиным А. Ф., передавая больше свои оценки и настроение, писала: «Он возмущен и в ужасе от письма министров… Он не находит слов для описания их поведения и говорил мне, что ему трудно председательствовать, зная, что все против него и его мыслей, но никогда не подумает подать в отставку, так как знает, что ты ему сказал бы, если бы таково было твое желание. Он увидит их завтра и скажет свое мнение относительно этого письма, которое так лживо и неправильно говорит от имени «всей России» и т.д. Я просила его быть как можно энергичнее. Он говорит, что его не удивит, если Щ(ербатов) и Сазонов попросят отставки, хотя они не имеют права это сделать. Сазонов ходит и хнычет (дурак!). Я ему (т.е. Горемыкину) сказала, что убеждена, что союзники вполне оценят твой поступок, с чем он согласился6565
  На обеде у вел. кн. Павла 20 августа, между прочим, присутствовала Вырубова, присланная А. Ф. для того, чтобы узнать мнение французского посла, – тот ответил дипломатически уклончиво. Но совсем неуклончиво реагировала, например, консервативная английская печать, увидевшая в шаге Царя доказательство твердой решимости довести войну до конца. «Дэйли Кроникль» ссылалась на ту мистику, которой окружена царская власть в России, т.е. газета повторила аргументы А. Ф.


[Закрыть]. Я посоветовала ему смотреть на все, как на миазмы Спб. и Москвы, где все нуждаются в хорошем проветривании, чтобы взглянуть на все свежими глазами и не слушать сплетен с утра до вечера… Сазонов, оказывается, собирал их всех вчера – дураки! Я ему сказала, что все министры трусы, и он с этим согласен – думает, что Поливанов будет хорошо работать. Бедняга, ему было так больно читать имена, подписавшиеся против него, и я была огорчена за него. Он очень верно сказал, что каждый должен честно высказывать тебе свое мнение, но раз ты высказал свои желания, все должны их исполнять и забыть о своих собственных – они с этим не согласны, не согласен и бедный Сергей (вел. кн. Серг. Мих.). Я старалась его успокоить, и как будто это мне немного удалось. Я старалась доказать ему, что все это в сущности только пустой шум. Он говорит, что в городе настроение бодрое и спокойное после твоей речи и приема – так это и будет. Он находит, что, чем больше ты покажешь свою волю, тем будет лучше, в чем я согласна с ним».

24-го Совет министров вновь затронул вопрос о командовании – он не знал, что в Ставке акт о смещении Н. Н. уже опубликован. Из записи Яхонтова не видно, чтобы этот вопрос косвенно поднял Горемыкин, высказав свое «мнение» по поводу коллективного письма. Официально письмо как бы не существовало. Вопрос о командовании возник попутно с обсуждением перерыва занятий Гос. Думы. Споры, возникшие в связи с этим и поставившие в порядок очередного обсуждения проблему власти и той правительственной программы, которую должен был выработать Совет, мы изложим в другом контексте – там, где придется говорить об изменениях в составе правительства, происшедших после августовского кризиса. В заседании 24-го вопрос о роспуске Думы был поставлен в иную плоскость. Хвостов считал, что с роспуском «нельзя медлить», так как «правильно или нет, но с переменой верховного командования связываются ожидания взрыва беспорядков. Если они действительно возникнут, то тогда трудно будет прибегать к роспуску… Осторожнее поэтому, чтобы принятие Государем Императором командования последовало после прекращения сессии законодательных учреждений». Кривошеин находил, что «опаснее соединять два повода к беспорядкам» – перемену в командовании и роспуск Думы. «Надо обратить внимание Е. В. на это совпадение и просить его отсрочить принятие командования до тех пор, пока не уляжется впечатление от прекращения Думы». Xвocmoв: «Г-н Милюков, как мне передавали, откровенно хвастает, что у него в руках все нити, и что в день смены верховного командования стоит ему только нажать кнопку, чтобы по всей России начались беспорядки». Горемыкин: «Милюков может рассказывать какой ему угодно вздор и чепуху. Я настолько верю в русский народ и в его патриотизм, что не допускаю и мысли, что он ответит своему Царю беспорядками, да еще в военное время». Самарин: «Все это гадательно. Большинство из нас думает иначе… Вопрос о Думе сейчас имеет исключительно острое значение, и его надо разрешить при непосредственном участии Е. В.». Горемыкин: «Снова утруждать Государя вопросом, который им решен окончательно, я считаю недопустимым. Не могу писать ему и об опасности беспорядков, – ибо не разделяю этих опасений. Они раздуваются Милюковым и прочею компанией в целях запугивания…»6666
  «Я знаю, – сказал, между прочим, Горемыкин, – что в некоторых думских кругах выражаются опасения, что народное движение может оказаться сильнее Думы и что отсутствие ее только ускорит взрыв. Там вообще болтают много всякого вздора».


[Закрыть]. Щербатов: «Ожидания беспорядков идут не только от Милюкова, а от охранной и жандармской полиции. На почве смены командования и охраны Думы от покушений бюрократии развивается напряженная пропаганда во внутренних гарнизонах и в лазаретах. В моем ведомстве ежедневно получаются донесения о том, что через два-три дня после роспуска Думы неминуем взрыв повсеместных беспорядков». Харитонов: «Не только Яхт-клуб, по и объединенное дворянство протестует и требует перемен».

Дальнейшая запись Яхонтова прерывается. Перервем и мы изложение, ибо последующее не имело уже непосредственного отношения к принятию Царем верховного командования.

5. «Провиденциальная миссия» Царя

Зловещих предсказаний было немало. «Люди осторожные уверяют, что это вызовет всеобщий ужас и негодование и приведет к тяжелым последствиям. Вот вкратце общее настроение, – записал 24 августа Андрей Вл., давший в своем дневнике наиболее полную сводку перекрещивавшихся влияний и мнений за эти дни. «– то скажут теперь в России? Как объяснить народу и армии, что Н. Н. вдруг сменяется6767
  «Он сам по себе мало причастен к той популярности, которой он пользуется в России… Это было создано самим Государем». «Для поднятия престижа Н. Н., – отмечает автор, – в церковных службах была установлена для него особая молитва».


[Закрыть]. Хорошо, если правительство так обставит этот вопрос, что Государь сам становится во главе армии и, естественно, верховный должен свой пост покинуть. Но он мог бы у него остаться помощником…6868
  А. В. считал «огромной ошибкой» «удаление» Н. Н. на Кавказ.


[Закрыть]. С уходом Н. Н. народное впечатление будет задето глубоко… Да за что, невольно спросит себя всякий6969
  Популярность Н. Н. «не была даже поколеблена последним периодом войны, когда нашей армии пришлось все отступать». (Ср. мнения, высказанные в Совете министров). Лемке в свою хронику «250 дней в Ставке» занес такое суждение о популярности Н. Н. в армии – о нем говорят «не иначе, как с восторгом, а часто с благоговением».


[Закрыть]. И не найдя подходящего ответа, или скажут, что он изменник, или, что еще, может быть, хуже, начнут искать виновников выше».

В последнем предположении автор дневника не ошибся. Суждения, формулированные в дневнике Андр. Вл., могут быть иллюстрированы и другими свидетельствами современников, принадлежавших к кругам так называемого большого света. Некогда близкий царской семье кн. Орлов, состоявший при вел. кн. Н. Н., писал Поливанову: «Дай Господь, чтобы не случилось что-нибудь страшное». «Многие были в панике от этого акта, – вспоминает Родзянко. – К нам приехала кн. З. Н. Юсупова и со слезами говорила жене: “Это ужасно. Я чувствую, что это начало гибели, – он приведет нас к революции”». О возможности этой революции, военном разгроме и драме во дворце сообщал и французский посол в специальном донесении в Париж. В общественных кругах, по крайней мере московских, усиленно в это время распространяли письмо от имени вел. кн. Н. Н., где отставка его трактовалась, как победа немецкой партии во главе с Распутиным.

Очевидно, исключительное упорство, проявленное Николаем II, никакими посторонними влияниями объяснить нельзя, а тем более «немецко-распутинским» окружением А. Ф., как продолжал думать ген. Деникин в своих «Очерках русской смуты». По словам вел. кн. Ник. Мих., Царь уже в начале войны стал считать назначение Ник. Ник. «неудачным». 4 сентября Ник. Мих. записал в дневник после разговора своего с Джунковским по поводу ожидавшегося приезда Николая II в Люблин: «Самому взять бразды сложного управления армией признается еще преждевременным. Вот когда побьют, да мы отступим, тогда можно будет попробовать! Едва ли я очень далек от истины». Иронический стиль записи Ник. Мих. не передает настроений, которыми руководился, очевидно, Царь в решении принять на себя моральную ответственность за ход войны. Здесь играло роль не только желание не упустить из своих рук «исторического величия», как выразился Поливанов в показаниях перед Чр. Сл. Комиссией. Для Николая II это было действительно «выполнение долга» – надо «спасти Россию», как ответил он своей матери, старавшейся, со своей стороны, уговорить его не делать такого рискованного шага. «Пусть я погибну, но спасу Россию», – сказал Государь Родзянко, когда тот запугивал его мрачными перспективами на будущее. Однако «сознание долга» в данном случае отнюдь не было каким-то трансцендентальным постулатом и опиралось оно на реалистическое основание. Объективно другого выхода в тогдашней обстановке у Царя не было, и он был более логичен в акте 23 августа, чем его министры, искавшие выхода из «бедлама» и в то же время отклонявшие Царя от вступления на путь хотя бы формального водительства армией.

«Спасти Россию» надо было именно в период неудач – шаг этот как нельзя более отчетливо свидетельствует, что в сознании Императора в это время никакой даже отдаленной мысли о возможности сепаратного мира не было. Царь с удовлетворением отмечает в письме к жене из Ставки 4 сент. речи Китченера и Л.-Джорджа о войне и роли, которую играет в ней Россия, и спрашивает А. Ф., видела ли она в газетах эти речи: «Очень верно. Дай бы только Бог, чтобы они и французы начали теперь – давно пора!» Это «очень верно» относится к весьма рискованным и неприятным для уха «самодержца» словам Л.-Джорджа, что «неприятель в своем победоносном шествии не ведает, что творит… своей чудовищной артиллерией германцы разбивают вдребезги и ржавые оковы, в которые закован русский народ. Этот народ расправляет свои могучие члены, сбрасывает с себя душившие его развалины старого здания… Австрия и Германия делают сейчас для России то же, что их военные предки когда-то неразумно осуществляли для Франции. Они куют меч, который сокрушит их самих, и освобождают великий народ. Этот народ возьмет в свои руки меч и могучим взмахом нанесет самый сильный удар, какой он когда-либо наносил».

С точки зрения возможных перспектив преждевременного мира с Германией достаточно сам по себе показателен выбор начальником штаба ген. Алексеева. Закулисные деятели, если бы они существовали, могли бы постараться провести на ответственный пост более подходящее для выполнения поставленных заданий лицо, тем более что А. Ф. считала, что ее муж по мягкости своего характера легко поддавался чужим влияниям. Можно, конечно, дойти до абсурдного утверждения, что Алексеев был намечен на свой новый пост, как кандидат, к которому скептически относились в старой Ставке в силу «опасной мании отхода», проявленной им на посту командующего северо-западным фронтом, и пагубного влияния его «приспешников» ген. Палицына и негласного весьма своеобразного советчика отставного ген. Борисова. Этот скепсис нашел очень яркое выражение в дневнике вел. кн. Андр. Вл., записавшего в начале августа свои разговоры об Алексееве с Янушкевичем, Даниловым и ближайшим официальным помощником Алексеева ген. Гулевичем: «Все поголовно убеждены, – записывает автор дневника в качестве заключения, – что Алексеев неспособен вести дело и погубит все» (на роли главнокомандующего фронта). Все потеряли «веру в него», и сам Алексеев потерял веру в себя, что сказывается на его «упадке духа и большом унынии». В этих отзывах попадаются такие до крайности пристрастные выражения, как «чернильная, канцелярская душа», «полное непонимание нравственных элементов армии» (сохраняет «живую силу армии», но «топчет ее дух»), не может «творить, предвидеть событий и… бежит за событиями с опозданием» и т.д. (В противоположность этой ставочной характеристике можно отметить указание Царя в письме 11 мая, что Н. Н. очень доволен Алексеевым и находит, что «этот человек на своем месте»).

Для нас сокрыты непосредственные мотивы, побудившие остановиться именно на Алексееве. Родзянко говорит, что на Алексееве, как заместителе Янушкевича, сходились все еще до принятия Царем решения самому возглавить армию. Об этом Родзянко писал Н. Н.7070
  О необходимости смены Янушкевича говорил Царю еще в июне Кривошеин. Царь посоветовал ему сказать об этом Н. Н., Кривошеин сказал и «потом говорил мне, – писал Царь жене, – что Н. явно не понравилась его откровенность». Сам «недоброй памяти сухомлиновец», как именуют некоторые мемуаристы Янушкевича («милого и талантливого» профессора, сделавшегося, по словам Поливанова, «весьма неожиданно» для себя начальником Верховного штаба), просил о своем увольнении еще в феврале (письмо его Сухомлинову).


[Закрыть] и говорил Царю при личной аудиенции, когда пытался предотвратить рискованный, по его мнению, шаг Императора. Но к моменту аудиенции Родзянко вопрос о назначении Алексеева был уже решен, и никакого влияния в этом отношении аргументация председателя Думы оказать не могла. По-видимому, Алексеева («думского кандидата», как утверждал впоследствии Шульгин на заседании прогрессивного блока) наметил себе сам Царь – он уже в майском письме именовал Алексеева «своим косоглазым другом». Возможно, что имя Алексеева было подсказано Царю и престарелым Воронцовым, писавшим с Кавказа о желательности этой кандидатуры и ссылавшимся вопреки штабным мнениям, зарегистрированным Андр. Вл., на общий голос с западного фронта7171
  Пришлось высказаться по тому же поводу в Совете министров 11 августа и ген. Рузскому, назначенному главнокомандующим выделенного особо северного фронта. Рузский считал, что в вопросе о принятии Царем верховного командования есть «много за и против». Все дело в выборе начальника штаба. Признавая выбор Алексеева «удачным», сам Рузский высказался бы за Эверта, если бы можно было назначить на такой пост лицо с иностранной фамилией.


[Закрыть]. Впоследствии адм. Колчак в дни сибирского судилища показал, что он всецело одобрил принятие на себя имп. Николаем II звания верховного главнокомандующего при назначении начальником своего штаба Алексеева – «самого выдающегося генерала, самого образованного, самого умного, наиболее подготовленного к широким военным задачам».

К своей провиденциальной миссии Царь отнесся с чувством сознания глубокой ответственности и серьезности. Ген. Брусилов в воспоминаниях рисует Царя на важнейшем совещании в Ставке 1 апреля перед наступлением 16 г. молчаливым свидетелем того, что происходило, механически утверждавшим выводы, которые делал Алексеев. Брусилову казалось, что Государь фронтом не интересовался, и что он ни в какой мере не принимал участия в исполнении своих служебных обязанностей как верховный главнокомандующий. Царю было «скучно» в Ставке, и поэтому он старался «все время разъезжать, лишь бы убить время». Конечно, имп. Николай II лично не был выдающимся стратегом и всецело подчинялся авторитету своего «косоглазого друга», как в письмах иногда называл он ген. Алексеева, в руках которого, естественно, было сосредоточено «фактическое командование» (письма Кудашева из Ставки). Но внешность все-таки обманчива – высказываться на совещаниях Царю отчасти мешала его застенчивость («проклятая застенчивость», – писал он жене), и по существу впечатление Брусилова в корень противоречит тому, что сам Царь говорил в личных письмах – здесь он называл свою работу с Алексеевым («моим ген. Алексеевым») «захватывающе интересной». В Ставке с приездом Царя изменились обиход и настроения, и военные представители союзников, как указывал Кудашев, почувствовали тот «непосредственный контакт», которого им не хватало в старой Ставке. И по свидетельству английского генерала Вильямса Царь действительно был популярен среди союзного генералитета в Ставке. Если Царю «скучно» было в Ставке, то по другой причине: министры приезжают сюда «почти каждый день» и «отнимают… все время…» «Я обыкновенно ложусь после 1 ч. 30 м., проводя время в вечной спешке с писанием, чтением и приемами! Прямо отчаяние!»

* * *

Царь живет войной – он очень обеспокоен проектом перенесения Ставки в Калугу. («Я снова буду чувствовать себя далеко от армии», – письмо 4 сент.). Он глубоко верит в конечный успех. Вернувшись в Царское Село, Государь при свидании с Палеологом 27 сентября высказывал ему свое глубокое удовлетворение от пребывания в Ставке вдали от петербургских миазмов. Оптимизм его не оставляет в самые тяжелые моменты на фронтах. Созвучный отклик он находит и в письмах жены. Надо произвести искусственную операцию над этими письмами, комментировать отдельные оторванные от текста замечания для того, чтобы прийти к выводу противоположному: экспансивная женщина, у которой, по ее собственным словам, «перо… летает, как безумное, по бумаге, не поспевая за мыслями», не останавливается перед категорическими суждениями и резкими выражениями. Вел. кн. Ник. Мих., с большим недоброжелательством относившийся к А. Ф., занес в свой исключительно пристрастный дневник 17 сентября 15 г.: «На днях писал Имп. Марии Фед. о моих опасениях за будущее, что надо уже теперь зорко следить за возможностью разных родственных немецких влияний, которые только увеличатся при продолжении войны и дойдут до максимума в последний период, перед окончанием борьбы. Сделал целую графику, где отметил влияния: гессенские, прусские, мекленбургские, ольденбургские и т.д., причем вреднее всех я признаю гессенские на А. Ф., которая в душе осталась немкой, была против войны до последней минуты и всячески старалась оттянуть момент разрыва. Мне это известно от Сазонова, которому пришлось действовать энергично против ее настроений в момент мобилизации. Все это надо своевременно учесть». В действительности отношение к войне у А. Ф. совсем другое – во всяком случае с момента, когда она началась.

В соответствии с ее религиозно-мистическими представлениями война рисуется ей оздоравливающим началом. В первый момент как будто бы наблюдается некоторое колебание, и А. Ф. хочет найти утешение в том, что «правда на нашей стороне». «О, эта ужасная война», – пишет она 27 октября 1914 г. – Подчас нет сил больше слышать о ней; мысли о чужих страданиях, о массе пролитой крови терзают душу, и лишь вера, надежда и упование на Божие безграничное милосердие и справедливость являются единственной поддержкой… Весь мир несет потери. Так должно же что-нибудь хорошее выйти из этого всего, и не напрасно же все они должны были пролить свою кровь». Но за месяц перед тем она писала: «Эта война подняла настроение, пробудила многие застоявшиеся мысли, внесла единство в чувства, это в моральном отношении – “здоровая война” «Все пойдет хорошо, так как правда на нашей стороне…» «Такая война должна очищать душу, а не загрязнять ее…» «Только одного мне хотелось бы, чтобы наши войска вели себя примерно во всех отношениях, чтобы они не стали грабить и громить – пусть эту мерзость они предоставят проделывать пруссакам…» «Вдвойне чувствуешь ужасы войны и кровопролития, но как после зимы наступает лето, так после страдания и борьбы наступает мир и утешение, великая ненависть утихнет, и наша дорогая родина разовьется и станет прекрасной… Это новое рождение, новое начало, очищение и исправление умов и душ» (8 апреля 15 г.). Много раз А. Ф. возвращается к этой теме очищения через войну: «Солнце светит после дождя, так и наша дорогая родина увидит золотые дни благоденствия, когда ее земля напоится кровью и слезами… Но все же такая мука видеть столько ужаса и знать, что не все работают так, как следует, и что мелкие люди портят часто великое дело, для которого они должны были работать дружно» (4 мая). «Постоянные огромные потери наполняют скорбью… душу», но погибшие за великое дело, «как мученики прямо идут к престолу Божию…» Это «истинные святые и герои»7272
  С начала войны А. Ф. наложила на себя «пост» – перестала курить.


[Закрыть].

Эта женщина, оставшаяся «в душе» немкой, с полным правом писала мужу: «Ты знаешь, мой друг, мою любовь к твоей стране, которая стала моей». Другие скажут: «Она просто естественная патриотка династии, в которую вошла» (Чернов). Может быть, но эта адекватность в ее представлении национальных интересов с династическими («я стою на страже интересов твоего, Бэби и России») нисколько не изменяет сущности ее отношения к войне. Наоборот, она ее заостряет. «Внешняя сдержанность и холодная отчужденность замкнутой в себе натуры» не могли побороть того почти мистического экстаза, который усмотрел на лице А. Ф. французский посол в дни посещения Москвы после объявления войны, когда перед царской четой в Кремле протекали «неистовые манифестации патриотической толпы». Почти с таким же экстазом отнеслась через несколько месяцев А. Ф. к посещению Государем «завоеванного края» – галицийской столицы Львова… «Какой великий исторический момент», – пишет она восторженно 11 апреля. «Наш Друг в восторге и благословляет тебя… Сейчас прочла в “Нов. Вр.” все про тебя и так тронута и горда за тебя. И так хороши были твои слова на балконе – как раз то, что надо! Да благословит и объединит Господь эти славянские области с их старинной матерью Россией в полном, глубоком историческом и религиозном значении этого слова… Как Николай I был бы счастлив! Он видит, как его правнук завоевывает обратно эти старинные области и отплачивает Австрии за ее измену…»

* * *

В день, когда Император только что уехал в Ставку для того, чтобы возложить на себя бремя верховного командования, – уехал в «мирном и ясном настроении». Императрица, сама испытывая «мир на душе после тревожных дней», писала: «Не нахожу слов, чтобы выразить тебе все, чем наполнено сердце… Ты вынес один с решимостью и стойкостью тяжелую борьбу ради родины и престола… Ты, наконец, показываешь себя государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать… Это будет славная страница твоего царствования и истории России – вся история этих недель и дней. Бог, который справедлив и около тебя, спасет твою страну и престол через твою твердость. Редко кто выдержал более тяжелую борьбу, чем твоя, – она будет увенчана успехом, только верь этому. Бог помазал тебя на коронации, поставил тебя на твое место, и ты исполнил свои долг… Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам, и Господь их услышит. Те, которые боятся и не могут понять твоих поступков, убедятся позднее в твоей мудрости. Это начало славы твоего царствования. Он (т.е. Распутин) это сказал – и я глубоко этому верю. Твое солнце восходит, и сегодня оно так ярко светит. И этим утром ты очаруешь всех этих взбалмошных людей, трусов, шумливых, слепых и узких (нечестных, фальшивых). И твой Солнечный Луч появится около тебя, чтобы тебе помочь, – твой родной сын. Это тронет все сердца, и они поймут, что ты делаешь, и чего они смели желать – поколебать твой престол, запугивая тебя мрачными внутренними предзнаменованиями! Надо лишь немного успеха там – и они все переменятся…»

Трудно себе представить, что это экзальтированное послание могло сопровождать даже в тайниках души сокрытую мысль о сепаратном мире. Вся мистическая концепция А. Ф. говорила против «постыдного мира». В Чр. Сл. Ком. при допросе ген. Поливанова пытались выяснить вопрос: «Не было ли основания предполагать, что принятие командования явилось результатом желания устранить бывш. царя от внутренней политики?» Если не прямо, то косвенно это связывалось с сепаратным миром. «Я могу об этом догадываться только теперь, но в ту пору у меня такого предположения не было», – ответил слишком лаконически Поливанов. О чем же мог «догадываться» бывш. военный министр? Догадка могла лежать лишь в плоскости той современной, упорно распространявшейся легенды, которая один из планов «дворцового переворота» приписывала правым кругам, выдвигавшим Императрицу на руководящую роль «регента» Империи. К этой никчемной легенде нам придется ближе подойти, коснувшись напряженной общественной обстановки конца 16 года и тогдашней агрессивности настроений А. Ф. Несомненно, вмешательство Императрицы во внутреннюю политику, непосредственный контакт с членами правительства значительно усилились с момента, когда Царь вынужден был проводить долгое время в Ставке. Императрица могла войти во вкус этой «власти». Но надо совершенно игнорировать ту исключительную нежность и дружбу, которые отличали взаимоотношения царской четы, или заподозрить А. Ф. в невероятной неискренности и фальши (характерной чертой А. Ф., напротив, была излишняя прямолинейность) для того, чтобы увидеть в переписке сплошную комедию, имевшую своей конечной целью подготовку сепаратного мира. Здесь мы доходим до пределов несуразиц, которые порождают вольные догадки.

Придворный историограф ген. Дубенский несколько карикатурно преувеличивал, показывая в Чр. Сл. Ком.: «Государь был в полном подчинении. Достаточно их было видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку. Это бросалось в глаза» (в воспоминаниях Дубенский, конечно, сильно смягчил характеристику). У А. Ф. было и больше активности, и больше истерической настойчивости. В цитированном письме 22 августа она напутствовала мужа: «…буду мучиться все время, пока в Ставке все не уладится… Когда я вблизи тебя, я спокойна. Когда мы разлучены, другие сразу тобою овладевают… Они знают, что у меня сильная воля, когда я сознаю свою правоту, – и теперь ты прав, мы это знаем – заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью… Не сомневайся, верь, и все будет хорошо». «Не беспокойся о том, что останется позади… Я здесь, не смейся… На мне надеты невидимые “брюки”, и я могу заставить старика (т.е. Горемыкина) быть энергичней… Говори мне, что делать, пользуйся мною, если я могу быть полезной»7373
  Насколько в августовские дни А. Ф. вовне не выступала самостоятельно, показывает то же письмо 22 августа, где она спрашивает мужа: может ли она повидать, по совету «Друга», Крупенского и расспросить его про Думу – «без всякого шума».


[Закрыть].

Недовольна А. Ф. положением в Ставке, где было отложено официальное опубликование перемены в верховном командовании. “Царская Ставка” – это звучит так хорошо и многообещающе… Неправильно держать это в тайне, никто не думает о войсках, которые жаждут узнать радостную новость. Я вижу, что присутствие моих “черных брюк” в Ставке необходимо – такие там идиоты». Много раз «жаждет» А. Ф. показать «всем этим трусам» свои «бессмертные штаны», а «почти всех министров» ей просто хочется «отколотить». Почему такая агрессивность? Ее раздражает тот «пустой шум», который создается вокруг решения Царя, тогда как «теперь лишь немцы и австрийцы должны занимать умы и больше ничего». С Царем во главе отступающая армия должна перейти в наступление. Имя Царя – знамя для побед. А. Ф. убеждена, что одно опубликование о принятии Царем командования должно изменить «направление мнений в Думе».

Пришло успокоительное сообщение из Ставки. Муж писал 25 августа: «Благодарение Богу, все прошло, и вот я опять с этой новой ответственностью на моих плечах. Но да исполнится воля Божия. Я испытываю такое спокойствие, как после св. причастия». Вспоминая, как «все утро этого памятного дня 23 августа» он «много молился и без конца перечитывал… первое письмо» А. Ф., Царь заканчивал: «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны. Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как я гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно доказывала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения»7474
  Отсюда английский историк Пэрс делает вывод, что А. Ф. принудила мужа занять стратегический пост для того, чтобы самой управлять тылом.


[Закрыть]. Одновременно Царь сообщал, что получил телеграмму от ген. Иванова с извещением, что 11 армия Щербачева в Галиции атаковала с успехом две германские дивизии: «И это случилось сейчас же после того, как наши войска узнали о том, что я взял на себя верховное командование. Это воистину Божья помощь и какая скорая…» «Хорошие известия от Иванова – настоящее благословение для начала твоей работы», – отвечала А. Ф. – все теперь кажется пустяком, такая радость царит в душе». «Слава Богу», – пишет она через несколько дней (30 авг.), – ежедневно приходится читать добрые вести о наших славных войсках. Так отрадно, что со времени твоего приезда Бог действительно даровал через тебя свое благословение войскам! С какой обновленной энергией они сражаются! Если бы только можно было сказать то же о внутренних делах». «Я жажду, – добавляет она 15 сент., – чтобы наконец дела приняли благоприятный оборот, и чтобы ты мог целиком отдаться войне и интересам, с нею связанным».

Перелистывая переписку, видишь, как рассеивается туман, навеянный «догадкой» ген. Поливанова. Нет никакого основания заподозревать искренность обоих корреспондентов, видевших в разлуке «тяжелый крест», который они несут во время войны: «Ты очень верно выразилась в одном из своих последних писем, – говорил Царь 4 января 16 г., – что наша разлука является нашей собственной, личной жертвой, которую мы приносим нашей стране в это тяжелое время. И эта мысль облегчает мне ее переносить…»

Во всяком случае, общество не сумело оценить этого искреннего порыва, даже жертвенности Царя. С этого момента в представлении Поливанова произошла некоторая «эволюция» в уме императора Николая II – «все пошло иначе».