Текст книги "Легенда о сепаратном мире. Канун революции"

Из этой безнадежной толчеи выводит Совет Кривошеин, придавший вопросу «другую постановку». «Какая возможна форма и сущность правительственного заявления в Думе, – спрашивает Кривошеин, – для избежания несомненно существующего конфликта между правительством и общественным мнением? Что мы ни говори, что мы ни обещай, как ни заигрывай с прогрессивным блоком и общественностью – нам все равно ни на грош не поверят, ведь требования Гос. Думы и всей страны сводятся к вопросу не программ, а людей, которым вверяется власть. Поэтому мне думается, что центр наших суждений должен бы заключаться не в искании того или другого дня роспуска Гос. Думы, а в постановке принципиального вопроса об отношении Е. И. В. к правительству настоящего состава и к требованиям страны об исполнительной власти, облеченной общественным доверием… Без разрешения этого кардинального вопроса мы все равно с места не сдвинемся. Я лично высказываюсь за второй путь действия – одновременной после роспуска Думы смены кабинета». Почти все министры присоединились к такой постановке: «в ней кристаллизировалось то, вокруг чего мы ходим уже много дней», «пора перестать топтаться на одном месте». Горемыкин: «Значит, признается необходимым поставить Царю ультиматум – отставка Совета министров и новое правительство». Сазонов: «Мы не крамольники, а такие же верноподданные своего Царя, как и Ваше Высокопревосходительство. Я очень прошу не упоминать таких слов в наших суждениях». Горемыкин берет свои слова обратно: «Сейчас не такое время, чтобы становиться на личную почву». В это время к концу прений прибывает Самарин – этот министр, по-видимому, всегда запаздывал. Он ставит вопрос: «Удобно ли нам сказать Государю Императору – меняйте правительство… Я бы затруднился подписаться под ссылкой на желание всей страны… Гос. Дума не может считаться выразительницей всей России». «Надо представить… необходимые с нашей точки зрения основания программы политики… и одновременно доложить, что в Совете министров настоящего состава нет сплоченности… и поэтому мы ходатайствуем о создании… другого правительства, которому было бы посильно эту программу провести в жизнь. Если такое наше представление получит принципиальное одобрение, то наш долг указать приемлемое лицо, ибо общие фразы об общественном доверии по существу ничего не значат и являются лишь приемом пропаганды». Самарин желал бы, чтобы «операцию с роспуском Думы теперешнее правительство приняло бы на себя для того, чтобы облегчить Императора и будущих преемников правительства…»

В итоге, – значится в яхонтовской записи, – Совет министров склонился к точке зрения Кривошеина с поправкой Самарина, т.е. осуществить роспуск Гос. Думы в ближайшее время (по-хорошему, сговорившись с президиумом и лидерами о проведении еще незаконченных правительственных законопроектов, обусловленных потребностями военного времени) и «представить Е. В. ходатайство о смене затем Совета министров». «Все сегодняшние суждения, – заключил Горемыкин, – будут мною подробно доложены Государю Императору. Что Е. В. угодно будет повелеть, то и будет мною исполнено. Посмотрим, что дальше будет…»163163
  Блок за эти дни жил слухами, амплитуда колебаний которых была очень значительна – от «возможности благоприятного исхода» до возвращения к власти Маклакова, символизировавшего собой антиобщественный курс правительственной политики. Записи Милюкова показывают, что в блоке не было выработанной тактики – коренное разноречие наблюдалось не только между левым и правым секторами, но и в среде политических единомышленников. Если одним казалось, что «блок» достаточно силен, чтобы заставить правительство вступить на новый путь, то другие были настроены «пессимистически», как Шингарев: «Мы встретим жестокое сопротивление со стороны сфер, враждебных общественности. Отговорят Государя». Здесь Шингарев делал намек на немецкую интригу: «засилие немецких аргументов (поражение)» – как значится в милюковских ремарках. Но «вдруг как спросят, мы должны быть готовы ответить». Кто же тот «провиденциальный человек», по выражению Ковалевского, который должен спасти положение. «Это – либо великий визирь, либо английский премьер; первый без ответственности перед палатами, второй с ответственностью». В дальнейших прениях осторожно все-таки намечались в качестве «провиденциальных» людей главы городской и земской организаций… Что делать, если будет роспуск Думы «без срока»? «Депутация к верховной власти, – отвечали одни, – иначе входим в такой тупик, который перевернет все». Но тогда «конфликт с самой верховной властью», – говорили другие. Вопрос оставался нерешенным. И что можно было решить, если при роспуске оставались лишь «способы непарламентских действий» (Шингарев), а значительная часть блока не соглашалась даже «встать на путь парламентской борьбы, когда война (Вл. Львов) и отвергала какие-либо «революционные последствия», если правительство не примет предложения думского большинства (Олсуфьев)


[Закрыть]

Из обозрения суждений, занесенных в яхонтовских записях, – с очевидностью выступает необходимость сделать существенную поправку к показаниям, которые были даны в Чр. Сл. Ком. управляющим делами Совета министров Лодыженским. Отметив существовавшее в Совете «большое разногласие» по поводу прекращения летней сессии Гос. Думы, Лодыженский показал, что «большинство Совета министров было за то, чтобы эта сессия продолжалась, но ст. секр. Горемыкин закрыл Гос. Думу, хотя он и был безусловно в меньшинстве»164164
  Это было заседание, когда министры иронически и раздраженно говорили о всемогуществе кн. Львова и чуть ли не самоупразднении правительства со времени создания Особого Совещания по обороне.


[Закрыть]. Поправка должна быть сделана и к показаниям Родзянко, что Дума была распущена Горемыкиным «по наитию свыше». «Горемыкин, – пояснял Родзянко в воспоминаниях, – отвергая все компромиссы, поднял 27 августа вопрос о роспуске Думы». Но еще более значительный корректив надлежит ввести к показаниям Милюкова (вообще весьма неточным и противоречивым). В данном случае неточность может быть объяснена не только определенной тенденцией свидетеля, но и тем, что лидер думской оппозиции в свое время был плохо осведомлен о происходившем или введен в заблуждение своими осведомителями. Милюков пытался доказывать, что роспуск Думы произошел на почве неприемлемости «программы» блока165165
  К сожалению, деталей важного заседания 20 августа в Царском Селе мы не знаем. Очевидно, там поднимался вопрос о «министерстве доверия», как можно заключить из слов, сказанных Хвостовым на другой день в очередном заседании Совета министров: «Если вчера не высказал всех своих сомнений на заседании перед Государем, то лишь потому, что не считал себя нравственно вправе подрывать довеpиe к заключению большинства своих сочленов по кабинету. Мои сомнения идут в согласии с точкой зрения Е. В., и моя искра могла бы зажечь пожар». Но, очевидно, вопрос о роспуске Думы у Царя не вызывал никакого сомнения: так, 25-го, до приезда Горемыкина, он писал жене: «Роспуск немедленный во всяком случае предрешен».


[Закрыть]. Председатель Чр. Сл. Ком., резюмируя слова Милюкова, в своей формулировке пошел еще дальше: «Вы составили блок, а мы вас распустим». Рассказывая историю образования блока, Милюков говорил, что «более прогрессивный элемент министерства» пытался опереться на блок. Горемыкин «почувствовал опасность» и сейчас же после заседания Совета, где наметился переход к новому «министерству доверия», уехал в Ставку, «не сговорясь с другими министрами – совершенно экстренно. Но они, конечно, догадались, в чем дело. Из Ставки он вернулся с готовым проектом роспуска Думы».

Горемыкин приехал из Ставки 1 сентября действительно с определенным решением. Яхонтов рассказывает, что в день отъезда он сказал Горемыкину, что «в нелегкую минуту ему приходится отправляться к Государю». Обычно скупой на слова, он на этот раз ответил: «Да, тяжело огорчать рассказом о наших несогласиях и слабонервности Совета министров. Его воля избрать тот или иной путь действий. Какое ни будь повеление, я исполню во что бы то ни стало. Моя задача – отвести на себя от Царя нападки и неудовольствие. Пусть ругают и обвиняют меня – я уже стар и недолго мне жить. Но пока я жив, буду бороться за неприкосновенность царской власти. Сила России только в монархии. Иначе такой кавардак получится, что все пропадет. Надо прежде всего довести войну до конца, а не реформами заниматься. Для этого будет время, когда прогоним немцев». Вернулся Горемыкин с высочайшим повелением «распустить Гос. Думу на осенние ваканции не позже 3 сентября, а Совету министров оставаться в полном составе на своих местах. Когда же позволит обстановка на фронте, Е. В. лично призовет Совет министров и все разберет».

К началу заседания 2 сентября министры уже были осведомлены о привезенных Горемыкиным решениях. На заседании о них непосредственно не говорят, но обсуждение текущих дел, касающихся «безобразий» тыла, обостренных отношений «опричнины и земщины», проходит в весьма напряженной атмосфере. «Мои мысли крайне мрачны о будущем, если не последует радикальных перемен в общем положении», – заключает Поливанов по поводу информации министров вн. д. и торговли и промышленности. В последнем заседании Особого Совещания по обороне большинством общественных представителей высказывалось убеждение, что волнения на Путиловском заводе, дающем тон рабочему движению, являются началом всеобщей забастовки в виде протеста против роспуска Гос. Думы. Все ждут чрезвычайных событий, которые должны последовать за роспуском. Горемыкин: «Все это одно только запугивание. Ничего не будет». Щербатов: «У Деп. Полиции далеко не столь успокоительные сведения… Показания агентуры единогласно сводятся к тому, что рабочее движение должно развиваться в угрожающих размерах для государственной безопасности». Сазонов: «Картина рисуется безотрадная. С одной стороны, рабочие беспорядки… с другой, дошедшее до крайних пределов настроение в Москве среди сосредоточившихся там общественных кругов. Говорят, что во имя доведения войны до победного конца члены Гос. Думы вместе с земским и городским съездами собираются провозгласить себя Учредительным собранием. Везде все кипит, волнуется, доходит до отчаяния – и в такой грозной обстановке последует роспуск Думы. Куда же нас и всю Россию ведут?.. Все помнят, Е. В. в заседании 20 августа благосклонно выслушал наше ходатайство разрешить вопрос о роспуске Думы по обсуждению в Совете министров и по докладу нашего заключения. Значит, сейчас Государь отказался от такого взгляда. Нам было бы важно знать, чем такая внезапная перемена вызвана». Горемыкин: «Высочайшая воля, определенно выраженная, не подлежит обсуждению Совета министров». Сазонов: «Мы не пантомимы, а люди, несущие ответственность за управление Россией». Горемыкин: «Все высказанные в Совете министров соображения о роспуске Думы и о перемене политики были полностью изложены мною Е. В.». Поливанов: «Весь вопрос в том, как вы доложили Государю наше мнение». Сазонов: «И это именно». Горемыкин: «Я докладывал Е. И. В. так, как следовало, и то, что было в Совете…» Кривошеин: «…Мы не только вправе, но это наша обязанность предусматривать последствия имеющего совершиться акта». Щербатов: В Москве «все бурлит… раздражено, настроено ярко антиправительственно, ждет спасения только в радикальных переменах. Собрался весь цвет оппозиционной интеллигенции и требует власти для доведения войны до победы. Рабочие и вообще население охвачено каким-то безумием и представляют собой готовый горючий материал. Взрыв беспорядков возможен каждую минуту… В Москве около 30 тысяч выздоравливающих солдат – это буйная вольница, не признающая дисциплины, скандалящая… Несомненно, что в случае беспорядков вся эта орда встанет на сторону толпы… Говорят, среди думцев существует намерение в случае роспуска ехать в Москву и устроить там второй Выборг. Какие меры и действия надо принять в отношении подобного собрания?» Хвостов: «Никаких, если второй Выборг будет столь же успешен, как и первый». Сазонов: «Ну, на этот счет нельзя строить себе иллюзии. Съезд состоится теперь на пороховой бочке». Горемыкин: «Если они ограничатся болтовней, то пусть их занимаются. Если болтовня будет угрожать государственной безопасности, то их надо разогнать». Кривошеин: «Все наши сегодняшние суждения с полной определенностью обнаруживают, что за последнее время между вами, Иван Логинович, и большинством Совета министров разница в оценке положения и во взглядах на направление политики еще более углубилась… Как вы решаетесь действовать, когда представители исполнительной власти убеждены в иных средствах, когда весь правительственный механизм в ваших руках оппозиционен, когда и внешние и внутренние события становятся с каждым днем все более грозными». Горемыкин: «Свой долг перед Государем Императором я исполню до конца, с каким бы противодействием и несочувствием мне ни пришлось сталкиваться. Я просил заменить меня более современным деятелем. Но Высочайшее повеление последовало, а оно в моем понимании закон. Что будет дальше? Государь Император сказал, что он придет лично и все разберет». Сазонов: «Да, но тогда будет уже поздно. Кровь завтра потечет на улицах, и Россия окунется в бездну. Зачем и почему! Это все ужасно! Во всяком случае, громко заявляю, что ответственность за ваши действия и за роспуск Думы в теперешней обстановке я на себя не принимаю». Горемыкин: «Ответственность за свои действия я несу сам… Дума будет распущена в назначенный день и нигде никакой крови не потечет».

Горемыкин отказался выступить с какой-нибудь декларацией перед законодательными учреждениями и в этом своем решении был поддержан министром юстиции и госуд. контролером, находившим, что нет основания создавать «новый прецедент» (до тех пор правительство никогда при перерыве сессий не являлось в Думу). Сазонов пытался указать, что прецедент не закон еще: «Теперь времена такие, которых раньше не было, – теперь вопрос идет о судьбах…» «Это заявление преувеличено и ничем не обоснованно», – прервал председатель министра ин. д. и, считая вопрос исчерпанным («высочайшее повеление не может быть критикуемо»), закрыл заседание…

Яхонтов записал, что драматическое заседание 2 сентября происходило при «нервности страшной». Особенно волновался Сазонов, дошедший в конце почти до истерического состояния. Когда Горемыкин, закрыв заседание, выходил из зала, министр ин. д. заявил: «Я не могу с этим безумцем прощаться и подавать ему руку». «Затем он пошел, шатаясь, к выходу, так что я последовал за ним, стараясь его поддержать в случае обморока. Сазонов ничего не замечал, имея вид человека, не сознающего окружающего. В передней он истерически воскликнул: “Il est fou ce vieillard”, и быстро выбежал из подъезда»166166
  Яхонтов отмечает, что Поливанов держал себя в отношении председателя «совершенно неприлично». На исключительную резкость военного министра, почти переходившую «границы приличия», Яхонтов указывает и в предыдущих записях: «Старик едва сдерживался при всей своей корректности». Автору записей, явно сочувствующему Горемыкину, непонятно было, «куда гнет» Поливанов. «Заворожен общественностью через гучковские очки»? Но зачем же тогда перед ночным заседанием (26 авг.) он иронически рассказывал о бесконечном словоговорении независимых представителей в Особом Совещании по обороне? Вот характеристика Поливанова, данная в воспоминаниях Сазонова: «Будучи слишком умен, чтобы увлекаться мыслью о введении в России республиканского строя или парламентаризма, он, благодаря прирожденной ему иронической оценке людей и событий, нажил себе много врагов, которые в отместку за пренебрежительное отношение к себе создали ему репутацию беззастенчивого карьериста и республиканца».


[Закрыть].

II. Оппозиция и «черный блок»

Оказалось, что Горемыкин реалистичнее, чем другие, оценивал создавшееся положение в смысле интенсивности общественной возбужденности. Кровь не потекла по улицам столицы, как предсказывал министр ин. д. и как казалось подчас летописцу внутренней жизни Совета министров Яхонтову, записавшему 21 августа: «Что-то дело и правда к всеразрешающему фонарю близится». Роспуск Думы внешне прошел совершенно спокойно.

Родзянко, узнавший, по его словам, о перерыве занятий в день роспуска Думы167167
  Вопрос о роспуске столь длительно обсуждался в Совете министров, что Дума не могла не быть подготовлена к этому факту.


[Закрыть], своему такту приписал это спокойствие – он сумел сдержать Думу «от взрыва негодования» – ожидались «всяческие эксцессы». Родзянко боялся (по крайней мере в воспоминаниях), что распущенная Дума попытается превратить себя в Учредительное собрание; на деле думцы разошлись, прокричав «ура», а лидер трудовиков Керенский под аплодисменты публики на хорах провозгласил: «Да здравствует русский народ». Вероятно, у думцев и в помыслах не было повторять «бледную и скверную копию выборгского восстания», сыграть «глупый фарс», как, по сообщению агентуры Охр. отд., выразился Милюков на одном из своих частных политических сообщений. Еще меньше думал о превращении земского и городского съездов в Учредительное собрание тот «цвет оппозиционной интеллигенции», который собрался в Москве и в представлении министра вн. д. требовал власти для доведения войны до победного конца. Рабочее движение действительно протекало почти вне думского воздействия и, во всяком случае, влияния со стороны деятелей прогрессивного блока, к которому в левых кругах отношение было более чем отрицательное.

Летопись тех дней может отметить лишь попытку трехдневной забастовки в Москве, имевшей отчасти политический характер и неорганизованно прошедшей при участии незначительного количества некоторых промышленных предприятий. В Петербурге забастовал 2 сентября Путиловский завод; забастовка распространилась и на другие заводы, и к 4-му число бастующих официально определялось цифрой 65 тысяч; хотя в требованиях бастующих значилось «ответственное министерство», забастовка эта была связана в большей степени с протестом против расстрела рабочей демонстрации экономического характера в Иваново-Вознесенске, чем с роспуском Думы. Повышенная атмосфера, царившая на московских съездах, при всей своей оппозиционности была очень далека от методов, диктуемых «революционной тактикой», и отдельные и даже групповые голоса о несвоевременности пути «челобитных» в момент, когда страна находится «над страшной бездной» (слова из обращения к монарху), потонули в традиционных возгласах: «ура Царю». Посланная к Царю депутация, чтобы сказать «живую правду» и не принятая носителем атрибутов верховности власти (Щербатов сообщил Львову и Челнокову, что Царь не может принять депутацию съездов по вопросам, не входящим в прямые задачи их деятельности), повторяя лозунги дня о незамедлительном восстановлении работ законодательных учреждений и о призыве к власти людей, пользующихся доверим страны, ходатайствовала, в сущности, лишь о весьма туманном восстановлении «нарушенного правительством величавого образа душевной целости и согласия жизни государственной» – пути единения Царя и народа168168
  В этой туманности А.Ф. не без основания, конечно, усматривала некоторое официальное лицемерие: «они не смеют употреблять слово конституция», но подразумевают ее.


[Закрыть].

Чем же объясняется это «внешнее спокойствие», с которым отнеслись оппозиционные круги к роспуску Думы и на которое «трудно было рассчитывать», как признает сводка московского Охр. отд., сделанная в начале следующего года (29 февраля) и подводящая итоги «настроений общества». «Зная настроение руководителей революционного движения, начиная с крайних левых и кончая кадетами, можно с уверенностью сказать, – констатировала с некоторой исторической непредусмотрительностью упоминаемая сводка, – что в настоящий момент и вплоть до окончания войны правительству нечего опасаться особых осложнений во внутренней жизни». В либеральных кругах, – утверждала она, – слишком большая ненависть к Германии, представляющейся им оплотом реакции в России; отсюда «молчаливый лозунг» – не делать ничего такого, что могло бы вредно отразиться на положении театра военных действий. «В этом и только в этом, а не в сознании фактического своего бессилия, как это склонны думать некоторые», объяснение отношения оппозиции к последним шагам правительства. «Совершенно определенные факты свидетельствуют, что некем иным, как именно кадетами напряжены были все усилия, чтобы сдержать и ослабить готовившиеся вспышки острого раздражения, и делалось все это во имя идеи расплаты с правительством после войны».

«Брошен определенный лозунг… – утверждала записка, – расплаты не только с данным правительством…, а именно с верховной властью». Ярко и определенно бросил этот лозунг – вернее формулировал прочно сложившееся настроение член Гос. Думы В.А. Маклаков, пустивший в общественный оборот крылатое слово о расплате после войны с «шофером»169169
  Имелась в виду его статья в «Русск. Вед.», произведшая, по словам записки, «страшную сенсацию». Охранное отделение давало несколько произвольное толкование смыслу статьи. (См. «На путях к дворцовому перевороту».)


[Закрыть], – убрать «безумного шофера», толкающего страну в пропасть, вырвать из его рук руль. «Было бы большой ошибкой игнорировать, не придавать самого серьезного значения этим наглым угрозам… Эти наглые угрозы не простое бахвальство революционно настроенных кругов, а результат твердой их уверенности, основанной на знакомстве с настроениями широких масс, в среде которых в последнее время престиж верховной власти действительно пал. Приходится говорить даже более, чем о падении престижа верховной власти – налицо признаки начавшегося и неуклонно развивающегося антидинастического движения… не столько движения с определенно выраженным республиканским характером, сколько движения острого и глубокого раздражения против особы Государя Императора, ныне царствующего… Если бы реагировать на все случаи… откровенного оскорбления Величества, то число процессов по 103 ст. достигло бы небывалой цифры».

Особенное внимание Охранное отделение уделяло позиции лидера думского прогрессивного блока и отмечало не только соображения, связанные с войной. «Величайший буржуй», как охарактеризовал Милюкова в Совете министров Сазонов, в изображении Охр. отдел., сделанном на основании показаний осведомителей, которые подчас непосредственно проникали под разными обликами на довольно интимные фракционные заседания, боялся революции, ибо она в его представлении должна была неизбежно вылиться в жизни в «вакханалию черни» – в тот «ужасный русский бунт, бессмысленный и беспощадный», который приводил в трепет еще Пушкина. (Эти слова, произнесенные на конференции партии к. д. в июне 1915 г. Милюковым накануне обновления правительственного кабинета, воспроизводятся в записке «почти дословно».) Боязнь эта определяла, по мнению осведомителей, компромиссную тактику, вдохновителем которой был «маг и волшебник П.Н. Милюков»: достаточно неосторожно брошенной спички, чтобы зажечь страшный пожар, форсировать события в таких условиях значит шутить с огнем и выявить свою «политическую незрелость», поднявшийся бурный вихрь может снести самое народное представительство. Правительственная тактика «золотой середины», которая может быть так названа, конечно, весьма относительно, порождала и тактику «выжидательную» со стороны оппозиции или значительной ее части.

Все подобные соображения, формулировавшие «общественное мнение» и определявшие психологию «либеральных кругов», могут быть учтены и признаны соответствующими в той или иной мере тому, что было. Но кажущееся «спокойствие» в той же мере можно объяснять и ощущением бессилия, т.е. опасением сделать «холостой выстрел» и сыграть «глупый фарс». Представители политической полиции, как было указано, склонны были отрицать подобный мотив, сознательно или «бессознательно» толкавший либеральные круги к определенному образу действия. «Страшные слова» могли претворяться в реальность только при обращении «к улице», которая психологически не была еще подготовлена к организованному (массовому) выступлению, т.е. в стране не было еще «клокочущего настроения». «Страшные слова» в устах многих и многих представителей прогрессивного блока были своего рода общественным нонсенсом. Те же наблюдения агентов Деп. полиции в думских кулуарах отмечали распространенное мнение, что роспуск Думы спас положение – академическая «программа» блока осталась неприкосновенным знаменем оппозиции, в то время как при ее конкретизации блок раскололся бы.

* * *

Все эти наблюдения и выводы в значительной степени подтверждают (одновременно и исправляют) записи, сделанные Милюковым о блоковых совещаниях с представителями «общественных организаций», которые происходили с конца октября в течение всего ноября месяца170170
  Следует оговориться, что неизбежно приходится иногда по собственному разумению раскрывать скобки в беглых карандашных записях вдохновителя «прогрессивного блока». Однако противоречия, которые можно отметить в выступлениях представителей отдельных думских фракций, являются в большинстве случаев не результатом произвольных интерпретаций текста записей – противоречивы были самые оценки и заявления этих лиц.


[Закрыть]. К программным разногласиям присоединилось и различное психологическое восприятие итогов, к которым привел августовский кризис. Блок в еще меньшей степени мог явиться тараном для пробития бреши в «глухой стене», которую, по выражению Вл. Львова, можно было взять «только фронтальной атакой». После роспуска в сентябре мы имеем одну лишь запись. За два последующих месяца, как засвидетельствовал Ефремов, «блок себя не проявил». Одна только запись повествует о том, как блок – «единственное соединение», которое могло бы «обмозговать все положение», – реагировал непосредственно на правительственный акт, являвшийся в глазах оппозиции прямым ответом на начавшиеся «переговоры». К сожалению, в этих записях нет основного – отметки содержания речи представителя «прогрессистов»: он был в данном случае застрельщиком. Позиция Ефремова выясняется лишь из кратких и других его повторных реплик: «Если примириться с роспуском, значит, говорили на ветер». Первым средством борьбы, – в представлении фракции прогрессистов, – явился бы выход из Совещания по обороне всех членов блока – «тогда ушел бы Горемыкин». Метод бойкота вызвал единодушный отпор. «Зрелость народного представительства» должна проявиться в том, что оно не поддастся на провокацию правительства, которое стремится расколоть блок. «Реальные результаты» должны быть предпочтены «прекрасному жесту» (Оболенский). «С уходом ничего не изменится, но явится возможность нового поклепа на патриотизм: для счета со стариком готовы жертвовать обороной» (Ковалевский). Для логичности надо было бы настаивать, чтобы «прекратилась работа союзов и погибла Россия». «Это было бы страшно, – говорил Маклаков, – если бы забастовала Россия, власть, может быть, уступила, но этой победы я не хотел бы. Лучшее реагирование в том, что мы промолчали. Горемыкин уже в эту Думу не придет. Мы его победили тем, что сказали, что мы служим стране». «Первый шаг – свалить Горемыкина, а это возможно политической сдержанностью», – намечал Милюков абрис ближайшей тактики. Ее приходится назвать выжидательной.

В действительности творцы блоковой тактики ждали, как будет реагировать страна – это так ясно из всего, что говорилось на совещаниях представителей блока через полтора месяца, когда встал вопрос о «новой ориентации» – о возможных действиях «вне парламента». Предварительно вопрос этот подвергся обсуждению 25 октября в более узком кругу блокового объединения при участии членов земского и городского союзов (кн. Львов, Челноков, Астров, Гучков, Щепкин и Федоров), по инициативе которых, очевидно, и возобновились блоковые совещания. 28-го дебаты были перенесены в расширенный состав – в нашем изложении мы объединим в одно все совещания171171
  В расширенном совещании принимали участие: прогрессивные националисты – Бобринский, Савенко, Шаховской, Шульгин; земцы-октябристы: Варун-Секрет, Годнев, Дмитрюков, Капнист, Ростовцев, Стемпковский, Шидловский; прогрессисты: Ефремов; кадеты – Милюков, Шингарев, Маклаков. От Гос. Совета: правые – Гурко; центр – Ермолов, Меллер-Закомельский, Оболенский; академическая группа – Гимм, Ковалевский; внепартийные – Стахович.


[Закрыть].

Говорили о намечавшемся съезде земского и городского союза, подкрепленного съездом торг.-промышленным, которым хотели придать «политический» характер: «русское общество должно ответить резким определенным протестом», – заявил Гучков. Законодательные учреждения (предполагалось, что Дума вновь будет созвана в конце ноября) должны «оказать поддержку» общественной инициативе – напр., «отвержением бюджета». Милюков поставил вопрос: «Готовы ли? Еесть ли настроение?». По мнению идеолога блока – «общество вяло реагирует». Представители московских «общественных организаций» подтвердили «падение настроения», которое принимает «грозные размеры» (Щепкин), но дали разные объяснения. «Мы… остаемся при том же, но… изменилось настроение в самой толще общественных масс. Все признаки реакции налицо… Мы остались наверху, а почва уходит… Слои внизу испытывают к нам ненависть и раздражение… Прием дискредитирования имеет успех… Мы не знаем, представляем ли что-нибудь. Мы должны быть готовы, что встретим материал иной» (Астров). «Резкое падение настроения в гуще населения» приводит всегдашнего пессимиста Шингарева в «состояние тяжелого политического раздумья». Горемыкин «не растерялся» – «произвел учет и оказался победителем». Теперь «разговоры кончены, должны начаться действия. Но на них мы неспособны или они не назрели. Люди остановились в нерешительности перед крупными событиями. Радикальные городские головы в растерянных чувствах… Хвостов (пов. мин. вн. д.) учел историческую минуту и ловко пользуется172172
  Для середины октября, мы имеем письмо московского градоначальника министру вн. д., излагающее на основании агентурных сведений обмен мнений, который происходил на бывшем за два дня перед тем к.-д. совещании. Оно очень показательно для намечавшегося расслоения в общественной среде. Ниже в записях Милюкова о совещаниях прогрессивного блока читатель найдет необходимые поправки и дополнения к полученному донесению. Цель совещания – передавал градоначальник – «выработать новые тактическое приемы, которые должны быть применены как в предстоящих заседаниях Гос. Думы, так и в особенности (если оправдаются слухи о кратковременности сессии) после роспуска ее». Агентурные сведения так излагали речь лидера партии: «Сейчас говорить о новых приемах борьбы еще преждевременно. Сейчас возможна только выжидательная тактика, так как и само правительство пока находится в состоянии полной неизвестности относительно дальнейших своих шагов: правительство идет ощупью и само не знает, в какую сторону заставят его повернуть события. Эта выжидательная позиция правительства и заставляет его возможно оттягивать созыв Гос. Думы, но так или иначе долго такое положение продолжаться не может, ибо нужно провести бюджет. Дума будет созвана». «Если действительно окажется, что Дума нужна правительству только для утверждения бюджета и для санкционирования займов и затем она будет распущена на продолжительный срок, тогда, действительно, можно будет сказать, что положение окончательно определилось, и тогда с совершенной непреложностью встает вопрос о ликвидации настоящей тактики и выработке новых приемов борьбы». Концепция «выжидательной тактики» вызвала резкие возражения со стороны представителей левого сектора партии, находивших, что подобной тактикой «партия заведена в болото». Только наивные, упорно закрывающие глаза на истинную природу данного правительства – говорил московский адвокат Мандельштам – могут продолжать мечтать о возможности какого-то соглашения с правительством. Только слепцы могут надеяться, что могут привести к какому-нибудь результату переговоры с господами вроде Хвостова. Программу Хвостова можно определить в двух словах – демагогия и провокация. Это – шулерская игра крапленными картами. И неужели же можно говорить о целесообразности выжидательной тактики общественных сил, когда с абсолютной очевидностью выяснилась тактика правительства, сводящаяся к стремлению выиграть время, мороча общество? Пусть в этой тактике правительство идет своей дорогой, общество же тоже должно идти своей. И со стороны кадетской партии является прямо историческим преступлением, если она не откажется от тактики замалчивания истинного положения вещей и таким замалчиванием, отказом от борьбы будет оказывать поддержку настоящему правительству. Как участие кадет в «прогрессивном блоке» и путь позорного компромисса не дал ни малейшего результата и не мог предупредить того, что обществу в лице земского и городского союзов власть нагло плюнула в лицо, так та же ложная тактика вовсе не служит обеспечением победы над Германией, а наоборот, парализует и ослабляет силы общества в этой борьбе».


[Закрыть]. После всего предыдущего надо делать революцию или дворцовый переворот, а они невозможны или делаются другими». Маклаков согласен с Шингаревым:…«У нас больше бурлят верхушки, чем низы, которые оказались обывателями. Демагогические приемы на них действуют». Ввиду «нового настроения» Маклаков предостерегает «против возвращения к воспоминаниям прошлого». Меллер-Закомельский пошел еще дальше: «Это настроение не упадка, а политического маразма, потеря всякой надежды. Лучшие элементы сказали: для победы нужно то и то, монарх сделал обратное. Все заключают: значит, теперь не смена Горемыкина, а революция. Неужели теперь, когда 15 губерний заняты неприятелем… Допустить, что Горемыкин заключит мир, нельзя. Как выступать? Все общественные элементы сделали последний выстрел». На этом пути «наша артиллерия расстреляна…» «Новое слово» может явиться в Думе – до этого времени вопрос о дальнейшей тактике надо оставить «открытым». Гучков, настроенный «боевым образом», не согласен с такой оценкой: «В каждой борьбе риск есть. Но его преувеличивают. Прострация есть, но есть и выигрыш. Все иллюзии исчезли, и все разногласия отпали. Разногласия в диагнозе нет. Почему кажется, что общественное мнение апатично. Оно достигло пределов отчаяния. Пациент признан moribondus. Тут замерли, потому что предстоит акт величайшей важности. Я выставил бы боевой лозунг и шел бы на прямой конфликт с властью. Все равно обстоятельства к этому приведут. Молчание было истолковано в смысле примирения… Я готов бы ждать конца войны, если бы он был обеспечен благоприятный. Но нас ведут к политике внешнего поражения и к внутреннему краху. Правительство “пораженческое”. Возымеют ли слова влияние? Может быть. Власть дряблая и гнилая. Там нет железных, сильных, убежденных людей». По мнению Федорова, «надо созвать съезд не для подъема настроений – вам придется справляться с настроением. Если промолчим, дискредитируем себя. Население ждет, что мы сделаем». Челноков не верит «в слова». «Что мы будем делать? Настроение действительно упало, но по другим причинам. Нельзя поднимать настроение для того, чтобы поднимать… Раз мы объявим, что мы против революции, все будут знать, что дальше слов не пойдем». «Нужно вооружиться терпениям и ждать», – «серьезный разговор с Горемыкиным только после войны». Неожиданным пессимистом оказался энергичный кн. Львов: «Надо бороться с полной уверенностью, что будет успех. Я сомневаюсь относительно земцев – может быть даже провал, если поведем прежний цикл; зафиксировать то, что хочет Гучков, нельзя. Та дорога, которой мы шли, кончена. Мы пойдем назад». «Не борьба, а самозащита».

Диссонансом прозвучал голос «правого» Олсуфьева, которого центр Гос. Совета уполномочил лишь «ходить и рассказывать» и который считал, что «нужно изменить тактику», потому что в «коренном вопросе мы потерпели поражение». «Мы защищали Россию от возможного вторжения – общее сочувствие: все для войны. Мы относились трагически к перемене командования. Катастрофа. Все мы ошиблись: Государь видел дальше. Перемены повели к лучшему. Идол оказался пустым идолом. Блок – и общество – в самом коренном вопросе ошибся и потерпел поражение. Затем мы предлагали для войны сместить министров. Самый нежелательный остался, и война пошла лучше. Прекратился поток беженцев, не будет взята Москва – это важнее бесконечно, чем – кто будет министром и когда будет созвана Дума… Воинственность блока не будет отвечать положению, а некоторая сдержанность, “вооруженный нейтралитет”, а если будем махать ригами, уроним авторитет… Важна потенциальная сила в запасе… “Фронтальной атаки” не советую; ничего не останется, весь автомобиль полетит в пропасть». Мысли Олсуфьева повергли в «полное изумление» кн. Львова: «Картина Олсуфьева может быть где-нибудь в Царевококшайске… Я смотрю на происходящее крайне мрачно… Полное поражение, крушение монархии, анархия в России – вот что нас ждет… То, что случилось, это сумасшедший дом… Правительство раздражило все общественные силы в России… Никто не может сказать, что будет через месяц… Блок хотел принести жертву, разделить тяжелую ответственность, а не сидеть спокойно, критикуя… Это было проявление гражданского чувства… Тупые люди, которые ничего не понимают, все объяснили стремлением к какому-то захвату власти… Непосредственное вмешательство народа поставит всю Россию в конфликт с короной».

Конфликт с короной… С объективизмом ученого Ковалевский поучал, что «оппозиция короне – не дело Думы», что «не раз в других странах депутаты при конфликте с короной сознательно лгали – фикция ответственности за Совет министров». «Надо сделать козлом отпущения Горемыкина». The King can do no wrong – «король не может делать зла». На что не специалист по конституционному праву Вл. Львов отвечал: «Перед страною говорить: правительство во всем виновато, никто не поверит». Если Меллер-Закомельский боялся «соскользнуть с почвы борьбы с правительством на конфликт с короной», Маклаков говорил, что «единственный лозунг – выявление конфликта с короной». «Мы не сможем выдержать прежней фикции… Нельзя удержаться на позиции лояльности». Это «выявление» обязательно должна сделать Дума – преждевременное выступление съездов (они должны будут реагировать на вопрос высшей политики) испортит музыку Гос. Думы. Маклаков предлагал «додумать до конца». Но здесь получалась неразрешимая квадратура круга. Надо было «выдумать» путь, «не теряя физиономии, не меняя отношения к правительству, не ослабить единения для борьбы с внешним врагом» (Шидловский). Нужно было найти «слова», которые не были бы «призывом к революции» (Щепкин). Надо было занять позицию «внушителей» общественной раскачки, но не «ковать толпы», сохраняя «удивительное спокойствие и достоинство» (Шидловский). «У кого революция в столице, тот первый скажет мир» (Шульгин). Впрочем, Гурко готов допустить обращение «к улице в крайнем случае»: «Лучше сейчас с патриотическим настроением, чем потом, когда всех потопит». Основная цель не достигнута: «При современном правительстве победа немыслима… Улучшение военного положения – хронологический инцидент. Ни победы, ни внутреннего мира. Цель остается та же – сменить правительство». Блок должен «проявить жизнь». Что может оказать воздействие? «Только страх. Надо его (т.е. Николая II) напугать до белой горячки».