Текст книги "Легенда о сепаратном мире. Канун революции"

Резкие тактические разногласия в Совете министров начались с момента принятия на себя Царем верховного командования, осложнившегося, как мы видели, вопросом о перерыве занятий Государственной Думы. Сам по себе роспуск Думы на осенние «каникулы» не возбуждал никаких сомнений. Правящая бюрократия в лице Совета министров, вне зависимости от своих политических оттенков, не слишком расположена была к «г. г. народным представителям» – к «безответственным людям, прикрывающимся парламентской неприкосновенностью», к той «таврической демагогии», которая в «захватном порядке стремится занять неподобающую роль посредника между населением и правительством» (заявления Кривошеина, Щербатова, Харитонова). У них у всех ироническое отношение к председателю Думы, который, по выражению Самарина, увлекается «им самим себе придуманной ролью главного представителя народных представителей». («У него, несомненно, мания величия», – добавляет Щербатов. «И притом в весьма опасной стадии развитая», – вставляет Кривошеин.) Заседающая Дума означает не прекращающийся «штурм» власти – «ненавистной бюрократии» (Кривошеин). Наличие Думы – препона для экстренных текущих законодательных мероприятий, которые подчас требовались военными обстоятельствами, так как при нормальном порядке законодательства не могла быть применена спасительная ст. 87. «Военных» в Ставке также раздражает «думская болтовня»147147
  Кр. Архив 27—51 ст. Кудашев.


[Закрыть].

И тем не менее бытовые условия жизни требовали претерпевать и «потрясающие речи» и запросы. Старая Ставка придавала, например, большое значение призыву ратников 2-го разряда. Ген. Янушкевич развивал (в изложении Кудашева) такие мотивы в объяснение необходимости призвать немедленно сразу большое количество людей: «Одна часть этих людей, призываемая в первую очередь, обречена будет вследствие своей необученности верной гибели», но даст время остальным подучиться. Так, при одновременном призыве 1,5 миллиона сперва вольются в строй 300 т, которые и «лягут костьми» в первый же месяц; через месяц появятся 300 тыс. слабо обученных, их заменят солдаты с двухмесячным образованием и т.д., так что материал солдатский будет все время улучшаться. «Не берусь судить о достоинствах такой системы, но расточительность человеческих жизней представляется мне очень жестокой, – комментирует Кудашев в письме Сазонову 3 августа. – Против нее опытные офицеры возражают, что она фатально приведет к расстройству и ослаблению самих кадров». Против единовременного призыва такого числа ратников 2-го разряда протестуют в Совете Кривошеин и Щербатов, так как он внесет расстройство в жизнь страны, особенно чувствительное в период сбора урожая. Кривошеин вообще негодует на систему «сплошных поборов», которую он саркастически называл «реквизициями населения России для пополнения бездельничающих в тылу гарнизонов». «Обилие разгуливающих земляков по городам, селам, железным дорогам и вообще по всему лицу земли русской поражает мой обывательский взгляд. Невольно напрашивается вопрос, зачем изымать из населения последнюю рабочую силу, когда стоит только прибрать к рукам и рассадить по окопам всю эту толпу гуляк, которые своим присутствием еще больше деморализуют тыл». Критике приходилось замолкнуть, ибо этот вопрос, – иронизировал Кривошеин, – относился «к области запретных для Совета министров военных дел»148148
  Возможность заглянуть за кулисы опровергает, таким образом, ходячую версию, что против призыва высказывалась только Царица под напором Распутина, сыну которого угрожало привлечение на военную службу. А. Ф. действительно настаивала на отмене проекта Ставки. Она писала 10 июня по вопросу, который «наш Друг так принимает к сердцу и который имеет первостепенную важность для сохранения внутреннего спокойствия». Если приказ относительно призыва 2-го разряда дан, «то скажи Н., что так как надо повременить, ты настаиваешь на его отмене. Но это доброе дело должно исходить от тебя. Не слушай никаких извинений. Я уверена, что это было сделано не намеренно, вследствие незнания страны». 16 июня Царь отвечал: «Когда я сказал, что желаю, чтобы был призван 1917 год, все министры испустили вздох облегчения. Н. тотчас же согласился. Янушкевич просил только, чтобы ему позволили выработать подготовительные меры – на случай необходимости». Тем не менее в августе этот вопрос во всей своей конкретности встал перед Советом министров.


[Закрыть]. Между тем решить этот вопрос должна была Гос. Дума. «Если станет известным, что призыв ратников 2-го разряда производится без санкции Гос. Думы, то боюсь, – утверждал министр вн. д., – при современных настроениях мы ни единого человека не получим». «Наборы с каждым разом проходят все хуже и хуже, – констатирует Щербатов. – Полиция не в силах справиться с массою уклоняющихся. Люди прячутся по лесам и в несжатом хлебе… Агитация принимает все больше антимилитаристический или, проще говоря, откровенно пораженческий характер…»

К числу таких же злободневных вопросов, о которых должна была высказаться Гос. Дума, принадлежал и злосчастный вопрос беженский – по крайней мере в представлении части министров. Щербатов считал «безусловно необходимым» санкцию Думы для образующегося Особого Совещания по беженцам, чтобы в нем были представлены выборные от законодательных учреждений, – надо «снять с одного правительства всю ответственность за ужасы беженства и разделить ее с Гос. Думой»149149
  Горемыкин: «Какая там страховка. Все равно будут взваливать всю ответственность на правительство. Совещание по обороне состоит из выборных и обладает неограниченными полномочиями, а все-таки за недостаток снабжения ругают исключительно нас».


[Закрыть]. Военный министр, со своей стороны, считал необходимым провести через Думу закон о милитаризации заводов – меру «безусловно срочно» нужную для обороны, но «по своему существу она такова, что ввести ее в действие без санкции законодательных учреждений едва ли возможно в теперешние времена». «Во всяком случае, – добавлял Поливанов, – я не решился бы в столь щекотливом деле прибегать к 87 ст.»150150
  Харитонов предпочитал бы как раз наоборот – применить именно ст. 87, если нельзя избегнуть такой чрезвычайной меры, как мобилизация заводов. В Думе вопрос о личной принудительной повинности не имеет «шансов благополучного прохождения». При господствующих в Думе тенденциях подобная повинность явится поводом к агитационным выступлениям – «пойдет пищать волынка».


[Закрыть].

Так вращался Совет в заколдованном до некоторой степени круге, изыскивая пути по возможности обходиться на практике без Думы151151
  Впоследствии во всеподданнейшем докладе 10 февр. 1917 г. Родзянко жаловался, что правительство «бессистемно» заваливает Думу законопроектами, имеющими отдаленное значение для мирного времени, а все вопросы, связанные с войной, разрешает самостоятельно. Упомянутые только что факты вводят корректив к такому обобщению.


[Закрыть]. «Дума отучила нас от оптимизма, – говорил государственный контролер, человек либеральной репутации. – Ею руководят не общие интересы, а партийные соображения» («политические расчеты»). Не приходится поэтому удивляться, что инициатором перерыва занятий летней сессии Думы в сущности явился Кривошеин, поднявший этот вопрос в заседании 4 августа – тогда, когда «катастрофа» (в глазах большинства членов Совета), связанная с перипетиями перемены верховного командования, никем еще не предвиделась. Кривошеин напомнил, что «когда решался вопрос об экстренном созыве… мы имели в виду короткую сессию так до первых чисел августа»152152
  Думу предполагалось «по соглашению» созвать в ноябре, но было «обещано», как говорил Родзянко в Чр. Сл. Ком., созвать Думу немедленно в случае «малейших колебаний государственных дел и на войне». (Родзянко склонен был впоследствии формулу созыва Думы «не позже конца ноября» считать лишь «лицемерным» фокусом, чтобы «отделаться».) 8 июля, в связи с военными неудачами и обновлением состава правительства, Дума и была в экстренном порядке созвана на 19 июля – в годовщину объявления войны. В правительственной декларации указывалось, что правительство считает своим нравственным долгом идти на новые военные напряжения в «полном единении с Думой», от которой история ждет, таким образом, «ответного голоса Земли Русской». Правительство «без всяких колебаний» идет на новые жертвы. В Чр. Сл. Ком. Родзянко утверждал, что Дума была созвана «насильственно». Царь «сдался» только под влиянием «упорного настояния» председателя Думы.


[Закрыть]. Правда, Кривошеин был за кратковременное продление сессии, дабы дать возможность Думе высказаться о призыве ратников: «Не стоит обострять настроения из-за каких-нибудь 2—3 дней». Но он, как и другие, видел в намеренной затяжке Думой решения вопроса о ратниках лишь «тактический прием» продлить заседания и тем самым отдалить перерыв занятий, а поэтому по существу высказался за ультимативный способ действия согласно предложению председателя: дать Думе короткий срок для проведения законопроекта и, если условия не будут соблюдены, распустить («переговоры и убеждения не помогут») и ходатайствовать о призыве ратников высоч. манифестом «с ссылкой на переживаемые родиной чрезвычайные обстоятельства»: «Пусть тогда все знают, что роспуск Думы вызван ее нежеланием разрешить вопрос, который связан с интересами пополнения армии и не допускает дальнейших замедлений»153153
  Для характеристики принципиальной позиции Кривошеина нелишне будет вспомнить, что говорил этот министр раньше по существу этого законопроекта. В одном из последующих заседаний Кривошеин так – достаточно демагогически – формулировал свое предложение: надо «спросить Гос. Думу во всеуслышание, желают ли г.г. народные представители защищаться против немцев». Поливанов в заседании объяснял, что думская комиссия от него «настойчиво требует» объяснения о положении на театре войны и состоянии снабжения, и без удовлетворения этого желания закон о ратниках не будет принят. Харитонов предлагает повернуть вопрос в обратном порядке: что Дума немедленно рассмотрит законопроект, а ей «за это» сообщить краткие сведения, поскольку это допускается соблюдением военной тайны. В данном случае у правительства не было желания игнорировать Думу. Сам председатель думской военно-морской комиссии Шингарев в показаниях признал, что давать в Комиссии, где было «слишком много народа» (помимо 60 постоянных членов приходили и другие депутаты), секретные сведения «было нельзя». В качестве примера Шингарев рассказывал, как его запрос Сазонову перед войной (еще в январе) в закрытом заседании бюджетной комиссии: готовится ли правительство «во всеоружии» встретить неизбежное, по его мнению, столкновение с Германией на почве пересмотра торговых договоров, и ответ министра, что он «на основании сведений, которые имеет», ожидает столкновение – какая-то «нескромная газета разболтала» («Биржевка»). В результате последовал запрос со стороны немецкого посла гр. Пурталеса и обсуждение вопроса в германской печати.


[Закрыть]. И в последующих заседаниях, когда вопрос о конкретном роспуске Думы затягивался, снова Кривошеин ставил в «неотложный» порядок дня время перерыва занятий Думы, роспуск Думы должно произвести до сентября, когда будут внесены сметы и отпадет легальная возможность прекращения думских занятий. «Ко мне приходят члены Думы разных партий, – пояснял Кривошеин 19 августа, – и говорят, что Дума исчерпала предмет своих занятий и что благодаря этому создается в ней тревожное настроение. Безнадежность наладить отношения с правительством, вопрос о смене командования, сведения с мест в связи с наплывом беженцев, всеобщее недовольство и т.д. – все это в совокупности может подвинуть Думу на такие решения и действия, которые тяжело отразятся на интересах обороны. Мне прямо указывали, что речи по запросам и резолюции по ним могут принять откровенно революционный характер. Словоговорение увлекает и ему нет конца». «Заседания без законодательного материала превращают Гос. Думу в митинг по злободневным вопросам, а кафедру – в трибуну для противоправительственной пропаганды», – повторял Кривошеин. 24 августа: «Мне многие депутаты даже из левых кругов говорят, что Дума начинает безудержно катиться по наклонной плоскости».

Против роспуска Думы ни один министр не возражал. Все первоначально были солидарны с тем, что Думу необходимо распустить, но расставание с Думой, принимая создавшуюся «внутреннюю и внешнюю обстановку», следует «обставить по-хорошему, благопристойно, предупредив заранее, а не потихоньку, как снег на голову», предлагал в том же заседании Кривошеин: «Надо сговориться с президиумом». Предварительные переговоры, пользу которых не отрицал и председатель, в глазах Кривошеина имели лишь «дипломатическое значение», ибо он предусматривал ответ «неизбежно отрицательный»: «даже балашовцы не решатся открыто сказать, что пора Думу распустить». Бесполезно, по мнению Харитонова, говорить и с председателем Думы, ибо «можно быть заранее уверенным, что Родзянко встанет на дыбы и будет утверждать, что спасение России только в Думе». Надо искать поддержки у «благожелательных думцев», – предлагает военный министр. Кто они, «эти благожелатели», – спрашивает Горемыкин. «Разве г. председатель Совета министров ранее не интересовался этим вопросом и не принимал меры к его выяснению», – уклончиво ответил Поливанов, воздерживаясь определенно назвать образовавшийся к этому моменту «прогрессивный» (по терминологии общественной) или «желтый» (по терминологии правившей бюрократии) блок в Думе.

Внешние уступки отнюдь не носили в Совете министров принципиального характера: надо было «faire bonne mine au mauvais jeu», как выразился мин. нар. просв. Игнатьев, допускавший возможность, что Дума откажется подчиниться декрету о роспуске154154
  Только в официальных отчетах Пет. Тел. Аг. можно было писать, что Дума, собравшаяся в годовщину войны, «единодушно» выразила свои «верноподданнические чувства». В действительности агрессивно настроенная оппозиция с самого начала заговорила отнюдь уже не языком 26 июля 1914 г., а словами «законных исполнителей» народной воли (характеристика Милюкова).


[Закрыть]. (Министр вн. д. сомневался, что Дума пойдет на «прямое неподчинение» – «все-таки огромное большинство их трусы и за свою шкуру дрожат. Но бурные сцены, призывы, протесты и митинговые выступления несомненны. Если императорский Яхт-Клуб на Морской революционен, то от Гос. Думы можно ожидать чего угодно и какой угодно истерики».) «Зловещие слухи», сознание полного своего бессилия перед надвигающимися событиями – «угрозы внутренней революции»155155
  Еще 11 августа Щербатов заявлял, что он не может «при слагающейся конъюнктуре» нести ответственность… «Как хотите, чтобы я боролся с растущим революционным движением, когда мне отказывают в содействии войск, ссылаясь на их ненадежность и на неуверенность в возможности заставить стрелять в толпу. С одними городовыми не умиротворишь всю Россию, особенно когда ряды полиции редеют не по дням, а по часам, а население ежедневно возбуждается думскими речами, газетным враньем, безостановочными поражениями на фронте и слухами о непорядках в тылу».


[Закрыть] совершенно выбили большинство членов Совета из колеи. После «долгих колебаний» Кривошеин накануне упоминавшегося заседания с Царем пришел к выводу о необходимости коренного изменения внутренней политики. По его мнению, правительство вплотную подошло к дилемме – диктатура или соглашение с общественностью. Для разрешения ее он считал наличный состав министерства непригодным. К позиции Кривошеина всецело присоединялся Щербатов, повторивший на другой день после заседания в Царском его аргументацию: «Мы все вместе непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке. Там, где должны петь басы, тенорами их не заменишь. И я, и многие сочлены по Совету министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течение свыше заведомо противоречит требованиям времени. Нужна либо диктатура, либо примирительная политика. Ни для того, ни для другого я, по крайней мере, абсолютно не считаю себя пригодным. Наша обязанность сказать Государю, что для спасения государства от величайших бедствий надо вступить на путь направо или налево. Внутреннее положение в стране не допускает сидение между двух стульев».

В такой обстановке на авансцену появился «прогрессивный блок». Запись о спорах в Совете министров 24 августа у Яхонтова прерывается. Отмечено только, что «вопрос о перерыве занятий государственных учреждений решено отложить до соображения с подлежащей рассмотрению в Совете мин. программы образующегося в Гос. Думе блока нескольких партийных групп». 26-го к этому обсуждению правительство и приступило. Прислушаемся к прениям – они чрезвычайно показательны. Начал Сазонов, изложивший возникшие у него «глубокие сомнения по существу»: «Насколько в данной обстановке было бы с государственной точки зрения удобно прибегать к роспуску Думы. Несомненно, этот акт повлечет за собой беспорядки не только в среде тяготеющих к Думе общественных учреждений, союзов и организаций, но и среди рабочих. Хотя они связаны с Думой не органически, а искусственно, но удобный случай для демонстраций не будет упущен. Большинство (?) членов Гос. Думы само держится того взгляда, что по существу создавшегося положения роспуск нужен. Однако их удерживают опасения усиления брожения на заводах и разных выступлений, могущих привести к кровавым последствиям. Надо взвесить всесторонне. Быть может, придется признать, что митингующая Дума меньшее зло, чем рабочие беспорядки в отсутствие Думы»156156
  Морской министр заявил, что по его сведениям в случае роспуска Думы беспорядки неизбежны. Настроение рабочих очень скверно. Немцы ведут усиленную пропаганду и заваливают деньгами противоправительственные организации.


[Закрыть]. «Выгодно ли распускать Думу, не поговорив с ее большинством о приемлемости этой (т.е. блока) программы». Сазонов высказывается за необходимость побеседовать с представителями блока: «Программа их, несомненно, с запросом и рассчитана чуть ли не на 15 лет (!!). Надо ее подробно рассмотреть… выбрать отвечающее условиям военного времени и по существу приемлемое… А затем, сговорившись и обещав проведение в жизнь обусловленного, можно будет распустить». Горемыкин возражает: «Все равно разговоры ни к чему не приведут… Ставить рабочее движение в связь с роспуском Думы неправильно. Оно шло и будет идти независимо от бытия Гос. Думы… Будем ли мы с блоком или без него – для рабочего движения это безразлично». Горемыкин согласен рассматривать программу блока, часть которой правительство могло бы принять в дальнейшей деятельности. Но разговоры с «блоком» председатель считает недопустимыми: «Такая организация законом не предусмотрена». «Блок создан, – утверждал Горемыкин, – для захвата власти. Он все равно развалится, и все его участники между собой переругаются». Сазонов: «А я нахожу, что нам нужно во имя общегосударственных интересов этот блок, по существу умеренный, поддержать». Сазонов соглашается, что роспуск Думы «нужен», но «для осуществления его надо сговориться с той организацией, которая представляет собой антиреволюционную Думу». Шаховской находит, что «и дальнейшее оставление Думы и ее роспуск при настоящих настроениях одинаково опасны. Из двух этих зол я выбираю меньшее и высказываюсь за немедленный, хотя завтра, роспуск. Но сделать это надо… поговорив с представителями блока… Таким способом действий примирительного характера мы откроем выход самим думцам, которые жаждут роспуска»157157
  Морской министр заявил, что по его сведениям в случае роспуска Думы беспорядки неизбежны. Настроение рабочих очень скверно. Немцы ведут усиленную пропаганду и заваливают деньгами противоправительственные организации.


[Закрыть]. Щербатов высказывается также за немедленный роспуск и за сговор с блоком: «Отрицать нельзя, его программа шита нитками и его легко развалить… но это было бы невыгодно правительству… самая программа составлена с запросом в расчете поторговаться… Согласившись по отдельным пунктам программы, мы создадим сочувствующее нам ядро хотя бы человек в двести, и тогда можно будет безболезненно произвести операцию роспуска. Перерыв… надо будет посвятить на проведение по 87 ст. условленных с думцами законов и реформ. Эта работа поднимет кредит правительства в стране, которая будет знать, что мы действуем по соглашению с думцами. Нам станет легче управлять и осуществлять то, что требуется исключительными условиями войны». Горемыкин: «Вы упускаете, что одно из основных пожеланий блока – длительность сессии». Щербатов: «Это только для вывески». Сазонов: «Большинство Думы определенно против длительной сессии». Горемыкин: «Да, но оно никогда об этом публично не сознается». Сазонов: «Но и не будет нам мешать прервать сессию и в случае надобности нас поддержит…»

После такого предварительного обмена мнений Совет приступил к обсуждению программы блока, зафиксированной в документе, подписанном 25 августа представителями соответствующих групп Гос. Думы и Гос. Совета. Платформа блока провозглашала «создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившегося с законодательными учреждениями относительно выполнения в ближайший срок определенной программы, направленной к сохранению внутреннего мира и устранению розни между национальностями и классами». «Начало программы, – заметил Горемыкин, – сводится к красивым словам, на которые мы не будем терять времени». Поливанов: «В этих красивых словах кроется вся сущность пожеланий общественных кругов о правительстве. Можно ли так пренебрежительно проходить мимо них». Горемыкин: «Совету министров недопустимо обсуждать требования, сводящиеся к ограничению царской власти. Программа будет представлена Государю Императору, и от Е. В. единственно зависит принять то или иное решение». Председатель обращается к пунктам программы, первый из которых имел в виду широкую амнистию «на путях Монаршего милосердия», как говорилось в тексте. Щербатов высказывается против общей амнистии. «Следовало бы ограничиться постепенным образом действий. Можно сговориться с блоком в том смысле, чтобы им был составлен список подлежащих амнистии, а мы… будем постепенно осуществлять». «Разбор политических дел идет в мин. юстиции непрерывно», – поясняет Хвостов, – не мало джентльменов гуляет на свободе…» «Но публика этого не знает», – замечает Щербатов. – Надо сделать с рекламой. Взять десяток-другой особенно излюбленных освободителей и сразу выпустить их на свет Божий с пропечатанием во всех газетах о Царской милости…» «На недопустимости общей амнистии согласились все», – гласит яхонтовская запись.

Предложение министра вн. д. – по мнению председателя – применимо и по второму пункту программы» (возвращение административно высланных за дела политического характера). «Никто не возражает, – записывает Яхонтов, – против слов Сазонова, что необходимо снять с правительства пятно ничем не оправдываемого произвола», порожденного предместником кн. Щербатова на министерском посту (т.е. Маклаковым). Соглашаются с тем, что давно пора покончить с «безобразием» в области религиозной политики, когда циркуляр нарушал провозглашенную манифестом веротерпимость (п. 3 программы блока).

«По польскому вопросу много сделано и делается», – комментирует Горемыкин п. 4 программы. Харитонов: «Скрыта мысль – снять все стеснения в вопросах землевладения в ограждаемых от польского проникновения областях». Харитонов полагает, что «правительственная политика в данном случае не допускает уступок». «К заключению госуд. контролера присоединился единогласно весь Совет министров», – вновь сообщает запись протоколиста.

Пунктом 5-м было еврейское равноправие, формулированное в таких, более чем осторожных, выражениях: «Вступление на путь отмены ограничений в правах евреев, в частности, дальнейшие шаги к отмене черты оседлости, облегчение доступа в учебные заведения и отмена стеснений в выборе профессии, восстановление еврейской печати». «Должен предупредить Совет министров, – заявляет председатель, – что Государь неоднократно повторял, что в еврейском вопросе он на себя ничего не возьмет. Поэтому возможен только один путь – через Государственную Думу. Пускай, если это ей по плечу, она займется равноправием. Не далеко она с ним уйдет». Щербатов: «Дума никогда не решится поставить вопрос об еврейском равноправии. Кроме скандалов из этого ничего бы не вышло. Другое дело устранение ненужных, обходимых и устарелых стеснений…» «Решено вести беседу о программе блока по еврейскому вопросу, – значится в «протоколе», – в смысле согласия идти по пути постепенного пересмотра ограничительного законодательства и административных распоряжений». «Принцип благожелательности» в финляндской политике (п. 6) также не встретил возражений, но принятие обязательства немедленного пересмотра законодательства о Вел. кн. Финляндском признано нежелательным, дабы не связывать правительства. Восстановление малорусской печати (п. 7) признано допустимым, поскольку дело идет не о сепаратических украинофильских органах. Согласился Совет и на допущение профессиональных союзов (п. 8). По поводу последнего пункта программы Совет вообще нашел, что там не имеется «чего-либо неприемлемого в отношении принципиальном». Из перечисленных законопроектов часть уже проведена, часть лежит в Гос. Думе с давних пор без движения: (введение земских учреждений на окраинах, уравнение крестьян в правах с другими сословиями, законопроект о кооперативах, об утверждении «трезвости навсегда» и т.д.).

Выслушав программу блока и замечания по поводу нее отдельных министров, Сазонов поспешил заключить, что «между правительством и блоком по практическим вопросам нет непримиримых разногласий» и что «пять шестых программы блока могут быть включены в программу правительства». Горемыкин еще до обсуждения программы высказался в том смысле, что «придется три четверти вычеркивать». Кто реалистичнее был в своей оценке? «О приемлемости всей программы не может быть и речи», – полагал и Сазонов, высказывая уверенность, что «так думает и сам маг и волшебник П.Н. Милюков». Но дело в том, что в плоскости, остававшейся неприемлемой одной шестой, и лежала вся суть общественных требований, на что на другой день и указал Кривошеин. Скромная программа блока при ограничениях и оговорках, вносимых представителями правительственной бюрократии и устранявших самую сердцевину пожеланий, становилась еще более расплывчатой и неопределенной. Сговор о «взаимной поддержке» без формального как бы договора – это отрицали и общественные инициаторы переговоров – превращался действительно в «болтовню», как выражался Горемыкин. Сазонов считал, что эта «болтовня» покажет, что правительство не отвергает общественных сил: «Если только обставить все прилично, то кадеты первые пойдут на соглашение. Милюков – величайший буржуй и больше всего боится социальной революции. Да и большинство кадет дрожат за свои капиталы». «Там еще посмотрим, кто окажется прав», – замечает Горемыкин и предлагает наметить срок роспуска Думы, который должен быть установлен до беседы с членами блока. «Все члены Совета министров, – занес в свой протокол Яхонтов, – единогласно высказываются за скорейший роспуск и осуществление беседы с представителями блока, не откладывая».

После голосования в заседании появляется запоздавший Самарин – консерватор, далеко не сторонник западноевропейских парламентских гарантий, но по семейной славянофильской традиции отстаивающий благожелательную политику в отношении к общественности (с несколько сентиментальным флером – «приласкать» общественность). Он недоумевает, какое значение может иметь беседа, если правительство не даст никаких «обещаний»: «Все равно никто не поверит». «Общественное мнение ждет другого». Самарин возражает против соглашения с «такой пестрой кампанией, которая внутренне не слажена и большинство которой движимо низменными побуждениями захвата власти, какой бы то ни было ценой. Милюков, какой шкурой он ни прикрывайся, будет всегда в моих глазах революционером, пока он не оправдается в своих заграничных выступлениях». «Что же тогда надо делать? – спрашивает не то раздраженно, не то недоуменно Сазонов. – Надо из состава блока прислушаться к голосу благоразумных и искренне болеющих за родину людей. Таких людей не мало, если не больше, вне блока. Голоса эти должны дать материал для выработки правительственной программы, которую надо объявить в Думе в день объявления роспуска».

Нельзя не увидать в выступлении Самарина, в сущности, поддержку позиции, которой держался в отношении блока председатель Совета… Цель предстоящей беседы в понимании Горемыкина лишь «осведомление, создание атмосферы, чтобы не разойтись врагами, а приятелями» («в это я не верю», – добавлял Горемыкин). Надо ли отпустить депутатов «отдыхать» «молчком» или сделать соответствующую декларацию? «Само собой разумеется, распустить молчком законодательные учреждения при современных переживаниях было бы неприлично», – заявляет военный министр. Но в случае декларации откроются прения, начнутся различные выходки по адресу правительства. Сазонов: «Можно заранее сговориться о недопущении прений». Хвостов: «Президиум никогда не посмеет пойти на такое средство». Сазонов: «Ну если Родзянко откажет, правительство вправе выйти из заседания в полном составе». Харитонов: «Ну это уж будет не по-хорошему. Вместо примирения окончательный разрыв». Горемыкин: «Это вопрос очень серьезный. Я подумаю… Во всяком случае, очень прошу П. А. Харитонова поспешить устройством беседы с представителями блока»158158
  Ведение беседы было поручено госуд. контролеру при участии министров: юстиции, внут.д. и торговли.


[Закрыть].

Уже на другой день на квартире Харитонова состоялась беседа с членами Думы и Гос. Совета, представлявшими «прогрессивный блок». О содержании этой беседы Харитонов докладывал в Совете в заседании 28-го: «Прежде всего коснулись пожелания программы относительно правительства159159
  Обе стороны сделали оговорку, что они смотрят «на задачу этого совещания, как исключительно на информационную».


[Закрыть]. На мой вопрос, каким путем это пожелание может быть осуществлено, все ответили, что вопрос сводится к призванию Е. И. В. пользующегося общественным доверием лица, которому должно быть поручено составление кабинета по своему усмотрению и установление определенных взаимоотношений с Государственной Думой». В краткой записи, сделанной Милюковым, отмечено, что он «обратил внимание Харитонова на то, что блок считает этот пункт основным и полагает, что от исполнения его зависит все остальное, упоминаемое в программе. Таким образом, и вопрос о соглашении с законодательными учреждениями относительно выполнения программы должен быть обсужден с правительством, пользующимся народным доверием. Харитонов ответил, что выполнение этого пункта выходит за пределы компетенции кабинета. Очевидно, блок имеет в виду, что об этом его желании должно быть доведено до сведения верховной власти. Делегаты подтвердили, что именно так они и смотрят»160160
  Так и надо комментировать последующее слишком категорическое утверждение Милюкова в Чр. Сл. Ком., что блок сделал «постановление, чтобы не входить в переговоры с Горемыкиным, информировать его о содержании нашей программы и высказать, что мы с ним в переговоры на почве этой программы входить не намереваемся». В блоке большие разговоры вызвал вопрос о формальном пути прохождения декларации. Из записей Милюкова явствует, что лишь прогрессисты определенно настаивали на том, что документ должен быть непосредственно адресован верховной власти: «Не могу придумать менее конституционного акта, как обращения к монарху», – говорил государствовед Макс. Ковалевский, а Маклаков считал «петицию о смене правительства началом революции». Очевидно, мнение склонялось к передаче документа правительству и отвергало осведомление Горемыкина лишь в «частном порядке». Инициатива, проявленная самим правительством, разрушала спор, делая постановку вопроса вовсе не столь отчетливой, как впоследствии это представлялось Милюкову; деп. Крупенский передал, что кабинет «официально» предлагает блоку войти «в разговоры».


[Закрыть]. При обсуждении программы по пунктам выяснилось, по словам Харитонова, что «непримиримых различий с общими основаниями, намеченными Советом министров… не заметно и соглашение, по-видимому, может быть достигнуто». Харитонов пояснил, что члены блока намечают амнистию лишь частичную. По польскому вопросу на замечания министров, что снятие ограничений в отношении польского землевладения равносильно заведомой опасности колонизации Западного края, последовали ответы «уклончивые»: любопытно, что даже Милюков… выражался с большой дипломатической осторожностью, т.е. попросту говоря, – ни два, ни полтора. В еврейском вопросе тоже не заметно было «особой решительности в смысле немедленного равноправия. Наши опасения погромов в сельских местностях не опровергались. Сущность требований – дальнейшие шаги по пути смягчения режима евреев, но не сразу, а постепенно…»161161
  На еврейском вопросе осуществились все предсказания, которые делались в Совете министров, – «прогрессивный» думский блок не мог поставить «еврейский вопрос» в принципиальной плоскости общегражданского поравнения. Аргументация необходимости отмены «ограничительных законов» была аналогична той, которую мы слышали в Совете министров (do ut des), – ее выразил на заседании у Харитонова Крупенский, сказав (по записи Милюкова): «Я прирожденный антисемит, но пришел к заключению, что теперь необходимо для блага родины сделать уступки для евреев. Наше государство нуждается в настоящее время в поддержке союзников. Нельзя отрицать, что евреи – большая международная сила и что враждебная политика относительно евреев ослабляет кредит за границей». Во время войны «нельзя иметь 8 миллионов врагов» (8 милл. «париев»), поэтому «надо стать на путь уступок в еврейском вопросе» и отмены «по возможности» неразумных ограничений. Этот мотив доминировал при предварительном обсуждении декларации в рассуждениях патриотов из лагеря антисемитов, примкнувших к «прогрессивному» блоку. Но уступки все же относительны: «черта оседлости поневоле улетела к черту», но Гурко против «еврейской печати» (припомним юмористическую характеристику мин. вн. дел кн. Щербатова), против допущения евреев в Петербург – «шпионство питается этим элементом», «по совести», в «порядке обороны» на это он согласиться не может. Нельзя забывать, указывали националисты, что страна переживает «пароксизм антисемитизма» – особенно в армии. (Савенко убежден был, что «революция будет сопровождаться еврейскими погромами».) В момент, когда люди умирают с чувством антисемитизма, надо быть осторожным, и Шульгин отмечает, что в думских фракциях, входящих в блок, нельзя получить согласия на реформу. Фракции более или менее эластичны, нежели лидеры, представляющие их в совещаниях, где приходится вырабатывать «компромисс» с людьми, которые не хотят отступить от своего принципа и поступаются «многим», переходя к «либерализму».


[Закрыть] Такая компромиссная и отчасти уклончивая позиция представителей блока отмечалась Харитоновым и в других вопросах. Она была бы непонятна, если бы основная тенденция блока не сводилась к тому или иному соглашению с правительством, что отчетливо выразил Вл. Львов в предварительном заседании блока: «Если чисто общественное министерство, то вся программа; иначе – компромисс». Из записей Милюкова следует, что, быть может, один только Шингарев настаивал на «ультиматуме» правительству, ибо «добрых советов» «правительство не слушает». Даже стоявшие на левом фланге блока прогрессисты, считавшие «совершенно бесполезными» всякие переговоры с теперешним правительством, сомневались в целесообразности заявлений «ультимативного характера». «Горизонты Милюкова заманчивы, – говорил Ефремов, – я бы согласился пойти и сказать: вон, очистите место для общественных деятелей!.. Но предъявлять ультиматум, а потом?.. Нет, бесцельно и вредно идти». Ефремов тем не менее был на совещании у Харитонова.

* * *

Прогрессисты предпочитали обратный путь: «Пусть правительство создаст свою программу и обратится к законодательным палатам». Большинство желало «убедить» правительство ввиду «грозного положения» ухватиться за соглашение: «безумие – отвергать обеспеченное положение», которое предлагают думцы. – это равносильно «харакири» (Оболенский). Тенденция соглашения и приводила к оговоркам «по возможности», сделанным на «информационном» совещании с членами правительства, равно как в самом блоке, в результате той же тенденции устанавливалась «видимость» программной договоренности путем сакраментальной формулы «не упоминать о тех злободневных вопросах, которые разделяли группы, сходившиеся на «тактике» в данный момент. (Это схождение было совершенно иллюзорно.) В конце концов за программой оставалось лишь внешнее декларативное (т.е. демагогическое) значение: «Документ направлен к массе, а не к правительству, – признавал Милюков. – Важно, что документ существует независимо от употребления».

«Значит, беседа имела полезное значение для осведомления обеих сторон, – констатировал Сазонов, выслушав доклад Харитонова, – и у представителей блока нет чувства безнадежности в отношении правительства. Можно думать, что после этого думцы разойдутся менее озлобленными и возбужденными». Харитонов: «Боюсь утверждать в такой категорической форме». Щербатов: «Я также думаю, что теперь можно надеяться, что роспуск пройдет более гладко». Горемыкин: «Разойдется ли Дума тихо или со скандалом – безразлично. Рабочие беспорядки разовьются помимо, если вожаки готовы к действиям. Но я уверен, что все обойдется благополучно и что страхи преувеличены». Сазонов: «Вопрос не в готовности рабочих вожаков, а в том, что в законодательной палате напряженность и озлобленность, вовремя не умиротворенные, могут вызвать серьезные конфликты, которые тяжело отразятся на стране и на ведении войны». Горемыкин: «Это все равно пустяки. Никого, кроме газет, Дума не интересует и всем надоела своей болтовней». Сазонов: «А я категорически утверждаю, что мой вопрос не все равно и не пустяки. Пока я состою в Совете министров, я буду говорить, что без добрых отношений с законодательными учреждениями никакое правительство, как бы оно ни было самонадеянно, не может управлять страной, и что то или иное настроение депутатов влияет на общественную психологию». Горемыкин просит высказаться «окончательно, следует ли назначить перерыв сессии, когда и как его обставить». Харитонов, Хвостов и Шаховской говорят о своем впечатлении на основании «отдельных оговорок» представителей блока, что последние «и не думают о возможности роспуска в настоящее время, когда с ними заговорили». «У представителей блока, – дополняет Харитонов, – не чувствовалось к нам доверия. Корень этого недоверия – отсутствие уверенности, что правительство, несмотря на начатые переговоры, не отказалось от мысли о роспуске. Они не хотели ставить этого вопроса ребром, но он все время чувствовался у них в разговоре». Сазонов: «Значит… можно заключить, что роспуск в данную минуту произведет тяжкое впечатление и люди уйдут еще более озлобленные». Харитонов отвечает «неопределенным разведением рук». Горемыкин: «В настоящей внутренней и внешней обстановке не время ни мириться, ни драться. Надо действовать. Иначе все рухнет. Если блок будет придумывать новые оттяжки… то Бог с ним. Правительству нечего идти в хвосте у блока».

Происходит голосование о роспуске. Хвостов: «Если думцы станут нарочно… затягивать, то с ними, значит, нельзя по-хорошему разговаривать, а надо попросту их гнать». Сазонов «тоже за роспуск», но с теми оговорками, которые раньше были сделаны. Поливанов «тоже за роспуск» при условии, что правительство выступит с декларацией в благожелательном тоне, в которой укажет, что у него с блоком нет «непримиримых разногласий» и что сам роспуск мотивируется соображениями не принципиальными, а практического свойства. У Шаховского «нет колебаний, что немедленный роспуск необходим, но этому акту надо придать форму, которая устранила бы излишние обострения между Думой и общественностью». Щербатов присоединился к мнению о необходимости ближайшего роспуска и за выступление правительства перед законодательным собранием, чем правительство повлияет на колеблющихся в сторону примирительной позиции. Игнатьев за роспуск, который должен быть «результатом сговора с влиятельными думцами»: «Перспективы будущего вызывают жуткое чувство, и я решительно высказываюсь за то, чтобы сейчас с Думой было достигнуто соглашение и углы сглажены…»162162
  За роспуск высказались морской министр и заместители министра путей сообщения и финансов.


[Закрыть]