Текст книги "Заградотряд"

– Куда тащить?

– На НП командира роты, – ответил тот.

Стрелковые окопы тем временем тоже оживились. Бойцы обсуждали нежданное-негаданное пополнение.

– Какая-никакая, а всё же артиллерия.

– Пукалка… У германца на танках установлены семидесятипятимиллиметровки. Вот это пушка! Такая как дась!..

– «Сорокапятка» бронебойным снарядом любую броню пробивает. Видел я, как ихние танки горят. С любыми пушками. А вон и связь имеется. В деле-то, видать, уже побывали. Воевать, вон, гляди, собираются по-умному, с телефоном.

– Главное, чтоб стрелять умели.

– В тыл поволокли.

– Пушки и должны в тылу находиться. Не в окоп же к тебе орудие ставить! Вот деревня! Тебе, пехоте, наверное, кажется, что вся в твоём окопе происходить будет.

– Будет, не будет, а наши окопы она, как видно, не обойдёт.

– А где ж они, разгильдяи, колесо-то потеряли? С передка бы, что ли, сняли.

– Без тебя не догадались. Иди, подскажи.

Вскоре возле окопов появился ротный, и разговоры сразу поутихли.

Так, за перебранкой и разговорами, под затяжку махорки, рота скоротала до вечера. За это время успели прокопать ходы сообщения, запасные огневые для пулемётных расчётов, а главное, надёжно замаскировали в лощине 45-мм противотанковое орудие[8]8
  Советское полуавтоматическое противотанковое орудие калибра 45 мм. Являлось достаточно эффективным средством борьбы с танками и бронетехникой, находившейся на вооружении германской армии в начальный период войны. Создана в КБ завода № 8 в Подлипках наложением 45-мм ствола на лафет 37-мм противотанковой пушки образца 1931 г., производимой немецкой фирмой «Рейнметалл». Документация этой пушки была выкуплена Советским Союзом в Германии. На первых порах широко применялись дореволюционные боеприпасы калибра 47 мм, которые легко перетачивались под калибр 45 мм. Затем были созданы оригинальные боеприпасы различных конструкций. С дистанции 500 м простым бронебойным снарядом «сорокапятка» пробивала 43-мм броню. Подкалиберным – 66-мм броню. А при стрельбе со 100 м (кинжальный огонь) – броню 88 мм. Орудие имело также противопехотные возможности – стреляло осколочными снарядами и картечью. Модернизирована в 1942 г. Снята с производства в 1943 г. Отдельные её образцы дошли до Победы. По штату 04/600 от 29.07.41. стрелковый полк имел истребительно-противотанковую батарею в количестве 6 орудий; дивизия, таким образом, имела 18 орудий такого типа. По специфике своего применения расчёты «сорокапяток» почти всегда находились в боевых порядках пехоты.


[Закрыть]. Снятое с последнего колеса и берёзовой слеги, оно низко сидело в просторном окопе, и чёрные будылья бурьяна едва не касались тонкого, как шило, ствола.

Дождь к вечеру немного поутих. В поле начали растекаться влажные сумерки. И в это время Мотовилов заметил в бинокль движение, которого ожидал уже давно. Правее дороги, вдоль гряды берёз и густого ивового подлеска бегом бежали бойцы передового охранения. Одновременно оттуда послышались отрывистые звуки моторов. Разведчики действовали так, как приказывал он. Но всё происходило так быстро, что лейтенант Асеенков, видимо, не успел сообразить и из всех немногих вариантов, которые его группе оставила судьба, выбрал самый гиблый. Не сообразил Асеенков… А может, испугался. Надо было кого-нибудь из старых сержантов послать. Моторы стучали всё отчётливее и ближе. Часть бойцов рассредоточилась и свернула влево, в серый кустарник подлеска, и тот сразу поглотил их, спрятал и от чужих, и от своих глаз. Но трое, бежавших впереди других, сбились в кучу и продолжали, низко пригнувшись к жнивью, бежать вдоль дороги к деревне. Что ж он не увёл их в лес, наблюдая за бегущими, бранил и лейтенанта Асеенкова, и себя Мотовилов. Если бы он знал, что среди троих, бессмысленно бегущих по полю, был и лейтенант…

Лейтенант Асеенков прибыл в роту в последний день перед отправкой сюда. На взвод его Мотовилов решил не ставить. Со вторым взводом неплохо справлялся старшина Звягин. Снимать его, воевавшего с лета, с должности, которую он исполнял, пожалуй, лучше лейтенантов, Мотовилову не хотелось. И лейтенанта он держал пока при себе.

Три мотоцикла выскочили из-за перелеска и, обгоняя один другой, помчались по дороге. Это были немцы. Мотовилов узнал их по низкой посадке, по пулемётам, закреплённых на турелях в колясках, и по особому стуку моторов. Два мотоцикла вырвались вперёд и уже настигали бегущих. А те, вместо того чтобы свернуть к лесу или хотя бы отбежать подальше в поле и залечь, продолжали бежать вдоль дороги.

Немцы кричали бегущим:

– Иван! Сталин капут!

Уже был хорошо слышны их голоса и смех.

Мотовилов опустил бинокль и приказал стоявшим рядом связным:

– Живо во взводы и – чтобы все замерли. Огня без приказа не открывать!

Как бы тщательно ни готовил Мотовилов своих людей к бою, как бы ни старался предусмотреть и то, и то, и то, война всегда предлагала наихудший из всех возможных вариантов. Вот и теперь, наблюдая за тем, как немецкие мотоциклисты гнали по жнивью его боевое охранение, Мотовилов понял, что фронтовая фортуна снова скорчила ему гримасу.

– Братцы! Братцы! – кричало поле; поле задыхалось от бега и ужаса настигавшей погони, поле взмахивало руками и взывало о помощи.

«Только бы не сдали у кого-нибудь из бойцов нервы, – подумал Мотовилов. – Если начнут стрельбу, раскроют всю оборону, и тогда нам тут долго не удержаться. Ведь мотоциклисты – это разведка, то же, что и у нас, передовое охранение». Встретились два охранения, и результат этой встречи он, командир роты, сейчас наблюдает в бинокль. А что, если и рота точно так же побежит, если в поле появится не три мотоцикла, а тридцать, да с танками и бронетранспортёрами?

Два мотоцикла гнали на полной скорости, какая только была возможна на размытой дождём полевой дороге. Один немного отстал. Расстояние между мотоциклами и бегущими бойцами сокращалось с каждым мгновением. И вот один из бегущих остановился, резко повернулся лицом к дороге и вскинул винтовку. Но выстрелить он не успел. Его опередили мотоциклисты. Два пулемёта одновременно заработали в колясках, разбрасывая в полусумерках клочковатое пламя. Все трое упали в стерню. И сразу наступила тишина. Во всяком случае, так показалось многим, наблюдавшим за происходящим в поле из окопов.

Мотовилов глянул вправо и влево, перевёл дыхание. Слава богу, рота молчала. «Пускай едут, – подумал он, – возле моста их остановит Трояновский. Но было бы совсем хорошо, если бы и Трояновский пропустил их дальше, в деревню. А если они заметят окопы? Это ж дураком надо быть, чтобы не заметить окопавшуюся роту».

Но мотоциклисты повели себя иначе. Первые два мотоцикла, которые гнали красноармейцев вдоль дороги, а потом открыли по ним огонь, вначале пытались перескочить через неглубокий кювет и съехать на поле, видимо, мотоциклисты хотели осмотреть убитых. Один мотоцикл тут же застрял в грязи. Его кое-как вытолкнули. Через минуту он, швыряясь грязью из-под заднего колеса, помчался назад, к перелеску. Два других с интервалом в двадцать-тридцать метров начали медленно спускаться к речке.

– Товарищ старший лейтенант, мне кажется, они приняли наше охранение за группу отступающих. – Лейтенант Багирбеков стоял рядом с ротным и напряжённо смотрел в поле. Крылья его ноздрей, как показалось Мотовилову, стали ещё тоньше и побелели.

– Как думаешь, куда он поехал?

– Если это разведка, то докладывать.

– Что? Что докладывать?

– Достигли населённого пункта Малеево. Путь свободен. Противника не обнаружено.

– Вот именно. Водевиль! В гриву-душу… Сейчас они спустятся к мосту, и начнётся стрельба. А ну-ка, Васильев, отойди в сторону. – И Мотовилов лёг к пулемёту. Он сразу поймал в прицел второго мотоциклиста, который нахохленной куклой в промокшей, должно быть, шинели сидел за низко опущенным рулём и усиленно газовал, стараясь проскочить ложбинку перед мостом. Мотовилов уже положил палец на спуск, но тут увидел, что первый мотоцикл тоже остановился. С него соскочили двое и побежали к своим напарникам, чтобы помочь им вызволиться из грязи. И тут щёлкнул одиночный выстрел. Немец, сидевший в коляске, сунулся головой вниз. Какое-то мгновение Мотовилову казалось, что пулемётчик возится со своим MG, но, когда тот замер, а сгрудившиеся возле застрявшего в грязи мотоцикла кинулись врассыпную, понял, что тот готов. А в следующую минуту стрелять Мотовилову уже было нельзя. Потому что из кювета и из-за ракит, тесно обступавших дорогу, выскочили сапёры и ринулись на немецких мотоциклистов. Среди них Мотовилов узнал и сержанта Трояновского. Возле мотоцикла началась свалка, раздались крики, ругань, послышались удары. Как будто плотники стареньким, примятым от долгого употребления чехмарём[9]9
  Чехмарь – деревянный молоток, иногда нечто вроде кувалды, для осаживания до необходимого уровня венцов при строительстве дома. Венцы кладут на паклю, войлок или мох; для того чтобы они садились плотно, как надо, их и осаживают чехмарём.


[Закрыть] доводили до нужного угол очередного венца.

– Эх, мать честная, что ж мы тут сидим, когда там наших!.. – закричали там и тут в ячейках.

– Сиди, дядя, там теперь и гвозди из подмёток высыпались, а не только…

Схватка в ложбинке длилась какие-то минуты. Вскоре оттуда повели пленных, потащили раненых.

– Да подсобите ж вы, сук-кины… – кричал, захлёбываясь розовой пеной, красноармеец. Он то делал несколько шагов вперёд, к мосту, то присаживался на корточки посреди дороги, прижимая к груди окровавленные ладони.

И тогда, не дожидаясь дозволения командиров, из окопов выскочили несколько человек и побежали вниз, к мосту и переезду. Некоторые бежали без винтовок.

В группе сержанта Трояновского почти все были переранены. Сам Трояновский, смахивая рукавом кровь со лба, толкал прикладом трофейной винтовки рослого немца с нашивками оберефрейтора. Жёлтый кант на погонах свидетельствовал о его принадлежности к мотоциклетной или, скорее всего, к мотоциклетной разведывательной части.

Оба мотоцикла укатили в деревню, свалив прямо на коляски искромсанные штыками и сапёрными лопатками трупы мотоциклистов, завалили за ближайшим сараем картофельной ботвой. Оружие и снаряжение, в том числе и ранцы, принесли на НП командира роты.

Мотовилов приказал перевязать сапёров и принялся допрашивать пленного обрефрейтора. В какой-то момент ему, дважды побывавшему в окружении и не раз сходившемуся с противником лицом к лицу, казалось, что он вполне сможет поговорить с пленным, задать ему необходимые вопросы и получить внятные ответы. Но когда немец, увидев, Мотовилова и, видимо, поняв, что его привели к офицеру начал что-то говорить ему и требовательно жестикулировать, одновременно указывая на Трояновского, которого перевязывали неподалёку в траншее, ротный поправил портупею, оглянулся на Багирбекова и спросил:

– Вы, случайно, не знаете, как по-немецки выразиться, чтобы этот дрын замолчал?

– Я знаю, как по-немецки «тишина», – краснея, ответил Багирбеков.

– Он этого не поймёт. – И Мотовилов резко повернулся к немцу, который продолжал что-то спрашивать, шагнул к нему и рявкнул: – Молчать! Ты где находишься, в гриву-душу!

Немец действительно замолчал.

– Вот так. Мало тебе сапёры наваляли… – И приказал связному Васильеву, дежурившему возле пулемёта: – Васильев, сходи-ка за Хаустовым. Он человек учёный, по-немецки наверняка понимает.

Хаустов прибыл через минуту. Приложил к каске ладонь.

– Ладно, ладно, некогда, – махнул рукой Мотвилов и указал на пленного: – Допросите его. Кто? Откуда движутся? С какой целью? И в какой силе?

Хаустов взглянул на пленного оберефрейтора, кивнул ему. Тот ответил вопросительным взглядом и отвернулся. Хаустов сгруппировал вопросы ротного в одну фразу и перевёл её. Немец ответил, что не понимает.

– Не понимает? – И Мотовилов толкнул пленного в грудь, развернул лицом к себе и сказал: – Либо вы, Хаустов, знаете немецкий язык так же, как и я, либо немец дураком прикидывается.

– Разрешите угостить его табаком? – И Хаустов вытащил из-за пазухи душистый кисет с солдатской махрой.

Сворачивая самокрутку, Хаустов спросил оберефрейтора, как его зовут. И в том что-то вздрогнуло, может, желание жить, потому что жизнь его оказалась на краю пропасти, и подталкивать её дальше, самому, стало страшно.

– Хорст, – ответил немец. – Хорст Штрассер.

– С вами разговаривает командир стрелковой роты Шестидесятой стрелковой дивизии старший лейтенант Мотовилов. – Диалог вроде налаживался. – Вам необходимо ответить на несколько вопросов, господин Штрассер.

Хаустов предложил немцу самому свернуть самокрутку, но тот взял оторванный листок газеты и вдруг пальцы его задрожали, так что он не смог держать его.

– Ну вот, человеческое проснулось. – И Мотовилов вытащил из кармана широких галифе помятую пачку «Казбека». – Может, пусть моих закурит? Всё же, в гриву-душу его, представитель высшей расы. Вон как пальчики заходили. Как у пианиста.

Но Хаустов ловко скрутил две самокрутки и одну из них, та, что вышла поизящней, протянул немцу. Тот жадно затянулся несколько раз, прокашлялся и через слезу сказал:

– Спрашивайте.

От Высокиничей в сторону Серпухова двигается колонна авангарда 260-й пехотной дивизии. Сапёрный батальон 460-го пехотного полка. Усилен двумя средними танками и бронетранспортёром с 20-мм пушкой и тяжёлым пулемётом. Оберефрейтор показал нашивку – олений рог с пятью отростками и пояснил, что это отличительный знак их 260-й Вюртембергской пехотной дивизии.

– Спросите, сколько человек в батальоне?

Немец ответил не сразу. Сделал очередную затяжку с тоской посмотрел в поле за речку, откуда его только что приволокли, и ответил, что в колонне четыре взвода. Остальные задержались в Высокиничах. Накануне был сильный бой в районе юго-восточнее Высокиничей, и батальон понёс большие потери убитыми и ранеными.

Немец докурил, погасил, растёр в пальцах окурок.

– Спросите, нет ли в колонне артиллерии?

– Нет, – ответил немец по-русски и снова заговорил по-немецки.

Оберефрейтор что-то спрашивал, повернувшись к Хаустову. Тот тут же перевёл:

– Он спрашивает, что будет с ним?

– Переведите, что об этом он должен был спрашивать себя и своего непосредственного командира четыре месяца назад.

Хаустов перевёл. Немец побледнел и заговорил снова:

– В июне и до середины июля его дивизия находилась в районе Ле Кресо, во Франции, – перевёл Хаустов. – И ещё он сказал, что он такой же, как и вы, солдат, и, когда идёт война, не вправе выбирать, где ему быть и в каком направлении маршировать.

Мотовилов слушал ответ оберефрейтора и только теперь вдруг понял, что он и сам не знает, что делать с ним. Куда его девать, этого немца, когда он допрошен и сказал всё, что их интересовало? В овраг? А куда ещё? Ведь с минуту на минуту сюда подойдёт колонна противника, которая и численно, и вооружением сильнее его роты. И куда его в такой обстановке девать, этого француза из Ле Кресо, или как там его, с вюртембергскими рогами… Раньше, когда Мотовилов командовал полком, такой проблемы не существовало. Пленных либо тут же отправляли в штаб дивизии или корпуса, либо вообще не брали. «Сидел бы во Франции и пил шампанское. Нет, тоже на дармовщинку потянуло, – размышлял Мотовилов, – дранг нах остен…»

Оберефрейтор, как видно, был неплохим психологом.

Хаустов снова начал переводить:

– Он говорит, что владеет весьма ценными сведениями о группировке, которая накапливается на этом участке фронта в ближнем тылу.

– Спросите его, с какой целью?

– С целью овладения разъездом Буриновский с последующим выходом вдоль узкоколейной железной дороги на Серпухов и затем на Московское шоссе. Он готов говорить об этом в штабе нашей дивизии или армии. Имеет также сведения о резервах корпуса и их передвижении.

– Танки? Спросите его, они подтягивают танки?

– Да, товарищ старший лейтенант, он говорит, что второй эшелон их наступления составляет Девятнадцатая танковая дивизия. Дивизия состоит из танкового полка, двух моторизованных полков, одной моторизованной бригады. В дивизию также входит артиллерийский полк, мотоциклетно-пехотный батальон, противотанковые части и другие подразделения. Танковый полк насчитывает около ста машин различных модификаций, в том числе панцер-два, панцер-три и панцер-четыре. Последние два типа составляют основной костяк танкового полка. Панцер-гренадерские подразделения посажены на бронетранспортёры, грузовики и другую технику и обладают высокой маневренностью и огневой силой.

– Спроси, где они собираются делать прорыв?

– Этого он точно не знает. Но готов рассказать о других подробностях.

– Да, так оно, в гриву-душу… Кому охота умирать? А, Хаустов? Ещё поживём? Как выдумаете?

– Если противник введёт в дело танки и мотопехоту…

– Пока у них два танка и один бронетранспортёр. Если немец не брешет. – И тут же, выглянув в глубину траншеи, распорядился: – Морозов, возьми у Платонова винтовку и срочно отведи пленного на разъезд. Сдашь коменданту. Передашь вот эту записку. Автомат и запасные диски оставь. И срочно! Понял? Немца хорошенько свяжи. И гранату с собой возьми. Давай действуй. А вы, Хаустов, пока останьтесь.

Отправляя в тыл пленного немца, Мотовилов надеялся, что там, в штабе дивизии или армии, смотря куда немец попадёт в этой кутерьме и неразберихе, допросят его и быстро сообразят: роте нужна подмога. Или, если рота уже списана как неминуемая, так сказать, плановая потеря, что для армии – капля в море, на угрожаемый участок в любом случае вышлют хотя бы батальон с мало-мальским усилением.

Пленного оберефрейтора увели. Бойцы провожали его мрачными, настороженными взглядами. Переговаривались:

– Куда его?

– В тыл, наше сало жрать.

– Да ну, Морозов в ров повёл.

– Сразу надо было…

– Одеколоном пахнет.

– А ты думал! Поглядим, Сидорёнок, чем ты после боя запахнешь!

В ячейках послышался смех. Приглушённой невесёлой волной он пролетел по траншее и тут же иссяк.

– Мне младший политрук Бурман говорил, что вы профессор, преподаёте в университете. – Мотовилов посмотрел на Хаустова, потом в бинокль, прошёлся по кромке, отделяющей поле и дальний лес за речкой, отыскал серые бугорки своих бойцов, полчаса назад расстрелянных из пулемёта мотоциклистами, и некоторое время рассматривал их. Ему вдруг показалось, что один из них шевелится. «Нет, вряд ли», – в следующее мгновение подумал он и сказал: – Однако в вас чувствуется бывший военный. Чем ближе противник, тем явнее он в вас оживает.

– Возможно.

– Вы – человек с прошлым.

– Все мы, товарищ старший лейтенант, не без прошлого.

– А ведь один из них ещё живой. – И Мотовилов протянул бинокль Хаустову. – Вон, видите, где разведку расстреляли, трое лежат. Один сюда ползёт. Или мне кажется. Глаза слезятся, устали.

Хаустов вскинул бинокль. Сумерки уже закрывали даль. В окулярах бинокля они ещё сильнее сгущались. Хаустов уже ничего не мог разглядеть. Он вернул бинокль и сказал:

– Я бы на вашем месте, товарищ старший лейтенант, послал туда людей. Чтобы проверили, нет ли там раненых, которые нуждаются…

– Вы воевали в ту войну? – перебил Хаустова ротный. – Молчите… Я бы на вашем месте тоже больше помалкивал. По тому, как вы держали бинокль, можно понять многое. Так воевали или нет? Уверен, что не в Красной Армии. А, ваше благородие? Ладно, идите. Только смотрите, боец Хаустов, если что, в гриву-душу, собственноручно… – И Мотовилов похлопал по тяжёлой кобуре ТТ.

– Это вы напрасно. Я на фронт пошёл добровольно.

– Ладно, Хаустов, поговорим после боя. Вон, посмотрите, идут. Недолго ждали. – И, опустив бинокль, крикнул: – Рот-та! Приготовиться к бою! Командиры взводов, ко мне!

Там, в конце сжатого поля, куда уходила дорога, по которой сюда пришли и они, оседлавшие, как пишут в боевых донесениях, стратегически важную коммуникацию, а попросту просёлок, показалась голова колонны.

– Хаустов, – окликнул Мотовилов Хаустова уже в спину, – вы о нашем разговоре… И о том, что немец рассказал, тоже помалкивайте. Не надо этого людям знать. О наличии у противника танков и прочее…

Хаустов кивнул.

На душе у Хаустова было смутно и легко одновременно. Вот он, бой, уже коснулся его своим жестоким в своей неизбежности ветром. Вот он, противник, который отнял у него сына и который угрожает его жене, внуку, невестке, Москве, родной земле и всему тому, чему он служил всю свою жизнь. Хаустов протискивался по узкому ходу сообщения, помогая себе руками. Он спешил занять свою ячейку, которая без него пустовала, и думал только об одном: только бы не получить дурную пулю до начала боя. Когда-то давно, ещё в тех окопах и в ту войну, в первые же минуты боя близ города Станислава в Восточной Галиции, когда их полк ещё молчал, изготовившись, стоявший рядом с ним в траншее хорунжий из конной разведки получил пулю в лоб. Нет, нельзя умирать, не дождавшись схватки. Дожить, схватиться, а уж потом… Там – на чью сторону Бог укажет.

Глава пятая

История профессора Хаустова

– Глебушка, – сказала ему жена на вокзале, – ты только не забывай менять носки. Береги ноги.

– Конечно, Маша, конечно, – как мог, успокаивал он жену, стараясь уже не дотрагиваться до неё, потому что прощания и объятия были позади, началась уже новая страница его жизни, война, поход, и обо всём, что окружало его до этого, предстояло забыть. Он знал, что такое война и что такое оставлять где-то за спиной любимого, родного человека.

1916 год. Юго-Западный фронт. Атака под Станиславом, за которую он, прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка Глеб Фаустов был удостоен серебряной медали «За храбрость» на георгиевской ленте. Часто потом, да и теперь, по прошествии многих лет, будоражила его память та атака, в которой слились воедино и отчаяние, и страх, и лихость. В развёрнутом строю шли под звуки полкового оркестра. Офицеры в первой шеренге, с солдатскими винтовками. Рядом боевые товарищи, с кем вместе прибыл на фронт из Александровского училища, слева – Гриша Бородин, а справа Эверт фон Рентельн. Немец по отцу, Эверт, считался самым храбрым из них. Эверт тоже получил за ту атаку «За храбрость» и повышение в звании… А в феврале следующего года Фаустов, спрятав ту медаль за подкладкой сапога, ехал в Первопрестольную в общем вагоне и какой-то человек в бобровой шапке, внимательно глядя ему в глаза, сказал: «Вы бы, братец, погоны-то сняли. А то товарищи их вам гвоздями к плечам прибьют…» Погоны он снял, ночью, когда все уснули, вышел в тамбур покурить, отстегнул их от шинели и выбросил окно, в моросящую снежной крупой темень. Сколько таких погон тогда замело снегом на пути к Москве и Петрограду, Смоленску и Киеву! Вот где погибал русский офицерский корпус. В тех ночных эшелонах к столицам. Это были поезда отречения.

Военную карьеру Глеб Фаустов делать не собирался. Хотя ему тогда только-только исполнилось двадцать с небольшим и служба ему нравилась. Командир батальона, при штабе которого он состоял офицером связи, всячески благоволил ему, уговаривал после окончания кампании остаться в армии. Но вскоре всё полетело к чёрту. Вернулся в университет. Занялся наукой. Преподавал. Женился поздно. На лаборантке Марии Самариной, дочери штабс-капитана Самарина, бывшего его однополчанина. Большевики их семью не трогали. Хотя многих бывших за эти годы ГПУ перетаскало в свои казематы. Некоторые исчезли навсегда. Другие замкнулись в себе, перестали общаться. Возможно, в какой-то степени ему помогло то, что, по совету своего будущего тестя, он исправил свои метрики. В сущности, и исправление-то небольшое: в фамилии изменил заглавную букву «Ф» на «Х». Исправление незначительное, но фамилия сразу превращалась вполне в простонародную, пролетарскую. «Сейчас всё на “х” менять надо, – зло пошутил тогда бывший штабс-капитан Самарин. – Чувствуешь, как от тебя сермягой запахло? Хороший солдат на поле боя всегда должен уметь маскироваться». Жизнь действительно стала постепенно налаживаться. Бывшие комиссары и активисты, сняв портупеи и шпоры и рассевшись по кабинетам, вскоре стали напоминать царских чиновников различных рангов. То же невежество, та же жадность к подношениям, те же интриги на почве зависти. А Глеб Борисович тихо сидел на своей кафедре, преподавал эстетику. И никуда не лез. Ни в партию, ни даже в профсоюз. Не говоря уже об оппозиции, которая всегда существовала. В том или ином виде. Исправно покупал облигации государственного займа. На собраниях молчал. Воспитывал сына, названного по отцу и прадеду Борисом. И так бы, тихо и мирно, возможно, и прошла бы жизнь среди книг и студентов, рядом с Машей, Борей и его семьёй, если бы не война.

Теперь, сидя в сыром окопе у деревни Малеево, он почему-то вспомнил не Машу и не сына, а Таню, жену Бориса. Вернее, его вдову. Вот ведь и проводить не пришла. Внука не привела.

Борис ушёл на фронт ещё летом. Пришло два письма. Шли бои под Смоленском и Витебском. Борис попал именно туда. Их маршевую роту влили в один из потрёпанных полков и бросили в бой.

Теперь, наблюдая фронтовую жизнь и одновременно живя ею, Хаустов постепенно восстанавливал в своём воображении наиболее вероятную картину гибели сына. Эти реконструкции настолько поглотили его, что им, и только им, он уделял каждую минуту свободного времени. Курил солдатскую махорку (небольшой запас «Герцеговины флор» закончился быстро) и думал, думал, думал… Никто даже не догадывался, что московский профессор сокрушает свою душу печалью о сыне. Сам Хаустов считал, что и не нужно, чтобы кто-то знал о его утрате. У многих сейчас погибли родственники, без вести пропали близкие. И рассказывать кому-то постороннему и чужому о своей незаживающей боли он считал совершенно неуместным. Постепенно он понял, что Борис, мысли о нём – это и есть та тайная свобода, куда можно бежать в лучшие минуты жизни на войне, если они здесь возможны, и ею надо дорожить и оберегать её. Потом его мысли переключались на внука. Он думал и о невестке. Глебушка… Каким он вырастет?

Ведь это совершенно неразумно, с точки зрения военной, и слишком жестоко по-человечески – бросать маршевую роту, целиком, сразу в бой. Куда правильнее по прибытии на передовую расформировывать эти маршевые роты по батальонам, по стрелковым ротам, по взводам. Марш завершён, пополнение прибыло организованным порядком. А теперь начинается война. И лучше было бы, если бы новоприбывшие оказывались в окопе рядом с бывальцами, теми, кто пороху уже нюхнул и может дать совет молодым, как вести себя в бою, как пережить бомбёжку или артобстрел, как передвигаться и как вести огонь. Русская армия всегда держалась на том, что новобранец поручался старослужащему солдату, дядьке, который и воспитывал его, и бранил, и поощрял. Главное поощрение, самая большая награда на войне для солдата – это его жизнь, которую он вынес из боя невредимой и не опозоренной малодушием. Сотни раз Хаустов представлял, какими могли быть последние мгновения жизни Бориса, и каждый раз это была другая картина. Только черты лица сына, его глаза и губы всегда были теми же, которые он знал. Но иногда их размывала какая-то даль. И Хаустов начинал мысленно молиться и за погибшего, и за себя, чтобы потеря, какой бы непоправимой она ни была, не стёрла в его памяти образ самого дорогого ему человека.

– Ну, сынок, вот и мой черёд настал. – И Хаустов обмахнул масляной протиркой затвор винтовки.

Сумерки в октябре случаются долгими. Вот и эти, кажется, нависли где-то вдалеке, в укромных лощинах и деревенских проулках и не торопились на простор. И колонна, которая потекла из-за перелеска в поле, сразу заполняя всю ширь и даль дороги, делая её и неширокой, и недлинной, роте старшего лейтенанта Мотовилова была хорошо видна. Как днём.