Текст книги "Заградотряд"

Глава третья

Дождь, мелкий, как туман, полыхал над жнивьём, над окопами ополченцев сизыми холодными волнами, срывал с редких берёз, росших по обрыву берега, последнюю листву. Заставлял людей жаться к земле и меньше смотреть за реку, где вот уже несколько часов стояла необычная тишина. Казалось, даже дождь и порывы ветра не рождали там никаких звуков, и тоже таили ожидание.

Мотовилов не выпускал из рук бинокля. Смотрел и смотрел за реку, в поле, на кромку леса вдали и вытекающий им навстречу узкий ручей раскисшего просёлка.

– Гляньте-ка, товарищ старший лейтенант, – окликнул его часовой, – человек какой-то идёт. Вон, со стороны дворов.

Человек шёл по жнивью, держа прямо на позиции роты.

– Кто-то, видать, из местных.

Мотовилов вскинул бинокль. Точно, кто-то из деревенских.

– Разведчики, в гриву-душу их… Только по хлевам да чуланам и шоркали…

Человек, как видно, был не простой прохожий. Не доходя шагов тридцати до крайнего окопа, он изменил направление движение и, словно угадывая, кто тут командир и где его искать, повернул к НП Мотовилова.

– Ну, здорово, ротный. – И незнакомец, шумно потягивая толстую самокрутку, присел на корточки возле их окопа, прищурился от секущего по щекам дождя.

– Здорово-то здорово. Только кто ты такой и откуда знаешь, что я ротный и что нас тут рота?

– Не батальон же. На батальон вы не тянете. Для взвода – многовато. Да и ты, старшой, не в майорах ходишь. И даже не в капитанах. – И незнакомец кивнул самокруткой, зажатой словно в тисках, в прокуренных пальцах, на петлицы Мотовилова.

Мотовилову будто со стрехи за шиворот потекло от этих слов незнакомца. Часовой, понимая ситуацию по-своему, перехватил винтовку на руку и качнул штыком.

– Отставить, – махнул ему Мотовилов. – А ты, уважаемый, не знаю, как тебя звать-величать, раз такой сообразительный, доложи-ка по форме: кто такой, откуда и по какой надобности к нам пожаловал? Не в колхоз пришёл…

Незнакомец некоторое время, словно отмеряя в последний раз, смотрел на Мотовилова, потом вытащил из-за пазухи вчетверо сложенный листок и протянул его ротному:

– Что тут долго говорить. В бумаге всё прописано, кто я такой. А почему здесь, скажу.

На вид незнакомцу было лет тридцать. Коренастый, в добротной крестьянской одежде. Спокойное лицо, умный взгляд, уверенный и тоже спокойный, как будто этот человек, пришедший к ним неизвестно зачем и почему, заведомо был уверен в том, что именно в нём нуждались здесь все эти люди, ковырявшие сейчас холодную землю по обрезу поля, и больше всех он, вот этот коренастый, мужиковатого вида пожилой старший лейтенант, которому, по годам и по осанке, впору бы быть полковником, на худой конец, подполковником. А тут вот, оказывается, всего лишь ротный старший лейтенант. Старший же лейтенант тем временем внимательно осматривал чужака, тоже вдруг поняв нём больше, чем случайного человека, из любопытства забредшего к ним на позиции. Лицо ухоженное, сытое. Аккуратно постриженная русая бородка с редкими курчавыми сединками, которые скорее всего указывали не на годы, а на что-то другое, чего с годами порой и не нажить.

Мотовилов развернул изрядно потёртую бумажку, поморщился. Подошёл младший политрук Бурман:

– Что тут такое? Кто это? Что за бумага? Документ? Его? Интересно.

– Вот, читайте, это больше по вашей части. – И Мотовилов сунул Бурману бумагу.

– При утрате не возобновляется, – прочитал Бурман.

– Да вы не бланк читайте, а самую суть! – почему-то разозлился Мотовилов.

– Я и читаю. Справка. Дана гражданину Колядёнкову Филиппу Артемьевичу, рождения одна тысяча девятьсот девятого года. Уроженец Смоленской губернии Мосальского уезда, деревни Подолешье. Ранее не судим. Осужденному народным судом Мосальского района Смоленской области третьего марта одна тысяча девятьсот тридцать шестого года по статье… А зачем, собственно говоря, мы сейчас это читаем? – И Бурман выразительно посмотрел на ротного поверх оптических кругляшек своих очков.

– Читайте, читайте, Овсей Исаич, тут у нас мало литературы. Читайте. Всё развлечение.

– …По статье шестьдесят первая Уголовного кодекса РСФСР. Он что, выходит, беглый уголовник?…с поражением прав на два года, что о по отбытии срока наказания с явкой в Мосальский райвоенкомат… Из Каргопольского лагеря НКВД освобождён пятого сентября одна тысяча девятьсот сорок первого года и избрал место жительства деревню Подолешье Мосальского района Смоленской области. Выдано на проезд до станции Сухиничи-Главные… Начальник Управления Каргоплага НКВД СССР. Далее подпись. Подпись, прошу заметить, неразборчива. Так справка уже просрочена! Данный документ, по моему мнению, не может служить документом, удостоверяющим личность этого гражданина. – И Бурман, сдёрнув с мясистого носа очки, метнул на освобождённого взгляд человека, облечённого властью, вполне достаточной для того, чтобы в один час решить судьбу его.

Но у ротного на вчерашнего зека, как понял Бурман, были другие виды.

– Так, Колядёнков, Филипп Артемич, освобождёны вы, выходит, пятого числа сентября. Так?

– Точно так, товарищ старший лейтенант.

– И что, целый месяц в дороге?

– Вот именно! – вмешался Бурман. – Уж очень, смею заметить, подозрительно и как-то, знаете ли, невероятно. А может, уже у немцев успел побывать? И заброшен сюда, в наш тыл, со спецзаданием?

– На поезд сейчас не сесть. Так что добирался оказией. Где как. – Колядёнков говорил спокойно, так говорят уверенные в своей правде и в том, что в неё поверят. – А сюда… – Он оглянулся на деревню. – Сюда забрёл случайно. Землячку встретил на станции. Заговорила она по-нашему, я сразу и подошёл к ней. А потом выяснилось: Настя Свириденкова, из соседней деревни. Свириденкова – это её девичья фамилия. Сюда, в Малеево, замуж вышла. Сейчас Фролова. Муж погиб на фронте. Летом ещё.

– Когда вы сюда забрели? – продолжал допрос Бурман.

– Неделю назад. Думал, переночую и дальше пойду. Выйду на «Варшавку», а уж там как-нибудь… А тут загремело…

– Складно у вас, гражданин Колядёнков, получается…

– Да погодите вы, Овсей Исаич! Человек не за этим пришёл.

– Пришёл? Как «пришёл»? Разве его не задержали? А куда в таком случае смотрят дозорные?

Мотовилов посмотрел на Бурмана, потом на Колядёнкова и сказал:

– Через час, а может, и раньше здесь будут немцы. У меня в третьем взводе некомплект. Двое заболели. Я винтовку тебе дам. Винтовка найдётся. И на довольствие поставлю. Но, смотри, я тебе не лагерный вертухай, мне твой шаг влево не понадобится. Если с чистым сердцем к нам пришёл, то считай, что дошёл ты, Филипп Артемич, до своего Мосальска и, как полагается, призван военкоматом и определён в воинское подразделение рядовым стрелком. Винтовку-то в руках держал?

– Дело знакомое.

– Ну да, небось не одну укоротил. Чтобы за пазухой носить. А? Статья-то у тебя, парень, кулацкая.

Колядёнков побледнел, даже глаза потемнели и отчётливее проступили морщины вокруг сомкнутого, будто из неживого камня вырубленного рта.

– Ладно, тут тебе приговор читать никто не будет. Сам себя не приговори. Багирбеков! – окликнул он младшего лейтенанта. – Принесите сюда винтовку и подсумок Панюшкина!

Через минуту ротный сунул в руки Колядёнкову длинную винтовку, накинул на плечо подсумок и сказал:

– Вот и всё. Теперь ты боец Красной Армии. Присягу примешь потом. Но сейчас поклянись, что пришёл к нам, чтобы с врагом драться, а не с чёрными мыслями. Чем будешь клясться? Что у тебя самое дорогое? Кого в залог отдаёшь? Мать? Жену? Детей?

– Мать моя умерла. Жены и детей нажить не успел. – Колядёнков оглянулся в поле и сказал, глядя в глаза Мотовилову: – Могу землёй поклясться. Дороже её у меня ничего и никого нет.

– Ну что ж, клянись землёй.

Колядёнков опустился на колени, поцеловал землю, истоптанное, перемешанное с суглинком жнивьё и сказал, глядя в сторону вереницы окопов, где замерли, наблюдая за необычной сценой, ополченцы, и выдохнул:

– Клянусь родной землёй бить врага до последнего своего дыхания.

Младший политрук Бурман, всё это время молча метавший взгляды то на ротного, то на Колядёнкова, то на бойцов, высунувшихся из своих окопов, возмущённо сказал:

– Чёрт знает что! Партизанщина! Водевиль! Ни в какие мыслимые рамки!.. Я буду вынужден писать донесение.

– Если это входит в круг ваших обязанностей, пишите. Только – кому? Никто раньше утра следующего дня его не прочитает. А до утра, Овсей Исаич, ещё дожить надо. Займитесь-ка лучше кухней. Может, успеем роту покормить горячим. Заболеют ведь, и так кашляют, как каторжные…

Сырые полы торопливо захлопали вдоль окопов. Ротный даже не оглянулся на своего заместителя.

Колядёнков осмотрел винтовку. Отвёл затвор, заглянул патронник. Вытащил из обоймы патрон и сунул его пулей вперёд в лунку ствола. Пуля провалилась до каймы гильзы.

Этот старинный способ проверки качества винтовки Мотовилов знал ещё по службе в эскадроне. У старых винтовок, которые много побывали в деле, стволы, как правило, немного поддуты. Бой у них паршивый, кучности нет. Но для молодых бойцов, для никудышных стрелков, задача которых в бою – палить в сторону противника, опустошать подсумок напропалую, и такая хороша. В свежий ствол пуля идёт до половины, не дальше. Поддутый ствол тоже можно выправить. Рассверлить и пристрелять заново. Но для этого нужны тиски, инструменты, время и хотя бы горсть расходных патронов для пристрелки. Ничего из вышеперечисленного, кроме сырых окопов по обрезу поля, они не имели.

– Ну что, проверил?

– Проверил. На сто шагов и из такой не промахнусь.

– А на три сотни?

– На три сотни – другая нужна. Три сотни для неё – многовато.

– Что, ворошиловский стрелок?

– Охотник.

– Белку в глаз? Да?

– Я охотился на крупного зверя. Волк, лось, медведь, росомаха…

– О! Звучит внушительно. Но война – не охота на медведя. А может, мне тебя к разведчикам определить? Нет, пожалуй, рановато. Слыхал, политрук и так грозился донесение подать? И подаст. В гриву-душу… Подаст! А винтовку, поновей, после первого же боя себе подберёшь. Если эту не бросишь. Когда немец на этом берегу появится.

– Не брошу.

– Тут, брат, хоть в нитку избожись, а если в деле ни разу не бывал… Ладно, держись возле стариков. С ними сам себя скорей узнаешь.

Колядёнков, казалось, думал уже о другом. Он посмотрел вниз, на речку, и рассудил:

– А на эту сторону его и пускать не надо.

– Это ты правильно рассудил. Для того мы тут и оборону строим.

К полудню заметно потеплело. Даже ветер утих, а вскоре и вовсе будто прилёг в дальних лощинах. Над окопами мягко зашуршало. Люди подняли головы. Мягкий, и правда что не снег, а лебяжий пух падал на землю, устилал сырое, исхлёстанное дождями пространство.

– И где наш старшина запропастился? Вон уже и снег пошёл, зима наступает, а его всё нет.

– Пропадём с таким обеспечением.

– А ты курни. О похлёбке и забудешь.

– Старшина – что? Рано или поздно отыщется. А вот когда полк подойдёт? Видать, что германец раньше подкатит.

– Где он, полк? Есть ли он в наличности? В той стороне, где полк остался, вон какой грохот стоит…

Солдатские голоса меркли в окопах. Снег их придавливал, глушил. Но Мотовилов, проходя в сторону моста, где ещё час назад окопалось и затихло промежуточное боевое охранение, понимал говоривших по обрывкам фраз, по самой интонации, с которой бойцы тосковали и о кухне, и о том, о чём думали сейчас все.

У моста он спрыгнул в пулемётный окоп, поговорил с номерами. В это время позади, за дворами и полем, косым и уже побелевшим платом уходившим на северо-восток, к самому горизонту, по-журавлиному вскрикнул маневровый паровоз. Там проходила узкоколейка, которая вела в Серпухов. Мотовилов послал туда разведгруппу. По его расчетам, она должна была вот-вот вернуться.

– Трояновский, – приказал он сержанту, – ваша задача, как я уже сказал, прикрыть огнём отход передового боевого охранения. Смотрите, не перестреляйте своих. Асеенков будет отходить вон по той балке. Их двенадцать человек. Запасные отрыли?

– Так точно, товарищ старший лейтенант, – козырнул командиру группы Трояновский.

В сержанте чувствовалась некая внутренняя пружина, которую он сам сжал и теперь умело придерживал, чтобы не она управляла им, а он ею. «Видать, действительную отслужил», – подумал Мотовилов, примечая следы умелой распорядительности младшего командира. «Даже “гочкис” пулемётчики предусмотрительно сняли с бруствера и опустили на дно окопа, прикрыв сверху дерюжкой. А в деревню всё же сбегали, не утерпели», – догадался он, но ничего не сказал.

По мосту ходил часовой с винтовкой. Небольшенького роста, в шинели, набрякшей дождём и казавшейся непомерно длинной, он важно расхаживал от одной перилы к другой, поглядывал то за бугор, куда уходила дорога и куда час назад ушла группа лейтенанта Асеенкова, то на окопы, то на пулемётный окоп, то, мельком, на ротного.

– Часового с моста убери. Чего он маячит? Не в гарнизоне столовку охраняет.

– Куприков! Сгинь! – не по-уставному, но строго крикнул сержант, и часовой тотчас спрыгнул вниз и исчез под настилом, как будто только того и ждал.

– Ладно, следи за порядком. – И Мотовилов посмотрел на часы: времени было уже порядочно, а старшина всё не вёз свой котёл с кашей. И разведка не возвращалась… – Как только пройдёт на эту сторону группа лейтенанта Асеенкова, рви мост и – тоже в окопы. Смотри по обстоятельствам.

– Всё будет сделано. – И Трояновский вытянулся, как в строю.

Трояновский… Трояновский… Из поляков, что ли? Мотовилов думал о сержанте так, как когда-то думал о своих командирах батальонов и рот, когда возвращался со службы домой. Сержант Трояновский. У него и бойцы подтянутые. Шинели подогнаны. И оружие в порядке. Такой не должен подвести.

Разведчики, посланные проверить большак до железнодорожной ветки, вернулись вместе со старшиной. Отделение разведчиков шло вереницей по обочине дороги. Следом за ними тащилась повозка, нагруженная ротным скарбом – знакомым зелёным ящиком под железной крышкой и чем-то ещё, старательно прикрытым куском вылинявшего, как прошлогодний бурьян, брезента. Повозкой управлял сам старшина Ткаченко. Он сидел на передке, на ящике, притиснутый поклажей к самому крупу коня Змея. Левую ногу он щеголевато выставил вперёд, опершись на оглоблю, и высокое хромовое голенище, сдвинутое гармошкой, сияло издали и вызывало неприязнь бойцов. Все промокли, продрогли, с самого начала марша в рот маковой росинки не упало, а он где-то сапоги свои надраивал. Чтоб ему, проклятому, следующую ночь так промучиться… За повозкой катилась ротная кухня. Из косой трубы её, прикрытой от верхового дождя жестяным закопчённым колпаком-кулёчком, посыпывал сизый дымок, и все, наблюдавшие её долгожданный приезд, старались уловить в воздухе желанный дух варева и угадать, что же на этот раз приготовил им кашевар Надейкин. Сам Надейкин сидел под сложенным вдвое мешком, кулем надетом на голову, и казался худеньким подростком, случайно попавшим в кашевары. Когда кухня подъехала ближе, Мотовилов разглядел на дороге ещё несколько человек. Шли они нестройно, без оружия. «Чужие», – догадался он, вглядываясь в незнакомых бойцов. Они тоже свернули с большака к окопам.

Первым доложил сержант Плотников. Разведчики дошли до станции, разговаривали с дежурным. Тот сказал, что только что на Серпухов отправлены несколько вагонов с дровами.

– Младший лейтенант и четверо бойцов прибыли из Серпухова. Говорят, что возвращаются из госпиталя. Сборный пункт – Высокиничи. Документы в порядке.

Младший лейтенант, туго перетянутый ремнями, построил свою команду и стоял на правом фланге, вытянувшись вперёд гладко выбритым подбородком, в ожидании, когда к нему обратится тот, кто командовал здесь всем и вся. Мотовилов мельком взглянул на него и вдруг узнал в нём – или это ему показалось от усталости – того самого младшего лейтенанта с Варшавского шоссе. Как же его фамилия? Он приказал старшине приступить к раздаче пищи и подошёл к выстроившейся вдоль дороги шеренге.

– Товарищ полковник, вверенная мне группа бойцов после излечения… – Младший лейтенант одеревенелыми губами продолжал доклад, и Мотовилов заметил, как глаза его остановились на петлицах, в которых он увидел не полковничьи шпалы, а всего лишь кубари старшего лейтенанта.

– Докладывайте, докладывайте, товарищ младший лейтенант. Только учтите на будущее, что перед вами старший лейтенант, командир стрелковой роты.

– Вас понял, товарищ старший лейтенант…

– Говоришь, на сборный пункт?

– Да, в распоряжение штаба Семнадцатой стрелковой дивизии.

– Семнадцатой… Ну-ну. Только вряд ли она там, дивизия ваша. В лучшем случае рота. Считайте, что вы дошли. Как ваша фамилия, младший лейтенант?

– Старцев.

– Какое училище?

– Подольское пехотно-пулемётное. Ускоренный выпуск.

– Пулемёты системы «гочкис» знаете?

– Чисто теоретически. Хорошо знаю пулемёты системы «максим» образца тысяча девятьсот десятого года, ручной пулемёт Дегтярёва пехотный, образца двадцать седьмого года и крупнокалиберный Дегтярёва-Шпагина образца тридцать восьмого.

Мотовилов поморщился и сказал:

– Котловым довольствием я вас обеспечу. Кормите, Старцев, своих людей. Хорошенько поешьте сами и после обеда, ровно через двадцать пять минут, ко мне вместе с сержантом Плотниковым.

Бойцы младшего лейтенанта Старцева, на ходу выхватывая из своих «сидоров» котелки, гурьбой кинулись к полевой кухне. У одного из них Мотовилов разглядел плоский трофейный со съёмной крышкой. Значит, бывалый боец. В Семнадцатую… Где она теперь, Семнадцатая… Пропадут ни за грош в дороге.

«Надают мне по шапке, в гриву-душу, за самоуправство, – подумал он, и решил: – Семь бед, один ответ. Главное – что? Удержать рубеж до подхода полка. Вот за что спросится в первую голову. А за остальное отвечу потом. Разжалуют до лейтенанта, до взводного? Да хоть до рядового стрелка! Все здесь встретимся, в одном поле, – подытожил свои размышления старший лейтенант Мотовилов, – и полковники, и сержанты, и рядовые пехотные бойцы».

«А младшему лейтенанту, – подумал он, наблюдая за толпой возле котла, – тоже повезло. Подштопали наскоро и – сюда».

Кухню он приказал спрятать в ближайшем овражке, чтобы не демаскировать позиции роты.

Вместе с горячей кашей старшина Ткаченко тут же раздавал патроны, гранаты и бутылки с горючей смесью. Как злиться на такого старшину? Молодец, Ткаченко. Видать, зубами вырвал и эти гранаты, и цинки с патронами. Нет, со старшиной Мотовилову повезло. В меру нагловатый, шумный с бойцами и смирный, подчёркнуто вежливый с начальством. Умеет обделать любое дело, на которое не всякий и решится. Запасливый. Прижимистый. Настоящий хохол! Что и говорить, старшина Ткаченко пришёлся ротному по душе. Но старый служака Мотовилов знал и другое: такого весельчака и вьюгу надо было держать в руках. Пускай подружатся с Бурманом, внутренне посмеивался он, представляя, какое лицо будет у старшины, когда младший политрук заявит о своих контрольных функциях в тылах роты. Это тебе не ленивые и заевшиеся интенданты второго эшелона, которые, если это их не касается, любую бумагу подпишут и на любое зло глаза закроют, этот над котлом стоять будет, чтобы доподлинно быть уверенным в том, что бойца на передовой не объедает ни одна тыловая мышь.

Глава четвёртая

– Профессор, а вы когда-нибудь убивали? – И Брыкин выпустил струйку табачного дыма. – Сейчас ведь начнётся… Немец попрёт, стрелять придётся.

– Убивал, – кивнул Хаустов. Он даже не взглянул на соседа, продолжая сосредоточенно тяпать сапёрной лопатой перед собой. Ротный приказал соединять ячейки ходом сообщения. И, хоть усталость выламывала суставы и клонила отяжелевшую голову книзу, к коленям, Хаустов воспринял распоряжение старшего лейтенанта Мотовилова с той тайной надеждой, с которой смертник получил бы весть о том, что судьба его ещё не решена, приговор не оглашён, а стало быть…

Брыкин, услышав ответ Хаустова, едва не выронил из озябших рук лопату.

Некоторое время они копали молча. Брыкин что-то бормотал себе под нос, вроде кого-то бранил, то и дело приподнимался на руках выглядывал в поле, где его первый номер отрывал запасную огневую. Наконец, когда им, чтобы соединиться, осталось метра полтора, он отвалился к ровно, аккуратно срезанной стенке, засмеялся и сказал:

– Вот что такое для бойца лопата? Лопата – это всё. – Брыкин повертел перед глазами лопату и подытожил: – Но уж больно деликатная. Из такой только черпак для Надейкина склепать. Вот это б был струмент!

– Вполне с вами согласен, – тут же отозвался Хаустов и, продолжая затронутую соседом тему котлового довольствия, спросил: – Как вы думаете, Гаврюша, каши нам до нынешнего вечера дадут?

– Должны. На ужин, – уверенно ответил Брыкин и закурил. От него в сторону Хаустова густо потянуло табачным дымом. А затем Брыкин принялся поправлять камешком, который отыскал ещё в дороге, когда переходили ручей, лезвие своей лопаты.

И Хаустов подумал, что солдатский окоп всегда пахнет немножко табаком, немножко мочой и потом, немножко ружейный маслом, и всё это вместе, весь этот аромат, отдающий ещё и страхом, и есть запах передовой. «Старые запахи, – с иронией подумал он. – Видать, ещё не нанюхался, если они тебя не пугают». И действительно, эти запахи его не пугали. Хаустов словно играл со своим прошлым в неторопливый и опасный преферанс: ставки-то были более чем серьёзными.

– Брыкин, что ты всё свою лопату точишь? – окликнул Брыкина боец, отрывавший ход сообщения со стороны деревни. – И точишь, и точишь. Будто делать больше нечего.

– А твоё какое дело? За своей смотри. Я ж не указываю тебе, что твоя лопата заржавела.

– На нервы действует.

– Ишь ты, нежный какой! С такими нервами тебе, кум, не на войну, а куда-нибудь в интернат для нервноболящих со всем наличным пансионом. – Брыкин, если кого недолюбливал, начинал называть «кумом».

Брыкин усмехнулся, докурил самокрутку, ссыпал щепоть слюнявого табака обратно в кисет и принялся дальше шаркать плоским кремнем по лезвию малой пехотной лопаты. В конце концов осмотрел её с фронта и с тыла, повертел перед глазами и смачно, как кинжал, воткнул лезвием вниз в угол ячейки. И сказал, при этом не особенно рассчитывая на то, что его слова услышат:

– Шанцевый инструмент у солдата всегда должен блестеть чистотой и быть исправным.

– А у вас, простите, в роду были служивые? Ну, солдаты, как говаривали прежде? – Хаустов тоже устал копать, для отдыха взялся за свою винтовку, внимательно осмотрел её, продул затвор, отжал и снова захлопнул на место коробку магазина, протёр ветошкой колечко намушника. Потрогал штык, словно проверяя его прочность. Штык он снимать не стал. Хотя надо было снять. Но он знал, что винтовка новая, заводской пристрелки, пристреливали её со штыком, и сними штык – точность боя нарушится.

– А как же. И тятька, Иван Гаврилыч, был в солдатах. Ещё в ту Германскую воевал. В плену был. Вернулся. И дед, Гаврила Иваныч. У деда, помню, даже медаль была. За Севастополь. Ему и с турками пришлось, и с этими, как их… Тоже бусурманского племени…

– С англичанами, что ли? – подсказал Брыкину боец, минуту назад коривший его за то, что тот неурочно взялся точить лопату.

– Да нет, кум. Какие ж из англичан бусурмане? Нешто я ряду не понимаю?

– Самые что ни на есть лютые бусурмане. И Черчилль ихний – брехло ещё то.

Хаустов невольно засмеялся. Но виду не подал. Поставил в угол свою винтовку и сказал:

– Да вы, Гаврила Иванович, как я понимаю, славного роду. Настоящий, потомственный солдат. А я вот на войне человек случайный. – И снова Хаустов выкинул свою карту на опасный столик…

– Да на войне, уважаемый профессор, все мы случайные люди.

– В каком-то смысле вы правы, – задумчиво ответил Хаустов.

– Не пойму я ваших слов. Где шуткуете, где всурьёз говорите. То ли я слишком прост, то ли вы слишком непросты, профессор.

Хаустов сунул масляную протирку за голенище сапога и сказал своему соседу:

– Вы, Гаврюша, больше не называйте меня так. Хорошо?

– Как? Профессором, что ли?

– Ну да. Лучше просто по фамилии. Или по имени.

– Ну как же я вас, уважаемый… – Боец махнул рукой. – Глебом, что ли, называть буду?

Тот подумал и сказал:

– Ну что ж, можно и Глебом. Без всякого отчества. Так короче. А лаконизм, он, знаете ли, и в окопах тоже хорош. Во время боя особенно. Это ведь моё имя. Самые близкие люди меня так и называют. Жена, братья, сестра. Мама так звала. А вы мне, Гаврюша, человек теперь не чужой. Солдат солдату – брат. Разве не так?

– Да так-то оно так… Только вы-то постарше меня будете. Опять же образование ваше… Профессорское звание. – Боец сразу оживился. – Ведь это, если на военный язык перевести, вы, Глеб Борисович, генералом нам, рядовому народу, приходитесь, не меньше.

Хаустов добродушно засмеялся и снова налёг на лопату.

Вскоре из боевого охранения прибыл связной, отдышался, откашлялся и доложил, что задержана группа неизвестных в количестве шести человек, при одном орудии в орудийной запряжке.

– Говорят, что из отдельного артдивизиона Семнадцатой стрелковой дивизии. Лейтенант Асеенков спрашивает, что с ними делать?

– Давай их сюда. Живо, – приказал Мотовилов и подумал: «Опять Семнадцатая, здорово ж её потрепали. А может, из-под Вязьмы выходят?»

– В каком они состоянии?

– Да навроде непьяные, – простодушно ответил связной.

– Да я не о том. Как выглядят?

– Да навроде ничего. Как и мы. Одёжа вот только не по времени. В пилотках. У некоторых шинели немецкие. – И связной надел на штык винтовки шапку, поднял её и два раза махнул. – Сейчас тут будут. Ну, я пошёл? Что передать лейтенанту Асеенкову?

– Передайте сержанту Плотникову, чтобы подтянул вас по уставу. Как к старшему по званию обращаться надо и прочее. И ещё: окруженцев пускай пропускает беспрепятственно, но, если выйдут большие группы, пускай разбивает их по десять человек, не больше. Пока первая группа не дойдёт до моста, вторую не выпускать.

– Вас понял, – вытянулся связной. – Разрешите идти?

– Идите.

Связной побежал назад, гремя мокрыми полами длинноватой для его роста шинели. Не успел он перебежать через мост, как в поле, на дороге, блестевшей под дождём белёсыми колеями, показалась орудийная запряжка. Мотовилов разглядел в бинокль четвёрку гнедых кавалерийских лошадей, передок, на котором сидел боец с перевязанной головой, должно быть, ездовой, орудие со скошенным щитом. Он сразу узнал знакомые очертания «сорокапятки» с длинным противотанковым стволом. Сердце ротного заколотилось: «Ну вот, – подумал он, – дуракам всегда везёт, вот мы и с артиллерией». Вскоре он разглядел и расчёт, который плёлся за противотанковой пушкой, и то, что пушка была без одного колеса, и вместо колеса была подсунута берёзовая слега, оставлявшая на мокрой дорожной колее глубокую извилистую борозду. Мотовилов не выдержал и вышел навстречу.

Лошади, напрягая мокрые ноздри и заляпанные дородной грязью груди, с трудом выволокли орудие и передок на пригорок и остановились. Артиллеристы тут же подсунули под единственное колесо орудия камень. Сгрудились возле передка, с опаской смотрели на Мотовилова, сразу угадав в нём того, кто и решит их судьбу. На доклад вышел приземистый кривоногий сержант в ушастой довоенной каске, вскинул руку. И Мотовилов заметил, как дрожит рука артиллериста. Кому ж охота умирать, когда спасение рядом? Вот и надо убедить «сорокапятчиков», что спасение – этот рубеж. Вот этот берег и поле со складками рельефа, где они могут найти себе хорошую позицию.

– Откуда идёте? – спросил ротный сержанта.

– От Тарусы. Хотели в городе переночевать, а там уже немцы. Последний бой приняли под Полотняными Заводами.

– Боекомплект?

– Двадцать два выстрела. Под Тарусой пополнили. Двенадцать – бронебойные, десять – осколочно-фугасные.

– Когда последний раз получали довольствие?

– Две недели назад.

– Вижу, бывалый расчёт. Две недели без довольствия, а не заметно, чтобы отощали. И кони в порядке.

– Так ведь мимо деревень шли, – улыбнулся сержант. – По своей земле.

– Ладно, сержант. С выходом вас. О подробностях – потом. А сейчас слушайте приказ: выбирайте позицию сами, стрелять придётся по дороге. Отряди одного или двоих человек, за боеприпасами. Ехать недалеко. С вами поедет лейтенант и ещё двое разведчиков. Коней придётся взять ваших. А сейчас ведите людей к полевой кухне, скажите кашевару, что ротный приказал выдать каждому двойную порцию. Но через час орудие уже должно стоять на позиции. Всё, сержант. Выполняйте.

Приказ Мотовилова не обрадовал артиллеристов, но, как он заметил, особо и не огорчил. Ещё бы, могли бы и в овраг отвести, а тут – на позиции, полное доверие. Да ещё и двойная порция горячей каши с тушёнкой.

Двадцать два снаряда – это уже кое-что. Если учесть, что это кое-что к ничему, то – уже много. Но если Старцев, которому он поручил доставить с полустанка снаряды, успеет обернуться до подхода немцев, то первый бой артиллерийским усилением худо-бедно, но всё же будет обеспечен. Если только сержант – не болтун и умеет стрелять из своей калеки-пушки.

– Прицел-то в порядке? – на всякий случай поинтересовался Мотовилов, когда артиллеристы прикончили кашу и принялись за ломы и лопаты.

– Прицел в порядке. И целиться есть кому, – ответил сержант и снова скупо улыбнулся.

Сержант уже начинал нравиться Мотовилову. Люди вокруг него бегали, как заведённые, каждый знал своё место, слушались беспрекословно. Бойцы младшего лейтенанта Старцева, которые поступили во временное подчинение командиру расчёта, тоже вскоре были приставлены к делу, освоились и быстро отрывали основной окоп, ровики для огнеприпасов и расчёта.

Сержант выбрал место для огневой на склоне неглубокой лощины, уходившей в лес. Лощина надёжно прятала орудие, укрывала справа и слева, таким образом предохраняя от флангового огня. Дорога на той стороне речки с позиции открывалась достаточно широко, к тому же метрах в пятистах насыпь делала поворот и некоторое расстояние тянулась вдоль фронта. Деревья и кустарник впереди пришлось подчистить. Берёзы и ольхи тут же распилили и растащили на землянки и траншейные перекрытия. Ветки пошли на маскировку.

Сержант сбегал к речке, вернулся и приказал:

– Снимай, ребята, колесо. Ниже посадим.

Орудие сразу осело ниже к земле, и теперь его трудно было разглядеть и с двадцати метров.

– Надо предупредить пехоту, что снаряды пойдут через их головы, – приказал сержант заряжающему.

Тот протирал снаряды в длинных латунных гильзах и аккуратно, как только что вынутые из мотора сияющие поршни, складывал обратно в плоский продолговатый ящик.

Когда всё было уже отрыто и замаскировано, связист вытащил из передка зелёные ящики телефонных аппаратов, катушку с проводом и спросил сержанта: