Текст книги "Русский диверсант"

Глава третья

После госпиталя Радовскому дали недельный отпуск. И он решил поехать в Смоленск и там растратить эту в общем-то недолгую радость. Анна считалась пропавшей без вести. В донесении, в графе «без вести пропавшие», он так и написал: радистка, сержант Анна Витальевна Литовцева… Расставание с нею томило, угнетало. Как она там? Сроки уже подходят. Не сегодня завтра должна родить. Всё ли там сделают как надо? Бросил на произвол судьбы. Надо было просто увезти в тыл, устроить в хорошем госпитале, чтобы родила под присмотром врача. Но тогда… Уж лучше так: пропала без вести. Надо выдержать и это. Не подавать виду. Пропала – почти погибла. А главное – выбыла из списков. В тыловом же Смоленске предстояло кое-кого повидать. Отыскался однополчанин. Двадцать два года назад в ноябре они вместе уходили на перегруженном пароходе из Крыма. Вместе голодали и мёрзли в Галлиполи, в тоскливой Кутепии, где каждый день кто-нибудь умирал или стрелялся от безысходности. Потом, в Сербии, их пути разошлись. И вот снова оба оказались здесь, в России, на родине.

В Смоленске, в комендатуре, Радовскому выдали ордер на комнату в небольшой гостинице, построенной, по всей вероятности, большевиками. И вечером в ресторане в центре города он встретил штабс-капитана Зимина в чёрном мундире оберштурмфюрера СС. С ним за столиком сидели ещё двое. Зимин обнял бывшего однополчанина и тут же представил своим друзьям. Те были в штатском.

– Андрей Константинович фон Сиверс, – представил Зимин высокого господина средних лет в сером коверкотовом костюме, в осанке которого явно чувствовалась офицерская выправка. – Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельд. А это, господа, Георгий Алексеевич Радовский, мой боевой товарищ, с кем вместе… не только из одного котелка, но и голодали. Я уже вам рассказывал о наших злоключениях. Но теперь, слава Господу, мы снова в России, в своём благословенном Отечестве, на своей земле.

Зимин наполнил рюмки. Все встали.

– За Россию, господа! За единую и неделимую!

Сиверс и Штирик-Штрикфельд были из прибалтийских немцев. Оба с января 1941 года, когда дивизии вермахта накапливались в Польше для предстоящего июньского броска на восток, состояли на службе при главном штабе фельдмаршала фон Бока. Затем, когда фон Бок был смещён с поста командующего группой армий «Центр» за провал операции «Тайфун» и неудачи под Москвой, а на его место Гитлер назначил командующего 4-й полевой армией фельдмаршала фон Клюге, человека более послушного и гибкого, перебрались в штаб верховного командования сухопутных сил (ОКХ).

В разговоре не раз упоминалось имя Рейнхарда Гелена. Как нетрудно было понять, оберст Гелен способствовал их переводу непосредственно под его подчинение и покровительство.

– Георгий! – тряс хмельной головой Зимин. – Тут такое дело завернулось! Хорошо, что мы встретились. Вид у тебя слегка потрёпанный, ну да ничего. С сегодняшнего дня я ставлю тебя на своё довольствие. Откормлю, подлечу. Есть свои люди в госпитале. У нас здесь, в Смоленске, везде теперь есть свои люди.

– Хорошо вы тут устроились, – суховато усмехнулся Радовский, и все сидевшие за столом, несмотря на изрядную степень опьянения, насторожились.

– Ты что-нибудь слышал о Русском освободительном комитете? – Зимин сделал предупреждающий жест рукой и посмотрел на Сиверса и Штрик-Штрикфельда. – Господа, за Георгия Алексеевича Радовского я ручаюсь головой.

Они снова выпили. Теперь – за Русскую освободительную армию. Коньяк развязал языки, и вот уже разговор потёк вольнее, свободнее.

– Если в ставке фюрера в самое ближайшее время не возобладает здравый ум и если немецкие генералы не поймут наконец, что сил ни вермахта, ни потенциала Германии, ни даже объединённой под немецкими штыками Европы недостаточно даже для взятия Москвы, то крах, господа, наступит гораздо раньше. Я думаю, уже следующей зимой. Большевики будут атаковать зимой. Зимой это у них лучше получается. После декабря и января они это себе крепко усвоили.

– Да, пожалуй, – заметил кто-то, – французов тоже зимой гнали.

Эта параллель несколько смутила остальных. Но вскоре разговор продолжился с прежним жаром.

– Подбросят ещё несколько десятков свежих дивизий, насытят линию фронта тяжёлой техникой и вооружением… А так называемые партизанские бесчинства?

– Об этом, господа, нам, пожалуй, лучше расскажет Георгий Алексеевич. – Сиверс внимательно посмотрел на Радовского, сделал едва заметный поклон. – Вы, как я понял из рассказа Вадима Дмитриевича, были ранены в районе Дорогобужа при ликвидации партизанских баз. Вот и поделитесь своими наблюдениями, что же происходит в лесах по нашу сторону фронта?

– Фраза «партизанские бесчинства» – это блеф не желающих видеть правду, – сказал Радовский, поправляя приставленную к стулу резную ореховую трость, сделанную ему в госпитале одним из пленных красноармейцев и служившую вместо костыля, – нога ещё побаливала, и при ходьбе он быстро уставал. – Всё гораздо серьёзнее, господа… Нужно говорить не о беспорядках на территориях, занятых германской армией, а о сопротивлении. Да-д, о сопротивлении. И это сопротивление, хотелось бы нам этого или нет, всё отчётливее приобретает черты и масштабы народной войны. И если понять, что Россия – это не Франция и не Польша, то можно предположить, во что это может вылиться.

Штрик-Штрикфельд напрягся. Сиверс снова вежливо кивнул. Очевидно, то, о чём сейчас говорил Радовский, каким-то образом ложилось на их разногласия.

– И сил полиции, и немецкой, и нашей, здесь недостаточно. Потому что никакими силами эту стихию уже, кажется, невозможно удержать в рамках так называемого нового порядка. Вы, должно быть, знаете, сколько штатных дивизий, в том числе и танковых, штабу Клюге пришлось снять с передовой и перебросить под Вязьму и Дорогобуж. Сопротивление будет разрастаться по принципу снежного кома. Но самое неприятное – это то, что стихия народного возмущения против бесчинств германских солдат постепенно принимает черты, я бы сказал, политического движения сопротивления.

– Что вы имеете в виду?

– Сталин перебрасывает в партизанские районы командиров и комиссаров, специалистов подрывного дела, диверсионные десантные группы. Налаживается устойчивая связь по оси: партизанские базы – Москва. Таким образом, действия всех подконтрольных формирований за линией фронта, на нашей стороне, управляются из одного центра. И усилия большевиков, надо это признать уже фактом, дают свои реальные плоды. Сталин через своих партизанских комиссаров контролирует уже основные районы и самые многочисленные формирования противника по эту сторону фронта. Они получают приказы из Москвы. Оттуда же им по воздуху доставляются необходимые грузы. В том числе питание для раций и оружие.

– Большевики выбросили ещё одну козырную карту… – пьяно мотнул головой Зимин и молча махнул до дна очередную рюмку. – Они провозгласили эту войну Великой Отечественной. Если так дальше пойдёт, то Восточный фронт окажется между молотом и наковальней. С одной стороны – полнокровные сибирские дивизии, вооружённые тяжёлыми танками и реактивными миномётами. С другой – партизанские формирования. Они уже сегодня объединяются в полки и бригады. Где гарантия, что завтра они не заполучат тяжёлую технику и достаточное количество обычного стрелкового вооружения и боеприпасов и не выстроятся колоннами за нашими спинами?

– Отечественная война – это не просто звучит. Это волнует. И не только нервы, а более глубокие материи. И каждого человека, и всего общества в целом. Это объединяет.

– Что ж, они в чём-то очень важном, пожалуй, самом важном, правы, – заметил Сиверс. – Тогда, в восемьсот двенадцатом, французы… Теперь – германцы. А говорят, Сталин приказал ввести погоны, а своих генералов награждает орденами Кутузова и Суворова? Искренне он это делает или нет, но этому горцу в уме не откажешь. И русский характер он чувствует тонко. Совдепия превращается в Россию. Да-да, господа.

– Заметьте, господа, что всё это – на фоне разнузданной нацистской политики на оккупированных землях, – Сиверс отодвинул от Зимина графин с водкой. – Прав, трижды прав был Наполеон, когда сказал, что, выступая против мощной державы, можно выиграть битву, но не войну.

– У Сталина ничего не выйдет. Всё это – и ордена, и погоны – делается не искренне, а под давлением обстоятельств.

– Фюрера обстоятельства тоже не милуют, но он пока остаётся глух и слеп к тому, что уже очевидно.

– А кто-то, господа, день и ночь твердил, что Совдепия – это колосс на глиняных ногах, что стоит толкнуть его, этого глиняного истукана, и… А тут толкнули под Минском, толкнули под Бродами, толкнули под Киевом и Брянском, и что? Под Москвой обосрались в худые и тонкие подштанники. Дважды толкнули под Вязьмой. Колосс не падает и, похоже, падать не намерен. Но намерен толкнуть сам.

– Русский народ… Русский человек… Фюреру нужно было не с самолёта исследовать русские просторы, а хотя бы в рядах его наступающей пехоты. И разговаривать с русскими людьми не как с недочеловеками, а как с союзниками по борьбе против режима Сталина. Ведь было же реальностью: в первые летние недели население оккупированных областей встречало германцев как освободителей! И что началось потом? К чему это привело?

– Увы, господа, пруссаки никогда не проявляли большого искусства в умении общения с другими народами. А уж нацисты – тем более. Уже в Австрии и Чехии это было очевидным. Австрияки, и те куда более человечны и умны. – Мысли, которые смело высказывал Сиверс, разделял и Радовский. Но разделяет ли их кто-нибудь там, наверху, в ставке Гитлера, где определяется вся стратегия ведения войны на Востоке?

– Вы видели, что творится в лагерях для военнопленных? – Зимин грохнул по столу кулаком. – Сотнями ежедневно вывозят на телегах во рвы. Неделю тому назад ездил в Рославль. Люди доведены до крайней степени физического истощения, до полной потери человеческого облика. Из них уже невозможно сделать солдат, которые на смерть пойдут за дело освободительной идеи. Не-воз-мож-но! Их нужно год откармливать! Чтобы они имели нормальный человеческий вес. Лечить не только от дистрофии, но и психику.

– Немцы рассуждают примерно так: русских на сорок миллионов больше, чем нужно, и они должны исчезнуть. Этот бред я слышал совсем недавно из уст одного оберста из штаба фон Клюге, – это снова сказал Сиверс.

– В морду бы за такие слова…

– Зимой, под Наро-Фоминском и Можайском, именно это и произошло.

– Да, господа, – сказал Радовский, глядя на Сиверса, – для немцев всё это – Восточный фронт. Всего лишь Восточный фронт. Просторы, где маневрируют танковые и пехотные дивизии вермахта и СС. А для нас – Родина.

– В декабре я был при штабе фон Бока, – вскинул подбородок Штрик-Штрикфельд. – Однажды фельдмаршал сказал: здесь, под Москвой, мы либо выиграем, либо безвозвратно проиграем войну. Так что там вполне отдают себе отчёт в том, что на самом деле происходит здесь, и в войсках, и по обе стороны немецких и русских линий.

– Да, с уходом фон Бока многие наши надежды рухнули.

– Ничего, господа, ничего… Настанет, настанет и наш час. Русский освободительный комитет готов после некоторых предварительных мероприятий организационного характера, готов поднять население против режима Сталина. По некоторым предварительным оценкам, под ружьё уже завтра мы сможем поставить армию в один миллион солдат. Вот аргумент, с которым Берлин вынужден будет считаться!

Радовский узнал из этого разговора, что условием русской стороны является следующее: признание границ 1939 года, равноправное положение русского народа и образование независимого русского национального правительства на демократической основе. А это означало самое главное – конец войне.

На следующий день Вадим Зимин рассказал, что в середине июля группа армий «Север» разгромила в «котле» русскую 2-ю ударную армию Волховского фронта, при этом германский патруль захватил в плен командующего этой армией и заместителя командующего войсками Волховского фронта генерал-лейтенанта РККА Андрея Андреевича Власова. Власов – фигура среди большевиков, в особенности в армейских кругах, влиятельная. Недавно от него получено согласие сотрудничества. Именно он возглавит Русскую освободительную армию. Сейчас ведётся усиленная работа по созданию структуры будущей армии. Смоленский комитет возглавляет эту работу.

– Власов? Я слышал, он тоже из большевиков?

– Имеет орден Ленина. В Гражданскую, кажется, командовал полком.

– Да, красный генерал из крестьянских сыновей. И это сейчас не должно нас смущать. Гитлер склонен к тому, что русское освободительное движение должен возглавить человек из народа.

– Под Москвой в период самых жестоких боёв командовал 20-й армией и успешно наступал.

– А какая роль отводится нам? Будем состоять при экс-красных командирах военспецами?

– Пусть даже так. На первых порах. Но если всё пойдёт на лад и эти прусские безумцы прекратят отговаривать фюрера от радикального шага навстречу русской идеи, уже к зиме немецкие войска будут отведены на линию тридцать девятого года. Россия без большевиков и Сталина! Демократическое правительство! Георгий, могли ль мы с тобой мечтать об этом?! Там, на турецком берегу, когда пуля в рот казалась универсальным средством от всех болезней, терзавших нас. А потом… потом, друг мой, разберёмся и с пруссаками.

– Ты наивный человек, Вадим. Немцы никогда не оставят захваченной территории. Ни-ког-да! Они ведь и воюют не против Красной армии, а за территорию. Чтобы расположиться на ней хозяевами. Облокотившись при этом на наши головы. Вот что происходит в действительности. Доказательства – на каждом шагу. Сейчас Гитлер усиливает южную группу своих армий. Кажется, напрочь забыл о Москве. А почему? Да потому, что ему нужна нефть! Баку, Грозный. Нефтеносные районы, а также те районы, где залегают редкие и необходимые для промышленности руды и другие полезные ископаемые. Кто-то из его ближайших советников влиятельно нашёптывает ему, что поход на Восток для Германии прежде всего должен дать наибольшую экономическую выгоду. А большая политика и наивысшая цель для него – Англия. Ради победы над Англией он готов пойти на всё. Россия и русский народ для него – средство. А сейчас – нефть! Вот реальная цель. И он методично выкладывает трупами своих солдат, а также красноармейцев и просто русских людей дорогу на юг. Как это было в прошлом году здесь, от Смоленска до Москвы.

– Да, пожалуй. И в этих обстоятельствах у немцев нет другого выхода, как призвать на помощь нас, русских. У них сейчас некомплект в дивизиях до семи тысяч человек. Где они их возьмут? Так что скоро, совсем скоро ворота концлагерей будут распахнуты на Восток! И в бой мы пойдём не в этой вот форме, и не с нашивками «ОСТ», а в русских шинелях и гимнастёрках. Дайте время.

Радовский засмеялся.

– Давай лучше выпьем, – предложил он. – За моё новое назначение.

– Ты получил новое назначение?

– Да. Буду формировать новую роту. Приказ о моём назначении и новых полномочиях подписан.

– Кто подписал приказ?

– Оберст Лахоузен-Вивермонт.

– Ты перебрался в управление Аусланд ОКВ абвер-2?

– Да. Тебе знакомо имя моего нового шефа?

– Кое-что слышал. Он австриец. В прошлом году получил оберста. Умён, проницателен. Профессиональный разведчик. Служил в австрийской армии. Затем перешёл в вермахт. О нём мне рассказывал Андрей Константинович. Они знакомы. Их познакомил Гелен. Здесь, в Смоленске.

Позже Радовский узнал и другие подробности из биографии своего шефа.

Родился в 1897 году в Вене. Блестяще окончил военную академию Марии-Терезии в Виннер-Нойштадте. В 1915 году получил свой первый офицерский чин – лейтенанта от инфантерии. Летом 1936 года в чине оберстлейтенанта получил перевод в австрийский Генеральный штаб.

– Ты знаешь, что такое абвер-2?

– Да, конечно. Диверсионно-разведывательная работа. Звучит красиво, почти романтично. Но заниматься придётся зачисткой деревень и лесов по эту сторону фронта от партизан. Приказано формировать роту для абвергруппы Schwarz Nebel – «Чёрный туман». Разумеется, под присмотром инструкторов. Конечно же немцев. Но не остзейцев. С нашими хоть можно договориться. А с этими… Сразу после отпуска предписано начать работу по подбору личного состава для двух взводов. Буду готовить диверсантов. Из всякого отребья. Набирать придётся в концлагерях. Добровольцев. Ты слышишь, Вадим, – до-бро-воль-цев. Звучит по меньшей мере издевательски. В перспективе – развёртывание роты до трёхвзводной.

– Что ж тут плохого? Ты будешь командовать русскими. В лагерях… Что творится в лагерях, Георгий! А у тебя есть возможность спасти хоть несколько десятков. Так что тебе всё же предстоит командовать русскими солдатами.

– Русскими солдатами… Последний раз, Вадим, мы с тобой командовали русскими солдатами под Ново-Алексеевкой.

– На той стороне тоже были русские…

– Когда обращаешься к ним с предложением вступить в русское формирование на стороне вермахта, из строя выходят, как правило, люди совершенно определённого сорта. Иногда – такие хари… И работать приходится именно с ними. И они потом задают тон в подразделении. Волевые, наглые, эгоистичные, без предрассудков. Абсолютно свободные от условностей десяти заповедей.

Однажды Зимин спросил:

– Георгий, всё забываю тебя спросить: помнишь, ты часто вспоминал о какой-то родственнице, не то племяннице, не то троюродной сестре? Она была отправлена из Новороссийска ещё весной того же двадцатого. Что с ней? Ты разыскал её? Она жива?

– Нет, я не нашёл её.

– Жаль, жаль, – он похлопал его по плечу. – Но это ничего не значит. Она наверняка жива. И ждёт тебя, – и Зимин улыбнулся. И спросил: – А как стихи Гумилёва? Не забыл? Не растерял свои драгоценности в поисках других иллюзий? Ведь это помогло нам выжить.

Радовский молча кивнул.

– Прочти что-нибудь. Одно четверостишие. Первое попавшееся.

– Ведь это было так давно и где-то там, за небесами. Куда мне плыть – не всё ль равно, и под какими парусами? – продекламировал Радовский почти шёпотом. И – после небольшой паузы: – Тысяча девятьсот восемнадцатый год.

– …И под какими парусами, – покачал головой Зимин.

Они молча смотрели куда-то в пустоту, заполненную сигаретным дымом и прошлым. Молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

– А не навестить ли нам девочек, дружище? – предложил вдруг Зимин. – Чтобы тебе через эдак пару месяцев, когда будешь колесить со своими молодцами по деревням где-нибудь в окрестностях Вязьмы или Спас-Деменска в поисках партизан, было что вспомнить. Хоть что-то приятное. Не один трёп подвыпивших чудаков, которые всё ещё не избавились от величайшей иллюзии – великой и неделимой…

– За эту иллюзию стоит умереть.

– Умереть? – Зимин посмотрел в глаза Радовскому. – Без этой иллюзии трудно жить. Но умирать за неё… Подождём умирать, дружище.

В тот же вечер они пустились в недолгое пешее путешествие по одной из центральных улиц города. Пройдя несколько кварталов, свернули в тёмный переулок и вскоре оказались перед парадным небольшого двухэтажного дома, отремонтированного, как видно, совсем недавно.

– Заведение фрау Эльзы. Только для офицеров. Первоклассный товар. Никакого сравнения со шлюхами грязных тараканников Константинополя. Помнишь? Клиенты стояли в очередь. Особенно к русским дамам. Турки, французские матросы, греки, итальянцы, евреи, армяне, сирийцы. Дамы не успевали сделать после очередного клиента самое необходимое… Дикие драки в очереди к какой-нибудь мадам Тане. Что молчишь, Георгий? Ты ведь всё помнишь. Такое не забывается.

– Мы были молоды, Вадим, и это нам помогло многое пережить. В том числе и тот ужас. Который, кстати, пережили не все. Особенно те, у кого на родине остались семьи. А вот теперь мы уже не так молоды и выносливы.

– Да. Но попробуем пережить и это.

– А где жёлтый фонарь? – усмехнулся Радовский, указывая на белый фронтон парадного. Всё же хотелось отвлечь и себя, и друга от мрачных мыслей.

– Война. Светомаскировка… – развёл руками Зимин.

– Неужели большевики залетают и сюда?

– Залетают. Ты ни разу не попадал под их бомбёжку?

– Попадал. И под налёты «петляковых» сталинских соколов, и под налёты «штук» соколов Геринга. Разница небольшая. Потери в личном составе примерно одинаковые.

Возле парадного они остановились и закурили. Торопиться было некуда. Хотелось ещё поговорить. Вспоминали то Крым, то Кутепию, то скитания по Европам. Радовский снова подумал об Анне. И всё-таки хорошо, что он отправит её на тот глухой хутор. По крайней мере, если случится катастрофа, она останется в России. А после такой войны Россия конечно же будет другой. Большевики разрешили богослужения, говорят, вводят погоны. Интересно, какими будут офицерские погоны? Неужто золотыми? Очень может быть. И он, Радовский, без Анны наконец-то получил то, чего ему всегда не хватало, – свободу. Солдат на войне не должен быть связан ничем и никем, кроме приказов и командиров. Рано или поздно придётся отступать. Быть может, бежать. А бежать вместе с Анной и ребёнком… К тому же англичане вряд ли простят немцам всё, что они натворили. И в Африке, и на островах. Союзники выпотрошат Германию до основания. Вытряхнут из неё всё. Как солдаты вытряхивают сидора пленных… Не исключено, что до Германии доберутся и дивизии Красной армии.

Когда они уже поднимались по ступеням к высоким чёрным дверям, скудно освещённым тусклым светом, проникающим откуда-то сверху, из-под фронтона, их окликнули по-немецки. Это был ночной патруль. Зимин тут же отозвался, тоже по-немецки. Радовский вытащил своё офицерское удостоверение.

– Когда вы отбываете в свою часть, господин майор? – спросил его пожилой оберфельдфебель, внимательно изучая под лучом карманного фонарика документы Радовского. На груди оберфельдфебеля поблёскивал горжет с орлом и надписью: Feldgendarmerie.

– Через четыре дня, как сказано в командировочном удостоверении, господин оберфельдфебель, – ответил Радовский тем же спокойным тоном, каким был задан вопрос, и не удержался от короткого комментария: – Но это не имеет никакого значения, не так ли?

– Для вас – имеет, – услышал он тот же равнодушно-спокойный голос начальника жандармского патруля.

– И какое же?

– Вы отбываете на передовую?

– Да.

– Я был на передовой с июня по декабрь, пока не обморозил ноги под Медынью. Там, говорят, уже русские.

– Да, Медынь и Юхнов оставлены.

– Так вот пуля с той стороны прилетает всего за какие-то секунды. Хлоп – и в каске дырка. Так что советую вам задержаться здесь на эти несколько секунд, чтобы ваша пуля пролетела мимо.

Они рассмеялись. И немец как бы между прочим заметил:

– А вы разговариваете с акцентом. Как это понимать, господин майор?

– Господин оберфельдфебель, мой акцент очень легко объясним: я – русский.

– Ах вот как! Понятно, – и немец кивнул на дверь. – Впрочем, сюда действительно ходят в основном русские.

– И поэтому вы так пристально контролируете этот район? – вмешался в их беседу Зимин.

– Да, господин оберштурмфюрер. А ваш акцент почти незаметен. Всего вам доброго. Хайль Гитлер!

– Хайль, – ответили они патрулю.

Ночной патруль в Смоленске – обычное явление. Но нарваться на жандармский патруль, да ещё в изрядном подпитии, грозило серьёзными последствиями. Им повезло, что этот оберфельдфебель оказался, скорее всего, из бывших солдат вермахта. Каким-то образом попал на передовую и на своей шкуре испытал, каково там, в окопах. А может, просто плюнул на них, потому что они – русские.

Уже за дверью парадного Зимин вспомнил той же двадцатилетней давности историю, о которой знали все галлиполийцы и вся русская колония Константинополя:

– Помнишь, Георгий, когда мы пошли полным каре на комендатуру и разогнали синегальцев?

Это случилось вскоре после того, как они обосновались в Галлиполи. Все войска, благополучно добравшиеся до турецкого берега, были сведены в 1-й русский армейский корпус под командованием генерала Кутепова. Галлиполи – маленький городок вроде Юхнова, сильно к тому же разрушенный недавним землетрясением и артобстрелами англичан. Корпусу отвели небольшой участок земли вокруг старинной четырёхугольной башни, оставшейся ещё со времён генуэзцев. Говорят, в этой башне когда-то содержались пленные запорожские казаки, а потом солдаты Русско-турецкой войны за освобождение Болгарии. Французы забрали у корпуса всё: и корабли, и грузы, среди которых были тюки с продовольствием, ящики с боеприпасами, оружие. Взамен обязались поставлять корпусу необходимое и достаточное количество продовольствия. Но, вопреки договорённостям, поставки сокращали почти ежедневно. Приходилось искать средства для пропитания самим. Городок постепенно превратился в одну сплошную толкучку, где торговали буквально всем. Часы, обручальные кольца, револьверы, шинели обменивались на продукты. Всё уходило по дешёвке, за горсть фасоли отдавали мундир Дроздовского полка, за кисет табаку – серебряную ложку из фамильного сервиза. Порядок поддерживался благодаря строжайшей дисциплине. Иначе бы корпус превратился в неуправляемую орду, дикое, голодное, обозлённое поражением стадо. Кутепов издал приказ, по которому запрещалось употребление бранных слов, но разрешил дуэли как способ разрешения конфликтов между офицерами. Однажды патруль сенегальских гвардейцев арестовал двух русских офицеров за то, что они, подвыпив на последние гроши, шли по базару и горланили: «Соловей, соловей – пташечка…» Патрулю офицеры не подчинились. Тогда их скрутили силой, избили прикладами. О происшествии тут же доложили в штаб корпуса. Начальник штаба генерал Штейфон тут же отправился к французскому коменданту и потребовал освобождения своих подчинённых. Комендант Галлиполи майор Валер категорически отверг требование русского генерала и вызвал караул. Тогда Штейфон, в свою очередь, вызвал две роты юнкеров Константиновского военного училища, к которым примкнули также многие офицеры. Роты построились в боевой порядок и двинулись на комендатуру. Синегальцы разбежались. Бросили пулемёты и охраняемые помещения. После этого случая майор Валер больше не посылал свой патруль в город. Среди офицеров, присоединившихся к юнкерам-константиновцам, оказались и Радовский с Зиминым…

В довольно просторном фойе, освещённом приглушённым светом и обставленном дорогой, но обшарпанной мебелью, видимо, наспех свезённой сюда по приказу какого-нибудь интенданта, пахло празднично – то ли дорогой парфюмерией, то ли фруктами. Радовский давно отвык и от того, и от другого. Вверх вела белая лестница с серыми глубоко вытертыми ступенями. И там стукнула дверь, и тут же радостный женский голос окликнул их:

– О! Кто к нам пожаловал! Вадим Дмитриевич! Вадичка!

– Лизонька! – театрально кинулся к лестнице Зимин. – Вы всё хорошеете, прелесть вы наша! Дайте же я вас расцелую, радость моя!

Радовский невольно поморщился. Благо в темноте этого, видимо, никто не заметил.

Хозяйке на вид было лет сорок пять. Вторая молодость располневшей женщины, к тому же, видимо, одинокой. Это Радовский определил сразу, по взгляду больших карих глаз, с любопытством скользнувших по его лицу и на мгновение задержавшихся в притворной нерешительности. Она тоже изучала его. Интересно, что она подумала о нём? Потрёпанная всеми вселенскими ветрами физиономия незадачливого искателя фортуны здесь, в Смоленске, где русские в тылу у немецкой армии торопливо строили столицу новой России, новой, очередной своей утопии, была конечно же не диковинкой. Кого она в нём видела, эта женщина, у которой тоже было своё прошлое? Усталого человека, опирающегося на самодельную трость и всячески старающегося скрыть, что без неё ему не обойтись? Авантюриста, которому безразлично, с какой армией искать свою фортуну и под какими парусами… Жестокого фанатика офицерской чести?

– Радовский Георгий Алексеевич, мой боевой товарищ, – с тою же театральностью, но уже не так восторженно представил его Зимин.

– Фрау Эльза.

– Вадичка, ради бога, перестаньте. Для друзей – просто Лиза.

Радовский поцеловал её руку, которая оказалась маленькой и прелестной, как у юной курсистки. Пальчики Лизы были тёплыми, немного влажными, видимо, от волнения, и пахли французскими духами. Мысли его сразу же улетели к Аннушке. Аннушка пользовалась почти такими же. Возможно, к аромату духов примешивался запах этой женщины, и получалось нечто иное, похожее на французские духи, но уже не то. Видимо, фрау Эльза очень много работает, с иронией подумал он.

– У вас прекрасные духи, мадам, – сказал он, улыбаясь в усы. – Но ручка ещё прелестней.

– Духи из Парижа, – засмеялась Лиза, явно взволнованная второй частью комплимента. – Вадичка нас не забывает.

– Вадим, ты занимаешься коммерцией? – Радовский обернулся к Зимину.

– Дружище, сейчас все занимаются коммерцией. Если мы хотим построить новую Россию, то главные механизмы экономики должны быть в наших руках. В том числе и вот в этих прелестных ручках! – И Зимин ловко перехватил руку растерявшейся Лизы и энергично расцеловал её.

– Господа, вы меня смущаете прямо в прихожей, – наконец нашлась и она, кокетливо поглядывая то на Радовского, то на Зимина.

Радовский почувствовал, что ему как гостю, впервые переступившему порог её заведения, фрау Эльза или просто Лиза уделяет больше внимания.

Они рассмеялись и пошли по белой лестнице вверх, где в комнатах уже слышались приглушённые женские голоса.

– Сашенька сегодня свободна? – услышал Радовский полушёпот Зимина.

– Да. Я её сейчас позову.

– Не для меня…

– Хорошо, хорошо, Вадичка… Я всё поняла. Предупрежу…

– Какая ты умничка. Нам пару шампанского и коньяк. И ещё, как всегда, шоколад и фрукты.

– Хорошо, хорошо, Вадичка. А кого позвать для тебя?

– Эту ночь, дорогая Елизавета Павловна, я хотел бы провести с вами! – торжественно произнёс Зимин.

– Ах ты испорченный мальчишка!

Радовский услышал возню, притворное рычание Зимина и восторженные всхлипы Лизы.

Да, неплохо они тут устроились. Тихие ночи без обстрелов и бомбёжки. Тихое заведение. Шампанское, фрукты, французские духи… Не оборачиваясь, Радовский продекламировал:

 
И всю ночь звучит зловещий хохот
В коридорах гулких и во храме
Песни, танцы и тяжёлый грохот
Сапогов, подкованных гвоздями.
 

Он шагнул в распахнутую дверь и оказался в просторной зале, драпированной зелёным бархатом и тяжёлыми портьерами до самого пола. Паркет был навощён. Пахло так, как пахнет в старом платяном шкафу, из которого только что убрали всю одежду. Одежда всегда хранит запах человека, носившего её. Вот и эта просторная комната, загромождённая вдоль стен тяжёлыми складками зелёного бархата и просторными кожаными диванами, пахла людьми, в разное время бывавшими здесь. Это был запах женщин и мужчин в минуты их откровения, подавленного страдания и притворной любви, которая в какое-то мгновение могла стать настоящей.