Текст книги "Русский диверсант"

Они подошли к столу, на котором уже стояли бутылки, фужеры и фарфоровая ваза с фруктами. Зимин налил коньяку. Они выпили. Радовский продолжал принюхиваться к позабытым запахам прошлой жизни. Зимин заметил это и сказал:

– Ты и её будешь обнюхивать? Смотри не испугай.

– Кого?

– Сашеньку. Сейчас увидишь её.

Вскоре в комнату вошли две девушки. Простучали каблучки, послышался смех, в котором Радовский сразу поймал фальшивые ноты всё той же театральности и человеческой порочности, слегка замаскированной показной профессиональной развязностью.

– Меня зовут Сашей, – сказала блондинка и оперлась на его плечо, обдавая запахом дешёвых духов и здорового молодого тела.

Радовский поймал её руку и поцеловал прохладные пальцы, которые мелко дрожали, словно от холода. И в чаду не страстей, а угара…

– Что с тобой, милая? – наклонился он к ней и снова мысленно повторил: «…И в чаду не страстей, а угара…»

– Ничего, – улыбнулась она, неумело скрывая напряжение.

– Ты вся дрожишь.

– Это сейчас пройдёт.

Через две недели на старенькой трофейной полуторке Радовский мчался по Варшавскому шоссе в сторону Рославля. Ему предстояло набрать партию добровольцев для формирования новой боевой группы. Там, в Рославле, он действительно вспомнил дни, счастливо проведённые в Смоленске. Запах духов, а может, фруктов, блондинку, её мимолётную дрожь. И разговоры за столом. Пустые, нелепые разговоры, которые на фоне действительности рассыпались и втаптывались в заплёванную землю, как стреляные гильзы под ногами солдат.

А ещё неделю спустя «Чёрный туман» получил первое своё задание: проникнуть в ближайший тыл русских, установить наблюдение за участком Варшавского шоссе, установить, сколько и какой транспорт движется в сторону фронта и обратно; тяжёлую бронетехнику и артиллерийские орудия зафиксировать с точностью до единицы; на обратном пути оставить в тайнике в условленном месте, указанном на карте, комплект батарей питания для рации. В группу он включил ветеранов из остатков боевой группы первого формирования: Старика, Лесника и радиста Синенко по прозвищу Синий. Другим он не доверял так, как этим. Пока отлеживался в госпитале и ездил в Смоленск, две группы из его роты были заброшены через линию фронта в полосе русских 43-й и 33-й армий. Шесть и одиннадцать человек. Первая – с разведывательной целью. Вторая, состоявшая в основном из специалистов-сапёров, имела задачу взорвать несколько мостов близ Варшавского шоссе. Ни сразу по прибытии к месту сосредоточения, ни два дня спустя, в контрольное время, не вышла на связь ни одна из них. Наступило назначенное время, когда обе группы, одна за другой, должны были вернуться назад. Не вернулась ни одна. Однако вскоре радиопередатчик второй группы появился в эфире на своей частоте. Позывные давал правильно. Но радисты в штабе корпуса обнаружили, что работа радиопередатчика ведётся под контролем. Из штаба корпуса, из отдела 1Ц – разведка – прибыл офицер с переводчиком. Задал несколько вопросов ему, Радовскому, командирам взводов и добровольцам. Уехал. А через два дня нагрянула проверка. В казармах и в домах, где квартировали офицеры, всё перевернули вверх дном. Рота тем временем по приказу проверяющего офицера занималась на плацу строевой подготовкой. Без оружия. И слава богу. Потому что курсанты были настроены решительно. Некоторые порывались бежать к казармам и забаррикадироваться там. Но их остановили.

Проверяющие ничего не нашли. Немцы уехали ни с чем. На следующий день последовал приказ сдать оружие в ближайший немецкий гарнизон, передачу оформить документально, а личному составу роты приступить к строительству моста, разрушенного налётом авиации противника, и предмостной насыпи; для несения гарнизонной и караульной службы старшим наряда из числа сержантского состава разрешалось ношение на поясном ремне холодного оружия – кинжального ножа. Винтовки и пулемёты вывезли при полном молчании застывшей на плацу роты. Но, когда немцы предложили сдать свои табельные пистолеты и офицерам, произошла короткая заминка, едва не закончившаяся рукопашной схваткой. Офицеры отказались сдавать оружие, а солдаты покинули строй и двинулись к грузовику, в кузове которого лежали их винтовки, автоматы и пулемёты.

Через несколько дней после этого инцидента из Смоленска вернулся Радовский.

– За кого нас тут держат? – возмущались взводные и офицеры штаба.

– Им нужны наёмники, а не союзники.

– В штабе дивизии нам не доверяют. Мы как были для них хиви, так хиви и остались.

– Рабы… Быдло… Этого мы и под райкомами нахлебались…

– Солдаты не хотят выполнять приказы, – жаловались взводные подпоручики.

– Говорят, немцам земля наша нужна. К нам, мол, и к нашим семьям они относятся как к рабочему скоту. Что творится в оккупированных районах… В лагерях…

В тот же день Радовский выехал в штаб 5-й танковой дивизии под Вязьму. Его принял адъютант командира дивизии. Вежливый капитан, внимательно выслушал, тут же по телефону доложил о его прибытии генералу. Через несколько минут Радовский уже стоял перед командиром дивизии генерал-майором Фейном. Тот жестом руки прервал его доклад и сказал:

– Я всё знаю. Читал доклад. Поясните мне вот что. Одна из ваших групп, заброшенных в тыл 43-й русской армии, не вернулась. Передатчик работает под контролем русских. Как вы думаете, что там могло произойти?

Голос генерала Фейна был спокойным. Идея создания при 5-й танковой дивизии русской вспомогательной роты принадлежала именно ему. Теперь в дивизии две такие роты. Одной командует капитан Эверт фон Рентельн, прибалтийский немец. А в другой, где командует этнический русский, слишком много проблем. В апреле рота Радовского не справилась с задачей взять живым командующего окружённой русской 33-й армией. Правда, тогда, в той сумятице, когда кочующий «котёл» пошёл на прорыв, слишком много интересов и амбиций сгрудилось вокруг штабной колонны русского генерала Ефремова. Абвер, СС, СД, рота полка особого назначения «Бранденбург-800». Все хотели отличиться и выхватить из-под носа соседа лакомый кусок, чтобы блеснуть в донесениях. Гелен, похоже, дело своё сделал. А теперь его сменил Лахоузен… Разведчика сменил диверсант. Но именно диверсионная группа провалилась на этот раз. В итоге почти вся погибла во время проведения операции. В докладе Радовского утверждалось, что – от миномётно-пулемётного огня немецких заслонов. Что, скорее всего, соответствовало действительности. Невозможно было действовать медицинским скальпелем там, где нужно было применять топор дровосека…

– Людей отбирал я лично. И в первую, и во вторую группы. За каждого могу поручиться.

– Вот как? – генерал Фейн встал, прошёлся по полу, застланному пёстрыми ткаными русскими половиками, посмотрел в окно. – Нельзя ручаться ни за кого. Скажите, вы не испытываете каких-либо трудностей, командуя своей боевой группой?

– Нет, господин генерал.

– Поясню почему я задал этот вопрос. Почти двадцать лет вы прожили вне России. Здесь выросло новое поколение. Поколение, воспитанное большевиками. Они дышали другим воздухом. У них другой состав крови. Вы понимаете, о чём я говорю?

– Да, вполне. Я учитываю это. И никаких преград в общении ни с рядовыми добровольцами, ни с офицерами не чувствую. Мои подчинённые вполне доверяют мне. Я стараюсь доверять им. На самые сложные задания я хожу с ними лично.

– Да, я слышал о ваших подвигах. Но, хочу сразу заметить, я этого не одобряю. Не дело майора вермахта резать на нейтральной полосе колючую проволоку. Для этого есть солдаты и младшие командиры. Так что же могло произойти с группой? И, прошу вас, не оправдывайтесь. Это не к лицу офицеру. Мы здесь, на передовой, должны иначе и проще понимать друг друга.

– Всё что угодно, господин генерал. Задание было не из лёгких. Большевики усилили охрану важных объектов, в том числе и коммуникаций в своём тылу. Всё изменилось.

– Что это значит? Разве вы не предусматривали возможные варианты развития событий?

– Предусматривали, господин генерал. В том числе и возможное неадекватное поведение части диверсионной группы. Одного, двух или троих добровольцев…

– Добровольцев… Вы так, господин майор, называете своих солдат?

– Да. Это наиболее точное название. Оно выражает суть. Суть должна быть понятной всем. Звание «доброволец» хорошо воспринимает личный состав. Они добровольно вступили в нашу роту для борьбы с большевизмом, с режимом Сталина, который они считают бесчеловечным. Это необходимо учитывать. Потому что главным мотивом перехода на нашу сторону для большинства добровольцев является именно желание с оружием в руках бороться против ненавистного режима.

– И вы, господин майор, тоже разделяете со своими солдатами этот пафос? – и генерал, на мгновение оторвавшись от окна, внимательно посмотрел на Радовского.

– Так точно, разделяю, господин генерал.

– Хорошо. Завтра утром оружие вам будет возвращено, – сказал Фейн всё тем же спокойным голосом. Напряжение, которое командир дивизии умел создавать во время разговоров с глазу на глаз, стало ещё сильнее. – Пришёл приказ о вашем новом назначении. Рота переподчиняется непосредственно штабу группы армий. Отделу 1-Ц. Вот приказ. Ознакомьтесь. И поздравляю вас с повышением. Теперь вы подчиняетесь нам чисто номинально. Но, я думаю, новый статус вашей боевой группы не помешает нашим личным отношениям. Не так ли, господин майор?

– Я никогда не забывал о том, что рота добровольцев создана согласно вашему приказу, господин генерал. Что из вспомогательного подразделения развёрнута в полнокровную боевую группу. Как не забыл и о том, что, прибыв в ваше распоряжение в качестве военного переводчика, вернул статус и положение боевого офицера. И это обстоятельство не позволяет мне забывать и о личной вам признательности, господин генерал.

– Читайте, читайте свой приказ… – и Фейн благосклонно покачал головой. Слова майора были искренними. Он это чувствовал. Конечно, есть в этом русском и то, чего он не понимает и чего тот не открывает никому, не зря ведь его переманили в абвер. Но есть и то, что можно расценивать как искренность и сердечность. Однако самое ценное в этом русском то, что он – солдат, и хороший солдат. Не тупой болван с передовой, готовый выслужиться на костях своих подчинённых, а умный и дальновидный офицер. Такие не служат ради почестей, званий и наград. У таких, как правило, существуют высшие цели. Зачастую безумные. Но это уже другая тема. И о ней генерал Фейн думать не хотел.

Генерал невольно любовался своим бывшим подчинённым. Да, к сожалению, бывшим…

Радовский прочитал приказ, взглянул на генерала. Тот стоял у окна и курил сигару. Синеватый вязкий дымок вился вокруг седой головы с глубокими блестящими залысинами. Фейн курил дорогие сигары. И, вопреки обыкновению заядлых курильщиков гасить табаком раздражение, закуривал в минуты покоя. Добрый знак, подумал Радовский, когда увидел, что генерал потянулся к кипарисовому футляру.

– А скажите, господин майор, эта наша война… вы действительно верите в её победный исход? Вы думаете, можно покорить эти пространства, населённые… Нет-нет, я не нацист. Я – солдат. И то, что происходит вокруг, многое из этого, противно моей натуре и убеждениям. Мои солдаты устали. Дивизия понесла огромные потери. И кажется, что не только Германия, но и Европа уже не в состоянии восполнить их. 5-я мотопехотная бригада выбита почти наполовину. Немногим лучше положение в 5-й танковой бригаде. Эти две бригады – костяк дивизии. Без них дивизии просто не существует.

– Господин генерал, германская армия свою освободительную миссию блестяще выполнила ещё летом прошлого года. И поход на Москву был уже безумием. Бессмысленным и жестоким. В первую очередь по отношению к германской армии. И вы это прекрасно понимаете. Начиная с сентября, да-да, уже тогда, нужно было открыть ворота концлагерей, обмундировать и вооружить добровольцев. И миллионная русская армия освободила бы от большевизма не только Москву и Петербург. Почему вы, немцы, так слепы к урокам истории? Россию могут победить только русские. Только русские, господин генерал.

Фейн пристально смотрел на Радовского. Он услышал то, что готов был услышать. Но слова русского не могли не смутить его. Он невольно выглянул в окно и, убедившись, что часовой далеко и не слышит их, качнул сигарой:

– Только русские… Эти слова принадлежат вашему новому вождю? Генералу Власову? Кажется, именно он сейчас претендует на роль командующего новой армией. Так называемой Русской освободительной армией.

– Эти слова принадлежат Шиллеру. Фридриху Шиллеру, господин генерал. Эти слова произнесены давно. Этой истине уже много лет. Как и добрым взаимоотношениям между немцами и русскими.

Генерал курил сигару. Он снова смотрел в окно. И снова подумал: да, этот русский, ко всему прочему, очень образованный человек. Пожалуй, он мог бы сделать прекрасную карьеру штабного офицера. Но разве эти партийные болваны позволят взять в штаб, в оперативную группу, русского со смутным прошлым?

За окном, над свежим штакетником, ветер играл берёзовой листвой. Форточка была открыта, и шум листвы слышался здесь, в штабном доме, как отзвук другой, минувшей жизни, которая прошла здесь, среди этих берёз, но которая никогда не повторится. Радовскому вдруг показалось, что этот тихий шум волнует не только его, но и генерала.

– Странный вы человек, господин Радовский. Эта ваша откровенность… Такие мысли иметь опасно. Даже здесь, на передовой. Хотя, по всей вероятности, вы всё же правы. И я разделяю некоторые ваши мысли. Но скажу вам больше: то, что мы переживаем, ещё не кульминация безумия. Кульминация нас ждёт впереди.

– Ещё не поздно. Ещё всё можно поправить.

– Вряд ли. Фюрера окружают недалёкие и недобросовестные люди. И они рассуждают иначе. К нашему несчастью и к несчастью всей Германии. – Фейн внимательно посмотрел на Радовского и неожиданно спросил: – Говорят, где-то здесь, недалеко, ваше родовое поместье?

– От поместья ничего не осталось. Руины усадьбы. Мерзость запустения.

– Всё, что разрушено, можно восстановить. Проблема в другом. Всё это, – и генерал сделал жест в сторону развешанной на стене карты, – нужно теперь удержать. А русские усиливаются буквально с каждым днём. Вы, случайно, не охотник?

– Когда-то покойный батюшка имел хорошую охоту. Свору гончих. Содержал двоих собачников. Съезжались соседи. Охоты устраивали пышные. Было ружьё и у меня.

– Пригласите как-нибудь меня на охоту. К себе в поместье.

Последняя фраза генерала многого стоила. Радовский почувствовал ком в горле, но тут же справился с собой, заговорил спокойно, словно и не придав никакого значения тому, что только что услышал:

– Что ж, наши места стоят того. Впереди осень. Скоро наступит самая пора. Утки готовятся к отлёту. Тетеревиные выводки подросли. А там скоро и чернотроп. Или вы любите другую охоту, по крупному зверю? Лось, думаю, ушёл на восток. Распугали лосей.

– Нет, я люблю побродить со своим дратхаром. Вы ведь видели моего Барса.

– Видел.

– Как он вам?

– Хороший пёс. Чувствуется, что прекрасно вышколен. Остальное скажет порода.

– О да, порода! – снова с лёгкой улыбкой качнул сигарой Фейн. – Она многое определяет. Он прекрасно берёт птицу. Вы увидите, как он это делает! Приносит утку. Бросается в воду и приносит. Хорошо натасканный, вышколенный. Ах, как же ему хочется в лес! И мне, признаться, тоже, – генерал засмеялся, и глаза его молодо блеснули. – Обдумайте, Георгий Алексеевич, как это лучше устроить. И сообщите мне тут же. Только не оттягивайте. И чтобы об этом – ни одна душа. Тем более, ваше новое начальство.

– Вы хотите выбраться в лес без охраны?

– Со мной будут три-четыре человека. С пулемётом. На отдельном транспорте. Возьмите и вы двоих, самых надёжных. Об этой поездке информация не должна уйти никуда.

– Лес небезопасен. Партизанские группы бродят всюду.

– Вы хотите сказать, что всё это время плохо выполняли свою работу?

Радовский вздохнул.

– Хорошо, я отдам приказ прочесать этот район. Пусть Рентельн со своими казаками проведёт плановые мероприятия. У него это получается хорошо. Он, похоже, меньше русский, чем вы. Или… как бы это точнее выразить… очень старается быть настоящим немцем. И конечно же перебарщивает. Хотя вряд ли об этом догадывается сам. В этом всё дело, – и генерал устало махнул рукой.

Глава четвёртая

В лесу было тихо. Где-то, в стороне Монахова Мыса, как на хуторе называли полоску ельника, густо перемешанную с березняком, где стояла, укромно сторонясь праздного глаза, Нилова келья, постукивал, позванивал, оскальзывался на тугом матёром бревне топор. Нил снова поправлял свою крошечную келейку. Пришла пора подумать о предстоящей зимовке. Келья, срубленная из сосновых брёвен, была поставлена здесь более двухсот лет назад. Срублена ладно, человеком, крепким не только духом, но и мастеровитостью. Каждое бревно здесь напоминало об основательности первого того плотника, который обосновал здесь эту глухую пустынь. Крыша, крытая плотно связанными длинными камышовыми снопами в три ряда наперехват, не пропускала ни дождей, ни ветров, ни холода, ни жары. Но венцы, особенно с северо-восточной стороны, всё же изнашивались, и их приходилось менять почти каждому поколению живших здесь отшельников.

Лето придвинулось к своему пределу. Август истекал. Вода в озере засинелась. А небо над ним стало выцветать, как будто застиранное. И утки на озере уже сбивались в большие стаи.

Воронцов некоторое время прислушивался к стуку топора, к комариному гуду над головой. Никакие посторонние звуки не тревожили окрестность. Хутор притих. Воронцов предупредил Зинаиду и, когда выходил, видел, как женщины побежали к погребу, унося детей. Старуха-хозяйка вела младшего Пелагеиного сына. Старшие, обгоняя друг друга, юркнули в погреб первыми.

– Если что, уходите в лес, к вырубкам. Иван Степаныч там вас будет ждать, – приказал он Зинаиде.

Топор монаха Нила тюкнул не в такт и затих. Воронцов замер за сосной в густом высоком черничнике и приготовил автомат.

Ждать пришлось недолго. В соснах замаячила высокая тень в камуфляже. Тень мягко, невесомо перебегала от дерева к дереву, медленно приближаясь к тропе, которая вела от леса на хутор. Возле этой тропы и залёг Воронцов час назад. Теперь тень в камуфляже плавала в размытом колечке намушника. И тут он снова услышал топор монаха Нила. Значит, узнал отшельник кого-то знакомого и подавал им на хутор весточку, чтобы не боялись. Человек в балахонистой накидке цвета «древесной лягушки» вышел на тропу. Оружия при нём не было. В осанке и походке его Воронцову показалось что-то знакомое. Неужто Старшина? Тот самый, из-под Вязьмы?

– Старшина! – окликнул Воронцов горбатую тень в камуфляже.

Старшина-Радовский остановился, медленно засунул обратно за ремень парабеллум.

– Здорово, курсант, – и подал руку.

– Что, поменяли форму, господин… как вас там?.. – Воронцов усмехнулся, закинул автомат за спину и пошёл было всё той же стёжкой к хутору.

Но Радовский его окликнул:

– Погоди, курсант. Ты мне лучше скажи, как она?

– Родила, – Воронцов оглянулся. – Сын у вас. Анна Витальевна уже и имя ему дала. Нил Алексеем окрестил. А я вашему сыну, Алексею Георгиевичу, крёстный отец.

Радовский шагнул к Воронцову и обнял его, и Воронцов почувствовал, как тот затрясся всем телом. Что ж, и этот, как видно, не из железа сделан, тоже матерью рождён…

– А ну-ка, братец, повтори, что ты только что сказал. Неужто и правда сын у меня родился на родной земле?

– Сын, Георгий Алексеевич. Пойдёмте. Анна Витальевна вас ждёт. Вот уж рада будет! Да и нам тоже радость: не чужой пришёл. Можно сказать, свой. А гости здесь редки.

Они некоторое время шли молча, прислушиваясь к шагам друг друга, словно в них можно было услышать те мысли, которые сейчас клубились в голове каждого из них. Радовский оглянулся на Монахов Мыс и спросил:

– На кладбище могилка свежая… Кто?

– Пелагея.

– Как Пелагея?! – Радовский остановился, опустил голову и перекрестился.

– А так, – не оборачиваясь, ответил Воронцов. – Она тоже девочку родила.

Снова шли молча.

– Ты-то тут давно? По службе или как? – окликнул его Радовский.

– После расскажу.

– Один? Или снова кем-нибудь командуешь?

– Не волнуйтесь, один, – успокоил Воронцов Радовского.

Радовский долго на хуторе не задержался. Выложил из вещмешка какие-то гостинцы. Посидел у озера с Анной Витальевной, подержал на руках сына, поцеловал их, попрощался с остальными, пожелал тишины и покоя и ушёл. Уходил он той же стёжкой, в сторону Монахова Мыса.

Воронцов пошёл проводить его. Дорогой успели о многом переговорить.

– Девчонку ту, которую твой солдат сахаром подкармливал, вынесли? – спросил Радовский, когда подошли к кладбищу.

– Вынесли. Она потом работала в госпитале. В мае в госпиталь попал и я. А тут как раз пришёл приказ на выход. Кто ушёл, кто как… В село нагрянули каратели. Я кое-как ушёл. В самый последний момент. По госпиталю уже стреляли зажигательными пулями. Ушла ли Тоня, не знаю. Я её в тот день не видел.

– Когда это произошло?

– Что?

– Когда каратели в деревню пришли?

– В мае. Числа десятого или двенадцатого.

– Как называлась деревня?

– Дебри. А что, знакомое место?

– Мне там все места знакомые, – уклончиво ответил Радовский.

– Вот в той самой Дебри, в школе, и размещался наш госпиталь. Охрану несли партизаны. Они то ли ушли в лес, то ли их по-тихому сняли. Сразу поднялась стрельба. В деревню со стороны большака заскочил бронетранспортёр и тут же начал поливать из пулемёта по домам, по госпиталю… Раненые кинулись кто куда… Расползались вокруг госпиталя, как муравьи. Я уже мог ходить и ушёл в лес.

О своём плене, и первом, и втором, Воронцов Радовскому не сказал ни слова. Но по глазам его понял, что Анна Витальевна ему что-то успела рассказать.

– Ты сюда надолго? – спросил Радовский.

– Нет. Нога подживёт и уйду.

– Куда?

– К своим. Куда ж ещё.

– Ну да, куда ж еще… А тебя там ждут? В Особом отделе…

– Никуда не денешься. Не с вами же идти.

– А ты подумай. Подумай хорошенько.

– Вы надеетесь, ваша возьмёт?

– А ты?

– Я думаю так, что присягу один раз дают. Много разных разговоров за это время я наслушался. Если бы не война, я сейчас учился бы в своём институте, получал высшее образование. А там бы и сёстры школу окончили и тоже дальше бы учиться пошли. Нам наша власть дорогу в жизнь не закрывала. Был у меня в отряде один, говорил: вот, мол, немцы большевиков перебьют, со Сталиным разберутся, а там, дескать, новое правительство назначат, и заживёт Россия без большевиков и тюрем. А что получается на деле? Немцы нас за людей не считают. Я, когда шёл сюда, две ночи ночевал в одном селе. Там, за шоссе. Две старушки, две сестры. Бывшие учительницы, дочери бывшего местного батюшки. Такие же вот, как и вы, Георгий Алексеевич, верующие. День и ночь у них в углу под божницей лампадка горит. Рассказывали, как у них на постое была артиллерийская часть. Заставили их баню топить. А потом – мыть их. Одна из них мне и говорит: я, мол, мужа своего никогда голым не видела. А тут – голые мужики… И сад потом весь загадили. Поедят, выйдут в сад и тут же, с сигаретами в зубах, присаживаются под яблонями. Мальчика, шестилетнего, сына соседки, офицер плетью до смерти запорол. За то, что тот из его сумки плитку шоколада стащил. Сумка лежала на лавке, открытая. Мальчик забежал в дом, увидел и взял. Женщину, местную библиотекаршу, беременную, возле школы вниз головой повесили за то, что раненого офицера прятала. Снять разрешили, только когда уже запах пошёл. Культурная нация, потомки Канта и Гёте… Я ещё не знаю, что с моими. А вы меня ещё спрашиваете, куда я пойду. Мне теперь одна дорога – туда, на войну, – и Воронцов махнул в сторону шоссе. – Я теперь часть её. Так же, как и вы. Не так ли?

Но Радовский заговорил о другом:

– Странное дело, курсант… Мы с тобой оба русские люди. Оба любим Россию. А жизни нам, двоим, в своей стране, на своей земле, нет. И наши противоречия настолько сильны, что мы в определённых обстоятельствах готовы стрелять друг в друга. Ты никогда об этом не задумывался?

– Нет, не задумывался.

– А я постоянно только об этом и думаю.

– Это потому, что вы, Георгий Алексеевич, должно быть, в понятие «моя Россия» и «моя земля» вкладываете несколько иной смысл.

– Не думаю. Но об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз. Когда ты уходишь?

– На днях. Помогу им по хозяйству и пойду. Надо успеть дров наготовить, сена коровам накосить, картошку выкопать. Дядя Ваня уже сдаёт, слабеть стал. Прудки сожжены. Зимовать им придётся здесь. Всем вместе.

– Курсант, у меня к тебе просьба. Видимо, я долго теперь не появлюсь. Позаботься о моей жене и сыне. Очень тебя прошу. Больше ведь мне попросить некого. Ты теперь моему сыну и перед Богом не чужой.

– Что я могу для них сделать?

– Не навреди. Ты же понимаешь, что Особого отдела тебе не миновать. А когда попадёшь к ним, тут же и возникнет вопрос: где скрывался? чем кормился? кто рану перевязывал? что видел? Маршрут выхода и прочее…

– Боитесь, что я выдам Анну Витальевну? Она мне зла не сделала. Ты сам ей не навреди, если хочешь, чтобы она здесь спокойно войну пережила. Сколько бы она, проклятая, ни длилась. А я скоро в отряд уйду.

– Снова через линию фронта?

– А куда деваться? Некуда мне деваться, кроме партизанского отряда. Может, найду кого из своих. Владимир Максимович жив?

– Жив.

– Он теперь с вами?

– Со мной.

Вот тебе и судьба. Война человека то в бараний рог скрутит, то в струнку выпрямит, то снова в бараний рог, да потуже прежнего, что и не крякнуть, ни вздохнуть.

– Что-нибудь передать ему?

– Ничего. Мне с ним детей не крестить.

– Ты, курсант, и со мной детей крестить не собирался. А пришлось, как видишь…

– Я об этом не жалею. Твоего сына Зинаида принимала. Знаете об этом?

– Знаю. Всё я знаю. Знаю и то, как тебя она искать ушла. И как нашла и сюда привела.

– Она святая. Зинаида. И Пелагея такая же была.

– Ты прав. Мы им, и Пелагее, и Зинаиде, обязаны по гроб жизни. Тяжело им тут будет зимой.

– Тяжело. Но лишь бы спокойно.

Перед уходом, уже возле могил, Радовский спросил Воронцова:

– Александр Григорьич, тут где-то недалеко, слыхал я, твоя деревня? Или село?

– Село. На той стороне. Подлесное. Километров сорок-пятьдесят. Недалеко от шоссе. Оно на все карты нанесено. И на наши, и на ваши.

– Недалеко, – и подумал: «Моё ведь родное село тоже недалеко. И тоже на той стороне». – Красивое село?

– Родина всегда кажется красивее других мест. Но моё село действительно красивое. С церковью, с мельницей. Речка Ветлица. Кругом сосновые боры. Песчаные берега. Очень много солнца.

Радовский невольно улыбнулся, слушая Воронцова. Точно так же он хотел бы сейчас рассказывать ему и о своём селе. Но не мог.

– Очень много солнца – это прекрасно. Хорошее село. Но мне лучше обойти его стороной.

– Да уж, постарайтесь.

И они посмотрели друг другу в глаза.

Август уже заплетал в берёзовые косы золотые ленточки. Воздух стал прозрачнее, а тени на полянах резче и темнее. Захолодели обильные росы по зорям.

В одну из таких зорь Воронцов уходил с хутора в сторону фронта. Не нужно было компаса, чтобы определить направление движения: фронт рокотал, ухал тяжёлой артиллерией, гудел моторами, лязгал железом о железо, вытаптывая и выжигая вокруг себя окрестность за окрестностью. И к нему с обеих сторон по воле штабов и людей с маршальскими и генеральскими лампасами двигались новые и новые маршевые роты и батальоны, на ближайших железнодорожных станциях и полустанках спешно разгружались с платформ новые и уже побывавшие в боях, но основательно отремонтированные танки и бронетранспортёры, выкатывались на позиции орудия, взлетали с аэродромов подскока самолёты с полным комплектом бомб и нанесёнными на карты целями. Противоборствующие колонны сходились на каком-нибудь безымянном поле или на лесной опушке и приступали к своей кровавой работе, стараясь сделать её основательно, чтобы потом заслуженно отметить отличившихся, а убитых и раненых положить на отдых в братские могилы и тыловые госпитали.

– Прощай, Зиночка, – Воронцов потянул её к себе за руку и почувствовал, как она сразу хлынула к нему всем своим теплом и доверчивой нежностью. – Не знаю, доведётся ли… Улю береги, ребят. Автомат я оставил в сарае, под сеном. Но лучше, если что, сразу – в лес. С Анной Витальевной держитесь вместе. Она женщина хорошая, добрая. Бывалая. Думаю, что мы о ней очень мало знаем. Но человек она хороший. Пока ты с ней, люди Старшины вам никакого зла не сделают. Она и сама к тебе льнёт, ни на шаг не отходит. Вместе держитесь. И Тоню с Настенькой не бросайте. Старики уже старые стали, скоро валиться начнут…

– Молока у неё много. Улюшку подкармливает. Сразу двоих и кладёт на колени, Лёшку – к левой груди, а Улю – к правой.

Зинаида обхватила его за шею и стала целовать в губы. Он перехватил её за талию и прижал крепче, так что она откинулась назад и засмеялась. Смеялась она тихо, будто боясь, что их могут услышать. Смеялась она так, будто спрашивала: ну? что? что дальше?

А что дальше? Дальше – разлука. Уходить надо. Уходя, не остаются. Даже на час. Чтобы не остаться навсегда.

– Где искать нас, знаешь, – и она резко оттолкнула его, высвободилась и принялась поправлять волосы и платок, сбившийся на затылок.

– Знаю.

– И помни, что ты теперь для нас роднее всех родных. Понятно тебе? – голос её дрожал. Последнюю фразу она почти выкрикнула.

– И вы для меня. Самые родные. И поэтому я вернусь. Обещаю.

Так они и объяснились в любви. Потому что это и были самые дорогие, самые нежные и главные слова. В других нужды не оказалось.

Воронцов зашагал в сторону леса. Сосны чернели непроницаемыми предрассветными сумерками. Точно такие же сумерки стояли и в душе Воронцова. Вот с ними-то справиться было труднее. Он смотрел вперёд, высматривал стёжку. Скоро она кончится, и он пойдёт по лесной дебри. Чем ближе он подходил к соснам, тем гуще становились сумерки. В такую глухую пору кажется, что всё вокруг ещё спит и проснётся не скоро. Он шёл и чувствовал, что та, тепло и запах губ которой ещё пылали на его губах, смотрит ему вслед. Но рано или поздно деревья и темень разлучат их.

В лесу было ещё совсем темно. Но птицы уже перепархивали где-то вверху, под чёрными куполами сосен и посвистывали, позванивали, торопили сонный рассвет. Ноги сами понесли Воронцова к кладбищу. По знакомой, едва различимой в зарослях черничника тропе он вскоре вышел к березняку. Пелагеин холмик осел и начал зарастать редкой травкой. Воронцов сел на край.

– Ну, здравствуй, Пелагея Петровна. И прощай. Ухожу. Жив буду, детей не брошу. А что ещё сказать тебе, я и не знаю. Слышишь ли ты меня? А, Пелагея? Дочь у нас с тобою растёт, – и он вздохнул тяжким и долгим вздохом.