Текст книги "Русский диверсант"

До полудня он добрался до шоссе. Вышел на просеку, осмотрелся. Редкие грузовики проносились то на восток, то на запад, протягивая за собой шлейфы серой известняковой пыли. Фронт отсюда слышался уже совсем близко. И можно было отчётливо различить удары крупнокалиберных снарядов. Они ухали через одинаковые промежутки времени километрах в пятнадцати. Он подождал с полчаса и перешёл шоссе. Углубился на полкилометра, нашёл место поукромнее, надёргал моха, лёг, укрывшись от комаров шинелью. Уснул мгновенно. А проснулся, когда солнце высоким малиновым столбом стояло на закатной стороне неба, просвечивая сквозь ветви деревьев уже неживым и прохладным светом. Он быстро встал, закинул за спину вещмешок, прислушался к дальнему гулу и пошёл, держась всё время на него.

Шёл всю ночь. Утром остановился на краю поля и сразу узнал его. Это было то самое поле, которое в октябре прошлого года он перебегал дважды. Один раз под обстрелом миномётов, когда их 6-я курсантская рота понесла особенно большие потери. Именно в том бою убило Краснова и многих других ребят. Тогда они шли на Юхнов. Дошли до Угры. Там их встретили немцы. А здесь, в этом поле, произошёл потом ещё один бой. Перед боем, когда уже окопались и изготовились, выяснилось, что у них совсем мало патронов, и Воронцов пошёл искать пулемётные коробки. Вон там лежал вестовой старшины Нелюбина. А возле него валялись присыпанные землёй пулемётные коробки. Воронцов сразу определил ту небольшую впадинку, где всё ещё угадывались заросшие сорняками воронки. Оттуда бежали немцы. Дорога левее, и её надо обойти, в поле не высовываться. Трупы убитых, видимо, уже зарыли. Среди убитых были и немцы. А они своих не бросают.

Воронцов постоял на опушке ещё с минуту, погрел в кармане медную пластинку складня и, вернувшись в лес, стал обходить поле. Он забирал правее, боясь, что его могут заметить с дороги. Шоссе здесь выскакивало на взлобок, и с него внимательный глаз далеко просматривал окрестность. Именно там год назад капитан Базыленко установил своё орудие, и расчёт курсантов артиллерийского училища сразу же, первыми снарядами, подбил несколько танков. А они с окруженцами расстреляли почти в упор целое отделение немецких пехотинцев. Вот это была война, вспомнил Воронцов октябрь прошлого года. Где-то там, западнее, должен быть мост. Артиллеристы подожгли несколько танков на спуске к мосту. Если есть мост, значит, вполне вероятно, что там может находиться охрана.

Вскоре он действительно почувствовал запах костра и услышал редкие голоса людей. Так и есть, охрана. И Воронцов начал забирать ещё правее и вышел к оврагу. Спустился в овраг.

Овраг начался в лесу и уходил извилистым рукавом куда-то вниз, видимо, к ручью или к речке. Вскоре орешник кончился, пошли ольхи, почва под ногами захлюпала. Потянуло болотиной. Сапоги у него были надёжные, он их отыскал в сарае на хуторе и отремонтировал, подбил новую подошву, смазал дёгтем. В таких сапогах и по воде можно ходить, не промокнешь.

Запах болотины стал как-то резко и неестественно густеть. Воронцов остановился, присел и испуганно огляделся. Как всегда, всё происходило неожиданно и быстро, почти мгновенно. Этот запах он знал. Кто им подышал однажды, то уже не ошибётся. Пахло трупом. Этот сладковатый густой и прилипчивый, как смола, тошнотворный запах не спутаешь ни с чем. Кругом тихо. Ни шороха, ни движения. Откуда здесь трупный запах? И он осторожно пошёл вперёд и, чувствуя, что запах усиливается с каждым шагом, понял, что идёт правильно.

У самого ручья на замшелых зелёных камнях лежал убитый. Форма на нём была красноармейская, но сапоги немецкие и немецкая камуфляжная плащ-накидка. Голова убитого наполовину погружена в воду. Шея посинела, и вокруг неё с металлическим звоном злобно и деловито летали мухи. На той части лица и шеи, которая оказалась под водой, как угли висели улитки. Труп уже начало разносить. Пролежал он здесь не больше двух дней. Но по грязным бинтам, которыми были перехвачены прямо поверх брюк обе ноги, можно было предположить, что ранило его на день-два раньше. Видимо, сюда он приполз. Захотелось пить, вот и пополз к воде. Никакого оружия при нём не оказалось. Воронцов, давясь от приступов тошноты, обшарил его карманы. В карманах – пусто. Ни документов, ничего. Он прошёл несколько шагов навстречу течению, помыл руки и тут увидел в траве фляжку. Фляжка немецкая, стеклянная, в каучуковой оболочке, обшитой материей. Это была хорошая офицерская фляжка. Она тоже оказалась пустой. Воронцов подобрал её, понюхал и принялся мыть. Он засунул внутрь пучок крапивы и начал старательно драить свою находку. Фляжка ему была нужна. Тщательно оттерев и промыв её с песком, он наполнил её водой и сразу же, чтобы подавить в себе приступ тошноты, сделал несколько глотков. За год своих скитаний по лесам он привык ко многому. То, что в иных обстоятельствах казалось немыслимым, отвратительным, здесь, на войне, стало обыденным. На раздутый труп он всё же старался не глядеть. Вернулся в овраг и пошёл по следу. Раненый полз тяжело, и след оставил такой, что Воронцов удивился, как он не заметил его сразу, ведь прошёл в трёх-четырёх шагах от него. Заросли крапивы становились гуще. И там, за корнем поваленной ольхи, Воронцов обнаружил лежанку, наподобие той, какую он сам себе всегда сооружал для ночёвки. Только здесь она была выстлана не мхом, а папоротником. Мухи, словно провожая его, с тем же злым металлическим звоном кружились над примятой и вялой травой, ползали по заскорузлой бурой тряпке, оторванной, видимо, от исподней рубахи. Тряпка тоже издавала тяжёлый запах и вся буквально шевелилась от облепивших её мух.

Человек здесь явно провёл несколько суток. На подвядших лапках папоротника валялись обрывки упаковки от индивидуального медицинского пакета. Воронцов поднял их – немецкий, пакет тоже был немецкий. Но самое главное, что Воронцов надеялся найти здесь, он увидел немного в стороне, на вытянутую руку от лежанки. Это была не просто винтовка, а карабин системы «Маузер» с отличным, можно сказать лучшим в мире, оптическим прицелом. Такую он однажды видел у десантников на Извери. Оптический прицел был аккуратно закрыт самодельным чехольчиком, снизу задёрнутым тесёмкой. Тут же лежал ремень с подсумками. Воронцов схватил карабин, смахнул со ствола землю, протёр рукавом затвор и аккуратно отвёл его. В глубине патронника блеснул жёлтой латунью патрон. Он потянул затвор ещё немного и, убедившись в том, что в патроннике не стреляная гильза, а патрон с пулей, толкнул затвор на место. Руки его дрожали. К ручью возвращаться не хотелось. Он затаился, прислушался, держа винтовку наготове. Со стороны моста послышались гул мотора и лязг гусениц. Гудело долго. Видимо, там шла танковая колонна. Или тракторы тащили тяжёлые гаубицы. До моста отсюда было не меньше километра. Кто же он, этот снайпер? Своего бы охрана моста унесла и похоронила где-нибудь там, у дороги. Да и карабин не оставили бы. Маузер с таким прицелом – на войне вещь редкая и потому ценная. Такое оружие не бросают. Кто же это? И зачем ему было прятаться в этом овраге, именно здесь, в километре от моста, с перебитыми ногами и тихо ждать смерти от потери крови? Или он кого-то ждал, кто должен был прийти за ним? Но не пришёл. Или пришёл, но слишком поздно. Но если бы пришёл, то забрал бы карабин. А если и сам был нагружен под завязку? И может, тоже ранен?

Воронцов ощупал подсумки. Два оказались пустыми, но в четырёх других плотно лежали обоймы, придавленные клапанами с медными застёжками. Он перекинул ремень с подсумками через голову, болтавшиеся концы пристегнул карабинчиками к ремню. Но вдруг понял, что уйти просто так не сможет. Тело лежавшего в ручье нужно было похоронить. Он осторожно пошёл по протоптанной стёжке вниз. Запах, исходивший от трупа, уже не так бил в голову. Воронцов расстегнул камуфляжную накидку, отбросил её в сторону. Перевернул распухшее тело на спину и увидел на поясном ремне нож в самодельных деревянных ножнах. Он вытащил его и машинально сунул за голенище. Оттащил тяжёлое тело на берег. Потом осторожно, чтобы не проткнуть кожу, срезал ремень, освободил чехол сапёрной лопаты.

Яму он отрыл быстро. Неглубокую. Затащил в неё тело снайпера. Так же торопливо закопал. Остатки земли разбросал вокруг. Помыл в ручье лопату, сунул её в чехол, чехол пристегнул к ремню. Теперь он почувствовал себя увереннее. Вспомнилось, как обрадовались они, курсанты 6-й роты, когда их где-то здесь, на Извери, усилили пулемётным взводом ДШК и привезли несколько ящиков ручных гранат.

Через несколько минут Воронцов уже стоял на опушке леса, откуда хорошо виднелся край шоссе, белёсая запылённая насыпь и выкрашенные белой краской, видать ещё до войны, аккуратные столбики моста. Он лёг на дерево, расчехлил прицел, вскинул винтовку и посмотрел через поле. Двое охранников сидели на корточках возле костерка и подкладывали под гирлянду котелков дрова. В окопе возле пулемёта маячили ещё две головы в круглых красноармейских касках. Воронцов насчитал пять котелков. Значит, где-то находился и пятый. Выйти к ним? В лучшем случае разоружат и отведут потом в Особый отдел. В худшем полоснут очередью издали. А вот и пятый, разглядел-таки Воронцов ещё одного охранника, сидевшего на ящике под ивовым кустом и пристально смотревшего в бинокль вдоль лощины. Воронцов, увидев наблюдателя, медленно опустил винтовку и такими же медленными движениями стал отползать в глубину березняка.

Куда идти теперь? Дальше? Но куда? Партизанский отряд майора Жабо действовал где-то в лесах возле Всходов. Только там его знали, там его могли принять как своего. Но туда ещё нужно пройти. Карты у него не было. Но карту он помнил. И представлял примерно линию расположения немецкой и своей обороны. Запомнил и то, что его родное Подлесное находится на немецкой стороне. Всё чаще и больнее он думал о своей деревне. Что там сейчас? Стоят ли немцы? Или хозяйничают полицейские? А может, квартирует такая же казачья сотня? Или нет уже Подлесного… Что с матерью и сёстрами? Линия фронта, помеченная на карте синим и красным карандашом, проходила в стороне от его села, и это немного успокаивало. Запомнил и некоторые населённые пункты, через которые ползли эти карандашные полосы. Но с тех пор фронт мог передвинуться куда угодно. На запад. На восток. И линии, красная и синяя, наверняка изменили свою конфигурацию. А это означало, что деревни и дороги, которые вчера были отбиты, сегодня снова заняты немцами и полицаями или наоборот. Да и отряды партизанского полка майора Жабо могли поменять свои базы и места дислокации. Где их теперь найдёшь?

То вдруг вставала перед ним Пелагея. Так и заступала дорогу, и он даже останавливался и растерянно смотрел по сторонам. Приходило мгновение, и всё исчезало так же внезапно, как и появлялось. И Воронцов догадывался, что это просто усталость. Усталость всего, не только тела. Усталость, на которую накладывалась ещё и неопределённость и нынешнего его положения, и будущего.

Запас продуктов, собранных ему в дорогу Зинаидой, тоже оказался небесконечным. Если не удастся перейти линию фронта в ближайшие день-два, придётся голодать или пытаться разжиться съестным где-нибудь в деревне. Но здесь, вблизи передовой, деревни все обобраны и разграблены. Оставалась надежда на то, что ещё не убран с огородов картофель и другие овощи.

На рассвете, перед очередной днёвкой, он вышел к первой попавшейся на его пути деревне, пробрался в ближайший огород, ножом разрыл землю и выдернул несколько веток картофеля. Клубни рассовал по карманам, за пазуху, землю на грядке заровнял и торопливо ушёл из деревни, стараясь до восхода солнца подальше уйти в лес, чтобы не оставить нигде приметного следа. Однажды он уже поплатился за то, что уснул на лугу. Тогда милиционеры Захара Северьяныча быстро отыскали его по следу, оставленному ночью на траве: сбитая роса указала им путь и выдала его.

Второй раз он попал и вовсе глупо…

Второй раз Воронцова взял патруль егерей. Он и к линии фронта ещё не подошёл. Оставался один переход. Днём лёг на отдых в лесу. Пошёл дождь. И он проснулся оттого, что по лицу шлёпали крупные холодные капли. Сразу захотелось есть. Он решил сходить в ближайшую деревню. Винтовку оставил в лесу. Забросал её сверху мохом и пошёл через поле к дворам. В деревне кричали петухи. И это означало, что деревня не ограблена и здесь можно разжиться съестным. С собою, может, и не дадут, но хотя бы накормят. За огородами по краю поля бродило небольшое стадо коров. Старуха с длинной хворостиной стояла под одинокой ракитой. Она сразу заметила его и, видимо, поняв, что он, прежде чем войти в деревню, подойдёт вначале к ней, стояла как вкопанная. Она, конечно, сразу догадалась, кто он. И теперь, вспоминая её и тот нелепый разговор, который и решил его судьбу, он проклинал и ту тётку, и себя, и свою беспечность. Ещё сутки без еды он вполне мог бы протянуть. Старуха, когда он подошёл к ней, оказалась вовсе и не старухой. Лет сорока пяти, стояла, испуганно грызла семечки. Он спросил:

– Немцы в деревне есть?

– А у меня ничего нет, – тут же торопливо, как настигнутая, ответила она и спрятала в карман кулак с семечками.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Да нет, глаза вполне нормального человека. И снова спросил:

– Фронт далеко? – и указал в сторону поймы.

– Самим давно есть нечего, – опять забормотала та. – Дети голодные. Ваши уже давно всё забрали.

После тех её слов надо было тут же уходить. Назад, в лес. Бежать через поле, а там – в лес, в чащобу. И затаиться до вечера. Ведь он сразу обратил внимание, как сжала она в кулаке семечки и сунула кулак в карман. Этот жест надо было оценить сразу и немедля – в лес. Сходил пожрать… Накормили, землячки…

Тётка, конечно, была не глухонемая и вполне в своём уме. И отвечала она не его словам, а его глазам. В глазах уже блестел голод. Этот блеск ни с чем спутать нельзя. Люди в этой деревне уже год жили в оккупации, знали цену и куску хлеба, и человеческой жизни. Как же он не сообразил сразу, что тётка бормочет несуразное, может, как раз потому, что хотела предупредить его? Чёрта с два она хотела предупредить… Если бы хотела отвести от него беду, так бы и сказала: беги, мол, солдат, в деревне немцы. Тем более что он именно о немцах и спросил её вначале. И вместо того, чтобы бежать прочь от той злосчастной деревни, он сказал тётке что-то обидное, плюнул под ноги и пошёл мимо огородов к дворам. До них, до крайнего, оставалось всего-то шагов шестьдесят-семьдесят. Оглянулся: пастушка стояла всё там же, под ракитой, и смотрела на него из-под руки. Даже кулак с семечками из кармана не вытащила. И в тот момент, когда он повернул к крайнему дому, из-под горы, от переезда, выехали трое конных. Одежда на них была такая, что он сперва принял их за беловцев. Те тоже носили и немецкие шинели, и пилотки, и сапоги, и даже серо-зелёные френчи с погонами и всеми нашивками, даже свастику не всегда спарывали. Так же пёстро были экипированы и эти трое. Один в красноармейской офицерской гимнастёрке и рыжих кавалерийских ремнях, на груди новенький ППШ. Но первое же слово, которое он услышал, опрокинуло его надежды:

– О, rus! Kom!

Немцы с любопытством разглядывали его. Один из них, тот, с автоматом ППШ на груди, покрутил над головой черенком казацкой плети и громко засмеялся, что-то говоря своим товарищам. Они пришпорили гнедых, лоснящихся от хорошего корма коней и с гиканьем и хохотом стали кружить вокруг него. И всё тот же, в командирской гимнастёрке и кавалерийских ремнях, ловко перегнулся в седле и вдруг вытянул Воронцова плетью. Немец метил по голове, и, если бы Воронцов не вскинул руки, пуля, вплетённая в кончик ногайки, хлестнула бы не по пальцам, а по лицу.

О том ударе ему теперь напоминала кривая фаланга безымянного пальца. Рана давно зажила, но кость срослась неправильно. Держать винтовку и стрелять это не мешало, и Воронцов вскоре забыл о своём увечье. Но в холод палец начинал ныть.

На этот раз он решил не останавливаться на днёвку. Фронт гудел совсем рядом. По всем просёлкам сновали мотоциклы и грузовики. В основном одиночные. Он посмотрел в прицел: так и есть – немецкие! Мотоциклисты были одеты в плащи и каски. В глубоком тылу на дорогах они обычно ездили в пилотках или в носатых кепи. Теперь стало понятно, почему над лесом несколько раз пролетали и разворачивались косяки «петляковых» и штурмовиков. Немцы начали наступление. Или отходили наши. А значит, линия фронта меняла свою конфигурацию. И авиация прикрывала отход, бомбила немецкие колонны на подходе к передовой, чтобы противник не мог ввести в дело свежие части и развить наступление. Или ночью он, сам того не зная, перешёл линию фронта на каком-то тихом участке. И теперь, получается, наблюдает наше наступление?

Вечером Воронцов вышел к переправе через небольшую реку. И в это время на неё налетели «Илы». Впереди виднелись дорога и понтонный мост, наведённый в два ряда, забитый грузовиками и танками. По краю, держась за шатучие тросы поручней, гуськом перебегала пехота. И когда из-за леса вынырнули три пары штурмовиков, тут же с обеих сторон моста захлопали эрликоны. Зенитные установки были хорошо замаскированы, и Воронцов увидел их только тогда, когда они заработали. Иссиня-белые пульсирующие трассы мелкокалиберных снарядов уходили в небо, пытаясь перехватить стремительный полёт самолётов. На втором заходе пара «Илов» изменила траекторию полёта и накинулась на ближайшую установку. В одно мгновение площадка, с которой яростно стрелял эрликон, была очень точно накрыта серией снарядов, всё потонуло в разрывах, в багрово-чёрном дыму и облаках тяжёлой пыли. Когда пыль осела, Воронцов увидел в прицел снайперской винтовки искорёженный остов установки с висящими на нём телами зенитчиков. «Илы» тем временем начали свой очередной маневр: перестроились, образовав в небе гигантское косое колесо, так называемую карусель. Так они могли обходиться без истребителей прикрытия и защищать друг друга в бою. Вот почему стайка поджарых, как осы, «мессершмиттов» сделала облёт «карусели», но атаковать её какое-то время не осмеливалась. Наконец пара истребителей резко отделилась от своего порядка и быстро сблизилась с порядком штурмовиков. Ведущий ловко вскочил в «карусель» и сразу же пристроился в хвост ближнему «Илу». Но пилот штурмовика, шедшего следом, тут же пресёк этот маневр мощным залпом из четырёх 20-мм бортовых пушек. «Мессершмитт» буквально разрубило на части. Горящие обломки его рухнули вниз. Второй истребитель тут же взмыл вверх и исчез под солнцем. «Карусель» приблизилась к переправе, зависла над ней, и уже через минуту, заходя поочерёдно, «Илы» приступили к методичной бомбардировке понтонов. После каждой атаки вверх поднимались высокие фонтаны чёрной воды, взлетали искромсанные части грузовиков, обломки понтонов и куски брёвен. Грузовики и фургоны, оказавшиеся в момент налёта по эту или ту сторону переправы, начали расползаться по пойме. Водители, поняв, что реальная возможность спастись самим и спасти груз – как можно скорее оказаться подальше от переправы, погнали свои машины вдоль реки или повернули назад и газовали по всему лугу, пытаясь забраться на гору. Опыт им подсказывал: штурмовики не улетят до тех пор, пока не израсходуют весь боекомплект. А пара, ловко подавившая один из эрликонов, тем временем делала заход для выполнения очередного противозенитного маневра. Снова облако огня и пыли поднялось вверх. Но сиреневые струи зенитной установки продолжали выплёскиваться вверх, и ведомый штурмовик, мгновенно потеряв пластичность и стремительность полёта, начал отставать от своего ведущего, затем выбросил узкий шлейф дыма. Дым потянулся за ним, как будто это был вовсе не дым, а привязанная к фюзеляжу материя. Материя буквально на глазах начала менять цвет, из сизовато-белой превращаясь в чёрную. «Ил» стал уходить к лесу с набором высоты, задымил ещё гуще.

Воронцов пытался поймать подбитый самолёт в оптический прицел, но лишь успел увидеть, что над лесом штурмовик резко потерял скорость и его начало заваливать на левое крыло. Далеко он не улетит, понял Воронцов и, не дожидаясь конца атаки «Илов», побежал в лес. Мотор штурмовика работал с перебоями и через мгновение умолк. А ещё через мгновение в глубине леса послышались треск и глухой удар.

Еловые лапки хлестали по лицу и рукам Воронцова. Наконец он отыскал коровью стёжку и побежал по ней.

Штурмовик срубил верхушки нескольких сосен и торчал в земле, нелепо задрав вверх обтрёпанный фанерный фюзеляж. Обе плоскости лежали неподалёку. Мотор ушёл в землю, и, видимо, поэтому ни пожара, ни взрыва не произошло. Пахло авиационным бензином и свежей хвоёй. Шагах в десяти от рухнувшего самолёта лежали бронестекло и человек в кожаной куртке и лётном шлеме. Лежал он неподвижно. Лицо залито кровью. В задней части кабины, под колпаком, быстро наполнявшимся бурым дымом, кто-то судорожно шарил по стеклу окровавленными руками. Воронцов подбежал к самолёту и отодвинул заклинившее стекло. Вытащил из кабины стрелка. Тот мотал головой, задышливо кашлял и повторял одно и то же слово:

– Лейтенант… лейтенант… лейтенант…

– Там твой лейтенант, – толкнул его Воронцов вперёд. – Выбросило его из кабины. Вон, вроде ковыряется. Живой.

Они подбежали к лётчику, перевернули его на спину. Стрелок перехватил руку с пистолетом и начал разжимать окаменевшие в мёртвой хватке пальцы.

– Живой твой лейтенант. Видишь, как крепко за пистолет ухватился.

– А ты кто такой? – стрелок сунул пистолет своего командира за пазуху, расстегнул молнию лётной куртки и ощупал грудь, осмотрел бока. – Вроде нигде ничего нет.

– Контузило его, видать. Ударило. Головой вон стекло какое вышиб.

– Стекло вылетело от удара самолёта о землю. Иначе бы…

– Давай-ка, сержант, поскорее отсюда… Сейчас немцы придут. Вы на виду у них падали. Пока ваши «горбатые» не улетели, успеем в лес уйти. Улетят, немцы быстро очухаются, искать вас начнут.

В это время со стороны переправы послышался нарастающий рокот мотора, и через мгновение над соснами легко скользнул силуэт штурмовика.

– Лейтенант Мякишев! Нас ищет! – закричал сержант. – Мякишев! Мы тут, Мякишев!

– Услышит он, твой Мякишев… – Воронцов перекинул ремень винтовки через голову и подхватил лётчика подмышки. – Бери, давай. А то попадём сейчас, все трое.

– Пулемёт бы надо взять…

– Какой тебе пулемёт? Ты что, своего лейтенанта хочешь бросить?

– Нет, лейтенанта я не брошу. Он мой командир. У нас строгий приказ: командира не бросать ни при каких обстоятельствах.

– Тогда давай, тащи!

Побежали, треща кустами, по коровьей стёжке.

– Стой, – сказал Воронцов. – Надо туда. Если они будут искать, то начнут именно отсюда. Так что уходить лучше не в глубину леса, а опушкой. В лес пойдём километра через два-три, не раньше. Так что давай, бегом!

Снова над местом падения пролетел самолёт, скользя широкими плоскостями над самыми верхушками сосен.

– Это Мякишев кружит. Ведущий наш, – уже безнадёжно проводил сержант улетающий самолёт.

– Негде ему тут сесть.

– И что, нигде поблизости поля нет?

– Только там, в пойме, возле переправы.

Они побежали дальше. Спустя некоторое время, когда грохот на переправе утих и гул самолётных моторов уполз на восток, остановились, чтобы отдышаться. Воронцов вытащил из-за голенища нож, присмотрел подходящую орешину и начал вырезать ручки для носилок. Сдёрнул с плеч плащ-накидку.

– Держи-ка палки, – приказал он стрелку и принялся привязывать к орешинам концы камуфляжа.

Через час они снова остановились на отдых. Опустили носилки возле ручья. Бегущая по камням в тени смородинных кустов прозрачная вода завораживала. Хотелось упасть прямо в ручей, лечь грудью на камни и – пить, пить, пить. Так они и поступили. А когда напились и немного отдышались, стали решать, что делать дальше.

– Надо перевязать твоего лейтенанта. Есть чем? А то мухи вон лезут…

Стрелок достал индивидуальный пакет. Рану на лбу тут же промыли. Когда начали бинтовать, лейтенант открыл глаза и спросил:

– Калюжный, ты рацию забрал?

Тот даже вздрогнул. И сказал:

– Разбило её вдребезги, нашу рацию, товарищ лейтенант. Так что нечего там снимать было. Самолёт – в лепёшку.

– Машину надо было взорвать. Или сжечь. Почему ты этого не сделал, Калюжный?

Лейтенанту помогли сесть. Но его ещё болтало из стороны в сторону. Воронцов посмотрел на него и махнул рукой:

– Ложись, ложись, лейтенант. Тебе лежать надо. Головой всё же ударился.

– Сжечь надо было машину, – не унимался лейтенант. – Ты, Калюжный, приказ нарушил. Воспользовался тем, что я находился в бессознательном состоянии.

– Эх, товарищ лейтенант… Тут насилу сами ноги унесли. Вон, если бы не он, и я бы из самолёта не вылез. Колпак заклинило. А он открыл. Мякишев над нами летал. Видать, немцы искать нас кинулись. Хотел отогнать. Или сесть. Негде там садиться. Лес кругом. Нашему «горбатому» плоскости так и обрубило. Одна «сигара» осталась. До кабины в землю вошла. И как мы, лейтенант, живые остались? – стрелок невесело засмеялся, завязывая на затылке раненого конец бинта. – Пять смертей нас сегодня миновало, лейтенант. Первая: нас не убило тем гадским снарядом из эрликона, он попал в мотор, а не в кабину. Вторая: мы не загорелись в воздухе. Третья: мы не упали сразу, там, возле переправы. Четвёртая: мы не взорвались при падении. Пятая… А пятая, видать, ещё ходит по нашим следам.

– Кто он? Откуда он здесь взялся? Это же немецкая территория, – лейтенант лёг ничком на носилки и, пока снова не впал в забытьё, не отводил взгляда от Воронцова. – Немного полежу и своим ходом пойду.

– Ложись, ложись, лейтенант. Своим ходом…

Воронцов прикрыл раненого своей шинелью. Тот закрыл глаза. Вскоре его начал бить озноб.

– Жар у него. Надо отвар сделать. Но тут костёр разжигать нельзя.

– Петлицы у тебя курсантские, – кивнул стрелок на шинель Воронцова. – Ты что, курсант?

– Курсант.

– Значит, лейтенанта не успел получить.

– Не успел.

– Я тоже. Нас на лётчиков-истребителей учили. Потом вдруг в срочном порядке начали переучивать на штурмовиков. Ускоренный выпуск. А тут полковник в училище приехал, построили наш курс: на фронтовых аэродромах не хватает техников и техников-оружейников, если есть, мол, добровольцы, – шаг вперёд. Мне мой земляк и говорит: «Федька, давай пойдём техниками, лётчиков скоро убивают». Это точно. Начальник курса наш до ранения летал на «Ил-2». Так он сказал, что у штурмовиков на фронте самый короткий век. Пять-шесть вылетов, и сбивают. Мы и вышли из строя. И служил я почти полгода в полку оружейником. Моё дело, чтобы всё, что стреляет и взрывается, работало и действовало исправно. А месяц назад такая ерунда в полку пошла: лётчики стали возвращаться домой с убитыми стрелками. «Мессеры» появились, эскадрилья клятая, очень опытные. Асы. Выбирают такой угол атаки, что стрелку его не достать. Турель не позволяет. А то ещё что делают. Бросаются неожиданно, из-за облаков или со стороны солнца. «Мессеру», чтобы «Илюху» завалить, в первую очередь надо стрелка убить. Так что стрелки на штурмовиках – это смертники. А тут приказ: армия начинает наступление. И – пошло. По два-три вылета в день. То эскадрильями, то сразу всем полком. Потери – большие. Раз так начали выруливать на взлётку, а из машины моего лейтенанта стрелок прямо на ходу выпрыгнул и катается по земле, кричит благим матом. Комполка – к нему. Воспитками его да матюгами. А тот: не могу, мол, не полечу, меня, кричит, убьют в этот раз. Что делать? Такого стрелка, понятное дело, посылать в бой нельзя. До этого летал, ничего такого с ним не случалось. Видать, парень почувствовал что-то. И тут комполка и говорит мне: а ты чего, мол, рот разинул, бери парашют и – марш в машину! Так я, говорю, оружейник, товарищ подполковник. А он: вот и хорошо, что оружейник, значит, пулемёт хорошо знаешь. Кинул я на дно колпака парашют, залез, пристегнулся. Полетели. И в первом же бою «мессера» срубил. Командиру – орден Красного Знамени, а мне – Красную Звезду. Боялся в лётчики попасть, а попал ещё хуже, в стрелки.

Вот это война, думал Воронцов, слушая стрелка. Он видел, как «Илы» заходили на штурмовку, как всё на земле после их атаки становилось дыбом. И теперь он стоял рядом с экипажем одной из этих машин и слушал рассказ стрелка. Лучше бы он два года назад, когда только-только окончил школу и поступил в институт, сразу, как другие ребята, приехавшие в Москву из деревень, записался в аэроклуб. Тогда бы не попал в пехотное училище, а летал бы на таком же штурмовике. Или на истребителе. За один удачный бой – по ордену.

– Ты до войны в аэроклубе занимался? – спросил он стрелка.

– Нет. Не было у нас аэроклуба. Я ведь с Ангары. Родился и вырос в таёжном поселке. Вроде здешнего районного городка. А вот лейтенант, считай, на фронт из аэроклуба прибыл. Трёхмесячные курсы в учебном полку и – сюда.

– Наблюдал я за вами, как вы там, на переправе…

– Видел, как мы зенитку накрыли? Вот атака получилась, так атака! Эрэсами! Ими, между прочим, попасть трудно. Неделями на полигоне отрабатываем. Командир попал. А потом – они нас…

– Я всё видел. Здорово вы воюете.

Воронцов огляделся по сторонам. Лес тихо шумел вокруг. Ветер гулял по верхушкам осин и берёз. В стороне переправы ещё погромыхивало. Там, видимо, догорали транспорты, рвались в кузовах боеприпасы. Но ничего похожего на звуки погони Воронцов не услышал.

– Ну что, отдохнул? – сказал он стрелку и снова перекинул через голову ремень снайперской винтовки. – Пошли, что ли?

– Погоди, – и стрелок спустился к ручью, стал на колени и умылся. Потом какое-то время разглядывал свои руки. Руки его дрожали.

На носилках тащить раненого было куда легче и удобнее. Правда, приходилось всё же обходить заросли кустарника. Вскоре начались сосновые посадки, и они пошли по просеке. Здесь почти бежали. Снова появилась возможность поговорить.

– Винтовка у тебя немецкая. И подсумки тоже, – стрелок говорил медленно, задышливо кашляя почти после каждого слова. Видать, наглотался-таки дыма, отравил что-то внутри. Но после всего пережитого поговорить ему очень хотелось. – Ты что, в разведке, что ли?

– Да вроде бы, – уклончиво ответил Воронцов.

– Это как понимать?

– А так. В разведке… Почти уже год…

– Не понял…

– Потом как-нибудь расскажу. Когда лейтенант очухается. А сейчас вот что скажи: кто наступает, мы или немцы?

– Никто не наступает, – стрелок закашлялся. Быстрая ходьба влияла на его бронхи плохо: чем глубже он дышал, тем сильнее его душил кашель. – Мы сегодня утром вылетели на штурмовку колонны, которая двигалась к фронту. На обратном пути должны были ударить по переправе. Но колонну застали как раз на переправе. Так получилось. А неделю назад наступали. Но сейчас наступление заглохло. Немцы начали жать. Контратакуют по всей ширине нашего фронта. Видал, сколько техники к передовой гонят?