Текст книги "Дyxless 21 века. Селфи"

«Останкино»

– Все в панике, – говорит Коля, открывая дверь ньюсрума.

– Я тоже, – бурчу я.

– Как гастроли?

– Как обычно. Медленно, сыро, еда невкусная, в порочащих связях замечен не был, девушек в номер не звал.

– Правильно! Я тебе всегда говорил: будь аккуратней в гостиницах. Попадешь на журналистку, мы потом замучаемся из «желтяка» фотографии выкупать.

– А обычно же, наоборот, таблоиды звездам платят за фотосессии, разве нет? – пытаюсь шутить.

– Наоборот? – смотрит на меня пристально. – Это явно не твой случай. А что-то такое было? Ты лучше сразу скажи, к чему нам готовиться.

– Готовьтесь к худшему. Как обычно.

Коля слегка морщится, будто у него голова болит.

– Я шучу, – хлопаю его по плечу, отчего он практически сгибается пополам.

Следующий час проходит в обсуждении будущего эфира. Продюсеры зачитывают цитаты гостей, те, на которые, как им кажется, стоит обратить внимание. Хотя нужно ли говорить, что в этих высказываниях нет ничего заслуживающего внимания. Ничего нового, острого или значимого они не сказали. За последние лет этак пять. Потом мы смотрим сюжеты, а я смотрю фейсбук. И, периодически, на часы. Встреча с издателями неотвратимо приближается.

Кто-то, как обычно, говорит «длинновато», ровно затем, чтобы кто-то другой ответил, что «лучше сюжет показать, чем бессмысленный диалог на входе». «Бессмысленный диалог» подразумевает разговор ведущего с гостем, и мне бы стоило вступить, но, с одной стороны, я слишком увлечен чтением ленты фейсбука, а с другой – меня здесь будто и нет. Идет много раз повторенная беседа. Рутинная, как и вся наша программа, которая слишком давно напоминает уездную операционную, где все устали от пациентов, главврача и друг от друга. Где одна операция похожа на другую: тут криво отрежут, там криво зашьют, но для жизни это не опасно. Точнее, не опасней того, что пациент сам с собой вытворяет ежедневно – запои, обжорство, опять запои.

– В общем, смотрится говенно, но на выходе будет отлично, – говорит редактор Юля. – У нас же есть… кто?

– Вова! – раздается нестройный хор хриплых голосов.

– Бинго! – хлопает в ладоши Юля.

– Спасибо, что вспомнили старика, – отвечаю, – у ведущего, как у циркового медведя: вопросов нет, есть только коньки.

– Ну что, – хлопает себя по ляжкам Коля, – тогда все свободны?

«Все» с радостью покидают душное помещение.

– С третьим гостем все ок? – осведомляется Петя, когда мы остаемся втроем.

– Я думаю.

– Что думаешь?

– Думаю, кого позвать.

– Зачем?

– Ты предлагаешь без третьего снимать, я не понимаю?

– Нет, это я не понимаю! – Коля закуривает. – Вов, мы же с тобой решили Корнева звать, из ассоциации книготорговцев.

– Когда? Мы его даже не обсуждали сегодня.

– На прошлой неделе обсуждали. – Петя пристально вглядывается в меня.

– На прошлой? – Я отворачиваюсь. Ненавижу, когда меня глазами сверлят как на допросе.

– Ну да, мы еще в кафе на первом этаже сидели. Перед твоим отъездом.

– Коль, ты бредишь, что ли?! – раздраженно восклицаю я. – Мне кажется, тебе три разных программы продюсировать очень вредно. Начинаешь путаться в героях. И в ведущих.

– Я не путаюсь. – Он смотрит на меня своими водянистыми «медузьими» глазами, потом достает из кармана блокнот. – То есть путаюсь, поэтому записываю. Вот смотри: число, дата, гостевой план.

– Убей меня, я не помню такого. – Я смотрю на фамилии гостей и темы программы, выведенные его аккуратным чертежным почерком, но вспомнить все равно не получается.

– Вов, ну как не помнишь? – Коля встает, начинает нарезать круги по комнате. – Ты прикалываешься, что ли? Ты еще сказал, что твои издатели какую-то сеть поглощают, и им эту сделку «правильно подсветить» нужно. А он как раз такой человечек.

– Да? Вообще что-то такое… да. – Вроде бы что-то припоминается, во всяком случае, перед сегодняшними переговорами с издателями могло бы стать сильным пунктом. – Точно, я его предложить хотел, а, выходит, что уже предложил. Чертова командировка, все мозги набекрень, – ну Корнев так Корнев.

– Отдыхать тебе надо. – Коля выпускает в сторону струю дыма, смотрит искоса, как на психа.

– Это точно, – говорю.

Образуется неудобная тишина. Непонятно, что меня больше раздражает в этот момент: жужжащая этажом выше дрель или Колина манера называть людей «человечками».

– Слушай, а ты в Твери был когда-нибудь? – Коля перекрывает дрель.

– Никогда.

– Зря, хорошо отдохнуть можно. Леса там всякие. Реки. Завидово. Государственный заповедник, между прочим.

– И что с того? Нафига мне в Завидово?

– Ну так… развеяться.

– Коль, а Коль, – отмечаю, как он чуть нервно барабанит пальцами по поверхности стола, – какие, к черту, заповедники? Переходи к сути.

– Ну… тут… это самое. – Коля ломает сигарету в пепельнице. – Тебя на медиафорум приглашают. Чиновники тверские. По культурной части. Хорошее мероприятие. Всякие селебы будут. Гонорар неплохой.

– Ты за меня денег уже взял, что ли?

– Не совсем. У меня там… тема одна.

– Коль, хорош мяться уже.

– В общем, я там дом строю. А с газом проблема. Ты же понимаешь: газ подвести к участку нереально. – Коля чешет голову, жует губы. – Проще нефтеналивной танкер по реке завести, чем газ. А ребята там одни пообещали газ дать, если я… короче, договорюсь с тобой. Им очень статус этого мероприятия нужно поднять до федерального.

– Коль, ты как Украина.

– В смысле?

– За газ кого угодно продашь.

– В общем, ты не поедешь? – Его глаза испуганно округляются.

– Когда ехать-то?

– Через две недели. – Коля весь будто подбирается к подбородку. – Двадцать восьмого.

– Я подумаю.

– Ох!

– Не вздыхай только, – говорю, – поеду я. Поеду.

– Ты не представляешь, как ты меня выручишь! – Он вскакивает, хватает меня за руку.

– Представляю.

– А потом мы с тобой, после форума, – щелкает он пальцами, – туда-сюда, выпьем, там…

– Туда-сюда, – шепчу я, – за них, за нас. За нефть и газ.

– Ты обиделся? – Смотрит исподлобья.

– Что ты! – Достаю я сигарету и задумчиво постукиваю ею по столу. – А Корнева, говоришь, мы на первом этаже обсуждали?

– На первом, – услужливо подсказывает Коля. – Я даже могу сказать, что на тебе было надето.

– Это уж точно лишнее.

Засовываю сигарету в рот. Коля подносит зажигалку, чиркает. Пламени нет. Он раздраженно чиркает еще и еще. Трясет ее, снова подносит, снова чиркает.

– О, – затягиваюсь, – газ пошел!

– Газ, – кивает Коля, – пошел.

Издатели

– Как же это? – Лев берет пригоршню фисташек из стоящей на столе фарфоровой плошки. – Это на сегодняшний день что же получается-то?

– Получается один евро двадцать центов с экземпляра, – устало говорю я и в десятый раз достаю пачку сигарет. Вспоминаю, что у него в кабинете не курят, и убираю обратно. – Несчастные евро двадцать, Лев Михайлович. Несчастный миллион сто тысяч евро.

– Ох. – В глазах Льва отражается вся скорбь еврейского народа. – Да таких гонораров на рынке нет на сегодняшний день, правда, Дим?

– Нет конечно! – подтверждает его партнер.

– Я на такое никогда не соглашусь! – Лев откидывается на спинку английского клубного кресла зеленой кожи, закатывает рукав рубашки и достает аппарат для измерения давления. – Ты должен понимать, – доверительно шепчет он, – мы готовы платить деньги, но такие суммы фирма просто не потянет, правда, Дим?

– Обуревшая рожа, – соглашается Дима и принимается чистить апельсин. – Такие гонорары платят только на американском рынке. Здесь таких денег нет.

Описать Льва Михайловича довольно легко. Благообразный еврейский дедушка с аккуратной бородкой и проницательными глазами, прикрытыми толстыми стеклами очков в роговой оправе. Вы его неоднократно видели. В тринадцатом веке он, переодетый венецианским купцом, под астрономический процент ссужал деньги крестоносцам, в пятнадцатом был изгнан испанцами из Жироны за то, что посмел напомнить монарху о своевременном возврате долга короны (скорее всего из-за Льва был позднее принят международный закон, позволяющий объявлять государственные долги суверенными). Позднее, в девятнадцатом, вместе с Натаниэлем Ротшильдом он пилил акции Суэцкого канала. В семидесятых годах двадцатого века он переквалифицировался в «цеховики», параллельно занимая скромную должность замзавотдела НИИ, а в лучезарные девяностые стал книжным магнатом.

В принципе, Лев мог бы тогда выбрать нефть, газ, ювелирку или недвижимость – и во всем бы преуспел. Но выбрал книги. Люди подобного склада характера преуспевают именно потому, что довольно быстро теряют интерес к деньгам как предмету борьбы. Борются они всю жизнь только за первое место в отрасли. В основном сами с собой.

Его младший партнер Дима похож на молодого ученого-физика. Голубые джинсы, свитер с геометрическим узором, металлические очки. Золотые часы Jorg Hysek (видимо, как напоминание о прежней жизни, среди больших и точных математических приборов). Из тех физиков, которые в 1995 году доказали, что кредиты МВФ могут существовать не только в твердом и жидком, но и в газообразном, распыленном по собственным офшорам состоянии.

«Фирмой» Лев скромно называет концерн с годовым оборотом в полмиллиарда долларов, а фразу «здесь таких денег нет» говорит человек, две недели назад заплативший одному скромному автору исторических романов три миллиона долларов наличными. На-лич-ны-ми. Вот сейчас еще раз, про себя, произношу это, и под ложечкой холодеет.

– Мы уже два часа сидим, – напоминаю я. – Мне бы домой поехать, писать, у меня руки чешутся главу закончить. А вы сидите и сознательно надо мной издеваетесь.

– Руки у тебя чешутся, потому что ты нас на деньги разводишь. – Дима с аппетитом поедает апельсин. – И писать ты, конечно, не поедешь. Поедешь водку пить и баб трахать.

– Фу, – кривлюсь я, – водку я не пью, ты знаешь. А с бабами все сложно. Муки творчества. Можно я все-таки закурю?

– Что ж, кури, – голосом умирающего говорит Лев.

– Не давай ему курить, у него так мозг быстрее отключится, – предупреждает Дима.

– Уже отключился от вашей жадности и всех унижений, которые я тут сношу.

– Ладно, – выдыхает Лев. – Ребят, мы все вместе не первый год работаем и из-за денег ругаться не будем. Но на сегодняшний день есть реальность. Девятьсот тысяч.

– Девятьсот? – Я раздраженно достаю сигарету, прикуриваю. – Ребят, вы же знаете, что ваши коллеги из «ИПГ» просто сейчас, по звонку, купят меня. Проверим? За миллион двести, просто ради того, чтобы вам насрать. Позвоним сейчас Дмитриеву, вот прямо сейчас, позвоним?

– Слушай, ну имей же совесть! – Лев по-бабьи всплескивает руками. – Я к тебе отношусь по-семейному, как к внуку. Дима вон… тоже. Что это за шантаж?! Предательство!

– У нас прекрасная семья, Лев, – стряхиваю пепел себе в руку. – Как в анекдоте. Когда еврейский дядя все время приходил к племяннику и рассказывал, что хотел купить шоколадных конфет, но в магазине были только леденцы. И племянник как-то сказал: «Дядь, ну купи хоть леденцы…»

– И что дядя? – заинтересованно смотрит на меня Лев.

– Дядя сказал: «Пока я жив, мой племянник будет есть только шоколадные конфеты». – Кабинет взрывается хохотом. – Один миллион сто тысяч евро. – Я отворачиваюсь к окну.

За окном районы офисных блоков серого бетона, машины на светофоре, птицы на электропроводах и липкое марево утренней Москвы. Люди едут на ланч, люди сидят в метро. У некоторых из них наверняка одна из моих книг. И я думаю о том, что, возможно, кто-то из моих читателей закрывает книгу и думает: «Как же здорово это написано». Еще он думает о том, что я прямо сейчас сижу и пишу новую книгу. Будет ли в ней старый герой или новый? И хотелось бы продолжения со старым, ведь он такой прикольный. Здорово было бы узнать, что именно Богданов пишет в данный момент. А Богданов сидит и как последняя проститутка торгуется с издателем за новый контракт.

И все его герои в данный момент – Лев, Дима и миллион евро, а красная нить произведения в том, чтобы пройти этот извилистый ритуал торговли. Протанцевать свои партии до конца, хотя все уже, конечно, решено. Стороны еще вчера все просчитали и внутренне согласились на миллион. Но обе они настолько алчны, что одна сторона не может не предпринять попытки заплатить на двести тысяч меньше, а другая, такая же алчная, хочет срубить лишнюю сотку, потому что машину вроде как пора менять…

При этом в глубине души один думает, что все-таки, наверное, и скорее всего, слегка переплачивает, а второй твердо уверен, что просит маловато. И каждый за этим столом надеется, что в этот раз получится отжать себе какие-то экстрабонусы.

Будем объективны: в войне писателя с издателем оба хуже. Точнее, оба правы по-своему.

Писатель справедливо считает издателя скрягой и бездуховным жуликом, который, помимо того что ни черта не понимает в литературе, невнимательно читает гениальные рукописи, еще и тиражи ворует – это самый распространенный миф среди отечественных писателей. Почти каждый малотиражный автор уверен, что продажи его последней книги составили сто тысяч экземпляров, из которых пять ему показали, а девяносто пять напечатали в «левой типографии», чтобы не платить гонорар. Почему соотношение 5 к 95, а не 40 к 60 – неясно.

Издатель не менее справедливо считает писателя алчным мудлом, поймавшим звездную болезнь после первой более-менее удачной книги. Вымогателем и лентяем, который пишет какую-то ересь, вместо того «чтобы брать нормальный сюжет», переносит сроки сдачи текста и постоянно «смазывает финалы». Нормальный сюжет и смазанный финал – любимые мантры издателя.

Дело в том, что в его, издателя, идеальном мире каждая новая книга писателя должна быть похожа на старую. Чтобы обложка «такая же красненькая», и название с цифрой 2, 3, 4, 5 и т. д. Все, что этим требованиям не отвечает, непременно имеет «смазанный финал», «ненормальный сюжет» и, до кучи, «идиотское название».

Таким образом, издатель видит своего идеального автора человеком, всю жизнь пишущим одну и ту же книгу, с одним и тем же героем в слегка измененных обстоятельствах. Каждая последующая такая книга легко просчитывается в тираже, а следовательно, и в расчете аванса (каждый новый тираж будет предсказуемо меньше предыдущего). Автор, как правило, заканчивается для читателей уже на третьей книге такого рода.

Писатель после первого бестселлера непременно хочет написать «что-то кардинально иное», чтобы «увести читателя в новый мир». В результате «кардинально иное» выходит полным говном, с мизерным тиражом и жуткой реакцией читателей (потому что читатель не хочет никакого нового мира: от фантастов он ждет фантастики, от бичующих пороки общества – очередного предмета бичевания, но никак не наоборот. Вы же не идете за мясом в рыбный отдел, а за куриными бедрами – в публичный дом, правда?)

При этом гонорар писатель за «кардинально иное» требует как за первый бестселлер и, опорожняя третий стакан, в кругу друзей рассказывает о том, как «издатель угробил ВЕЩЬ», не организовав «правильную» рекламную кампанию и не обеспечив хорошую выкладку в магазине. Умные, после поля экспериментов, возвращаются к своей стезе, все прочие уходят «говорить с вечностью» (форумы неудавшихся писателей, литкритика, пьянство).

Парадокс состоит в том, что война автора с издателем – непременное условие существования обоих. Без этих споров о сюжете, герое, шрифте на обложке не получается ни один проект. Они держат обоих в тонусе. Они учат реагировать на читателя. Это химия книжного рынка. Я люблю ее.

Своих издателей я, по правде говоря, тоже очень люблю. Хотя бы за то, что они уравновешивают наш лицемерный мир «творческих людей», показывают его суть, как лакмусовая бумажка с проступающим на ней портретом Франклина. Каждый из сотни говорящих с вами со страниц своих книг о духовности, морали, отрешенности от бытия, ничтожности материального, превращается здесь, в этом кабинете, в мерзкого, алчного Леприкона, готового до одури торговаться за свой мешочек золота.

Самая увлекательная часть литературного спора – конечно… торговля. Да-да, довольно глупо жить в двадцать первом веке и делать вид, что настоящие писатели питаются нектаром и пишут чаще всего в стол. В стол кладут деньги.

Просто спорят о гонорарах три процента авторов-бестселлеристов, а остальные девяносто семь довольствуются тем, что им предлагают.

Конечно, никто из известных писателей не начинал писать ради гонораров. Но в то же время я не знаю ни одного, кто бы после первого мало-мальского успеха не попытался выбить из издателя более выгодные условия. Видал я альтруистов и аскетов, «живущих совершенно вне материального мира», которые выгрызали у редакторов кадык за лишних пятнадцать центов с экземпляра. И я никого не готов за это осуждать. Кроме тех бездарностей, которые получают более высокую ставку роялти, разумеется.

Стоит ли говорить, что лучшей рецензией на мою книгу было словосочетание «один миллион долларов», сказанное на переговорах моим издателем по слогам.

– Слушайте! – Мне кажется, что час предъявления козырных тузов пробил, я прищуриваюсь и завлекающим тоном открываю дверь в комнату с табличкой «Выбить лишнюю сотку». – А вы же сеть эту региональную, как ее? «Премьер-книга»? Вы ж ее покупаете, а конкуренты ваши говорят, что это рейдерство. А вот если я…

– Вов, за правильное упоминание в эфире про «Премьер-книгу» мы еще отдельно сотку готовы отдать, – как бы подытоживая давно пройденную тему, бросает Дима.

– Ты телепат, что ли? – искренне удивляюсь я.

– Ты придуриваешься, что ли? Вов, хорош дурака валять, мы эту сотку за эфир с тобой по телефону обсудили. Ты больше хочешь? Больше сотки не дадим. Честное слово.

– Правда обсудили? – С одной стороны, я искренне удивлен собственным умением выстраивать комбинации, с другой – испуган тем, что совершенно не помню этого разговора с Димой.

– Ты бухать завязывай, – устало говорит Дима, – вредно для памяти.

– Да-да, – тихо соглашаюсь я.

– Итого на сегодняшний день девятьсот тысяч за контракт и сто за программу. Миллион получается, да. – Лев победоносно оглядывает присутствующих.

– Миллион, – растерянно отвечаю я, глядя в угол комнаты. Туда, где потолочная лепнина слегка потрескалась и пожелтела. Странно, думаю. Вроде никто здесь не курит, а лепнина желтая. А еще я пытаюсь вспомнить, когда же с Димой успел этот эфир обсудить. Причем не просто обсудить, а цену за него назначить и с Колей обговорить, кого героем взять.

Дело, конечно, не в бухле, но точно в курении. Надо бы подзавязать с травой, думаю. Хотя раньше вроде не мешала. Может быть, перейден критический рубеж накопленных каннабиноидов? Может быть, возраст? Или Дима правда телепат и читает мои мысли? Перевожу взгляд. Смотрю, как он выводит геометрические фигуры карандашом на бумаге. «Дима, ты жадный урод», – говорю про себя, отмечая его реакцию.

– Может, обедать пойдем? – предлагает он.

– Может, еще сотку накинете?

«Значит, все-таки, не телепат».

– Нет, – дружно качают головами издатели.

– А электронные права? – делаю обреченную попытку.

– Шутишь? – Дима берет из вазы очередной апельсин, начинает чистить. – Твои интернет-фанаты все бесплатно качают. Какие уж тут электронные продажи!

– Да, они такие, – выдыхаю.

– Обедать пойдешь, любимый писатель? – улыбается Лев.

– Спасибо. Я уж весь аппетит с вами потерял.

– Ну как хочешь. – Лев встает, давая понять, что встреча окончена.

На прощание обнимаемся так, будто одного из нас только что выпустили из мест заключения.

– Как твоя новая рукопись? Переделываешь? – Дима роняет кожуру апельсина на бортик хрустальной пепельницы, опасно стоящей на краю стола. Кожура неуверенно повисает, будто размышляя, остаться в пепельнице или сорваться вниз. – Я правда считаю, что не нужно уходить в эту мистику со сновидениями.

– Мистику? – пытаюсь понять, о чем он говорит.

– Ты посмотри. Может, я, конечно, не до конца понял замысел. Подумай, в общем.

– Я… я посмотрю. – Не сводя глаз с кожуры, зачем-то нащупываю телефон во внутреннем кармане пидажка.

Кожура срывается и падает на пол.

День рождения

– Мама просила передать тебе, чтобы ты не исполнял, – заговорщицки подмигивая, сообщает мне дочь.

– У мамы хорошая память, – хмыкаю я.

Исполнил я полгода назад, в кругу бывших родственников. Я заехал к дочери в неправильный день. Неправильный во всех отношениях. Во-первых, вся семья выпивала дома у моей бывшей, во-вторых, в качестве экстрабонуса выпивала по случаю дня рождения тещи. И мне бы убежать, скрыться, пока при памяти, но я зачем-то дал себя уговорить сесть за стол и выпить. «Не чужие же люди в конце концов», – было сказано моей бывшей.

И все проходило довольно ровно, пока тетка жены, хряснув очередной стакан, не вышла со мной на живое человеческое общение. Она начала с того, что относится ко мне «в целом неплохо». «Неплохо» заключалось в классическом дуализме русских семейных ценностей: «Парень ты, в общем, неплохой, но козел редкий». К полемике подключилась бывшая теща, дополнившая картину деталями, тетке неизвестными.

А именно: «Как только книгу издал, сразу нырнул в сладкую жизнь, с поклонницами, шлюхами и шоу-бизнесом» (примечательно, что в тот момент она еще разделяла шлюх и поклонниц, но категорически путалась в хронологии – все-таки книгу я издал после развода), «непонятно, зачем семью заводил, таким, как ты, это противопоказано» и «странно как ты с дочерью-то общаешься, наверное, чтобы журналистам рассказывать, какой ты хороший отец».

Может быть, потому, что во мне к этому моменту уверенно торчала бутылка красного, может, невовремя вспомнился груз невысказанных в канун развода взаимных обид, возможно, катализатором явилась чья-то искрометная шутка в мой адрес, высказанная вслух. А может быть, из-за того, что меня, лицемерного до мозга костей человека, обвинили в лицемерии в отношениях с дочерью – единственной сферы, где я его не допускаю. В общем, я позволил себе критически не согласиться со сказанным. Настолько критически, что через полчаса теща картинно капала валокордин, а тетка сожалела, что она не мужик, а то бы морду набила. «Исполнил», одним словом.

Воспоминания настроения не улучшают. Меня и так колбасит от неожиданного приступа социопатии. Сейчас я вынужден буду перешагнуть порог заведения, наполненного незнакомыми мне людьми, родителями, чьи дети учатся в одном классе и которые наверняка уже дружат между собой. Имеют кучу совместных интересов, выпивают вместе по выходным, обсуждают достижения детей, учительницу по химии, ЕГЭ или что там обсуждают родители школьников. А тут я, который даже не знает, как классную руководительницу дочери зовут.

Человек, который появляется исключительно на сентябрьской линейке и отваливает, как только прозвенит первый звонок. Никаких тебе «Здрасте, Маша, а где вы с вашими летом отдыхали?», никаких анекдотиков. Человек-говно, в общем и целом. «А он еще в телевизоре выступает… Ах, ну тогда понятно. И книжки какие-то пишет. Ох, читали бы вы эти книжки!»

Все это и наверняка что-то похуже (не забываем про шутки по линии разведенных отцов) думают обо мне эти замечательные люди. А мне сейчас с ними сидеть да еще изображать бурную радость по поводу детского праздника.

– Дочь, я волнуюсь, – говорю я тоном ребенка, обреченно понимающего, что от дантиста не соскочить.

– Все нормально! – Дочь берет меня за руку, как когда-то я вел ее на новогоднюю елку в мэрию, перед которой она дико переживала, и буквально тащит меня в ресторан.

«Главное – молчи и улыбайся, – уговариваю себя, – в конце концов это пара-тройка часов. И не вступай в дискуссии, вне зависимости от темы. Все-таки есть риск исполнить».

За столом не так много гостей, человек двадцать. То есть совсем не клубная вечеринка, в ВИПе не спрячешься. Дочь вручает цветы и подарок имениннице, возвращается ко мне и легонько подталкивает к столу.

– Это мой папа! – звонко сообщает она присутствующим.

Я растягиваю морду в улыбке. (Господи, какой, должно быть, у меня идиотский вид!)

– Здравствуйте! Владимир, – обращаюсь я к присутствующим.

Мужчины сухо пожимают мою руку, представляясь непременно по отчеству – Игорями Геннадьевичами, Александрами Павловичами. Дамы, наоборот, сплошь Светы, Марины и Наташи. Некоторые слегка рдеют.

– Володя, очень приятно, Владимир, – блею я в ответ.

– А вот и телевиденье приехало, – громко сообщает пузатый мужик моих лет. – Действительно, какой же праздник без телевиденья?

Собравшиеся согласно ржут.

– Никита Павлович, – представляется он.

– Владимир. – Жму руку, а этот черт ее не отпускает. Смотрит в глаза, чего-то еще ждет. – Сергеевич, – выдавливаю я, и только тогда он разжимает клешню.

Типаж Никиты очевиден. Такие придурки есть в каждой компании. «Общественник», тамада, «зажигалка». В общем, первый парень на деревне. Такие всегда в центре внимания. Они умеют выбить пьяный смех анекдотом десятилетней давности, знают, в каком турецком отеле лучший шведский стол, осведомлены, когда ближайший кризис и что там, в Кремле, думают, – им знающие люди сообщают. Очевидно, что мой приход Никите как гвоздь в жопу. Хочешь не хочешь, а я селебрити, следовательно, все общественное внимание неминуемо переключится на меня.

Первый час проходит на удивление нейтрально. В обсуждении недостатков школьной программы, кризиса образования, роста цен, уличной преступности – того, с чем можно благожелательно соглашаться и сдержанно негодовать вместе со всеми. Мне удается обойти опасный риф групп продленного дня, отделавшись соображением о том, что «в наше время это, конечно, было лучше организовано» (стоит ли говорить, что «в наше время» никакие группы продленного дня я не посещал). Затем я ловко вставляю свои пять копеек в обсуждение темы опасности интернета и ужаса социальных сетей, что выходит весьма органично. Еще бы мне не знать эти опасности! Мне, постоянному посетителю порносайтов и одному из сотен невоздержанных на язык «ужасов социальных сетей». Никита всего один раз делает попытку сойтись, начав издалека про «что-то вы не пьете, может, компания не та», но я соскакиваю, сославшись на прием антибиотиков.

В какой-то момент мне даже удается расслабиться. Я заказываю себе кофе и оценивающе разглядываю собравшихся женщин. Все они из той категории, о которой думаешь, что она для своих пятидесяти, в принципе, неплохо сохранилась, а потом выясняется, что ей, например, тридцать три. Единственная прилично выглядящая блондинка пришла в одиночестве. Все остальные – парами, и я уже подумываю о том, не выйти ли с ней покурить, но вовремя подходит дочь, чтобы узнать, как идут дела.

Мы выходим в соседний зал, и я рассказываю о своих успехах, на что дочь не без гордости сообщает, что я продержался более часа.

Вернувшись, я попадаю в водоворот разговора «о времени и о себе». Никита Павлович, естественно, солирует, рассказывая, чем обусловлен рост тарифов ЖКХ, когда и как сильно упадет рубль и что делать, если квартира еще не приватизирована.

Он сравнивает наше время с девяностыми, а кто-то, конечно же, добавляет эпитет «лихие», другой с жаром говорит об СССР, вспоминает «те» пельмени «крестьянские», «ту» музыку, а я сижу и чувствую себя полным придурком.

– А вот, кстати, – поворачивается ко мне Никита, – расскажите нам, простым смертным, – указывает он на собравшихся, – какие там новости, какие прогнозы и, – растекается он в пьяной улыбке, – и ваще…

– Где «там»? – уточняю я.

– Ну как где? Среди, так сказать, сильных мира сего. Где у нас решения принимают теперь? В Кремле или в Белом доме? – Он подмигивает собравшимся, намекая на собственную осведомленность. – Расскажите, что вы думаете обо всем этом?

– Я не знаю, – пожимаю плечами.

– Как это не знаете?

– Сильных мира сего не знаю, новостями их не интересуюсь. Отработал эфир – и домой, к книгам, – корчу я извиняющуюся гримасу.

– Да лад-на, – наседает Никита, – специально молчите. Сидите, не пьете, молчите. Чего-то все в телефоне ковыряетесь. Че там ковыряться-то? Я вот, – достает он новый айфон и демонстрирует гостям, – жена подарила, а знаю только, как звонить.

Гости одобрительно ржут.

«То, что ты редкое мудило, с порога было ясно».

– Знаете, Никита Павлович, я ж не политик. Я интервьюер, – пожимаю плечами я.

– Так не бывает. – Никита наливает себе вина. – Не хотите с простыми людьми поделиться. Брезгуете или вам «там», – поднимает он палец вверх, – запрещают. Так и скажите.

– Они «там», наверное, специальный контракт подписывают, чтобы не разглашать правду людям, – говорит кто-то сбоку.

– Как в КГБ, специальную форму, – соглашается кто-то другой.

– Ну что вы насели? – слышится грудной женский голос. – Может быть, Владимира в такие вопросы не посвящают. Не все же на телевидении приближены, так сказать. Только некоторые, да, Володь? Так же устроено?

– Д-да-а, – зачем-то соглашаюсь я, сопровождая мычание улыбкой душевнобольного.

– А! – восклицает Никита. – Ну, если форма допуска не та, другое дело. А мы думали хоть раз в жизни, хоть одним глазком взглянуть на мир серьезных людей через вас.

Зал разражается дружным хохотом. Действительно, сложно представить себе более смешную шутку.

– Никит, действительно, хорош уже к человеку приставать! – толкает его под локоть супруга.

– Да чё ты хорош-то? Уж и поговорить нельзя! – делано негодует Никита и склоняется к собеседнику напротив, говоря нарочито громким шепотом: – Короче, по вопросу кризиса…

Пользуясь тем, что собравшиеся увлекаются разговором про курс рубля и грядущий экономический коллапс, я сваливаю курить в соседний зал.

Это очень странные ощущения. Когда всё вместе – обида, раздражение и стыд за самого себя. Как тогда, давно еще, в начальной школе, когда кто-то из одноклассников на физкультурной линейке подскочил сзади и стащил с меня спортивные трусы. И весь класс заржал. Все девчонки и мальчишки, знавшие друг друга с детского сада, дружно высмеивали «белую ворону», которая пришла к ним во втором классе. Человека из другого района, из другой, параллельной вселенной. Так ему и надо, неуклюжему придурку, который не обсуждает вместе со всеми, как тырить у родителей деньги, пока они бухают, и не знает, как из туалетной бумаги и трех «бычков» скрутить сигарету.

И вот опять я не знаю. Не знаю, как там с тарифами ЖКХ и что сказать о курсе рубля. У меня нет неприватизированной квартиры, а была бы, вряд ли бы меня заботил вопрос о ее приватизации. Я не могу сказать ничего определенного, так как совершенно не понимаю обсуждаемых тем. Единственное, с чем я мог бы выступить, так это с оценкой «девяностых», которые, может быть, для них были «лихими», а для меня состояли из рейвов, первого клубного движения и экспериментов с расширением сознания. Но такие темы, как сказала бы моя бывшая, чреваты тем, что можно исполнить.