Текст книги "Жизнь идиота"

Ленинград

Восемнадцатилетний, он шел по Невскому проспекту, не вполне еще понимая, что стал студентом Ленинградского университета, вознесенный сюда усилием матери, все еще желавшей сделать из него великого физика. Подъемные мосты, атланты и кариатиды у входа в подъезды домов на время придавили его, и после провинциальной Аркадии казались чем-то нереальным, пришедшим из иного мира. Эрмитаж казался ему дворцом Али-Бабы, наполненным несметными сокровищами, который неожиданно приоткрыл свои тайны. Проходя в одной из дальних галерей, он вдруг увидел разбитую витрину, под которой лежали какие-то акварели и покрытые эмалью фигурки. Он лишь с большим трудом преодолел в себе острое желание нагнуться и взять одну из них.

Петергоф

Его факультет, только что отстроенный, находился в Петергофе, совсем рядом с фонтанами и дворцами, блестевшими позолотой на вензелях, окнах и статуях, установленных на крышах. Это мешало усвоению лекционного материала. Первую лекцию по математике им прочитал толстый и лысый профессор, куривший трубку и пьющий прямо на кафедре кофе, который представился так:

– Я сын писателя Алексея Толстого, это обо мне написан знаменитый рассказ «Детство Никиты»!

Было забавно смотреть на профессора, которому, очевидно, было уже много лет, но который, тем не менее, так мило заигрывал со студентами.

Мансарда

Он снимал мансарду в Петергофе недалеко от здания факультета пополам еще с одним студентом-физиком по фамилии Данченко. Он очень много курил и пил кофе, который кипятил в небольшом чуланчике на русской печке, растапливая ее углем и дровами. Он до сих пор искренне недоумевал, как же очутился здесь, и чем это в конце концов может кончится. Данченко навешал его лишь изредка, часто ночуя где-то в иных местах, каждый раз принося с собой какую-то новую книгу. Однажды он принес «Гамлета», и неожиданно стал читать монолог «Быть или не быть…» После его ухода он взял пьесу Шекспира, и быстро прочитал ее от начала и до конца. Было пасмурное ноябрьское утро, за огромным, во всю стену, окном мансарды, стояла белесая мгла. На столе перед ним громоздились книги по физике и математике, лежали конспекты и только что прочитанная пьеса Шекспира, а на проигрывателе крутился «Реквием» Моцарта, который купил он в магазине на Невском. Он откинулся на спинку стула, закинул за голову руки, и, глядя на снег за окном, неожиданно подумал, что одной физики ему мало, как мало, очевидно, и одной литературы, но чтобы объединить в себе и то, и другое, надо, очевидно, сойти с ума и стать безумцем.

Протест

В сентябре, во время работы в стройотряде, он вдруг неожиданно обнаружил в себе бунтарские чувства, подбив большое число студентов на забастовку. Через несколько месяцев ему это припомнили, и заявили, что исключают из университета. Он очень удивился этому, потому что вообще не был бунтарем, и хотел только лишь одного: разобраться, нужна ли ему физика, или нет?

Свобода

Ему хватило денег, чтобы дожить до весны (он не говорил родителям об отчислении из университета), снимая маленькую комнатушку на Васильевском острове в огромном и мрачном доме с глухим колодцем двора и запущенным подъездом. Он нашел эту комнату на Львином мостике, где располагалась квартирная биржа, сняв ее у какого-то киношника, который до весны уезжал на съемки. Однажды в феврале, возвратись поздно домой из кинотеатра, где он смотрел американский фильм «Ромео и Джульетта», он застал в своей комнатушке внезапно вернувшегося киношника в постели с какой-то женщиной. Вокруг на полу, на секретере, и даже на кровати валялись его дневники и стихи, которые, разумеется, бесцеремонно и нагло читались и попирались ногами.

От стыда, обиды и внутренней боли ему захотелось покончить с собой.

– Пойдемте ко мне, – сказала ему, наскоро одевшись, и помогая собирать разбросанные вещи и бумаги, молодая женщина. – Здесь вам оставаться больше нельзя, а у меня вы можете жить, сколько угодно, и не обязательно за это платить.

Они проехали через весь Ленинград на светящимся зеленым глазом такси, и оказались в огромной квартире, состоящей из множества комнат, где, кроме хозяйки, жило еще несколько бесприютных молодых людей, подобранных, очевидно, при таких же обстоятельствах, что и у него.

– У вас совсем холодные руки, – сказала ему хозяйка, – я не заставляю вас греться в моей постели, но, если хотите, можете сделать это.

Было уже раннее утро, на улице слышался лязг трамваев и гудки одиноких машин. В белесом свете, льющимся из окна, лицо хозяйки было похоже на посмертную маску. Он неуклюже извинился, сказав, что ему срочно надо идти. Вечером он забрал свой чемодан, и уже никогда не встречался с этой женщиной, долгие годы жалея о том, что не остался.

Пушкин

Весной, поздно вечером, почти что в полночь, он стоял у входа в квартиру Пушкина, весь объятый каким-то странным и тревожным чувством. Он вновь снял где-то комнату, и целые дни проводил в публичной библиотеке и на лекциях по философии, которые читали в главном корпусе университета. Недостаточность одного естественно-научного знания для человека давно уже была ясна ему, но как вырваться из их прочных оков, он не знал. Он начинал судорожно читать, а потом бросать, Канта, Гегеля и Шопенгауэра, а потом шел в театр на очередной спектакль, шепча каждый раз одно и то же: «Так жить нельзя, так жить нельзя!» Возвращаясь от Пушкина, с которым у него, несомненно, установилась тайная связь, он у решетки, ведущей к Зимнему дворцу, заметил какие-то неясные тени, вжимавшиеся в гранит стен. Потом тени отделились, стали отчетливей, и раздался призывный свист. Это были продажные женщины города Ленинграда.

Падение

Измученный неопределенностью своего положения, он пал так низко, что в конце мая покинул Ленинград и вернулся в Аркадию. Возвращение из города на Неве в провинциальное захолустье действительно было падением. Многие тайные язвы его семьи отчетливо открылись ему. Мать, ослепленная любовью ко всему больному человечеству, перенесла часть этой испепеляющей любви на него, и он мог вспыхнуть в любую минуту, превратившись в жалкую обугленную головешку. Кроме того, она по-прежнему верила, что он станет великим физиком и переплюнет Эйнштейна. Отец же, которому не удалось найти философский камень, то есть создать идеальное лекарство от всего и вся, лечившее с одинаковым успехом и банальный насморк, и недержание мочи, и болезнь Паркинсона, остро ненавидел его. Он чуял каким-то подземным чутьем, что у него не менее грандиозные амбиции, и люто ревновал его к этим амбициям, поставив вынужденную жирную точку на своих собственных.

Кривые пути

Ему было уже двадцать лет, и для него в жизни начались кривые пути. Это было похоже на то, как он петлял во тьме в чужом городе в кривых переулках и не мог из них выбраться. Он колесил по Украине, и жил то в Харькове, работая днем на военном заводе, который выпускал танки, а ночью погружаясь в ворох книг и каких-то набросков, смысла которых не понимал до конца, – он то путешествовал по весям и городам, то ненадолго опять возвращался в Аркадию, и конца этим блужданиям не было никакого. Он был отравлен проклятьем своей семьи, он был вынужден искать некий идеал, названия которого не знал, и достичь которого невозможно было в принципе.

Армия

Армия, кажется, ненадолго спасла его. Но прослужив несколько месяцев, он неожиданно понял, что это еще хуже, чем блуждание в потемках в чужом городе, и решил симулировать болезнь.

Сначала все шло хорошо, и, наученный опытом общения с матерью, которая давно уже поставила ему несколько смертельных диагнозов, он начал имитировать один из них. Однако, попав в итоге в Одессу, он в окружном госпитале столкнулся с профессором, который видел его насквозь, и обхитрить которого, очевидно, было нельзя. Тогда он отказался от еды, и профессор заявил, что будет кормить его насильно, а потом поместит в сумасшедший дом. Тогда он решил вспомнить все, чему научила его в детстве мать, заявляя, что он неизлечимо болен ревматизмом, и начал симулировать все малейшие оттенки этой болезни. Это был тайный поединок матери, печалующейся о всех несчастных детях земли, и какого-то несчастного профессора из одесского госпиталя, вообразившего, что он столкнулся всего-навсего с очередным симулянтом. Мать, разумеется, победила, ибо за ней незримо стояло все человечество. Ночью у него поднялась немыслимая температура, суставы на ногах и руках опухли, и профессор, видя, что он может умереть, был вынужден сдаться, заявляя, что это всего-навсего самовнушение. Но он-то знал, что это не так! Его комиссовали, и он на самолете вернулся в Крым, вновь ненадолго поселившись с родителями.

Сорри!

У него был друг, который постоянно щеголял иностранным словечком, и к месту, и не к месту говорил: «Сорри!» Он ходил в щегольских сапогах с высокими каблуками, похожими на каблуки американских ковбоев, и черной кожаной куртке. Кроме этого «Сори!», куртки и каблуков, у него, кажется, не было ничего, и когда они расстались, он, кажется, совсем не жалел об этом. Лишь эхо иностранного слова еще несколько лет звучало в его ушах.

Отметки на полях

Перед тем, как уехать в Москву, он перерыл в аркадьевской библиотеке все, что можно, иногда натыкаясь на действительно нужные ему книги, вроде стихов Гейне, на поляк которых он всякий раз встречал довольно тонкие пометки карандашом. Он неожиданно подумал, что эти пометки вполне бы могли принадлежать ему самому. Много позже, оставив в разных городах и в разных странах множество собственных книг с пометками на полях, он неожиданно понял, что не надо удивляться этим пометкам, и не надо спрашивать, кому они принадлежат – они принадлежат самому тебе!

Имя

Однажды, увидев на документе свое имя: «Виктор К.», он очень удивился, как будто увидел себя в зеркале совсем в новом ракурсе.

Еврей

Перед самым отъездом в Москву он неожиданно познакомился со ссыльным евреем, студентом Харьковского университета, организовавшего кружок по изучению трудов Маркса и Ленина. Ссыльный студент служил в стройбате, и озеленял парки и скверы Аркадии, фамилия его была Семенов, он был уже в возрасте, наполовину лыс, близорук, и носил круглые очки с очень толстыми стеклами. Он был вечным студентом, и, значит, близким ему по духу человеком, поскольку он сам, в некотором смысле, был вечным студентом. Еврей был мудр, печален, в его глазах, кажется, застыла вся боль и вся скорбь его скитальческого народа, и это был почти единственный человек в жизни Виктора, с которым он мог говорить откровенно. Семенов работал кладовщиком, и они часто вечером оставались на его складе, разговаривая до бесконечности, выпивая за ночь бесчисленное количество чашек кофе и оставляя в пепельнице горы окурков. Утром, одуревшие от бессонницы и кофеина, они шли на море, и здесь Семенов торжественно, как царь Соломон, окунал в прозрачные воды свое полное и белесое тело тридцатипятилетнего вечного студента, и говорил печальным и тихим голосом, держа в руках полупустую бутылку портвейна:

– Я ведь, Витя, ни о чем не жалею, и ни на что не жалуюсь, потому что на фоне вечности нет смысла о чем-то жалеть. Все, Витя, суета сует, и все пройдет, словно сон, который уже невозможно вспомнить. Советую и тебе так же относиться к жизни, иначе с твоим безумием и твоим идеализмом ты не сможешь дожить и до тридцати!

– Я и так не доживу до тридцати, – отвечал он Семенову.

Вечером кладовщик прочитал ему стихи, и Виктору показалось, что это написано о нем:

 
Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступени этой лестницы
уходят из-под ног, как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, —
 
 
ты можешь
размышлять о вечности,
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и – кстати – самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
 
 
Но лучше
поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
 
 
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
 
 
Да. Лучше поклоняться данности
с убогими ее мерилами,
которые потом, до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
 

– Данность ничто, Витя, искусство – все! – вещал ему вечером еврей-кладовщик, осушая очередной стакан портвейна, и уже мало понимая, о чем он говорит. – Искусство, Витя, сильнее твоей физики, и даже сильнее моей математики, которую я изучал в Харьковском университете! Что математика по сравнению с шедеврами Леонардо, что она по сравнению с улыбкой Джоконды, за которую, Витя, не жалко отдать и жизнь!?

– И все же должно быть нечто, – говорил ему в ответ Виктор, также осушая наполовину свой стакан портвейна, – что лежит выше математики и Джоконды, что лежит выше науки и искусства, некая абсолютная реальность, которая объединяет их в своей глубине!

– Абсолютная реальность, Витя, это Господь Бог, – говорил ему, хитро прищурившись, кладовщик, – и она как раз и рождает то науку, то искусство, создавая то геометрию Лобачевского, то творения Леонардо. Но искусство, мой дорогой, намного главнее науки. Что наука, она появилась недавно, сегодня она есть, а завтра уже исчезла, а шедевры Фидия как были, так и остаются по сей день, поражая всех, кто на них смотрит!

– Что же ты мне предлагаешь? – спрашивал К.

– Я предлагаю тебе дорогу, – отвечал ссыльный еврей. – Не важно, кем ты станешь в будущем, не важно, к какой истине ты придешь в итоге, важен сам процесс, само приближение к ней!

Они спорили до хрипоты, а утром опять шли купаться, и допивали в воде то вино, которое не успели допить в душной кладовке Семенова. Он был математиком, и считал так хорошо, что мог составить любой отчет и свести концы с концами так ловко, что ротный, его командир, полностью зависел от ссыльного студента, и прощал ему нарушения режима.

– Грядут времена великих потрясений и великих революций, – вещал ему Семенов во время очередной ночной попойки, – мы увидим Луну и Солнце, превратившиеся в кровь, и пришествие Того, чье имя нельзя произносить вслух, и кто будет судить народы и государства. Неважно, Витя, где ты будешь жить и чем будешь заниматься, важно лишь искать истину, за это много простится на Страшном Суде!

Он открывал дверь из душной и прокуренной кладовки и смотрел на вершины кипарисов, над которыми уже начинал разгораться ослепительно-яркий рассвет. Пора было возвращаться домой. Вскоре к Семенову приехала жена, и по ночам он запирался в своей кладовке вместе с ней, и о том, что там происходило, Виктору не хотелось даже и думать. Больше в Аркадии ему нечего было делать.

Прощание

Они шли с матерью мимо узкой речушки к троллейбусной остановке по такой же узкой дорожке, мимо побегов зеленого остролиста, стрел камыша и листьев лопухов, похожих на уши африканских слонов. В руках у него был маленький чемоданчик, в котором лежали конспекты, вещи, и пара раковин, которые он когда-то достал со дна моря. Мать постоянно останавливалась и разговаривала с прохожими, она принадлежала всему насквозь больному и нуждающемуся в ее помощи миру, и не могла проститься с ним тихо, наедине, как это и положено родственникам. Она то и дело обсуждала с прохожими его внешность и его возраст. «Смотрите-ка, – сказала одна из ее знакомых, – какой он большой, прямо жених!» Ему было противно, и он ненавидел ее еще больше, чем прежде.

Стихи

Он, двадцатидвухлетний, сидел у окна московской высотки, где находилось общежитие одного из московских заводов, и читал стихи, отданные ему сестрой. В редакции московского журнала, куда он принес стихи, записанные аккуратным и круглым почерком в толстую общую тетрадь, ему сказали: «Зачем вы приехали в Москву?» Он хотел ответить, что это стихи не его, но промолчал. Ему было все равно, что о нем думают.

Дом Союзов

Он постоянно терял комсомольский билет и другие важные документы. В этом была и своя положительная сторона: его вновь принимали то в профсоюз, то в комсомол. На этот раз, вручив ему комсомольский билет, сияющий от счастья комсорг сказал:

– Ты будешь нашим делегатом в Колонном зале Дома Союзов!

Он не возражал. Колонный зал изнутри казался хрустальным дворцом, особенно из-за огромных люстр, которые были повсюду, а люди в нем были маленькие и замороженные, как пленники в ледяном хрустальном дворце.

Голуби

В мае месяце он ухаживал за странной девушкой, которая постоянно сообщала ему, что ее хотели изнасиловать. Одно в ней было хорошо: она очень красиво кормила с руки голубей, и была похожа при этом на Блоковскую Незнакомку. Но ее мать однажды сказала, что он не их круга, и он перестал с ней встречаться. К тому же, он уволился с завода и жил у знакомых матери, готовясь к экзаменам в институт.

День рождения

Он был опять студентом-физиком, ему исполнилось двадцать три года, и он пригласил всю свою группу на биостанцию за городом, где жили студенты, которым не досталось места в общежитии. Ему везло в жизни с мансардами и биостанциями. Одна студентка, которая жила здесь же, в деревянном доме напротив, потом призналась ему, что всю ночь дрожала от страха, закрывшись на замок и слушая, как они гуляют, так как считала, что ее должны изнасиловать. Он понял, что это обычная мания, присущая многим девушкам, и ничего ей не ответил. Но это было еще хуже, так как она ждала его ответа, и стала бояться еще больше.

Телеграммы

Он сидел в зале почтового отделения, ожидая телефонного разговора с Аркадией, и от нечего делать писал на бланках телеграмм одно и то же: «В ад, дьяволу, желаю здравствовать, и всего наилучшего. Виктор К.» Подошедший сзади знакомый студент, случайно взглянув на эти бланки, долго стоял, открыв рот, и не знал, что ответить. Он и сам не знал, зачем он это делает.

Марта

Марта работала в буфете, и подкармливала одного его знакомого студента, тоже, кстати, еврея, которого звали Вениамином Блохом. Марта училась на третьем курсе, и давно уже ему нравилась, а Вениамин был необходим для разговоров, которые он не мог вести больше ни с кем. Как было бы идеально, подумал он, если бы мы жили все вместе, втроем, как три головы одного дракона, имеющих общую шею и туловище!

Три головы

Весной его желание наконец осуществилось: Марта стала его любовницей, Вениамин – лучшим другом, почти таким же близким и искренним, как еврей-кладовщик, сосланный в Аркадию для службы в армии.

Вечный студент

Он понял, наконец, откуда берутся вечные студенты: ими становятся те, кому мало однобокого и одномерного знания, и которые жаждут универсальности, желая получить сразу все. Он тяготился однобокостью своего педагогического института, тяготился однобокостью своего физического факультета, и желал чего-то еще. Вениамин Блох к этому времени стал студентом института кинематографии, и он все дни проводил у него в общежитии, чувствуя, что без этой отдушины он просто не выживет. Вениамин, как и он, был вечным студентом, и планировал проучиться в разных институтах еще лет десять или пятнадцать, став по-настоящему образованным человеком.

Свадьба

Осенью, на втором курсе, когда ему исполнилось двадцать четыре, он женился на Марте, а Вениамин в это время лежал в психиатрической лечебнице. Это было как нельзя более кстати, так как он неожиданно для самого себя стал ревновать его к Марте. Свадьба была в деревне, у родителей Марты, и, когда он вышел на крыльцо подышать свежим воздухом, то услышал частушку, которую пели подгулявшие женщины:

 
Не ходите, девки замуж,
Ничего хорошего,
Утром встанешь, сиськи набок,
И п… взъерошена!
 

Он подумал, что в этом есть экзотика, которой ему недоставало.

Писатель

Он был молодым московским писателем, у него родилась дочь, и они жили с Мартой в уютной квартире на втором этаже в доме по улице Радужной. Рано утром он расчищал на подъездных железнодорожных путях снег и лед, зарабатывая деньги, а днем ходил по редакциям, пытаясь пристроить какой-нибудь из своих рассказов. Он с большим трудом порвал с тиранией Эйнштейна, Гейзенберга и Нильса Бора, но дух относительности, дух релятивизма, дух отрицания незыблемых ценностей, все еще витал в воздухе, и избавиться от него, судя по всему, было невозможно.

Конец идиллии

Идиллия его в коммунальной комнате на улице Радужной продолжалась недолго. Изучая Марту, которая совершенно не воспринимала его как писателя и считала его работу на пишущей машинке чисто механическим занятием, которым могла бы заниматься и обезьяна в цирке, он понял, что она сумасшедшая, такая же, как Вениамин Блох, его семья, и, возможно, он сам. Однажды Марта попыталась отравиться большой дозой снотворного, и ее отвезли в институт Склифософского, в отделение для душевнобольных. Он приехал к ней на следующий день, и сначала не узнал среди женщин, одетых в одинаковые халаты мышиного цвета, лица у которых были смертельно-бледны, словно гипсовые маски, снятые со свежих покойников. «Не завидую я вам, молодой человек!» – сказал ему врач, после долгих уговоров и необходимой подписки отпустивший Марту домой.