Текст книги "Река по имени Лета"

Август в Алуште
Рассказ

Август в Алуште приходит так же, как приходит бедствие где-нибудь в горах, когда сходит сверху большая лавина, и от нее невозможно скрыться уже никому, а надо лишь попытаться выжить, надеясь на чудо, или на милость Бога. Мало кому удается пережить август в Алуште, и выйти из него без ущерба, ибо август в Алуште засасывает в свой неотвратимый водоворот, в свой омут не хуже внезапно обрушившейся лавины, и тот, кто переживет его, может считать себя настоящим счастливчиком. Кульминацией же августа являются душные вечера, когда раскаленная от нестерпимого зноя природа уже немного пришла в себя, однако в воздухе еще остается жар от нагретых за день пляжей, улиц и окрестных пологих холмов, а в небе то тут, то там вспыхивают ярким пламенем, и падают на землю перья и пух попавших в раскаленные потоки воздуха птиц. Впрочем, вполне возможно, что это начинают вспыхивать вечерние фейерверки, которые в августе не кончаются до утра, и под звуки и треск которых стекающаяся на набережную толпа звереет и приходит в дикий восторг. Августовские фейерверки в Алуште есть победа над здравым смыслом и нормальной размеренной жизнью, ибо и то и другое оставлено позади, а здесь же, на небольшом пространстве набережной и прилегающих к ней улиц и переулков властвуют безумие, похоть и вселенский разврат, которыми, кажется, пропитан каждый гран местного воздуха.

Все в душный августовский вечер течет в сторону набережной, все притягивается сюда, словно невидимым магнитом, и нет, кажется, в Алуште, живого существа, которое не испытало бы неизъяснимого позыва, странного и страшного желания бросить все, и двинуться вместе с другими в плотном и страшном потоке невидящих ничего сомнамбул туда, к морю, на узкую полоску асфальтированной и освещенной фонарями земли, чтобы вслед за всеми упасть с высокого обрыва в море, и остаться лежать на дне, среди покрытых водорослями камней и ракушек, расставив в стороны свои бледные и худые, похожие не побеги анемон, руки. Впрочем, это всего лишь красивая метафора, никакого обрыва на набережной Алушты нет, и никто из попадающих сюда не падает в море, хотя плотный и нескончаемый поток отдыхающих, плывущий к морю в душный августовский вечер, действительно похож на ход обреченных сомнамбул, круто меняющих свою былую судьбу. Августовская набережная в Алуште навсегда меняет судьбу приехавшего сюда отдыхающего, и, если ему вообще удается вернуться отсюда живым, он возвращается домой уже другим человеком. Адские отсветы алуштинских фейерверков и полузабытые картины страшных и сладких ужасов долго еще тревожит его по ночам, и он просыпается наутро в холодном поту, дав себе слово никогда больше не возвращаться в Алушту. Наивный, именно эти адские отсветы, именно безумие и треск алуштинских фейерверков, именно тлетворный дымок разврата, сочащийся из бесчисленных заведений, расположенных на пути втягивающихся в алуштинскую набережную сомнамбул, и влечет их через год сюда снова. Все повторяется из года в год со все большим размахом, и вместе с нависающей над городом обреченностью, поток прибывающих сюда со всех концов света сомнамбул становится все гуще и все безнадежней, и обреченность, повисшая в воздухе, достигает, кажется, пика своих адских возможностей. Но не все сразу, господа, не все сразу, еще не время, еще не переполнилась чаша терпения небес и людей, и поэтому у нас есть время спуститься сверху, с высоты нашей дидактики, и вглядеться поближе в лица этих существо, этих бессловесных сомнамбул, влекомых в сторону алуштинской набережной общим неотвратимым потоком. Кто они, откуда приехали, с какой целью, зачем? Вот в толпе, неотвратимо плывущей душным августовским вечером по длинной прямой улице в сторону алуштинской набережной (улица носит имя недавнего классика), – вот в толпе, спешащей на запах тления и разврата, выделяется совсем еще юная пара, обоим не больше четырнадцати лет, они наивны и полны любопытства, и, кажется, одни они выживут к утру, вернувшись обратно такими же свежими и наивными. Кому-то должно в жизни везти, кто-то должен оставаться нетронутым, и, возможно, эта юная пара одна лишь избежала гнева богов. Вот рядом с ними семья постарше, с двумя пятилетними детьми, они отдыхают здесь, снимая комнату в одном из домов, и, кажется, тоже не понимают, куда же они попали; к концу августа они потеряют одного из детей, а сами вернутся домой изможденными стариками с трясущимися руками и навсегда застывшим в глазах ужасом, – боги не проявят к ним снисхождения; вот грузный человек, страдающий одышкой, с огромным животом и молодой красивой женщиной, крепко схватившей его за руку; что связывает их между собой, почему оказались они здесь, в этот час, влекомые общим потоком на всполохи фейерверков и звуки непрерывно гремящей музыки, вот вопрос для писателя, который, как ни странно, тоже движется в общей толпе, внимательно вглядываясь в лица людей, сопровождая, однако, одного и того же человека, молодого мужчину лет тридцати-тридцати пяти с нервным и худым лицом, которого все толкают с разных сторон, и который, кажется, не знает сам, зачем он здесь оказался? Нервный молодой мужчина, как мы уже говорили, главный объект наблюдения для писателя, который, однако, не забывает оглядываться по сторонам, заглядывая в отверзлые проемы кафе и баров, многие из которых завлекают клиентов такими заманчивыми надписями: «Спешите, шоу трансвеститов, и только в этом сезоне!», «Пьяный секс, и только у нас!», «Вечер разврата с шимпанзе и людьми!», «Стриптиз для всех, в том числе и для вас!», а также множество других, как более безобидных, так и гораздо худших призывов. Придорожные кафе, эти вечные харчевни и притоны, лишь для видимости замаскированные под нечто современное, втягивают в себя часть толпы, но общий поток устремляется вперед, на звуки запускаемых фейерверков и гул тысяч превращенных в толпу людей; вот писатель проходит мимо киоска, заваленного всякой светящейся дрянью, от игрушек, до колокольчиков, свистков и искрящихся трубочек, которые, однако, толпа скупает в огромном количестве, ибо жажда потратить привезенные на курорт деньги делает ее беспечной и расточительной; внутри киоска восседает странная расплывшаяся женщина необъятной толщины, не покидающая свое убежище уже несколько лет: она так располнела от денег и сладостей, которые непрерывно продает и жует, что уже не может пройти в дверь. «Как улитка, – шепчет про себя писатель, пытаясь запомнить этот яркий и одновременно отвратительный образ, – как улитка, как страшный моллюск, никогда не покидающий своей раковины!» Писатель продвигается дальше, натыкаясь то на некое подобие пещеры, куда люди входят чистыми и наивными, а выходят развратными и погибшими уже навсегда, то на рекламу туристической фирмы, то на стойки с прохладительными напитками, то на сидящих у входа в узкие и глухие переулки чудовищной толщины старух, зазывающих только что приехавших отдыхающих внутрь, и обещающих им дешевый и непритязательный отдых. Горе тому, кто польстится на этот отдых! Черные, похожие, на ворон старухи выпьют из него всю душу своими вечными придирками и ворчанием, превратив жизнь человека в сплошной кошмар! Иногда во время особенно сильной августовской жары со старухами происходят метаморфозы, и одна из них превращается в сидящего на шезлонге жирного, похожего на кота старика, одетого в широкополую соломенную шляпу. Добродушное, сытое, сияющее довольством лицо старика с маленькими подбритыми усиками ни в коем случае не должно ввести вас в заблуждение: это всего лишь маска, одетая на голову одной из черных старух, всего лишь хитрая игра местных ведьм, и не более того! А это что же мы видим дальше? это вход в Интернет-кафе, и группа детей, совсем еще маленьких, лет семи-девяти от роду, заходящих в его открытые двери. «Горе вам, несчастные, – шепчет писатель, – не ходите туда!» Внутри их встречает хозяин: низенький старичок с седыми буклями волос на совершенно голом черепе. «Он высосет из вас все, совершенно все, – опять шепчет писатель. – Вы станете наркоманами, оторванными от семьи и школы, и просаживающими жизнь в этих современных подвальчиках, уставленных светящимися экранами, которые есть вход в энциклопедию мысли и разума, как назвал их один слишком наивный католический папа, но которые на самом деле есть вход в преисподнюю!» Старичок с седыми буклями над лысой головкой вежливо суетится, он приветлив с наивными юными посетителями, заглянувшими к нему в первый раз, ибо, как опытный торговец сильнейшим наркотиком, знает, что они будут приходить к нему снова и снова, пока через несколько лет глаза их не потускнеют, плечи не сгорбятся, и они превратятся в таких же стариков, как он сам, отравленных навсегда ядом игры и мнимой причастностью к абсолютно любой информации в мире. «Нет, нет разницы между опиумными притонами в Индии позапрошлого века и современными играми в интернете! – шепчет про себя, влекомый дальше неудержимым потоком, писатель. – Все повторяется, все носит новое имя, но все остается прежним, ибо сущность человека, увы, не меняется!» И действительно, хозяин подвальчика, рассадив вновь прибывших в разных частях подвала, сам тут же усаживается за давно уже горящий экран, и начинает рассматривать скабрезные картинки с такими же вот скромными и милыми старичками в окружении детей дошкольного возраста, – занятие, которому он предается ежедневно по многу часов кряду, иногда даже забывая брать с клиентов необходимую плату. «О боже, – шепчет про себя возмущенный писатель, – неужели вы не покараете этого старого сладкого совратителя?!» Внезапно сзади раздается резкий сигнал клаксона, и писатель, оказавшийся на середине улицы, резко отшатывается в сторону, пропуская длинный и роскошный лимузин белого цвета, в котором сидят нарядные, одетые в белые одежды люди: мужчина и три молоденьких женщины. Белый лимузин – это символ успеха, это знак иной, высшей, для многих абсолютно недоступной жизни, и он тоже движется вперед, к набережной, сквозь толпу, словно гордый фрегат с белоснежными парусами, надменно раздвигая робкий строй утлых лодочек и фелюг. Неким внутренним зрением, которое дается немногим, неким внутренним шестым чувством писатель видит этот лимузин через пару недель: сгоревший, лежащий на краю обочины, а также тела всех его пассажиров, глядящих в голубое небо незрячими мертвыми глазами. «О город, – шепчет писатель, – о страшный город, когда же ты насытишься своими жертвами!» Лимузин, а следом за ним и писатель, временно потеряв главный объект своего наблюдения, странного молодого мужчину лет тридцати-тридцати пяти, проплывают мимо чудовищного фонтана, походящего на огромный, бесстыдно открытый любому нескромному взгляду фаллос, устремленный прямо в затянутое белесым туманом небо; фаллос, обрамленный по бокам жиденькими ручейками воды, славно бы струйками, сбегающими из многочисленных писсуаров, совершенно сухой, в нем нет влаги, и это, очевидно, символ, намек на что-то важное, имеющее непосредственное отношение к душе этого города. «О фаллосы, изнывающие от сухости и неутоленного желания, – шепчут неслышно губы писателя, – о города, выбравшие бесплодные фаллосы символом своего могущества и успеха! О горе тебе, город, выбравший этот бесплодный символ в качестве своей вечной эмблемы! Падешь ты, как сухая кладка источенной временем крепости, и на развалинах твоих будут обитать скорпионы и саламандры!» Внезапно внутри огромного фаллоса раздалось какое-то движение и шипение, он, кажется, приготовился по-настоящему возразить писателю, из него с шумом вырвался рой водяных капель и небольших одиноких струй, но на этом все и закончилось, напряжения, копившегося внутри фонтана, оказалось недостаточно, и он позорно замолчал, демонстрируя окружающим свое бесплодие и бессилие. «Так я и знал, так я и знал, – снова зашептал беззвучно писатель. – Он не может оплодотворить ничего, гора родила мышь, это лишь химера, фата-моргана, всего лишь величие и гордыня, оканчивающиеся позором и абсолютным бессилием! О фаллосы, о вечные фаллосы, расставленные там и сям в разных частях земли, доколе же вы будете смущать души людей своим мерзким и страшным видом, опьяняя их запахом разврата и пошлости, одурманивая лживыми обещаниями и завлекая в недра пещер, внутри которых льются струи пенящегося шампанского и мелькают тела обнаженных гурий, и в которых под утро не остается ни одной не погибшей души?!»

Но оставим на время бесплодный фаллос, замаскированный под фонтан, и двинемся дальше вслед за писателем, который оказался уже в самом начале набережной, рядом с пристанью, окончательно потеряв объект своих изысканий. Толпа, движущаяся к набережной и вдоль набережной, кажется, излучает безумие и разврат, насыщена безумием и развратом, дымится безумием и развратом; вот бьющие молотом в железную чурку люди, ошалевшие от жары и вина, пытаются выяснить, кто из них самый сильный; вот с помощью искусственного механизма поют чужим голосом популярные песни; вот толпы слегка лишь прикрытых женщин разного возраста, роста, объема бедер и цвета глаз, худые и необычайно полные, еще не совсем уверенные в себе, и уже перешагнувшие невидимую черту падения жаждут знакомств и безудержных развлечений; вот молчаливые и страшные цыганки за столиками, к которым почти никто не подходит, инстинктивно опасаясь их недоброго взгляда, и которые, однако, дождутся-таки сегодня своей заветной и страшной жертвы; вот негры, скорее всего студенты, одетые в костюмы африканских аборигенов, кривляются и позируют на фоне искусственных джунглей; вот местная чиновная дама, заматерелая и равнодушная львица, проходит не спеша через свои владения, через бесчисленные аттракционы и увеселительные заведения, уверенная в себе, словно сытая хищница, презрительно поглядывая на присмиревших и робко кивающих ей торговцев развратом и пошлостью; вот в конце пристани за столиком кафе группа юнцов, поклоняющихся своему сверстнику, такому же юнцу, как и они, невероятно развратному и циничному, все достоинство которого заключено в богатых родителях; все они давно уже отмечены печатью тления и разврата, у одного кардиостимулятор в груди, другой давно уже законченный алкоголик, третий явный кокаинист, раздувающий время от времени чуткие и жадные ноздри; они молятся на своего вожака, подносящего им спиртные напитки, и говорящего невероятные пошлости, от которых скривился бы любой непредубежденный слушатель, как на золотого тельца, и забудут о нем сразу же, как только родители его прогорят в результате сомнительных махинаций, или в невидимом, но надвигающемся уже незримо на всех мировом финансовом кризисе; вот пальмы, вырубленные недалеко отсюда, в небольшой роще за городом, на фоне которых теперь фотографируются отдыхающие, засохшие и скорбные, как перст указующего в небо пророка; писатель знает, что за эти пальмы некоторым придется держать ответ на Страшном Суде; вот бабуин одного из фотографов, внезапно сорвавшийся с цепи, вносит еще большую сумятицу в царящий вокруг бедлам, и требуется не менее получаса, пока его наконец не поймают, загнав в какой-то тупик, и накрыв сверху рыбацкой сетью; а вот, наконец, и арка в другом углу набережной, белоснежная, изогнутая, скопированная со своих античных собратьев, около которой писатель, вынырнувший из толпы ошалелых людей, находит наконец того, за которым он шел все это время; нервный молодой человек, за которым следит писатель, успел по пути зайти в аптечный киоск, и сейчас, прислонившись к одной из колонн арки, как раз открывает коробку с каким-то лекарством, и, на мгновение оглянувшись по сторонам, и думая, что его не видит никто, судорожно заглатывает целую горсть таблеток, высыпав их предварительно на ладонь; теперь он спасен, хотя бы на какое-то время, и может продолжать свой путь дальше, покинув бедлам набережной, и двинувшись вверх по изогнутой и наклонной улице, ведущей в самое чрево Алушты; писатель, следящий за безумцем, как за своим собственным персонажем, как за героем будущего рассказа или романа (а зачем, в противном случае, писателю вообще следить за людьми?), – писатель движется следом за ним вверх по извилистой улице, уклоняясь вправо и влево от потока текущих к набережной, но теперь уже с другой стороны города, и вместе с мужчиной оказывается у входа в какой-то подвал, в который безумец немедленно и заходит; помедлив мгновение, писатель заходит туда же следом за ним. Он видит грязный притон, гораздо более грязный, чем притоны, официально существующие на набережной. Отсюда молодой мужчина, очевидно, пытается забрать молодую рыжеволосую женщину, скорее всего свою жену, ярко накрашенную, можно даже сказать размалеванную, хотя она и бледна, как смерть, и одетую, как последняя шлюха. «О тайны, о местные страшные тайны! – шепчет писатель, заглядывая через полуприкрытую дверь в подвал, заполненный людьми скорее преклонного возраста, которые окружают хозяйку его, страшную черную старуху лет шестидесяти пяти или шестидесяти шести, прожженную и страшную ведьму, повинную в самоубийствах многих мужчин, чьи жены однажды пришли сюда, и пропали уже безвозвратно. – О тайны этого города, не менее страшные, чем тайны Парижа! Неужели, неужели мне удалось вас разгадать?! Впрочем, это еще не конец, это еще не финал, и надо будет дождаться конца!» И действительно, это еще не финал, ибо притон, заполненный разношерстной публикой, в основном старухами и стариками, среди которых всего лишь несколько молодых женщин, в том числе и та, о которой мы уже говорили, – погибшая, без сомнения, уже безвозвратно, похожая на дьявольское наваждение, бледная, с ярко накрашенными губами и распушенными по плечам рыжими волосами (так, очевидно, мог бы выглядеть сам дьявол, соблазнивший нашу праматерь Еву), – притон находится, без сомнения, в ожидании страшных событий, молодая падшая женщина, откинув голову, хохочет в лицо своему обезумевшему мужу, который встал на колени, и тянет ее к себе, исступленно шепча: «Нина, Нина, вернись ко мне, пойдем сейчас же домой! я пропаду без тебя, Нина, оставь этот позорный притон, оставь этих старух и стариков, зачем они тебе, молодой и красивой женщине? зачем тебе эти падшие твари, это подобие живых людей, этот паноптикум, зачем тебе эта черная ведьма, которая непонятной силой околдовала тебя и привязала к себе?!» – «Эта черная ведьма, как ты выражаешься, – с хохотом кричит несчастному человеку молодая рыжеволосая женщина, отталкивая его от себя, – стала мне второй матерью; а ты мне больше не муж, здесь моя настоящая семья, возвращайся лучше домой, и забудь обо мне навсегда!» Она опять с силой отталкивает от себя несчастного, он падает на пол, а вокруг хохочут и разевают беззубые рты страшные старухи и старики, и среди них самая страшная, содержанка притона, похожая на расправившего в полете черные крылья дьявола, с черными крашеными волосами и густо напудренными щеками, показывающая молодому мужчине на дверь. Он теперь совсем один против подлого общества завсегдатаев этого подвала, объединенных, без сомнения, некоей страшной тайной, которую стоящий за дверью писатель уже почти разгадал, или, по крайней мере, очень близко приблизился к ней. «О, эта тайна, тайна этого страшного помещения, тайна этого подвала и есть настоящая тайна этого города», – шепчет он, наблюдая, как молодой мужчина, пошатываясь, поднимается с пола, и под улюлюканье, ржание и адский хохот черной толпы покидает страшный притон, а ему вслед несется презрительный крик: «Забудь обо мне, я не вернусь к тебе никогда!» Безумец, очевидно, уже принял какое-то решение, ибо писатель, незамеченный никем, крадется следом за ним, прижимаясь к стенам домов в каких-то глухих переулках и тупиках, хотя этого можно бито и не делать, ведь несчастный молодой мужчина ничего не видит и не слышит вокруг, инстинктивно влекомый некоей страшной идеей. Писатель видит, как он доходит до приморского парка, подходит к дереву (писатель профессионально отмечает, что это платан), и, закинув на ближайший сук заранее, очевидно, припасенную веревку, засовывает голову в петлю. «Не надо ему мешать, – шепчет беззвучно писатель, – не надо ему мешать, пусть все идет своим чередом, ведь он всего лишь твой собственный литературный герой, и ты заранее знаешь, каков будет конец!» Он смотрит, широко раскрыв глаза, подойдя почти вплотную к самоубийце, как тот сначала повисает в петле, нелепо дергая в разные стороны руками и ногами, а потом, когда веревка с треском лопается, падает на землю, судорожно ловя посиневшими губами воздух. Писатель помогает ему снять с шеи веревку, поднимает на ноги, отряхивает, и осторожно через весь город проводит домой, в однокомнатную квартиру, расположенную в цокольном этаже старого пятиэтажного дома. Дорогой они не разговаривают, ибо разговаривать им не о чем, да и о чем может разговаривать писатель со своим собственным персонажем? «О Господи, как же я изощрен, – шепчет про себя писатель, – как же я запутался, блуждая между правдой и вымыслом, и не зная уже доподлинно, выдумал ли я это все, выдумал ли я этот город, этот подвал с его страшной и грязной тайной, и этого самоубийцу, несчастнее которого нет, очевидно, человека на свете?!» Он доводит молодого мужчину до самого дома, заводит его внутрь, укладывает на кровать, бережно укрывает какой-то мятой простынью, несколько мгновений смотрит на бледное, с широко раскрытыми глазами лицо несчастного, устремленное в окно, навстречу полной, обрамленной желтым нимбом Луне, а потом покидает квартиру, тщательно захлопнув за собой дверь. Он честно выполнил свой долг, он честно проделал необходимую работу, он почти что разгадал тайну, рядом с которой бродил так долго, и которая, как знает он по опыту, окончательно откроется ему, только лишь будучи переложена в литературную форму, и записана на листе белой бумаги. Писатель страшно устал, нервы его напряжены до предела, и ему необходима разрядка в виде слез, бессвязных восклицаний и безумных выходок, и он знает, где искать такую разрядку. О нет, она не в стакане вина, и не в рюмке водки, она не в объятиях продажных женщин, хотя писатель не отказывается ни от первого, ни от второго, ни от третьего, она совсем в другом, и писатель знает, в чем именно. Он идет кривыми переулками вниз, в сторону набережной, но не доходит до нее, а останавливается рядом со старинной круглой башней, последней уцелевшей реликвией, оставшейся от древнего прошлого этого города. Он гладит ладонями старые, тысячелетней кладки, камни полуразрушенной башни, он целует ее, как женщину, он опускается перед ней на колени, и, расставив в стороны руки, шепчет слова любви своей каменной любовнице, самому дорогому существу на свете, которое у него осталось. Писатель знает, что эта полуразрушенная круглая башня хранит его душу, хранит его вдохновение, его восторги, мольбы, прозрение и те бездны падения, которые есть в глубине души любого художника. Эта башня для него все: и любовница, и жена, и друзья, и дети, и мир, погибший в момент грехопадения Евы, и вновь получивший шанс с пришествием в него Искупителя; он знает, что он извращенец, что его любовь к каменному полуразрушенному сооружению тысячелетней давности надо тщательно скрывать от окружающих, ибо за эту любовь его могут распять на этих тысячелетних камнях, но сейчас он один на один с предметом своего обожания, он вновь гладит ее, смеется, и тихо шепчет слова признания и любви. Ему сейчас не нужен ни алкоголь, ни женщины, ни друзья, ни мрачные и подлые тайны, которые он уже давно разгадал; экстаз его нарастает все больше и больше, он шарит рукой по земле, ища перо и бумагу, и, не найдя их рядом с собой, понимает, что надо немедленно отправляться домой, ибо энергия новых, ненаписанных и страшных вещей, дарованных ему свыше, может испепелить его дотла. Он бежит домой сквозь город, сквозь узкие улицы и переулки, через широкий проспект, носящий имя недавнего классика, и пробиваясь сквозь поток возвращающихся с набережной отдыхающих: ошалевших, высосанных до дна, и обглоданных до последней косточки, с остекленевшими, словно у сомнамбул глазами, которые даже не понимают, что один-единственный августовский вечер в Алуште высосал до дна их бессмертную душу, и они навсегда потеряли невинность, даже если и лишились ее, как кажется им, очень давно. Он открывает дрожащими пальцами дверь квартиры, садится за письменный стол, мельком смотрит в окно на разгорающийся кровавый рассвет, а затем начинает писать, и делает это безостановочно до самого вечера.

2007