Текст книги "Лепестки Мугунхва"

ГЛАВА 3

Рисовое вино тонкой струйкой плавно вытекало из маленькой керамической бутылочки точно в центр такой же маленькой чашечки. Мужская рука, державшая бутылочку, была такой белой и гладкой, что любому постороннему наблюдателю было понятно, что жизнь этого человека сложилась хорошо. Он не зарабатывает себе на жизнь тяжёлым физическим трудом, а значит, он весьма учёный и уважаемый человек.

Это было действительно так. В свои тридцать лет Нарэ[16]16
  Нарэ – крыло (кор.).


[Закрыть] служил младшим писарем секретариата дворца королевы и был вполне доволен своей судьбой. Жизнь его текла в достатке, спокойно и размеренно. Ведь что ни день, так в его околотке монгольские нукеры врывались в дома или тащили кого – нибудь из соседей со связанными за спиной руками. Его же дом всегда обходили, а сопровождавший монголов околоточный, увидев Нарэ, всегда кланялся и говорил: «Господин Пак! Как ваше здоровье?!»

Каждый день после службы по дороге домой Нарэ заходил в этот уличный ресторанчик. Он любил сидеть здесь за крайним столиком, неторопливо потягивая сладкое вино и чувствуя, как спадает дневное напряжение. В этот момент он обычно с наслаждением представлял, как жена сейчас к его приходу готовит вкусный и сытный ужин.

Вот и сегодня Нарэ сидел за «своим» столиком, пил «своё» вино. Но что‑то было сегодня не так. Весь день во дворце королевы чувствовалось какое – то тревожное раздражение. Старший писарь, всегда с вежливой снисходительной улыбкой отвечавший на приветствия Нарэ, сегодня просто вырвал у него из рук коробочку с письменными принадлежностями и умчался, ничего не сказав. Очень невежливо!

Лёгкий, ещё тёплый ветерок лениво перекатывал между пустыми столиками красные и жёлтые листочки. Посетителей было очень мало. Сейчас, когда сбор урожая закончился, все были заняты заготовками на зиму, в ожидании Чхусока.[17]17
  Чхусок – традиционный корейский праздник (празднуется в сент. – окт.).


[Закрыть] Мариновали капусту, редьку, всевозможные коренья и травы. Делали твенджян.[18]18
  Твенджян – соевая паста, применяемая в большинстве корейских блюд.


[Закрыть]

А ещё шили новую одежду. Кто – то из новой ткани, кто – то перешивал из старого. Все надеялись, что наступающий новый год, в новой одежде, с новыми припасами, принесёт новую хорошую жизнь.

Правда, назвать происходящее в эти времена «заготовлением припасов» было бы слишком громко. Страна была в запустении. И всё же корейцы не унывали. Так же упорно трудились и веселились во время отдыха. Так же женились и растили детей. А ещё не теряли надежды.

За одним из столиков сидела сама хозяйка ресторанчика с зашедшей к ней поболтать подругой. Подругу звали госпожа Киманэним.[19]19
  Киманэним (дословно) – уважаемая жена Кима (традиционное обращение к замужней женщине в Корее).


[Закрыть] Одета она была в широкую длинную синюю юбку и жёлтого цвета жакет с красным воротником и голубыми манжетами.[20]20
  Красный воротник указывал на то, что женщина замужняя, а голубые манжеты – на то, что женщина имеет сына.


[Закрыть]

– Что, прямо настоящим рисом?!

– Ну не бумажным же.

– Вот это да-а! Да нет, не верю я! Эта монголка, конечно, некультурная дикарка, но чтобы рыб рисом кормить! Так не бывает! Люди рис только по праздникам едят.

Хозяйка задумчиво отпила из чашечки немного вина.

– Может, она немного сошла с ума? Говорят, она в поло-жении.

– Вы правду говорите? Я не знала!

– Да. И родится у неё монгольчонок.

– Почему? Он же будет сыном нашего короля!

– Да что вы, госпожа Киманэним?! Они его всё равно монголом сделают!

– И что же, у нас потом королём монгол будет?

– Выходит, так.

– А кто же мы тогда будем? Монголами, что ли?

– А что?! Монголы одно мясо только едят. Может, и нас тогда заставят одно мясо есть.

– Ну да! Свое собственное! – При этом госпожа Киманэним похлопала руками по своим выпуклым бедрам, а хозяйка от хохота чуть не пролила вино на стол. Обе так развеселились, что даже забыли, что они не одни в ресторане.

– Вы скажите, госпожа Киманэним, как ваш сын?

– Ой! Я же забыла вам рассказать! Вчера к нам заходил его друг Чон. Он, оказывается, приехал с китайским послом. И он сказал, что наш сын, Чольсок, со всем отрядом скоро вернётся в Кэгён.

– Ой! Какая радость! И генерал Хён с ними?

– Ну, конечно! Они ведь везут Священный Камень Тангуна!

– Да-а. Сейчас все только об этом и говорят. Как всё – таки хорошо всё это! Вот впереди зима, а настроение у всех такое, как будто она уже закончилась!

– Вы знаете?! Наш господин Ким в последнее время хмурый такой ходил. Всё говорил, что надо нам уезжать обратно на Чечжу. А сейчас весёлый такой, даже помолодел. А вчера, – госпожа Киманэним перешла на шёпот, – я слышала, как он пел. Сидел себе возле печки и пел. Я даже разобрала, что именно. Знаете?! Когда мы были молодыми и ещё не были женаты… Ой! Ой, что это я?! Совсем разболталась! Простите меня!

– Ну что вы?! Что вы?!

Хозяйка, взяв бутылочку двумя руками, подлила подруге ещё вина

Нарэ слышал разговор женщин и, слегка захмелев от вина, блаженно улыбался. Было приятно испытывать вместе со всеми приближение чего – то значимого и радостного. Ему были понятны чувства женщины, сказавшей, что это как будто приближение весны после холодов. Он вспомнил, как несколько лет назад едва не проявил непочтительность, пытаясь спорить с отцом, нашедшим для сына место в монгольском секретариате. А потом друзья, с которыми учился, а за ними и соседи перестали с ним общаться. Здороваться, правда, продолжали. Ведь настолько невежливое поведение они себе позволить не могли, даже в таком принципиальном случае.

Нарэ опустошил очередную чашечку с вином, как вдруг какая – то неуловимая тревожная мысль отрезвила его сознание. Он почувствовал какое – то несоответствие своих ощущений с реальностью. Что – то вертелось в голове… И тут до него дошло, что всё это имело и обратную сторону. Ведь если сбудется мечта всех корейцев и монголов наконец – то прогонят из Корё, то он, Нарэ, расстанется со своим положением, со своей приятной и сытой жизнью.

Не допив и половины своей бутылочки, Нарэ встал и, положив на стол большую монету с квадратной дырой посередине, в растерянности пошёл прочь.

ГЛАВА 4

Вот уже во второй раз Мэнхо удавалось увести свой сводный отряд от схватки с более многочисленным противником. Монголы тоже как будто старались не торопить события. Это было странно, учитывая их как минимум пятикратное превосходство в численности. Хотя, возможно, отчасти на этот факт пролил немного света Вэйшан, командир китайцев. Он сказал, что узнал военачальника, ведущего монгольский отряд. Это был хан Алтангэрэл – богатый родственник одного из высших ханов. Вэйшан был с ним в одном из Западных походов. И везде этот несколько тучный отпрыск Чингизидов занят был лишь тем, что набивал добром свои собственные сундуки. Тем более было странным столь упорное преследование, вроде бы не сулившее ему никакой личной выгоды.

Отправив вперёд разведчиков, Мэнхо приказал остальным немного передохнуть. Все спешились. Кто – то стал вытирать потных лошадей пучками травы. Другие поправляли и подтягивали подпруги. А кто‑то просто улёгся на мягкую траву, не без оснований полагая, что скоро придётся отказаться и от этого кусочка комфорта. Отряд был на подходе к горному району.

Закончив со своим седлом, Пингюн подошёл к коню Тургэна. Он тщательно проверил всё снаряжение и, удовлетворенно кивнув, похлопал мальчишку по плечу.

– Молодец! Хорошо всё сделал!

Расплывшись довольной улыбкой, паренёк вежливо поклонился. При этом не по размеру большой кожаный с железными пластинами шлем слегка съехал набок. Экипирован он был так же, как и весь «красный» отряд. И хотя времени на подгонку по размеру у Тургэна не было, выглядел он вполне по – боевому.

Повернувшись, Пингюн протянул руку к коню Чольсока.

– Эй, Пингюн! Ты что это собрался делать?!

Чольсок лежал на спине, подложив руки под голову.

– Ты что, и меня решил проверить? Да я лучше вас всех разбираюсь в лошадях! Ты что, не знаешь, что у нас на Чечжу самые лучшие кони во всём Корё?

Не обращая внимания на слова Чольсока, Пингюн слегка подёргал седло и, цокнув языком, покачал головой.

– Спорить не буду. Лошадей хороших у вас много. – Потрепав гриву гнедого с растопыренными ушами коня, он повернулся к здоровенному детине, развалившемуся в вальяжной позе на траве: – Но только и дурней, похоже, не меньше. Ты его когда седлал? Утром? Ещё темно было? А сейчас? Вон солнце уже на закате. За это время твой конь хоть раз ел? Пил?

Пингюн сел рядом с Чольсоком на траву.

– Вот скажи мне, Чольсок, когда мы приходим в ресторан к подруге твоей матери и садимся за стол, ты зачем пояс развязываешь?

– Понятно зачем. Чтобы на живот не давило.

– Правильно. Потому как ешь ты больше, чем мы с Тургэном вдвоем съесть сможем.

– Ну, так служба же! Никогда не знаешь, когда в следующий раз поесть получится.

– Тоже верно. И вот смотри, Чольсок! Ты покушал, встал, завязал свой пояс, но уже по – другому, живот – то у тебя после еды больше стал. Так?

– Ну, так.

– А если тебя потом до следующего утра не кормить и пояс не подтягивать, штаны где будут?

Под хохот Тургэна Чольсок озабоченно, но с некоторым недоверием в глазах вскочил и, подбежав к своему коню, сунул руку под брюхо. Затем выпрямился, постоял некоторое время и, снова нагнувшись, стал подтягивать подпругу. Тургэн, согнувшись и закрывая ладонью рот, никак не мог справиться со смехом.

– А ты чего смеёшься? Ты должен проявлять уважение! Я тебе кто? Учитель!

– Извините, учитель! Я стараюсь, но у меня не полу – чается.

– А что смешного?

– Да я представил, как вы, учитель, во время боя свалились с коня, а мы бы подумали, что вас сбила стрела. Хотя на самом деле это было…

Тургэна опять затрясло от смеха. Чольсок сам чуть было не расхохотался, но взял себя в руки и, деловито нахмурившись, легонько хлопнул Тургэна по шлему. Затем чинно подошёл к Пингюну и сел рядом.

– Слушай, Пингюн! Почему тебя так назвали? Ну что это за имя – Пустой Бамбук? У нас на Чечжу никого так не называли. Ладно бы ещё ты глупый был. А ты ведь вон какой умный. Даже… Даже умнее меня, пожалуй.

Пингюн взял в руку небольшой камень и, вытащив из ножен длинный кривой нож, стал медленно его затачивать.

– В нашей деревне у многих были такие имена. У меня ещё ничего. А одного мальчика, знаешь, как звали?

– Как?

– Какашка!

Чольсок с обиженным недоверием посмотрел на Пингюна. Полагая, что над ним издеваются, хотел было уже напуститься на товарища, но, увидев его серьёзный немного грустный взгляд, осёкся.

– В нашей деревне много детей умирало. Старики говорили, что это подземные духи их забирают. Если какой ребенок приглянулся, то его и забирают к себе. Родители не хотели отдавать детей духам. Вот и называли их похуже, понеприглядней.

– А! Ну, тогда понятно. И всё же какашка – это как – то не очень хорошо. Вот вырастет он, и его, взрослого мужчину, что, так и будут какашкой звать?

– Не будут, – проверив пальцем лезвие ножа, Пингюн резким горизонтальным движением рассёк торчавший перед ним ствол молодого бамбука. – Помер он. Лет десять ему, наверно, было. В том году больше половины деревни умерло от голода. У вас на Чечжу хоть море есть. Хоть чем – то прокормиться можно, а тут… Всю траву в округе, все коренья – всё съели!

Пингюн резко встал и, вогнав нож в ножны, пошёл к своему коню. Не подавая вида, что потрясён, Чольсок поднялся и, отряхнув прилипшие травинки, обернулся к Тургэну:

– Вот видишь?! Всю траву! Все коренья! А вы одно мясо едите, и всё вам ещё чего – то надо!

– Кто это мы, учитель?

Поняв, что сболтнул лишнего, Чольсок подошёл к мальчишке и дружески похлопал его по плечу.

– Ладно! Это я так… перепутал.

ГЛАВА 5

И солнце было какое – то бледное, и воздух был каким – то слишком мягким… Всё раздражало и вызывало враждебную неприязнь к окружающему.

С суровым неподвижным лицом, держа спину ровно, на камне сидел мужчина лет сорока. Руки его лежали на коленях ладонями вверх. Со стороны могло показаться, что он абсолютно ничем не занят, а просто отдыхает. Но это было не так. Он считал капли воды, срывавшиеся с невысокого каменного уступа и тонким ручейком продолжавшие свой путь дальше к подножию скалы. Для кого‑то это занятие показалось бы странным, но только не для него. Мужчина был самурай! По крайней мере, он сам так считал, несмотря на то, что давно уже стал ронином. Его звали Норикогу Кенсин.[21]21
  Кенсин – сердце меча (япон.).


[Закрыть]

Чуть ниже того места, где сидел самурай, на каменистом склоне горы вокруг небольшого костерка расположились несколько мужчин и две женщины. Они ели варёный рис, ловко выхватывая его тонкими палочками.

Сегодня они наконец – то переоделись в свою собственную одежду. Опостылевшие лохмотья, в которых они добирались сюда от самого моря, были сожжены по приказу Кенсина. Все понимали, что это значит. Обратно к морю возвращаться будет, скорее всего, некому. И все знали, что свой долг самурая каждый из них выполнит до конца – проклятый камень будет уничтожен любой ценой.

Молодая девушка лет восемнадцати, в коричневых штанах и такого же цвета короткой мужской накидке, приподнялась, отставив в сторону свою чашку.

– Я пойду отнесу ему.

– Нет, Кумико![22]22
  Кумико – вечно прекрасная (япон.).


[Закрыть] Он потом поест, – коренастый крепкий мужчина лет пятидесяти, с совершенно лысым черепом, оглянулся в сторону сидящего на камне. – Не надо сейчас беспокоить сэнсэя!

Девушка вернулась на место. Вторая женщина, постарше, протянула руку к лысому мужчине.

– Осаму – сан![23]23
  Осаму – твёрдость закона (япон.).


[Закрыть] Давайте я вам ещё положу!

– Спасибо, Тора – сан![24]24
  Тора – тигрица (япон.).


[Закрыть] Я уже наелся. Вы лучше вон Ичиро[25]25
  Ичиро – первый сын (япон.).


[Закрыть] добавьте ещё! А то он у нас совсем худой.

Молодой парень лет двадцати, метнув быстрый взгляд на Кумико, сконфуженно опустил глаза.

– Да нет… мне… я… Я тоже уже сыт.

Кумико с улыбкой посмотрела на Ичиро. Перехватив её взгляд, лысый Осаму усмехнулся:

– Ты, Ичиро, должен побольше есть. А то будешь совсем слабый. А слабый – значит трусливый. Совсем как эти корейцы.

– Вы правы, Осаму – сан! Я вот тоже их не пойму. Они уже несколько дней убегают от монголов, вместо того чтобы остановиться и умереть всем в бою!

– О-о! Ичиро, я на этих корейцев уже лет двадцать смотрю и всё равно их не понимаю. Я тебе сейчас расскажу, ты мне даже не поверишь!

Осаму положил руки на широко расставленные колени.

– Было это много лет назад. Нас тогда послали в Корё осмотреть побережье. И вот наткнулся я на одну рыбацкую деревушку. Одет я был в такие же лохмотья, что мы сегодня сожгли. Подхожу к деревне, слышу шум какой – то, крики. Подошёл ближе и понял – праздник у них там. Вся толпа посередине деревни собралась, и орут все. Пригляделся, вижу в центре большой пустой круг. А в круге два бойца друг напротив друга стоят. Борьба это у них была их корейская. Интересно мне стало. Решил тоже посмотреть.

У Ичиро загорелись глаза.

– Я бы тоже хотел посмотреть!

– Подожди! Дослушай сначала. Ещё плеваться будешь!

Осаму отпил немного воды из бамбуковой чашки.

– Так вот. Один из них высоко так прыгнул одной ногой вперёд! Прямо второму в грудь! Ох, хороший был удар!

Прищурившись, словно от удовольствия, Осаму замолчал, как будто смакуя свои воспоминания. Ичиро нетерпеливо заёрзал:

– Ну и что, Осаму – сан? Тот, второй, выдержал удар или упал?

Скривившись, Осаму сплюнул.

– Ичиро! Ты мне не поверишь! Тот второй просто резко отошёл в сторону, и этот пролетел мимо.

У Ичиро вытянулось лицо.

– Как же так, Осаму – сан? Разве так можно? Это же позор!

– Вот и я говорю, – Осаму похлопал рукой по колену. – Правда, после того, как тот пролетел мимо, этот, который отошёл, резко так, с разворота ударил его пяткой по затылку. Но разве это уже имеет какое – то значение? Ведь он уже отступил. Я даже сам глаза опустил. Ибо тот, кто увидел чужой позор, отчасти сам покрывается им. – Я сочувствую вам, Осаму – сан! Наверно, вы потом плохо себя чувствовали?

– Ещё бы!

– Осаму – сан! Этот боец должен был сразу же после поединка сделать себе сэппуку.

– Что ты, Ичиро! – коренастый замахал руками. – Никакого сэппуку он не сделал. Он стоял такой довольный, что мне сделалось ещё противней. И самое страшное знаешь что? То, что вся толпа радовалась! Они смеялись и кричали так, как будто это был не позор, а наоборот, что – то очень хорошее.

Ичиро сидел с застывшим лицом, глядя в одну точку перед собой.

– Вы знаете, Осаму – сан? Я думаю, этих корейцев надо всех уничтожить! У них совсем нет чести! Они просто засоряют Землю! Как можно жить, не думая о самом главном – о достойной почётной смерти?!

Сидевшие вокруг, включая обеих женщин, молча соглашаясь, кивали головами.

Счёт капель перевалил за тысячу. Человек, сидевший

на камне, слышал весь разговор. Он сидел так же, не шеве – лясь. Только выражение его лица немного изменилось. В искривлённых губах угадывалось некоторое раздражение. Да. Он был самураем. Но он не был идиотом. И он мог припомнить много случаев, когда даже самые прославленные самураи не шли в бессмысленную лобовую атаку, а применяли различные тактические хитрости. Он думал об этом и раньше. И сейчас услышанный разговор опять вернул его мысли к этому вопросу.

Зачем мы вдалбливаем всё это в нашу молодёжь? Ведь важнее долг перед своей страной, перед императором, а не личный долг перед своей собственной честью. Что хорошего, если они все понаделают себе сэппуку, вместо того чтобы думать, как победить? И этот корейский генерал совершенно прав, что уходит от монголов. Его долг доставить этот камень в Корё, а не геройски погибнуть. Хотя о гибели говорить, пожалуй, рано. У него есть шанс, и он это знает. И он чётко придерживается своего плана.

Самурай усмехнулся.

Но я твой план разгадал. И поэтому я здесь, над этим ущельем. Ведь ты сюда тянешь за собой этого толстого тупого монгола. Здесь, в узком ущелье, от этой орды не будет никакого толку. И здесь ты решил дать решающее сражение. А когда вы с монголами завяжетесь в драке, мы и обрушимся на этот проклятый сундук. А послушать этих наших идиотов, так мы всемером должны выйти на середину дороги и геройски полечь под китайскими арбалетами! Нет, конечно, скорее всего, мы и так все погибнем. Но камень этот мы заберём с собой! Надо только дотянуть его до обрыва, а там… Водопад, стремнина, глубина и на дне камней…

Так что вот так, корейский генерал! Я даже уважаю тебя! Но у тебя свой долг! А у меня свой!

ГЛАВА 6

Нет ничего на свете вкуснее сладкого молодого барашка. Хоть сваренного в котле, хоть зажаренного на огне… Мягкое ароматное мясо, которое само отваливается от костей и тает во рту.

Грузный человек с обвисшими щеками и тонкой длинной косичкой на голове слизнул капающий с толстых пальцев бараний жир и вытер руку о голенище замшевого сапога.

За свои тридцать два года он уже успел перепробовать много разных блюд. Китайские, корейские, узбекские, грузинские и даже индийские. Многие из них можно было бы признать крайне изысканными. Однако ничто так не услаждало душу Алтангэрэла, как то, что он кушал сейчас.

Снаружи лёгкого походного шатра послышался какой – то шум. Закрывавший вход полог откинулся, и перед Алтангэрэлом предстал высокий, подтянутый молодой человек с короткой тёмной бородой и в высокой белой бараньей шапке.

– А! Бургутбек![26]26
  Бургут – беркут (тюрк.).


[Закрыть] Садись, покушай! Какой барашек!

Вошедший нахмурился. Похоже, ему было не до еды.

– Хан! Ты видел, куда они нас ведут? Мне это не нравится. Вчера мы могли их легко разбить, а сегодня…

– Вчера могли разбить, сегодня могли разбить и завтра тоже сможем разбить. Что ты беспокоишься, Бургутбек? Все знают, что твоя туркменская конница самая лучшая в мире! Кто может против неё устоять?

– Это правда. Мои джигиты самые лучшие. Мы можем догнать и отсечь кого угодно! Мы можем стремительным натиском опрокинуть даже этих закованных с ног до головы «неистребимых»! Но всё это там, в поле! А в этих горах любая конница бесполезна! Хоть моя! Хоть самого Аллаха!

С досады молодой бек хлестнул камчой по стенке шатра.

– И если бы ты, хан, не предавался здесь целыми дня…

– Эй! Эй! Туркмен! Ты забыл, с кем разговариваешь?! Сейчас прикажу дать тебе палок двадцать!

– Я не твой нукер, хан! И говорю с тобой как союзник, котор…

– Союзник?! Союзникам деньги не платят. И союзник всегда может уйти и вернуться к себе домой. А куда ты вернёшься? Или твой брат больше не охотится за тобой? Он что, тебя уже простил?

По толстым губам скользнула ехидная усмешка

– Завтра подойдём поближе, а там видно будет. Ступай!

Прошипев что – то по-туркменски, Бургутбек вышел из шатра.

Алтангэрэл не отрываясь выпил большую чашку кумыса и, откинувшись на подушки, блаженно уставился в потолок.

Ну не люблю я эту суету в поле! Все куда – то несутся! Туда – сюда! Туда – сюда! Не успеваешь за всеми уследить. Другое дело осада! Спокойно загнал всех в одно место и сиди себе, жди, барашка кушай. И этих корейцев мы завтра на скалу загоним и будем их потихоньку чик – чик делать.

У Алтангэрэла была и ещё одна причина, чтобы не воспользоваться преимуществом сильной туркменской конницы. У Бургутбека было около трёх сотен всадников. Уже второй месяц хан не платил им жалованья. А если завтра туркменов станет в два раза меньше… Разве это будет плохо?

С молниями в глазах и пожаром в груди Бургутбек шёл по лагерю в ту сторону, где слышалось ржанье лошадей и мелькали люди в мохнатых бараньих шапках.

Да, конечно, какой я союзник? Я уже почти раб. С какой радостью я перерезал бы горло этому жирному ишаку! Но он прав. Возвращаться мне некуда. А так хочется!

Только здесь молодой туркмен понял, как он любит свои пески. Никто, кроме его соплеменников, не смог бы его понять. Понять, что радость и счастье рождаются в контрасте ощущений. Когда после нескольких дней скитания по пескам, с пересохшим горлом и песком в глазах въезжаешь в оазис, словно в рай! Где цветут яблони, воды сколько хочешь, а женщины настолько прекрасны, что… Да. Из – за женщины всё и случилось.

Я ведь просил Фархада: «Не бери Гюльзар! Отдай её мне! У тебя и так много жён! Дворец отца! Все его табуны! Отдай мне Гюльзар! Буду верно тебе служить до самой смерти!» Но он только посмеялся надо мной. Что мне оставалось? Пойти против брата? Да, я совершил грех. И счастья это так и не принесло. Гюльзар умерла в дороге. А я стал рабом этого тупого монгола. Видно, Аллах покарал меня.

Подойдя к своим, Бургутбек остановился возле костра, над которым, издавая аппетитный аромат, жарилась туша барана. Пожилой туркмен с седой бородой в чёрной бараньей шапке, посмотрев на расстроенное лицо бека, усмехнулся:

– Что? Накормил тебя хан?

– Да, Атчапар – ака, накормил. Так накормил, что на неделю хватит! Как верблюду.

Старик повернул тушу барана другим боком и досадно поцокал языком.

– Эх, джигит! Заблудились мы все! Ты не думаешь? – Старик пошевелил палкой угли. – Ведь посмотри, что получается! Эти корейцы монгольское ярмо с себя скинуть хотят. Камень этот священный свой на родину везут, чтобы дух народу поднять! А мы?! – Затушив вспыхнувший конец палки о землю, старик уселся на камень. – Мы их тут резать собрались! Ты забыл, как мы сами за свою свободу с монголами бились? Отцы наши, деды! Уходили в горы, потом снова на них нападали, чтобы землю свою освободить! А теперь?! Эх, Бургут, Бургут! Я ведь тебя с детства знаю. На коне учил ездить. Не такой ты был!

Бургутбек опустошённым взглядом смотрел на огонь.

– Да. Ты прав, Атчапар – ака.

Оглянувшись на виднеющийся вдали шатёр, молодой туркмен перевёл взгляд на лагерь своих джигитов. Кто – то возился у костра, готовил еду. Кто – то чистил и точил оружие. Кто – то, собрав вокруг себя небольшую группу, рассказывал что – то смешное, и все смеялись. А где‑то чуть подальше кто – то пел. Пел старую туркменскую песню о ручейке, о девушке с длинными косичками…

Бургутбек тихо вздохнул. Он подумал, что кого – то из них он сейчас видит живым в последний раз. И многие из них так никогда и не увидят свои аулы.

Бек подошёл к жарившейся бараньей туше, отрезал ножом кусок дымящегося мяса и принялся механически его жевать, упершись пустым взглядом в раскалённые угли костра.

Мясо было ещё жестким, и молодые зубы, двигаясь в размеренном ритме, едва справлялись с ним. Но вдруг они заработали быстрее, ещё быстрее… В глазах молодого бека заиграли отражающиеся огоньки костра. Наконец он проглотил побеждённый кусок и резко обернулся.

– А что, Атчапар – ака? Может, ещё не поздно уйти? Вот только куда? Ведь некуда!

– Как некуда?! Что ты говоришь?! – Старик вскочил с камня. – Ладно, домой нам пока ещё нельзя. Но земля большая. Отсюда на запад, через Китай, в Кандагар, Самарканд. Да хоть в Персию! Как Джэлаль – эд – Дин![27]27
  Джэлаль – эд – Дин – сын хорезмшаха Мухаммеда. После разгрома отца войсками хана Темуджина (Чингисхана) ушёл со своим отрядом в Индию, откуда продолжал вести борьбу с монгольскими захватчиками.


[Закрыть] Ему ведь было не больше, чем тебе сейчас! К нему тогда много отчаянных джигитов примкнуло. И сейчас таких немало найдётся. Так что… Может, ещё… открутим хвост этому ишаку?

Старик посмотрел в сторону шатра.

Какое – то время Бургутбек стоял неподвижно, глядя куда – то в сумерки. Затем порывисто подошёл к костру и, вынув кинжал, отрезал от жарившейся туши ещё один кусок. В нём вдруг проснулся аппетит. Задумчиво жуя, молодой туркмен едва заметно кивал головой, как будто что – то высчитывал. Покончив с куском, он бросил маленькую косточку в костер и, повернулся к старику с заметно повеселевшим взглядом.

– Только, я думаю, будет невежливо уйти не попрощавшись. Как думаешь, Атчапар – ака?

Бургутбек слегка подмигнул, в ответ увидев, лукавую улыбку в седой бороде.