Текст книги "Ленты Мёбиуса"

Запахло горячей, парной осиной.

…Не знаю сколько времени грели, не засекал, да и не до того было – вдвоём едва справлялись, от огня и от работы разгорячились, вспотели. Шапкой лицо утёр, гляжу сквозь тёплое дыхание углей, а лодка так вся и заходила, заиграла – только шевельни – борта дрожат. Сняли мы её с костра, давай чащинки вставлять – это стволики молодых ёлочек. Согнём их луком и вставим в лодку, чтобы концами в оба борта упирались. Чащинки эти разогнуться мечтают и своей малой силой борта потихоньку разводят. Чащинки вставим – и сразу на огонь. Погреем, погреем – ещё несколько чащинок вставим. И опять на огонь. Вскоре она и развелась до нужной ширины. Мягкая оказалась, хоть на обратную сторону выворачивай. Немного мы чащинок вставили, малым числом обошлись, а бывает к сотне подходит – и всё никак. Теперь уже набрался опыта, знаю, что сначала лодку надо хорошо разогреть, чтоб она зашевелилась, заиграла, живой стала. А будешь раньше времени чащинки вставлять – расколешь – из одной две сделаешь, только ни в которой не поплывёшь. …Сняли мы лодку с огня и поставили на ровном месте на жердинки, чтоб холодной земли не касалась; в трёх местах между бортами планочки прибили – это чтоб борта обратно не сошлись. Через несколько дней, как она от жара отдышалась, к своей новой форме чуток привыкла, увезли мы лодку на лошади в дерев…

– Лодка раньше кормилицей была? – перебил Алёша.

Александр, который, рассказывая, сам, наверно, того не замечая, выкурил несколько сигарет подряд, достал ещё одну.

– Ну а как же! Отец говорил: «В большую воду через реку перевезёшь – яичко дадут». Да как не кормилицей? Всё мастерство у отца с лодок пошло, весь заработок. Заметил уже столбы резные, которые крышу веранды держат, – его работа. Кресло-качалку тоже он ладил; и вот, диван этот деревянный! – Александр хлопнул ладонью по лавке, на которой сидел. Сбросил тапки и сунул ноги в галоши. – А пойдём-ка! Пойдём, пойдём… – загадочно улыбаясь, вывел он Алёшу на улицу. – Дом этот тоже отец рубил. Ты не смотри, что вагонкой обшит и выкрашен, – внутри он старинный. Ты двор погляди! Ещё дедов. Смотри какой огромадный. Там внутри раньше хлев тёплый был. На поветь на лошади заезжали и там с возом разворачивались. На повети раньше всё станок драночный стоял – тоже отцов заработок. Отдал я его. …А дом из-за реки, старинный. Особенно двор. Помню, из армии после сверхсрочной пришёл. «Не-ет, – думаю, – как за рекой жить? Ни дорог, ни чего. Дети родятся: ни в садик, ни в школу, ни в медпункт: всё далёко». Весной как в другой стране живёшь. …Перевёз я дом в центральную усадьбу. Из трёх мест выбрал лучшее: тут и колонка рядом, и подъезд удобный, и огород под рукой. Хозяйством обзавёлся малёшко… А углы у двора не стал опиливать! Смотри! – порывисто показал сразу обеими руками. – Видишь, некоторые брёвна на полметра дальше других в стороны торчат, топором обрубленные, словно огромные карандаши неровно оточенные. Это комлевые или с вершины; когда рубили, некогда было опиливать: потом да потом. А потом – это никогда, так и остались. …К этому, самому нижнему бревну отцом специально для меня шест был прибит, и я маленьким по нему ползал. До чего же длинным, высоким казался мне этот шест. А теперь гляди: рук до бревна хватает.

Александр замолчал, вспоминая что-то.

– Хочешь лодку-то мою смотреть?! – крикнул вдруг и ловко полез по углу двора вверх. – Видишь, хорошо, когда углы не опилены.

К задней стене двора примыкал большой рубленный из лафета хлев с дощатой односкатной крышей, на которую забрался Александр. Ноги его скользили по крутизне, но он, придерживаясь руками за края досок, добрался до небольшого вентиляционного окошка повети и заглянул в него.

– Вот она красавица! Вот! С запада оно тоже окошко, а солнце заходит. Так всё в красно-розовом! Красота… Ползи давай!

Но Алёша, отошедший в сторону, чтобы лучше видеть, только отрицательно помотал головой.

– Чего ты?!

Алёша всё стоял.

– Ну… Ну что. Ну что ж. Ладно, ладно… – Сразу сделавшийся каким-то неловким, с длинными руками, двигающимися словно на шарнирах, Александр присел на корточки и съехал по крыше вниз, как ребята по ледяной горке. Спрыгнул на землю. – Пойдём через дверь, – сказал обиженно. Но на веранде он остановился, сел на лавку и выкурил подряд две сигареты. Потом ещё долго молчал, не глядя на Алёшу.

…Наконец справился с собой.

– Эх!.. Давно я уже хотел кому-нибудь вот так спроста про лодку рассказать. Столько передумал, поперемалывал в голове. Жена спит, а я лежу, рассказ составляю и мечтаю… как подрастут сыновья, обскажу им всё про лодку, про её тайну. Как пойдём всема в лес, сыщем осину, спилим и начнём лодку делать: я, да Евгений, да Пётр… Эх!.. – махнул он рукой. – Ладно, пойдём лодку смотреть, а то уже и солнце зашло, темнеет.

…Поднялись по тёмной, скрипучей лесенке, открыли небольшую дверь на поветь… Вспыхнувший вместе с щелчком включателя свет резанул глаза! Алёша отвернулся.

– Лампочка на пятьсот, специально заказывал, – похвастал Александр. – Ты на лодку смотри. Как?! А?!

Посреди просторной повети, на широких плахах её пола, на зелёном сейгошном сене, положенная под углом к двери, красовалась лодка. С чуть приподнятыми носами, крашенная снаружи в жёлтый цвет, с гладкими бортами, напоминала она своей обтекаемой формой половинку какого-то невиданного, огромного стручка. …Внутри лодка такая же гладкая, только не крашена, уже слегка посерела. Видимо, для укрепа, вогнаны в лодку, на одинаковом расстоянии друг от друга, четыре поперечных ребра, аккуратных, довольно тонких, точно повторяющих форму лодки. У кормы нос шире, к ближнему от него ребру прилажены доска-седулька и доска-перегородка, отделяющая нос от остальной лодки. Алёша рассматривал осиновку и с удовольствием вдыхал запах свежего сена, который напоминал о сенокосе.

– А? Ну как? Чудо деревянное! Смотри, как упруги точно подогнаны! Сколько я выбегал по лесу, пока эти кривулины нашёл. Я их на шурупы из нержавейки привернул – лодка гнить не будет. …Бесёдка – это на которой сидеть, тоже на нержавейке… Недавно хлопцы мои повадились играть в лодке. Но разве можно на твёрдом – расколют. Выругал. Хоть замок вешай…

3

После захода солнца Погост не узнать. Если смотреть издали, домов не видно, их скрывает темнота, и селение горит множеством огней, словно медленно пролетающий космический корабль. Алёша, выйдя из Погоста и оглянувшись, долго стоял и любовался на эти деревенские звёзды ближнего неба. Пока наконец не услышал глухих равномерно раздающихся звуков от ударов конских копыт в землю. …Сначала показалась из темноты лошадь, а потом и телега. На телеге, пьяно болтая в полубреду-полусне, лежал Алексей.

Уставшая, набродившаяся за день лошадь, казалось, ничего не замечает вокруг, но, едва пройдя Алёшу, она остановилась и повернула голову в его сторону. Алёша вспомнил, что вчера кормил её хлебом. Постоял немного и подошёл к телеге, осторожно потряс Алексея за плечо… Тот поднялся, долго всматривался в Алёшу, придвинувшись так близко, что хотелось отступить от него, и вдруг крикнул:

– А! Тёска! Здорово! Мы же с тобой с одной деревни, – говорил он довольно связанно и чётко, что совсем не сочеталось с осоловелыми глазами и припухшим лицом. – Я бы в Погосте никогда не построился, да Оля. Оле здесь лучше. Поехали давай ко мне.

– Нет, Алексей, я просто… Я подумал, что лошадь пьяного куда-нибудь не туда увезёт.

– Лошадь?! – засмеялся Алексей. Смех его казался неприятным в темноте. – Лошадь-то как раз всегда домой привезёт. Поехали давай ко мне, с Олей познакомлю.

Алёша подумал и сел на телегу.

При въезде в Погост Алексея опять схватило. Он снова заговорил сам с собой, сдавив голову руками, начал раскачиваться из стороны в сторону и тяжело вскрикивать.

Лошадь не обращала на это никакого внимания, только поторапливалась, почуяв родной двор.

– Вы с ним посидите, пожалуйста, – попросила молоденькая девушка, представившаяся Аней, когда Алексея под руки завели в дом и уложили на диван. – Чтоб он не один. Только свет не включайте и светильника хватит, а то всю ночь не уснёт, а я пока Мету распрягу, устала она.

Ночной светильник плохо освещает комнату. От всех предметов тени. И от Алёши тень, и от Алексея, который вскочил на диване, удивлённо оглянулся вокруг, а теперь сидит и почти беззвучно раскачивается из стороны в сторону. От этого делается не по себе. За окном темнота. Кажется, выйди из дома – и на сотни километров никого. По неволе начинаешь думать, что комната затерялась в пространстве, летит одинокой капсулой, а куда?

Аня, пахнущая конским потом и подвянувшей травой, вернулась довольно скоро, но Алёша с трудом дождался её. Небольшого роста, светловолосая, худенькая, в лёгком светлом платье, она стянула с Алексея брюки, расстегнула все пуговицы рубашки и потом заботно прикрыла его одеялом. Повернувшись, внимательно поглядела на Алёшу.

– Вы, наверно, ещё не служили?

– Нет. – Алёша радовался, что теперь не один.

– А он побывал в пекле, в горячей точке. На войне. Что он там повидал, какой ужас? А рассказать не может, держит в себе боль. Я ему сестра двоюродная, а и то, иногда в бреду проговорится…

– Оля… – застонал Алексей.

Аня наклонилась к нему:

– Что? Что? Оля уехала. Это Аня, сестричка.

…Но он не замечал её, видя своё…

– А-лек-сей! А-лек-сей! – старался схватить что-то руками с растопыренными пальцами (можно было подумать, что свою тень) поймал маленькую ладонь сестры, прижал к груди и успокоился. В уголках глаз его, колючими осколками хрусталя, выдавило слёзы. – Я вчера у нас в деревне был. Там что не дом, то покосился: если не на этот угол, так на другой, не перёд просел, так зад или бочина, – словно пляшут дома, пьяные, и не первую неделю в запое…

Иногда Алексей забывался и совсем затихал. Но через несколько минут, задрожав всем телом, вскакивал на диване, звал Алёшу, хватал его за руки. Крепко сжимал их. Долго сидел ссутулившись и опустив голову. Болтал что-то бессвязное, плакал (и было непонятно, плачет он или смеётся), иногда страстно шептал, дыша жаром в самое ухо.

Со временем вся комната наполнилась перегаром. Догадались открыть форточку, впустив влажный ночной воздух.

Наконец Алексей уснул, послышалось его спокойное дыхание. …Аня перекрестилась, махнула Алёше рукой: иди. А сама осталась с братом.

* * *

…Только когда поднялся на небольшую насыпь и перешагнул белую разделительную полосу, Алёша остановился, догадался, что находится на автомобильной дороге. С тяжёлым надорванным сердцем возвращался он из Погоста. Шёл через поле напрямую, шёл быстро, запинался и падал, часто разговаривал сам с собой и тогда вспоминал Алексея, сидящего на диване. Алёша оглянулся. Так как наступало воскресенье, огней в Погосте не убавилось. Под популярные ритмичные песни в широких окнах клуба (словно внутри помещения что-то замкнуло) моргала светомузыка.

…В эту ночь у дороги, которая ведёт в деревню, около камня с надписью, Алёше посчастливилось увидеть светлячков. В ночной темноте они своим малым, но настолько волшебно-ярким, настолько чудесным светом тронули сердце, ощутимо толкнули его в груди, расшевелили, разогнали до такого частобиения, что оно стало казаться Алёше маленьким человечком, дрожащим от счастья.

В эти минуты, снова как и утром, вспомнился отец! Снова высоким великаном… Алёша сидит у него на плечах. Видно далеко-далеко, кажется – до края Земли. Ветер ласкает, шевелит пушинки волос у Алёши на голове.

«Сегодня пойдём светляков смотреть, – говорит отец. Молчит несколько секунд и потом продолжает: – Вот, Алёшка, может быть, какой-нибудь древний учёный собирал светляков, ставил банку на стол и при их свете по ночам работал, открывал что-нибудь».

…Ходили ли они тогда смотреть светлячков?..

До сегодняшнего дня Алёша помнил из детства только одно: …дом, опять же огромный, просторный, светлый. Алёша стоит перед открытым настежь окном. Окно завешено выкинутой наружу шторой. На улице лёгкий ветерок. Он через окно пробирается в комнату, надувает штору пузырём… И кажется маленькому Алёше, что он на огромном-огромном паруснике, который видел в книге отца.

Захваченный этими воспоминаниями, Алёша прошагал до телятника. Хотелось спать, даже глаза закрывались на ходу, голова слегка кружилась, отчего порой несло против воли на обочину. Но Алёша знал, что ни тревожные мысли, ни тем более сердце, частое биение которого напоминало Алёше далёкий стук конских копыт, не дадут заснуть.

…Около телятника горел костёр, вокруг которого сидели люди.

– Эй, иди к нам! – позвали от костра, и Алёша не задумываясь пошёл на крик.

Огонь дышал теплом, потрескивал. Алёша невольно протянул к нему ладони. Костёр большой. Огонь сжимал в своих горячих объятиях доски, крестовину рамы и длинные поленья, видимо, заготовленные для большой русской печи. Хотя яркий свет пламени хорошо освещал сидящих вокруг костра молодых парней и девушек, Алёша никого не узнал.

– Выпьешь с нами? – спросил, тряхнув бутылкой, самый высокий из парней.

– Нет, – отказался Алёша.

– Ты давно уже здесь живёшь, а с нами не познакомился. Давай за знакомство? Мы тоже приезжие, как и ты, не деревенские.

– А я местный, я здесь родился… – ответил Алёша и сам испугался своих слов: «А вдруг будут бить?» Он не сводил взгляда с бутылки, словно решил, что это граната, которой и ударят в первый раз.

Высокий помолчал немного, внимательно глядя на Алёшу, и засмеялся чему-то.

– Ну, смотри. – Он снова тряхнул бутылкой. Прозрачная жидкость внутри её, получив ускорение, рванулась вверх по стенкам, добралась до самого горлышка и потом… сбежала обратно.

«Неужто кошмар?!» – испугался Алёша, не заметив, что сказал это вслух. Под дружный хохот компании он отошёл метров десять от костра и, сев на траву, стал смотреть на тихую деревню на той стороне реки. В нескольких домах всё ещё не спали. «Тревожные сигнальные огни», – подумал Алёша. …Земля оказалась холодной, и вообще холодно. Особенно после костра. На небе звёзды, которые не греют и лишь притягивают взгляд. Но уходить не хотелось, страшно в эту ночь оставаться одному. Груз одиночества и ответственности свалился на Алёшу. Словно пестерь за спиной (такой же, как у Емели) до этого кто-то поддерживал, и вот отпустил. Отчего прогнуло, чуть не сломало в пояснице, пришлось отступить назад; лямки врезались в плечи, в грудь, ворот рубашки сдавил горло…

Алёша глянул на пылающий костёр и снова стал смотреть в сторону деревни. Он вспомнил слова Серёги: «В городе ты одинок, а на природе наедине, наедине с природой».

– Наедине. …На-е-ди-не… – тихо выговорил Алёша и прислушался к сказанному слову.

Но как же страшно впервые оказаться наедине… с Кем-то, с этим огромным великаном, в котором ты всего лишь молекула крови, молекула, которая по кровеносным сосудам впервые добралась до сердца исполина…

– Почему скучаем? – прервала Алёшины мысли стройная черноволосая девушка, устраиваясь рядом. Усевшись, она поджала ноги к себе и обхватила их руками. Слегка повернув голову, искоса поглядывала на Алёшу, дожидаясь ответа. Приталенная чёрная курточка, с гладкой, словно полированной кожей, очень шла девушке. Её чёрные брюки, похоже, сшиты из особой ткани, которая, обтянув округлые колени, вслед за кожей куртки, слегка отражала ночной свет.

– А я не скучаю, – ответил Алёша.

– Как не скучаешь?.. Скучаешь!

– Я телевизор смотрю.

– Какой телевизор? – снова удивилась девушка.

– Цветной.

– Цветной?..

– Вон, в крайнем доме, – засмеялся Алёша. – Окно забыли завесить.

Девушка посмотрела по направлению его руки и тоже, вслед за Алёшей, засмеялась.

– Действительно, телевизор. И что показывают? – улыбнулась она.

– Не знаю… Разные цвета.

– Значит, радугу показывают.

– Значит.

– Будем смотреть вместе.

Алёша улыбнулся в ответ.

Они долго сидели и смотрели молча, как где-то в начале деревни меняло цвета окно-маяк. Девушка, может, и думала начать разговор, но не начинала. А Алёше разговаривать не хотелось, он только радовался, что не один.

– Марго! – крикнули от костра. – Мы в Погост на дискотеку, ты с нами или остаёшься?

– Сейчас! – Она поднялась с земли на корточки и внимательно посмотрела на Алёшу: – Увидимся. – Вслед за остальными пропала в темноте.

4

Четвёртый день шёл дождь.

«И так всё залило, морковь плаванью обучается. Куда? – ворчал Емеля, глядя в окно, но потом обязательно прибавлял: – Ну да ладно, после такого потопа хоть грибов навыскакивает, что прыщей от крапивы».

Сначала Алёша радовался дождю. После похода в Погост, после бессонной ночи, которая казалась Алёше кошмаром, он проснулся только в обед. А на улице дождь!.. Ещё тёплый, несущий свежесть, ещё вперемешку с лучами солнца, ясный взгляд которого дарит возможность любому глазу увидеть в каплях воды самоцветы…

Алёша, раздетый до пояса, выбежал под дождь. Поднял руки навстречу дождинкам, обжигающим непривыкшее тело: «Вы-рас-ти хо-чу!» Долго кружился в непонятном танце, кричал в голос, не стесняясь соседей. Подскочил под потоко, под звонко ударяющую в землю струю, которая сразу же заскользила по телу, освежающе обнимая своей тонкой текучей рукой уставшего человека. Иногда Алёша подставлял под домашний водопад ладони, набирал полную пригоршню и плескал это ручное озеро влаги в лицо. Часть воды попадала в приоткрытый рот…

– А-а-а-а! А-а-а-й! – услышал Алёша звонкий голос. Удивлённо оглянулся: в его двор через открытую калитку, широко разводя руки и хлопая ими по бёдрам, разбивая босыми ножками лужи, вздымая их мелкими брызгами, влетал смеющийся белобрысый малыш в одних шортиках.

Но первое очарование дождём прошло. От неутешного плача неба в дом пробрались сырость и стылость, и приходилось топить русскую печь, выкладывая сухие берёзовые дрова клеткой. В подрубе печи, за расписными дверками, нашёл Алёша ухват, осыпавшееся помело, три алюминиевых чугунка, согласно своим размерам сложенные один в другой, да ещё несколько сковородок и совсем новые жестяные формочки для шанег.

В большом чугунке Алёша варил суп, в среднем – молодую картошку, а в маленьком – каши.

Эх! Как же вкусна каша, согретая в сердце русской печи!

…Алёша отставлял заслонку, медлил несколько секунд, ожидая, пока выйдет самый горячий запёртый печной дух; цеплял чугунок и вынимал его на свет ухватом, потемневший держак которого отполирован ладонями. …Затем, натянув на пальцы рукав рубахи, скидывал горячую крышку, снимал ложкой подсохшую корочку, сдабривал кашу маслом… а сам дышал, не мог надышаться запахом, повторяя про себя: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

Стол Алёша скатертью не застилал, любил так. Стол довольно большой, тяжёлый, со столешницей из трёх широких досок, сделан по-простому, но очень прочно. Алёша ставил посерёдке его на квадратный кусок фанеры чугунок с слегка парящей кашей, рядом клал некрашенную деревянную ложку, два-три ломтя чёрного хлеба, отходил в сторону, садился на кровать, скрипнувшую пружинами, и минуты две смотрел… – наедался вкусом.

…Первая ложка обязательно полная, обязательно под запах мягкого Анниного хлеба.

В субботу Алёша принёс от Анны, закрывая плащом, готовое тесто. Вытопив печь, испёк шанег. После бани сидел у окна и пил чай с этими золотистыми, мазанными маслом каравайчиками. Горячий чай вышибал пот и Алёша вытирал его внешней стороной ладони. За окном, как и всю неделю, шумит дождь; с крыши сбегают струи воды; капли, попавшие на стекло, скользят вниз. Кажется Алёше, что он находится под водой внутри батискафа, который со страшной скоростью поднимается из пучины к поверхности океана. Счёт времени потерян. Иногда тюль дождя сдёргивается на пару минут и за окном виднеется давно изученное до мелочей лицо соседнего дома, который сильно просел на один угол и, кажется, сейчас стронется с места и поплывёт, разбивая просевшим углом воду.

…Нежилой, ещё более почерневший от дождя; в окнах кое-где вместо стёкол фанера. Крыша пологая, далеко выпущенная с обеих сторон, крытая шифером, который местами замшел. Кажется, что проливной дождь, бьющий по крыше, хочет вдавить дом ещё глубже в землю. …На левом краю крыши потока[1]1
  Поток – бревно с выдолбленным желобом, служащее для стока воды с кровли.


[Закрыть] нет, торчат только большие деревянные лапы, на которых он раньше держался. На правом краю бревно-поток сохранилось. Широкое, наверно, изгнившее наполовину, выдвинутый вперёд конец его провис под собственной тяжестью. Срывается с него водяная полоска, сбиваемая иногда порывами ветра.

Алёше вид дома напоминал клоуна из цирка, клоуна с грустным лицом, когда тот плачет.

5

Утром Алёша встал с восходом солнца – «приранился», – как говорит Анна. Шума дождя не слышно. Тишина. Кажется, что со времени, как упали первые, ещё радующие капли, прошла целая жизнь. За окном всюду свежие краски. Лёгкой, стелющейся по земле дымкой нарождается туман. Весь неоглядный лес курится множеством невидимых изб…

«Вот и новый день. Новая страница жизни, как говорит Серёга», – подумал Алёша и принялся затапливать русскую печь.

Только-только солнце скинуло свой красный наряд и оторвалось от леса, не прошло ещё и получаса от пробуждения Алёши, как он заметил входящего в калитку Емелю, который, как солдат, прошагал по двору, громко хлопнул входной дверью, простучал кирзовыми сапогами по веранде, на перекошенном полу коридора …видимо, поскользнулся, – и открыл дверь в избу.

– Что не весел, голову повесил?! – сказал, ещё не видя Алёши. – …Печь топишь? – правильно. Уважаю. Я тоже люблю по утрам вот так же у устья посидеть, покупаться в тёплом дыхании мамки. – Он протянул руки к огню, словно они замёрзли.

Алёша внимательно наблюдал за Емелей.

– Погода! – сказал тот очень громко и оглянулся назад.

– Погода.

– Но теперь ничего, прояснело. …Эх-хе-хе.

– Эх-хе-хе-хе-хе, – повторил Емеля через несколько секунд, разглядывая фотографии на стенах. – Эх, Лёшка, пропадаю! А давай-ка, Алексей Георгиевич, поедем на рыбалку на ночь. Ты как, готовый к такому делу?

– Давай.

– Только погодим. – Он присел на корточки, и Алёша заметил, что глаза его засветились. – Вот только наносной воде дадим убежать и мусор унести. Это нам несколько дней на подготовку. Сеток, правда, всё одно не поставишь – илить будет, рыба не пойдёт. Но мы её обманем! На рогатки ловить будем.

…Выплыли из деревни в тумане. Над водой он бежит, поигрывает, а на берегах лежит неподвижно. Сквозь пелену тумана едва различимы прибрежные кусты, похожие сейчас на далёкие горы или на огромных животных. Туман настолько густ, что, бывает, не сразу поймёшь, куда править, и кажется, что Емеля повернул обратно. Иногда приходится огибать травяные островки и отмели. Лодка почти неслышно разбивает водную гладь, задевает своими бортами и дном речную растительность, и каждая травинка шепчет: «Привет! Привет!» Весло погружается в воду с тихим мелодичным звуком, образуя при этом маленькую убегающую назад воронку. Иногда весло стукается о борт лодки, и этот звук кажется слишком громким, но он сразу поглощается особой тишиной тумана. В ведре, стоящем у Емели за спиной, побулькивают живцы – маленькие колючие окуньки, которых наудил Женька. …Нет-нет и донесётся откуда-то с быстрины говор реки, занятой своим делом, или вдруг совсем недалеко ударит крупная щука.

Емеля не начинает разговор, молчит, улыбается в бороду и молчит. В лодке сидеть без движения холодно, Алёше поневоле приходится подёргивать плечами. Он то и дело опускает ладонь в воду: тёплая, как парное молоко. «А может, молоко? А берега кисельные», – придёт в голову. Зачерпнёт горсть воды, поднесёт к самым глазам, будто так не видно: нет, не молоко. Лодка слегка покачивается из стороны в сторону, покачивается и Алёша. Голова и плечи его опускаются, расслабляя мышцы. …Незаметно закрываются глаза, туман обволакивает всё тело и несёт куда-то на своих крыльях. Сон, утренний сон обнял ласково.

– …Ну что, выспался?! – крикнул Емеля, и Алёша чуть не выпал из лодки, до боли вцепившись пальцами в борта.

– Во! Я уже давно дожидаю, скоро ли ты вывалишься да искупаешься, примешь утренние процедуры! Пора, парнёк, рогатки ставить! Это ж надо так заснуть. Молодость проспишь! Но ничего, не выпал, в нашу породу.

Алёша всё ещё не пришёл в себя, хлопает испуганно глазами. Тумана нет. Лодка от криков Емели, от его смеха, качается. В глазах Алёши качается голубая поверхность воды, вся в зелёных лопушках, в белых лилиях. На поверхности воды качается искажённое волнами, идущими от лодки, отражение солнца, уже слегка поднявшегося над лесом. С одной стороны реки – сосновый бор, с другой – полянка. Густо пахнет травой, на нарядах которой начинают подсыхать украшения росы.

– Гляди, какая луговина! Широкие Пожни, наши с Аней сенокосы. В своё время из-за них с другими воевали, а теперь зарастают. Их ещё капустниками зовут. Капусту здесь ростили. Видишь, в своё время отняли у природы, а теперь природа обратно вертает. Кончилась аренда.

– От Широких Пожен и ставить начнём. Самолучшие места. Промой глаза, да гляди как рогатки настораживают. Прокорм будет. …Ну, Лёшка, хоть сладко приснилось?

– Как будто мы в облаках плывём, а с обеих сторон от нас чудесные животные кивают нам головами…

…В обед на небе появилась туча.

Емеля встал в лодке, поглядел на тучу из-под ладони и сказал уверенно:

– Грибная! Тата раньше на сенокосе такую увидит и приговорит: «Не бойтесь, робята, это-о хле-еб-ные морока». Давай, Лёшка, позаботимся сами о себе. Ищи куст погуще, спрячемся под него, хоть не всякая капля с лёту… – Он стал грести, разгоняя лодку и глядя вдоль по реке. – Где-то тут черёмуха стояла, моя старая знакомая. Лёшка! Ягод наедимся, даров природы!

И действительно, уже через пару минут Емеля так умело направил лодку по самому берегу, что они оказались под защитой старой, нависшей над рекой черёмухи, все ветки которой отяжелели от никем не тронутых спелых ягод.

Емеля смело встал в лодке прямо в гущу веток и, нахваливая, ел ягоды, срывая их поочередно то одной, то другой рукой, стараясь выбирать самые крупные. Несколько сплюнутых косточек застряли у Емели в бороде, но он не замечал этого. В воздухе чувствовался терпкий запах потревоженной черёмухи. Алёша боялся вставать в лодке, и ему достались только те «дары природы», до которых он смог дотянуться. Сладкие, с своеобразным вкусом, напоминали они что-то из детства.

Алёша, придерживаясь за борта (лодка от возни Емели качалась), запрокинул голову и посмотрел вверх, где местами от ягод чернело. Сквозь небольшое окошко в листве увидел тучу. Тёмная, она уже закрыла собой солнце (и краски вокруг потускнели), но солнце всё-таки выглядывало из-за неровных краёв отяжелевшего облака. Казалось Алёше, что сейчас солнце пронзит тучу лучами, прорвётся сквозь намокшую вату. …Пошёл дождь, сначала редкий, потом зашумел. Вот они остывшие солнечные лучи, прошедшие сквозь намокшее облако. Летят к нам дождинками. А река во множестве, вразнобой, открывает маленькие ротики, чтобы проглотить капли…

– Эх! Хороша черёмуха. Люблю! Рот вяжет, хоть лишнего не скажешь. – Емеля, наевшись, сел. – Запомнил, Алексей Георгиевич, которые твои рогатки?

– Чего?

– …Твои, говорю, рогатки с одничками, тата ещё ладил. Не боись, с моими не спутаешь, у меня подписаны. – Голос Емели приглушало шумом дождя. Стало свежее. – Кто-то в детстве велел подписывать. И у меня на каждой рогатке, на ручке, буква «П» вырезана. Ты будешь себе делать – букву «А» вырезай.

Емеля помедлил немного и продолжил:

– А ты заметил, что нитку на рогатку восьмёркой накручивают, знаком бесконечности? – И замолчал, видимо слушая дождь.

…Алёша задумался: и в самом деле, капроновую нитку или леску, чтоб они не путались, не слетали, накручивают восьмёркой на оба конца рогатки. Вспомнил Алёша, что, когда цепляют живца, поводок из проволоки надо вставлять ему под жабру так, чтоб вышел в рот…

– А живцу не больно? – спросил.

– Как не больно? Живое. Конечно, больно. Я ещё в детстве эту науку узнал. Я тогда на рыбалку с татой готовился, рогатки делал и вот ножом ноготь на большом пальце сорвал. Наполовину. Половина сходит, половина вновь нарастает – живое место, болючее. …Дней через пять поехали мы с татой: он – с сетками, я – с рогатками. Стали сетку ставить, и мне ячеёй за ноготь зацепило. Как я закричал! Заревел! А как больно! А лодка разгон взяла, сетка тянет. …Не знаю, как и стерпел.

Тата лодку остановил, сетку у меня с пальца снял и говорит:

– Больно?! Худ тот рыбак, который не знает и не слышит, как рыбе в сети и на крючке больно.

А сетку надо дальше ставить. Ещё два раза мне за ноготь зачаливало. С тех пор знаю я, как рыбе в сети больно. …А как попадёт много белой рыбы и в лодке чешуя от неё, сразу вспоминаю про ноготь и палец ноет. А то некоторые: «Пусть ловят другие, а мы будем есть». …Про то, как рыбе больно, ты у Юрика попытай, он зверей ловит…

Емеля замолчал, и Алёша больше не спрашивал его ни о чём.

Дождь то стихал, то принимался вновь, но, похоже, сеял последний запас. Сквозь лёгкое марево глядело яркое солнце. Оно словно проверяло своими многочисленными лучами, чтоб на всём лежали маленькие слезинки, упавшие с неба.

Черёмуха уже пропускала капли, они, стекая по листве, собирались в большие, тяжёлые. Алёша, стараясь угадать, откуда упадёт следующая, ловил их в ладони или на язык. Он искал глазами очередную каплю, когда в проём между нависшими ветками черёмухи, в проголызину, как бы сказал Емеля, увидел… радугу. Она исходила из середины реки полупрозрачной лентой, похожей на вышитую окаёмку полотенца.

Чудо. Лёгкое видение. …Начало радуги – такое близкое! – парило над поверхностью воды, как пламя над газовой горелкой. Подумалось Алёше, что за цветную дугу-тесёмку Земной шар надёжно подвешен на огромной рождественской ёлке. Порвись тесёмка, упадёт шарик и разобьётся…

– Ну как коняга? – засмеялся Емеля.

Алёша вздрогнул! Он и забыл, что не один.

– Я нашему Лёшке сколько говорил: раскрась дугу краской, всегда с радугой будешь. Нет, не желает. …А ты чуешь – дождь уже прошёл и капает только с кустья, капли набухшие, тяжёлые. И если ветер дохнёт, с веток густо посыплет, прозвенит по воде. Словно под дугой глухой колоколец подвешен, лошадь уже запряжёна в телегу, вскидывает нетерпеливо головой, переступает с ноги на ногу, поджидая хозяина. …Погодим уплывать, пока радуга. Добро?

Весь оставшийся день не покидала Алёшу радость.

Расставив рогатки, ходом плыли до места ночёвки. От лодки к берегам расходятся лёгкие волны. С берегов нависли ивовые кусты, нагнулись, чтобы воды испить. В гуще ив перелетают с места на место, разговаривают птицы. …Плёсо тиховодное, вся река усыпана лопушками. Весло переворачивает некоторые из них тыльной стороной, которая по цвету светлее наружной. И кажется, что это следы, что кто-то бежит сзади и толкает лодку. Алёша улыбается.