Текст книги "Ленты Мёбиуса"

– Хорошо! – повторяет он в который раз.

– Да, хорошо, благодать. Вот для других эта лодка вертлявая, а для меня самолучший, самонадёжный корабль.

…Рыбаков в условленном месте встречали Юрий и Женька. У них уже давно был распалён костёр, дым от которого, цепляясь за ветки деревьев, здороваясь с ними за руки, тёк над рекой, привлекая к себе любого странника. И, известное дело, в отодвинутом с самого жара котелке томился чай с листьями ароматной смородины.

6

Хорошо лежать на пахучих еловых лапах у жаркого костра, особенно если несколько минут назад похлебал вместе с друзьями из большого походного котелка свежей ухи с зелёным лучком. Лежишь этак на спине в дрожащем коконе света, окружённом непроницаемой темнотой. Шевелиться не хочется. Под лопаткой чувствуешь еловый сук, с одного бока подбирается холод, с другого – приятно греет огонь. Сам уставился в ночное небо, с которого, сквозь кроны сосен, глядят на тебя звёзды. Костёр пощёлкивает, пускает иной раз щепотку искр!.. Они взмывают вверх, хотят, наверно, достать до далёких светил. …Но где там?! – гаснут ещё в начале пути. …Кажется, что и сам ты стремишься ввысь. Звёзды приближаются… приближаются… Или это небо наклонилось над тобой?..

– Лёшка! – сдёргивает одеяло сна разболтавшийся, как всегда, Емеля. – Уха-то из твоих щук. С одников только снимать худо.

Когда пошевелишься, и холод, и тепло огня чувствуются намного сильнее. Алёша повернулся на бок лицом к костру. Поправляя постеленный на еловые лапы плащ, вспомнил, как совсем недавно Емеля, прямо на весле, чистил трёх пятнистых длинномордых рыбин.

Емеля между тем рассказывает:

– …Вот все знают, что у нас из церковного колодца самолучшая вода. Особенно огурцы солить – не темнеют! Уже эксперимент проводили. Из всех колодцев воду брали, из ручья, из реки – темнеют. А из церковного колодца – нет. Потому как ключ. Я только оттуда воду пью. …Но никто не ведает, не знает, что в нашем комке глины, в нашем холме ещё один ключ имеется. Потаённый. Родничок не родничок – а проклюнулся он прямо на дорожке, что от моего дома к реке идёт, аккурат на восьмой ступени. Маленький-маленький. Такой, что его заметишь разве летом, где-то в сенокос, на самом рассвете, иначе солнце высушит.

Проснёшься ещё в потёмках, сидишь, свежий крепкий чай пьёшь, ждёшь первых лучей солнца.

Кругом минута пробуждения!..

И вот пора.

Спустишься: так посмотришь или рукой погладишь – на три-четыре ступеньки влажно. …И днём, когда по дорожке проходишь, тоже… вспомнишь, ребята, про родничок и светло на душе делается. А то, что только в самую сухую погоду видно, так разве в дождь малый родничок углядишь? Может, если копать, и сильнее побежит…

…Глядя на огонь, обнимающий дрова, Алёша засыпал. Сквозь дрёму он уже не разбирал слов, сказанных Емелей, голос которого, переплетаясь с песней небольшого, впадающего в реку ручейка, убаюкивал. …Над длинным, почти в рост человека, костром виделась, а может, снилась Алёше огненная лодка осиновка.

* * *

– Стреляют! Стреляют! – Емеля замахал во сне руками, ворочаясь, скатился с лежанки, угадал ладонью на уголь, ловко перескочил тлеющий костёр и замер, сидя на корточках и придерживаясь за землю руками.

Уже никто не спал. Все – Алёша, Юрий и Женька, стояли и смотрели на большое розовое зарево со стороны деревни. Оттуда слышались частые сухие выстрелы.

На крик Емели не обратили внимания.

…Алёша стоял, захватив правой рукой кончик еловой разлапистой ветки, Юрий закуривал, нервно чиркая спичкой, Женька, обняв молодую осинку, почти повиснув на ней, тянулся головой на тонкой шее, да и всем телом, к зареву.

– Это из ружий! Из ружий это! – заторопился он, переступив на месте. – Из автоматов по-другому. Помнишь, у нас на дороге бандитов ловили? Я слышал. Ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! Потом из большого какого-то: бу-бух! А это из ружий. Из ружий.

– …Боеприпасы, – почти прошептал Юрий. – Не должно быть… – Помолчав, он крикнул на Женьку: – Заливай костёр! Домой!

– Вы с Алёшей берегом, мы с Женькой на лодке. – Емеля, сообразив, в чём дело, побежал к реке. Застучал по дну лодки веслом, выплёскивая воду. – Женька! Возьми ведро из-под живцов, залей, правда.

Юрий стоял ещё с полминуты, что-то соображая, и опомнился, только когда Женька стал лить на угли принесённую воду. Юрий сорвался, шибко зашагал по тропинке. Алёша едва поспевал за ним. Слышно было, как уже вдогонку, Емеля крикнул:

– Это шифер! Шифер на доме трещит!

Скоро Юрий сбавил ход, и Алёша смог перевести дух. От неожиданного пробуждения, от крика Женьки: «Горит! Горит!», у него всё ещё болел затылок, а в груди дрожало. Он старался вспомнить прерванный сон, но не мог.

Лес не узнать, его словно вымазали углём. Везде тёмные пугающие пятна, то пней, то валежин. Тропинка заросла, и приходится пробираться сквозь кусты, которые, цепляясь за одежду, недовольно шепчут, стараясь расцарапать лицо.

Небо просветлело, звёзд на нём уже не видно. Вспоминаются вчерашние слова Емели: «Что ты, Алёшка, по такой погоде искр не бойся. Не запожарит. Звёзды между ветками висят, а ничего, так куда искрам?! Не боись, не боись…»

…Перед самой деревней, когда живое зарево заняло полнеба, Юрий обернулся и сказал:

– Телятник горит.

7

Люди, почти вся деревня, стояли на безопасном от огня расстоянии и смотрели. Языки пламени, дрожащие, обнимающие всё, что горит, шумно, с потрескиванием, поедали свою жертву. Вокруг по земле плясали тени, горела трава. Кое-где по сторонам, огромными колёсами, чернели рулоны сена, иногда ловившие на себя блики пожара. Тушить было бессмысленно. Крыша уже обвалилась, и шифер не щёлкал. В огне видны были почерневшие бетонные сваи – основа всего сооружения. Тёмный дым от пожарища, в отсутствие ветра, по дуге поднимался в небо и вновь опускался где-то за деревней.

– Что простые?! – крикнула Нюра на подходящих к телятнику Алёшу и Юрия. – На пожар без ведра, без багра не ходят. Загодя готовятся!

– Нюра!

– Стой ты на месте!

– Стой на месте! Без тебя тошно! – унимали её из толпы.

Но она, раскрасневшаяся, потная, с пустым оцинкованным ведром, всё металась вдоль пожарища в истерике:

– Молитесь хоть, кто крещёный!

Несколько человек затаптывали горящую траву, словно пританцовывали. На всех лицах огонь оживления. От пожарища дышит жаром – не подходи.

– Ой! Ой! – кричал кто-то. – Ой! Ой!..

Алёша обернулся на крик. …Среди людей, которые переговаривались вполголоса, лежала на траве старуха, две женщины подкладывали ей что-то под голову. С растрёпанными седеющими волосами, с налитым кровью лицом, она совала правую руку под пиджак, чтобы придержать сердце:

– Ой! Ой! Ой, батюшки-свет!

Беготня и выкрики Нюры, треск и щёлк огня больно действовали на старуху, в которой Алёша узнал свою соседку. …Юрий прикурил от горевшей травы, внимательно посмотрел на Алёшу и отошёл в сторону. Алёша запомнил его лицо, распалённое пожарищем…

…Когда совсем рассвело, а из-за тёмного леса поднялся жёлтый огонь солнца, на который нельзя смотреть, к Алёше, впавшему в оцепенение, подошёл Юрий и тронул за плечо:

– Алексей? Алексей?.. Пошли, Алёша, со мной в одно место. Пошли! Черники наедимся спелой.

Алёша взглянул на него и не сразу узнал, глянул на пожарище, на людей с другой стороны телятника, очертания фигур которых сквозь струи тепла и дыма искажались, и пошёл за Юрием. Казалось Алёше, что он всё ещё всматривается в себя, в свои чувства.

Шли не меньше получаса. Алёша не оглядывался по сторонам, ни о чём не думал и видел перед глазами только узкую тропинку да ноги Юрия в чёрных резиновых сапогах, быстро передвигаемые при ходьбе. Алёша старался шагать след в след, иногда ему казалось, что идут они в солдатском строю. …Наконец стали подниматься в крутую гору, где земля на тропинке выбита ногами, а может, смыта дождём, отчего оголённые корни похожи на ступени. Вокруг стройные сосны. Они напомнили Алёше о местном кладбище.

Поднялись на холм, с которого открылся великолепный вид на голубой далёкий лес. Гора здесь крутая, с песочными осыпями. Если не слабый, если голова не кружится, осторожно подойдёшь к самому краю и глянешь вниз. …Спуск не такой отвесный, как представляешь, кое-где по нему островки травы, чем ниже, тем травы больше. В самом начале подъёма поросли ольшаника и осинника, видно, как на ветру поворачивают они свои зелёные ладошки; а чуть выше по склону, несколькими десятками копий, стоят и лежат вразнобой высохшие ёлочки, может быть, скатившиеся с кручи. Посмотришь на них и поневоле отступишь от края шага два-три, а потом окунёшься глазами в вышину. Широко! Гляди и гляди, пари над землёй той светлой птицей, которая крыльями своими мечтает обнять мир. Минута прошла, вторая… Да кто их считает?! Сколько ни дыши ширью, ни пей голубую даль приоткрытым от удивления ртом, не сможешь наглядеться, не захочешь оторваться… Но всё-таки обернись назад. С противоположной стороны холма горка небольшая, а дальше – сколько может видеть глаз – ровное место и сосны, сосны, сосны… – страна сосен, между ними вытянувшиеся берёзки; подлеском: невысокие ёлочки да причудливо изогнутый можжевельник; кое-где зелёный мох перемежается с беломошицой, что напоминает расстеленную на столе карту.

– Вот, Алёша… Внизу река. А это наш бор, на который мы всей деревней по грибы ходим. Хотели его до деревца вырубить, да мы не дали. …Садись, Алёша! Хочешь так, земля тёплая, а хочешь… – Он схватил приставленную к сосне доску и положил на землю. – Вот! Садись, садись, ешь чернику. – И сам уселся, захватил пальцами несколько ягод и отправил в рот. – Это Мишина Горка. Давно, говорят, жил у нас такой. Больной очень. Воды ему нельзя было пить, опухал. С Богом разговаривал. Рано и умер. …Вот он эту горку и облюбовал. Если в деревне долго нету – знают, где искать. Вот и я Мишину Горку приметил. – Он, опираясь на руки, слегка запрокинул голову, прикрыв при этом глаза. – А знаешь, выйдешь из дома в потёмках, спать уже не можешь. Над рекой, в деревне и по полю туман, густой-густой… Или лучше иди в сентябре, когда приморозки. …На переходе, особенно если вечером полоскали, тоненький ледок – смотри не поскользнись. Всё поле от инея белым-бело, будто молоко пролито, и опять скользко…

– Ну да, – перебил Алёша, ему была неприятна радость Юрия, когда одежда пахнет ещё дымом пожара, – наверно, ночью Млечный Путь отдыхал и брюхо распорол.

Но Юрий почти не обратил на эти слова внимания, только на секунду слегка приоткрыл глаза и глянул на Алёшу.

– …А я всё равно иду. Хотя в стоптанных галошах и скользко. Свитер впопыхах забыл – зябко. Руками себя обнял, а всё тороплюсь-тороплюсь.

У нас от полянок сначала кустарник, лиственные, и только потом сосны. Но я иду не так, как мы шли, – от реки, а иду кругом, через бор. Шагаю быстро, нет-нет да и побегу…

Подходишь к Мишиной Горке и поневоле шаг сбавляешь. Ног не чуешь, себя не чуешь, наперёд знаешь, что будет! Не в первый раз. Если тихо, то слышно, как на переборе шумит река. А снизу… свет поднимается, потому как круто и нет там земли…

Не заметил как, а ты уже на самом чупушке Мишиной Горки. Шёл ли последние метры, а может, летел?

Внизу, где река, немного сбоку, лицо солнца. Нигде его ещё не видно: ни в деревне, ни в поле. И ты знаешь это! А тут оно уже улыбается, как морщинки разбежались от него в разные стороны красные лучики, зажгли стволы сосен. …И вот стоишь, словно среди огромных свечей, маленький карлик. И молиться хочется и креститься… Падаешь на колени…

– Молиться в церкви надо, да и про сосны я уже где-то слышал, – опять что-то дёрнуло Алёшу.

Юрий внимательно, как на пожаре, посмотрел на него, с силой сжал веки несколько раз, отвернулся и сказал тихо:

– Худо дело. Учит тебя Емеля, учит, а ты всё как дурак. Глупый ещё… – искал он слова, – молодой. Да и я такой же…

Юрий ещё что-то говорил, но Алёша больше не слушал, не мог слушать, то, что таилось в нём с самого пожара, поднялось во весь рост, вытянув свои лапы в Алёшины руки и ноги; внутри закипело. «Глупый», «дурак» – это бы он стерпел. Но… – «молодой!». В школе его так и звали: Зелёный, или ещё: Одуванчик. «Ладно! – распалял он себя. – Ладно!» …Вспомнилось, как в таких случаях отвечал Серёга. Алёша улыбнулся нехорошо.

– Знаешь что? – спросил он Юрия, который глядел куда-то вдаль и ел чернику. – Как вас по батюшке? – Словно не знал, как дядьку зовут, а может, и забыл.

– Серафимович. Дед у нас чудак был, не знаю, чего ему вздумалось так отца назвать.

– Юрий Серафимович, а ведь Колобок тоже долгое время думал, что он разносторонняя, так сказать, круглая личность. Пока однажды не получил пинка и не улетел высоко-высоко, стукнулся лбом о луну и стал стремительно падать вниз, удивляясь, как невероятно быстро увеличивается в размерах этот Земной шарик.

Юрий помолчал немного.

– А знаешь, Лёша, ведь Колобок – это хлеб. – Он лёг на землю, раскинув руки. – Давай в небо глядеть.

Алёша ничего не ответил. Слова Юрия: «Колобок – это хлеб» – поразили его. Он посидел несколько секунд и тоже лёг, примяв мох и раздавив, наверно, не одну черничину, которые в отместку замарали пиджак. Со стороны кажется, что тела двух людей, лежащих на бору, выросли подобно грибам: земля вытолкнула их наружу, и они теперь в объятиях мха и ягодника.

По небу плывут лёгкие с неровными краями облака. Наблюдаешь за ними и успокаиваешься, ни о чём постороннем не думаешь… «Облака – белогривые лошадки», – пришло Алёше в голову. Как же давно не лежал он вот так где-нибудь в парке отдыха или лесу, не смотрел в небо и не угадывал, на что похоже очередное, выглянувшее в окошко между кронами облако.

…Со временем начинает казаться, что это не облака проплывают куда-то, а ты сам, раскинув руки и ноги, обдуваемый ветром, летишь!.. И даже не ты, а вся Земля. А деревья-волосы шумят кронами, сопротивляясь встречному ветру. Пахнет мхом, прелой хвоёй, ещё чем-то, все эти запахи мешаются в один, с детства знакомый, успокаивающий. Хочется спать в объятиях бора, когда он поёт свою колыбельную, а покачивающиеся слегка сосны кажутся толстыми канатами, на которых подвешена твоя кроватка. Вот уже и глаза, нет-нет, и закроются на несколько секунд. Не мешают даже редкие комары.

– Мне мама в детстве часто песню пела, – снова заговорил Юрий. – Хочешь спою?

– Хочу, – улыбнулся Алёша, и ртом поймал ягоду черники, висевшую на веточке прямо перед его лицом.

– Слушай:

 
Белые кораблики, белые кораблики
по небу плывут.
Белые кораблики, белые кораблики
Дождики везут.
Белые кораблики, белые кораблики
дождики везут.
 

Юрий улыбался. Он повернулся лицом к Алёше и выговаривал каждое слово с нежностью, видимо, стараясь петь точь-в-точь, как пела его мама:

 
Пристани корабликам, пристани корабликам
В небе не нужны —
Пристают кораблики, пристают кораблики
К маковке сосны.
Пристают кораблики, пристают кораблики
К маковке сосны.
 

В глазах Юрия блеснули слёзы. И тут же, словно в зеркале, в глазах Алёши тоже блеснуло. Чистые слёзы. Сквозь их кристаллы Алёша увидел маму Юрия и самого Юрия, совсем маленьким… И свою маму увидел, и себя, тоже маленьким…

 
Всё плывут кораблики, всё плывут кораблики
К нам издалека.
Белые кораблики, белые кораблики —
Это облака.
Белые кораблики, белые кораблики —
Это облака.
 

– …Вот! Вот моя песня любимая. Мне, Алёша, всегда кажется, что в небе постоянно ангелы пролетают, просто мы их не видим. …А отец у меня около телятника погиб.

– Как погиб?

– Плохо погиб. Нашли они с мужиками спирт, а он для того, чтобы котлы чистить. Сели у телятника, а пить боятся… Отец и выпил первым. «Ну как?» – спрашивают. А он схохотнул: «Хорошо!..» Ну, ещё двое выпили. Все трое и отравились, никого не спасли, больницы-то далеко.

– Тяжело, наверно: сам умер и ещё двух за собой?

– А ты как думаешь? Конечно. …Я его плохо помню. А мама без отца вскоре заболела… А Серафим – хорошее имя. Мама рассказывала, что она с отцом через Есенина познакомилась. Она любила читать, и он читал. А потом, когда узнала, какой он простой настоящий человек, и вовсе без него жить не могла. Перед смертью, как уже лежала, руку поднимет, погладит мне волосы: «Ты, Юрочка, вина не пей и будь таким, как отец твой. Вот, знаешь, такие речки бывают и озёра. Вода в них чистая-чистая: смотришь и дно видишь, каждый вымытый камешек: кажется, рукой достанешь! А прыгнешь в озеро, с головой окунёшься – а до дна всё не достал…»

– У меня друг на гармошке играет, и он тоже Есенина любит, – перебил Алёша. – Они песни Есенина и Николая Рубцова разучивают. Он говорит, что мне рубцовский сон снится, вернее, снился. – Алёша, который уже сидел, опираясь левой рукой в землю, помолчал, слушая, как стучит сердце, рвущееся спросить. – …А я своего отца не помню. Мне мама долго говорила, что он первопроходец, а потом призналась, что умер. «Болел, – говорит, – и умер». Ты его не помнишь? Как он? Чего?

Юрий глянул на Алёшу.

– …Нет. Нет, не помню. – Вздохнул. – «И дремлет Русь в тоске своей весёлой, вцепивши руки в жёлтый крутосклон». – Помолчав, запел: – «Белые кораблики, белые кораблики…»

…Неожиданно Юрий прервал песню и ловко поднялся на ноги.

– Ладно! Никому не рассказывал, а тебе расскажу. Вот ты говоришь, в церкви молиться надо. Бывать в церкви надо. Я тебе про церковь и расскажу.

…Я тогда в одно село ездил по личному делу. А там церковь открыли. Старую восстанавливают. Спрашиваю там у одного, что за батюшка, есть ли матушка? (Я читал об этом много, так что знаю.) «Батюшка?! – говорит он мне. – Плохой у нас батюшка. Матушка была, да уехала, не понравилось в деревне». Порассказал мне, что теперь у батюшки то одна матушка, то другая. А любимая поговорка знаешь какая?

– Какая?

– Сделал дело – слезай с тела… Руки в наколках… Ну вот, прохожу я как-то утром мимо этой церкви (весь помятый после пьянки). Прохожу… Дай, думаю, зайду. Смелый! …Зашёл. Служба ещё не началась. В церкви всё женщины: половина старух, половина молодых – свечки ставят, молятся. Один подсвечник настоящий, а другой с песком (свечи в песок втыкают). Икон не так много, в углу железная печка топится, потрескивает.

Одна старуха спросила:

– Если причащаться будете, то на исповедь.

Я и пошёл. Сказал, что, бывает, пью сильно, и молчу. А он спросил: «Не сквернословишь?» – «Что ты? – говорю. – У нас, начиная с деда, никто не ругается, так уж воспитаны». Ещё спросил, читаю ли «Евангелие» и «Псалтырь», совершаю ли утреннее и вечернее правило. …Отпустил он мне грехи. Началась служба. Стою, слушаю, крещусь вместе со всеми, поклоны совершаю. Но первый раз, пусть и «смелый», поклониться трудно было, я хоть и читал много, а в церкви до этого не был.

…Вдруг вижу, посередине церкви, человек на коленях стоит. Я разглядел его не сразу. Стоит он на коленях и молится: то руки кверху поднимет, то поклонится до самого пола. И видно его, знаешь, как в некоторых мультфильмах рисованных: предмет движется и изображение его медленно из одного положения в другое перетекает – та картинка ещё только пропадает, а эта уже появилась. Вот и у этого человека так. Правда, у него скорее получалось: только вроде руки к небу вознимал – а вот до самого пола склонился, едва-едва миг, когда изображение перетекло, успеваешь уловить. Словно… огонь при порыве ветра.

…И вот проявился второй человек. В длинной, до самого пола, одежде. Лица я его не видел, и даже глаз вверх не поднимал, только помню, что тот человек, который на коленях, край одежды Его (я уж понял, кто Он) рукой слегка приподнял и поцеловал. А как поцеловал – всё исчезло.

Я как очумелый стою, креститься перестал. И Дары принял, как вот ребёнок малый, вот, словно не помню: что я и где я. Старушка, которая до этого на исповедь отправила:

– Со Святым Причащением! – И просфорку мне суёт и в чашечке «теплоту». Сама улыбается, светится радостью. И словно не старушка это, а… икона.

В Бога тогда поверил, конечно. Раньше знал, что есть Он, а тут поверил. …И всё думаю, кто же был тот, который молился?

8

Алёша открыл заслонку печи и достал чугунок с кашей. По всей избе грибной дух. Он настолько густой, что, кажется, бери ложку и ешь. Вчера Алёша принёс целую корзину белых грибов и до полночи перебирал их, – потому и встал сегодня поздно. Зато на печи и в печи россыпью, а вдоль потолка на нитках, – тонко нарезанные пластинки. (На печи, и особенно в печи, эти аппетитно пахнущие пластинки уже слегка сморщились и изогнулись от тепла. Рука так и тянется перемешать.) Сегодня Алёша снова собирался на бор – нужны были деньги – а в Погосте принимают свежие грибы. Он поставил чугунок с тёплой кашей на стол, отрезал два ломтя хлеба, сполоснул принесённый Емелей ещё вчера, вырванный прямо с гнездом, зелёный лук, взял в руки деревянную ложку и уже собирался садиться за стол, как в дверь постучали.

Алёша подождал. Постучали снова, и Алёше пришлось выйти на улицу.

Перед дверью, широко расставив ноги и спрятав руки за спину, стоял невысокий коренастый мужичок в заношенной, похоже, не армейской, форме и кирзовых сапогах. Чёрная бородка его чуть загибалась вперёд, глаза маленькие, словно всматривающиеся в даль. На голове форменная тряпичная шапка с кожаным козырьком.

– Здорово, сосед! – пожал он Алёшину руку и зашагал из стороны в строну на двух метрах, покусывая нижнюю губу.

– Значит, такое дело… Не поможешь маму в машину перенести? Увозим её, болеет. Куда она здесь одна? Видишь, уже и «козла» с работы пригнал, а на чём больше через реку переедешь?

– Помогу, – согласился Алёша, хотя ему не понравился мужичок, которого он до этого не видел, не понравилось и то, что мужичок называет уазик вместо «козлика» – «козлом». – А когда надо?

– Сейчас.

Алёша надел сапоги прямо на босые ноги и пошёл вслед за мужичком. Пахло увядающим разнотравьем. Солнце уже высоко поднялось и с помощью теней от деревьев, от заборов и от домов расчертило землю. Интересно было наблюдать, как тени пробегают по спине и ногам мужичка.

– Да они ещё собираются! – вскрикнул тот, словно узнал об этом только сейчас. От крика его с проводов, протянутых от электролинии к фронтону дома, и с князька крыши, слетели (караулящие помойку) галки. В первый раз они взмахнули крыльями почти так же, как до этого всплеснул руками мужичок. Алёше показалось это забавно. Мужичок глянул на ругавшихся в полёте галок, потом на Алёшу и продолжил: – Да нам что? Правда? Мы пока щитки на окна наколотим. …В зимней избе у меня ещё дочка на денёк остаётся, сама закроет, а летнюю надо капитально закупорить, раз всё наготовлено.

Под каждым окном, примяв молодую крапиву, стояли щитки из досок с новыми, заранее наживлёнными гвоздями. Тяжёлые… Приходилось поднимать их вдвоём. Торцы свежеопиленных досок пахли деревом, что напоминало о столярке Емели. Мужичок ругался, обжигал руки крапивой, часто попадал мимо гвоздей, из его ругани становилось понятно, что громоздкие, из толстых досок щитки делала жена.

Алёше попала в палец заноза, и он злился на это, злился на слишком болтливого мужичка, злился на то, что согласился помочь. …Вертелась в голове Емелина шутка о занозе: «Хоть не потеряется». Заколачивали последнее окно. Алёша, придерживая щиток, прижался щекой и ухом к тёплому шершавому бревну дома.

– Ой!! Ой! Ой! – громко закричали в доме. – Что вы делаете!

От крика сосед выронил молоток, который хоть и вскользь, но больно ударил Алёшу по плечу.

Мужичок заматерился.

– Ну, тёща! Ну, тёщенька!.. Пошли посмотрим!

То ли от удара упавшего молотка, то ли от неприличной ругани соседа Алёше стало не по себе. Войдя в дом вслед за мужичком, он почувствовал особенно неприятный со свежего воздуха запах лекарств. Алёша готовился увидеть соседку похудевшей, побледневшей… Она сидела на кровати, уже полностью одетая. Вопреки Алёшиным ожиданиям, соседка располнела, лицо её, как и прежде налитое краской, теперь округлилось и как будто даже припухло, движения рук казались замедленными и неловкими. Только голос остался таким же сильным. Рядом с соседкой стояла, очень похожая на неё, полная женщина в светлом брючном костюме, видимо, дочь. Она появилась в деревне сразу после пожара. Густых чёрных волос женщины ещё не коснулась седина.

– Что же вы делаете-то? Я же живая. Живая, – задыхалась от всхлипов соседка. – Паарнёк, что же ты?..

– Я не парнёк! Я Володя! – закричал на неё зять. (Неожиданный крик его подействовал на Алёшу, как удар электрического тока, и слова соседа зазвенели.) – Владимир! Пора бы уже по имени называть! – Он выскочил за дверь, громко захлопнув её, но сразу вернулся обратно. – Зовите кем хотите!

Женщина в костюме инстинктивно закрыла собой мать, и мужичок удивлённо посмотрел на жену. (Слышно было, как старуха тихо всхлипывает.) Алёша заметил, что брюки женщины на коленях сильно испачканы.

– Володя, мама испугалась, – с дрожью в голосе сказала она мужу. Казалось, что дрожь в голосе передалась и ногам. – А знаешь, как страшно, вы последний свет в доме закрыли, как будто крышку гроба заколачиваете. Хорошо, я свет включила. – И тоже заревела.

– Ну, бабы! Ну, бабы! Свет! Гробы! – заходил Владимир по дому.

В образовавшейся тишине половицы особенно жалостливо поскрипывали под его шагами. На полу лежало одеяло, туго связанное шнуром от чайника, рядом с ним стояла, повёрнутая обратной стороной, картина с надписью, а может быть, большая фотография. Алёше показалось, что в ушах гудит так же, как гудят провода на ветру, и он глянул в слепые заколоченные окна: не на улице ли?

…Вскоре Владимир успокоился, снял шапку, поёршил волосы и присел к старухе:

– Ну что, мама, на носилках поедем?

– Нет-нет, я сама. Давайте, ребята. – И Алёша с Владимиром подхватили её под руки.

До узкой лестницы, ведущей на улицу, шли несколько долгих минут.

– Не идут ноги, не идут проклятые, – ревела старуха, поворачивая своё крупное красное лицо к Алёше, дыша на него жаром.

Пухлая ладонь соседки вся в поту, бок горячий, как печь. Сначала Алёше было неприятно это. Затем стало противно за собственную брезгливость. Вслед за старухой сильно вспотели и Алёша с Владимиром.

Перед лестницей остановились.

– Давай покурим, – выдохнул Владимир, и дочка, всё время поддерживающая мать сзади, подставила ей стул.

Владимир закурил, приоткрыв дверь на улицу, но неприятный запах табачного дыма всё равно оставался на веранде. Алёша стоял рядом с соседкой, чуть касаясь её рукой, и не отходил; чувства и мысли его несколько притупились, босые ноги ныли в резиновых сапогах, капли пота всё ещё сбегали по пояснице. Когда Алёша почувствовал, что льнущая к телу рубаха стала холодить, Владимир спросил:

– А по лесенке как будешь?

– А как и попадала, собакой.

Старухе помогли встать на четвереньки, руки и ноги её от напряжения дрожали; она, пятясь, слегка придерживаемая, стала преодолевать ступени. Причитала что-то быстро и непонятно, старалась для опоры вцепиться в любую неровность, часто хваталась за Алёшины ноги. …Оказавшись на улице, упала на бок и повернулась на спину.

– Всё, ребята, как хотите, а больше не могу.

– Ну вот, теперь на носилках покатаешься. – Владимир словно обрадовался и побежал к машине. – Упёртая, – шепнул он Алёше.

Ветерок и солнце сушили пропитанную едким потом одежду; мухи, как обычно, кружили над людьми. Не веранде, не понимая, где дверь, бились о стёкла рам оводы и слепни. Странно, но до этого Алёша не замечал их. Жужжание стало раздражать его, начинала болеть голова, и казалось, что оводы бьются внутри её. В глаз Алёше попала мушка, но он не стал доставать её. Открыл глаз как можно шире. «Сама выползет, ей ведь тоже жить охото», – советовал на рыбалке Емеля. И в самом деле, немного повозившись на веке, мушка оказалась на ресницах. Алёша поглядел на другую сторону реки: там по дороге шли люди с корзинами, и сразу захотелось на бор.

Долго, с большим трудом, передвигали обессилившую старуху на медицинские, узковатые для неё, носилки.

– Ой! Ой! Батюшки-свет! – повторяла она. А сама всё старалась приподняться, чтоб поправить подол платья и прикрыть полные ноги в серых шерстяных чулках. – Ой! Хоть свежим воздухом подышать да небушка повидать, а то когда доведётся. Ой какие вы счастливые, каждый день можете на небушко глядеть…

За передние ручки носилок взялись Алёша и Владимир, за задние – дочь соседки.

Перед самым отъездом из дома, видимо, из зимней избы, вышла стройная черноволосая девушка в коротеньком халате. Девушка, завязывая на ходу поясок, подошла к машине, открыла дверку и поцеловала старуху.

– До свидания, бабуль! Скоро увидимся.

– Свидимся ли, Марина? – спросила она и заревела.

Боль, выдавившая её всхлипы, передалась Алёше, он даже почувствовал, как вливается она в тело. Владимир, дымя сигаретой, показал и сунул в карман Алёшиной рубахи деньги, взглядом спросил: «Хватит?» Алёша, потрясённый физически и духовно, с силой сжал веки…

Когда он вновь открыл глаза, «козлик» уже проехал почернелые бетонные сваи, что остались от телятника, и весело бежал по полю, поблёскивая стёклами. Вскоре выскочит он на большую дорогу, на которой часто попадаются встречные машины, иногда обгоняют попутные. Чем ближе к городу, тем интенсивнее движение, и уже никому неинтересно, что скрывает внутри себя старый уазик.

– Ну что, узнал? – неожиданно спросила девушка.

Алёша очнулся, повернулся на голос девушки и расплылся в улыбке:

– Узнал.

– А я думала, не узнаешь, ты тогда такой пьяный был, если бы телевизора в деревне не увидела, вообще решила бы, что обкуренный.

– Я не пьяный был. – Он посмотрел за реку, на оставшееся от телятника пепелище, сразу за которым лежали по одному несколько чёрных рулонов сена. Из-за дождей полянка так и не была скошена.

– Кому рассказываешь!

– …А я думал, что это сон, я пророческие сны вижу. Я думал, тебя не существует.

– Пророческие? – засмеялась девушка. – А я тебя несколько раз из окна видела.

– А я нет.

– Так я почти всё время у тётки в Погосте пропадаю.

Алёша помолчал.

– Тебя ведь Марго звали?

– Ну, это в детстве, – махнула она рукой. – В детстве в нашей компании каждый себе имя придумывал, пока в деревне живём. Я думала: Марина и Марго одно и то же. А Марго звучит. Помню…

Алёша слушал Марину и сдерживал себя, чтобы подолгу не смотреть на неё. На стройные, очень высоко открытые ноги, на розовый халатик, завязанный на талии пояском, на лицо, на улыбку. Весь окружающий мир сосредоточился для него в девушке. Алёша снова глянул за реку.

– У нас все тогда себе прозвища придумывали. И Граф был, и Генерал, и Терминатор. Был даже один Сифилис. Но, правда, он не сам себе выбрал, а краснел сильно…

Прозвища переносили в какую-то придуманную сказку, параллельную страну… Даже «Сифилис» звучало по-особенному. Алёша улыбнулся.