Текст книги "Ленты Мёбиуса"

– Не знаю.

– …Кропана – это дырявая…

– Не знаю, – злится Алёша, поджимая ноги под лавку.

– Ну что ты… Шуба – это тепло – это печка. Кропана – дырявая. Это же наша каменка! Камни сложены под котлом без раствора… А в дырочки, видишь, угольки светят. Понял?

– Правильно… – улыбается Алёша, из глаз его, мешаясь с потом, текут слёзы. – Правильно.

– Ну, давай тогда! – Емеля встаёт, черпает в котле горячей воды и улыбаясь плескает на раскалённые камни…

…Чай в кружке подостыл. Алёша сделал несколько глотков; телу приятно ощущать белую чистую рубаху. …Емеля между тем снова наливает себе кипятка из электрического самовара, а сам всё нахваливает чай с цветками шиповника:

– …Ух! А как он у нас цветёт! Церковный курган весь алый! Дух-то какой! Начнёт опадать – ты ладони подставляй, чтоб лепестки собирать. Вся деревня собирает. Ох и чай! Добёр! Царский чай!..

11

Алёша в который раз выходил на улицу, чтобы посмотреть: не едут ли?

Сегодня будет свадьба. Не совсем свадьба… Невеста захотела, чтобы жених забрал её из деревни, из дома деда. Поэтому ещё со вчерашнего дня готовили к празднику заброшенный дом. Приехали незнакомые люди: родственники и друзья невесты. Намывали полы, окна, поправляли слетевшие с петель двери, украшали фронтон ленточками, радостно, со смехом, приколачивали чего-то, стелили на ступени крыльца домотканые дорожки.

…И вот невеста уже в доме, ждали жениха, а Алёша в который раз выходил на улицу, боясь пропустить момент. Каждый раз проходя мимо стоящей на коридоре огромной корзины с клюквой, пересыпанной жёлтыми травинками, Алёша вспоминал, как ходили за ней вместе с Емелей. Причём вспоминалось ни само болото, всё истоптанное людьми, словно по нему маршировали солдаты, ни зыбучие места, где тонкий слой земли под ногами дрожит и колеблется, и даже ни заветный Емелин уголок с красно-бордовыми россыпями никем не тронутой клюквы, а вспоминалась Алёше… дорога до болота…

…Вышли, как и всегда с Емелей, рано утром. Изо рта парок. Холодит, хотя приморозка нет. Кажется, что кто-то большой, невидимый глазу, дует в свои огромные ладони, из-за чего вокруг лёгкий влажный туман. Пахнет осенним лесом. Жёлто-красный факел солнца – (который, наверняка, везёт верхом на коне былинный богатырь) – едва показывается среди деревьев. Золотой убор берёз совсем износился, оголились ветви, так что теперь на них легко углядеть затаившегося рябчика – певца осеннего леса. Стараешься ступать как можно мягче, сберегая тишину. Ветер только-только просыпается, позёвывая. …Последние листья срываются с деревьев, кружат в воздухе, каждый спускается по своей невидимой винтовой лестнице. Кое-где опавшие листья лежат на небольших ёлочках.

– Что? Украсились?! Поди, не Рождество? – спрашивает у ёлочек Емеля, и парок из его рта вырывается особенно быстро.

…Солнце уже красит голые ветви застыдившихся берёз…

Вышли на широкий выруб, сразу повеяло медовым дыханием увядающего иван-чая. Огромным войском стоит он, весь, как один, чуть склонившись с обеих сторон дороги. С покрасневшими от приморозков листочками, с седыми стариковскими головами – волосы на них – скатавшийся редкими прядками, неуспевший улететь из-за дождей, пух семени.

– Здравствуй, Иван-Иванович! – проводит Емеля рукой по стеблям. – Здравствуй!

Встревоженный иван-чай, стряхивая с листочков капли росы, блестящие на солнце, словно кланяется Алёше, и он, в ответ, тоже кивает ему. Вспоминается летняя рыбалка, ягоды черёмухи, дождь, радуга! Кажется Алёше, что он всё понимает, почти понимает. И молчание деревьев, и треск сучка под ногами, и громкое хлопанье тяжело взлетающей большой птицы.

– Глухарь-глухарь – а нас чует! – смеётся Емеля.

…В сыром месте, в ложке, дорога истоптана в грязь. Она здесь расширяется, расползается далеко за деревья – это пытались обойти вязкое. Вся грязь в следах, наполненных водой. Каких отпечатков только нет! От детских, до великанских. Попадаются собачьи. Кто-то лихой или ленивый проехал по грязи на двухколёсном мотоцикле. Мотоцикл заносило, поэтому след, словно сбивающаяся с периода синусоида. Через грязь, под углом к синусоиде, пробежал лось – вдавыши от копыт глубокие, слегка вытянутые. То в одном, то в другом отпечатке-озере жёлтыми лодочками лежат, пошевеливаются от ветра листочки. Они опали, с единственной среди елей, молодой берёзы. На уровне человеческого роста лоскут коры с берёзы уже содран. Пахнет раскисшей землёй. Где-то в вышине вскрикивают лебеди, «несущие на своих крыльях снежное покрывало». И в каждом следочке, наполненном дождевой водой, словно это светящиеся экраны, отражается утреннее голубое небо.

– Видал, какая глина?! – громко спросил Емеля, и Алёша вздрогнул. Вздрогнув, снова вспомнил летнюю рыбалку и радугу.

– Если бы с землёй не смешена, хоть печь клади. Чего, пойдём?

…Когда вновь оказались на твёрдой земле, Емеля остановил Алёшу:

– Погоди, – шмыгнул носом, – портянку надо перематнуть. – Он снял сапог и, балансируя на одной ноге, стал наматывать портянку.

Алёша посмотрел на сырое место, на синусоиду, на отпечатки лосиных копыт. …Нашёл взглядом свои, только что оставленные следы, в замутнённой воде которых тоже отражалось небо.

– Эй! Едут. Пошли глядеть, – постучала в окно веранды Нюра.

Алёша очнулся от воспоминаний, взял из корзины несколько ягод, положил в рот и пошёл на деревенский угор.

Стоял прекрасный октябрьский денёк. Лучи солнца ласкались, как кошка в морозы. Перед спуском к реке и около бань уже толпился народ, появившийся здесь за несколько минут, словно по взмаху волшебной палочки.

На другом берегу небольшая кучка приехавших вместе с женихом нарядно одетых людей. Они закрывают, не дают по-хорошему рассмотреть легковые машины, украшенные ленточками и воздушными шарами. На ближайшей к переходу машине вместо номера большими буквами пропечатано: «пацан». Жених и его свидетель стоят посерёдке перехода. Жених маленький ростом, худенький, в очках. Тёмный костюм ему великоват, галстук кажется повешенным на шею мечом. Свидетель же, наоборот, крупный, краснолицый, пиджак его распахнут. В руках у свидетеля два больших пакета с «выкупом». …Свидетельница высокая, нескладная, с длинными руками, в длинном платье и с крашенными в зелёный цвет волосами. В руках у неё раскрытая папка, заглядывая в которую, она что-то говорит. Рядом со свидетельницей совсем молоденькая девушка в белой безрукавной блузке и коротенькой юбке. Девушка, слушая свидетельницу, то и дело хватается за живот и заливается колокольчиком. Вслед за ней смеются и люди, толпящиеся у бань.

Ни свидетельница, ни друзья жениха не ступают на переход, видимо, боятся, что он потонет.

…За каждую ступень в глиняном холме (что очень удобно) брали выкуп. Свидетельница спрашивала что-то из русских свадебных обрядов; отвечал обычно свидетель, как бы закрывая собой жениха, иногда он доставал что-нибудь из пакета. Люди, окружающие их, весело смеялись, тоже что-то кричали. Жених, казалось, стеснялся этих криков и стоял наклонив голову, словно внимательно разглядывал ноги девушки в коротенькой юбке.

Из деревенских разговоров Алёша знал, что молодые уже больше года живут вместе, а невеста беременна, поэтому он не обращал внимания на то, что говорит свидетельница, считая это лишним, он вспоминал своё… Однажды, ещё маленьким, Алёша ездил с матерью в какую-то деревню на свадьбу. В местном клубе жених и невеста должны были дровянкой перепилить бревно, но у них ничего не выходило. Невеста сгорбилась над пилой, и ей это не шло, жених нервничал. Один мужик, в ушанке, в валенках с галошами, в тяжёлом полушубке с оторванным карманом, не выдержал, подошёл к молодым и взял пилу в руки.

– Э! Надо наточить да развести, а так ничего не будет. – И бревно пилить не стали.

Выкуп невесты между тем шёл своим чередом. Снова громко засмеялись. Почти все люди уже поднялись в гору и потихоньку продвигались к дому невесты, слышны были голоса свидетеля и свидетельницы… Алёша решил уйти. Вчерашний тяжёлый день на болоте сказывался. Болели ноги и хотелось спать. Но из толпы послышалось:

– Невесту бы охото посмотреть. – И Алёша остался.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец в дверях веранды появилась невеста. Её вёл под ручку жених. Алёша стоял позади всех и поэтому поднялся на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть.

Невеста оказалась почти на голову выше жениха. Это была стройная русоволосая девушка в белоснежном платье с кружевами. На лице её сияла улыбка счастья и уверенности в своей красоте. Вслед за девушкой летела лёгкая полупрозрачная фата.

– А теперь танец жениха и невесты! – громко объявила свидетельница, и послышалась музыка.

Сначала движения жениха были неуверенными, неловкими. Они словно выдавали тайные мысли будущего мужа: «Зачем это всё?», «Зачем я здесь?» …Но вот уверенность невесты передалась жениху. Он как будто вырос, стал шире в плечах, забыл обо всём на свете и смело закружил свою будущую супругу в выученных наизусть движениях вальса.

* * *

Вскоре после свадьбы погода повернула с тепла на холод. Закружились над землёй редкие снежинки. Первый мороз украсил ледяными рисунками окна жилых домов, но реку не замостил.

Как-то Алёша проснулся, а на улице светло от снега. Выглянул в окно, и первое, что увидел, – Емелю, который прошёл уже калитку и медленно ступает по Алёшиному двору. Емеля, сняв одну рукавицу, ловил снежинки на ладонь и улыбался каждой из них. Можно было подумать, что он протягивает руку отцовой красавице-черёмухе, желая с ней поздороваться, или даже приглашает на танец. Черёмухе не до этого, она подставляет свои плечи, каждую веточку, снежинкам-рукодельницам, что дошивают ей воздушно-лёгкое, но тёплое, платье. Травы под снегом не видно, на кустах шиповника – кружева, двускатные крыши домов побелели, припушились, покрылись перьями, словно каждый скат – крыло птицы. И у Алёшиного дома, наверняка, такие же. Теперь, когда крылья полноценные, можно и взмахнуть ими, взлететь навстречу редким сейчас снежинкам, покружиться среди этих пушинок, сорвавшихся с огромного одуванчика. Сверху видно дальше. Лес, за рекой и на задах деревни, цветёт белым: ели не так заметны, а лиственные принарядились, уже глядят без стеснения. Среди светлого простора темнеет изгиб грустной реки, которая тоже ловит на себя снежинки, но они не могут усидеть на её поверхности, тают. Слишком горяча река, надо ждать морозов – тогда оденется. Правда, сейчас и в ней отражаются белые берега, словно в воды молоко подмешано. Чуть в стороне от деревни подновлённая снегом церковь. Она стоит на белой волне взгорушка. Вокруг церкви засыпанный снегом шиповник, среди колючек его невидимые теперь глазу, не обобранные людьми ягоды. …Деревня тоже стоит на волне, на волне… заснувшего океана. Весь её гребень заняли дома, на каждом из которых белые крылья. Верится, что дома могут летать: вот со скрипом взмахнут они скатами крыш и оторвутся от земли, пока никто не видит. Покружат, покружат на просторе – и скорее обратно, точь-в-точь на свои места, пока не остыли они. Совсем как птицы, что возвращаются на гнёзда. Стоят потом, как ни в чём не бывало, задумчивые, смотрят на мир вокруг, радующийся первому снегу. А как не радоваться?! Даже забор вокруг Алёшиного дома, едва живой, а приоделся, приосанился. Кафтан на нём не по мерке: там маловат, тут мешком висит, с прорехами. Но, видно, что доволен забор: на каждом столбике, на каждой штакетине шапка набекрень… Емели на улице уже нет, только цепочка следов протянулась к веранде.

Зайдя в избу, впустив через весело скрипнувшую дверь свежего снежного воздуха, Емеля стянул с головы ушанку и хлопнул ей об колено:

– Надо хоть тебе первого снега на пол стряхнуть. Дождались! – Он походил по избе туда – обратно. Снежинки на его бороде и плечах превратились в капли. – А ты заметил, что без снега морозы особенно страшными кажутся?

– Заметил.

– Это потому, что земля в худой одёже, съёжилась, и мы вместе с ней терпим. А сейчас укрылась. Не знай, как люди без снега живут?

Часть третья

1

Цепочка следов, протоптанная Емелей от своего дома к Алёшиному ещё по первому снегу, стала тропинкой: из тонкой нити – корабельным канатом. Такие канаты протянулись от всех жилых домов, переплелись между собой, становясь со временем шире и плотнее под ногами. В метели их задувало, так что не определишь глазом, где находятся, но деревенские, по заранее установленным вешкам, натаптывали тропинки снова. Перед домами хозяева или хозяйки чистили снег лопатами, разгребали небольшие площадки, пробивали дорожки к колодцам, дровяникам и помойкам, словно узлами привязывали те самые канаты к своим верандам, словно боялись, чтоб не унесло дома в половодье.

С церковного взгорушка легко определить, в каких домах живут – они объединены общей нервной системой. Теперь, когда деревня связана между собой, дёрни за конец одного из канатов – и о случившемся узнают все. А в большие праздники невидимый звонарь ухватится за хитросплетения тропинок, начнёт орудовать руками и ногами, так что заиграет в каждом доме, будто не дома это, а певучие колокола на высокой колокольне в Пасху.

Живёт деревня, существует вопреки всему, греется в холодных лучах морозного солнца, которое спокойно глядит с высоты своей. Стоишь на церковном взгорушке, смотришь на деревню вместе с солнцем. Сверху тропинки напоминают спутанную сетку. Но, конечно, не сетку хлебной авоськи или картофельного мешка. Большую рыболовную. В неё, подобно рыбам, сами не зная того, накрепко заусились дома и нежилые постройки.

Время в деревне идёт медленно, перекатывается изо дня в день, как тихоходный пассажирский поезд, и будние дни сливаются в проплывающие за окном этого поезда пейзажи: хмурый, загрустневший лес; болото в утычинах сушинника, скрытое наполовину туманом; широкое безлюдное поле. И как не имеющий хоть какого дела, не желающий спать, пассажир ждёт станцию, так и жители деревни ждали среди будней праздника. Новый год, Рождество, Крещение – целый куст радости, будто планета и её спутники.

Стояли морозы. Алёша ждал Нового года. По вечерам он выходил на улицу и гулял. Уличных фонарей в деревне не было и ничто не мешало думать. Небо, щедрое звёздами, глядело на Алёшу. Иногда он находил самую яркую звезду и, присев на корточки, подгадывал так, чтобы она оказалась на макушке одной из елей, темнеющих на той стороне реки. Бывало, представлялось Алёше, что растёт он, питаясь соками земли, подобно дереву. Вот он уже не меньше богатыря Святогора из сказок, стоит над домами немного ссутулившись от собственной величины, но сам всё растёт, растёт. А земля не проваливается под его тяжестью – потому что мёрзлая. Наконец Алёша дорастает до того, что упирается головой в купол неба.

– Хороша звёздная шапка! – говорил он, схватив ртом холодного воздуха, и тут же становился совсем маленьким и незаметным. Было удивительно, что можно быть одновременно великаном и карликом. В такие минуты, охваченный непонятной радостью, Алёша бежал по одной из тропинок и наконец, оступившись, падал в снег и несколько минут лежал не шевелясь. На самом деле он ждал даже не Нового года, а Рождества. Раньше в этот день мама становилась особенно доброй, покупала Алёше всё, что он не попросит.

– В Рождество твой отец родился, – приговаривала она обычно. – У них там у пяти человек, кто точно дня не знал, в Рождество праздновали, и мы всегда праздновали.

Но когда Алёше исполнилось лет десять, в доме появился отчим дядя Миша, и мама перестала справлять отцов день рождения.

Теперь Алёша словно не помнил тех лет, когда Рождество не справляли, и ждал его как в детстве. Иногда он закрывал глаза, кружился на месте, пока не начинал шататься, открывал глаза снова – какое чудо представлялось вокруг! Заиндевевшие деревья, снег, серебрящийся в свете луны и звёзд, – кажется, слышно, как звенят они на морозе. Дома чернеют на фоне снега, с горящими окнами. Одинокая фигура на тропинке (может, показалось), длинные вытянутые тени от всего. Словно попал в сказку.

Завтра-послезавтра надо помогать Емеле делать заезок на налимов. Река в этом году встала поздно, только несколько дней назад. А до этого Емеля переживал, что не может поставить свои ловушки на рыб, словно, не поставь он их, мир переменится.

Однажды Алёша пошутил:

– А если совсем не замёрзнет, как будешь?

– Как не замёрзнет? Не может такого быть, – растерялся Емеля. – Замёрзнет! – И только после этого, как показалось Алёше, сам на себя ухмыльнулся.

А недавно мороза прибавило, и Емеля каждый день бегает на своё место проверять толщину льда. Емелиной заботой заразился и Алёша. Сегодня утром он специально посмотрел с деревенского холма, как дела у Мороза: река в тиховодных местах покрыта льдом, присыпанным тонким слоем снега, а на месте будущего заезка, где течение быстрее, всё ещё чернеет полоса открытой воды. Рядом с ней, только у противоположного берега, ещё одна полоса. А ниже по течению, около переезда, река почти вся бежит. Но эти полыньи не волновали Алёшу, волновала только первая. К ней от деревни тянулась тропинка. На берегу частоколом стояли воткнутые в снег обрезки досок, что притащил Емеля. На одном из обрезков висела чёрная кроличья ушанка Емели. Сам старик ссутулившись сидел среди этого частокола на перевёрнутых на бок санках. Он, наверно, не отрываясь смотрел на полынью. Чего он там увидел? Чего? …Вспомнилась Серая Шейка из детства, которая чуть не замёрзла в таком же овальчике воды.

2

За ночь дом выстывал, по утрам вставать холодно – морозы. Алёша, по примеру Емели, спал теперь на печи. А на печи приуютно, тепло, не хочется слезать. Анна говорит – раньше всё так спали: на печи да палатях, а на полу вода мёрзла, утеплять-то некогда было – работали. Алёша глянул на окна – ещё больше замёрзли, чем вчера, на улице уже почти рассвело, но включи свет – покажется, что темно. В полумраке мерещится, что люди на фотографиях по стенам дрожат – ждут, пока затопят печь. Алёша приподнялся на лежанке, опершись рукой о кошель, под ладонью отломился увесистый кусок штукатурки, упал вниз и разбился.

– Ты чего мусоришь? – сказал вслед ему Алёша, протянул руку к матице и погладил. – И ты не шути, – попросил, словно живая.

Вспомнил, как сначала, спрыгивая с печи, несколько раз стукнулся головой о близко расположенную матицу, теперь приноровился и не забывал о ней. В одну из трещинок матицы воткнуто глухариное перо. Его подарил Юрий. Алёша очень хотел сходить на настоящий глухариный ток, и Юрий обещал сводить, а перо как напоминание о предстоящем. Алёша обул тёплые подшитые валенки, стоявшие тут же на лежанке, – подарок Емели; открыл трубу русской печи и спрыгнул на пол. Свет включать не стал, по утрам любил полумрак и тишину. После тёплой лежанки на полу холодновато, даже до дрожи, но это хорошо: приятно, когда что-то напоминает, что ты живой. Алёша отдёрнул полушторки на окнах. Без шторок от окон холодит ещё больше. Прикоснись ладонью ко льду на стёклах – почувствуешь, как он жжётся. На ночные изменения в ледяных картинах Алёша старался не смотреть. Это потом, когда выйдет солнце и своими лучами оживит их.

Дрова приготовлены ещё с вечера. Он стал укладывать их в печь, сдирая с берёзовых кору на растопу. На улице послышались далёкие шаги, в морозы слышно хорошо, только слушай. Алёша поглядел в окно – по тропинке спешил Емеля, снег пел под его ногами. А может, это не Емеля? (Сегодня надел новую суконную куртку – не узнать.)

Емеля, как делал часто, перед тем как зайти, встал на лавочку, приставленную к дому, и заглянул в избу. Из-за того, что стекло замёрзло снизу, голову видно не всю, бороду словно отрезало, словно помолодел краснолицый теперь Емеля, глядит молодыми глазами… Хотя, помолодел ли? – ледяные кружева на стёклах похожи на огромную белую бороду, тогда сам Емеля – Мороз и есть.

Емеля вошёл, как всегда шумно, громко, как всегда поскользнулся на коридорчике, а входной дверью хлопнул так громко, что глухариное перо высвободилось из матицы и в танце опустилось на пол. В новой суконной куртке, в новых суконных штанах, только ушанка старая. Её Емеля сразу стянул с головы, показав спутанные седеющие волосы. И борода тоже Емелина, рыжеватая. На раскрасневшемся от мороза и ходьбы лице, молодые глаза. Алёша особенно любил Емелю таким. Морозная свежесть, которую он принёс с собой, грела.

Как только глухариное перо коснулось пола, Емеля, удивлённо наблюдавший за полётом пера, крикнул во все лёгкие, словно до этого кто сдерживал его:

– Тридцать пять!

Получилось у него так громко, что, казалось, изба увеличилась в размерах. Наверно, брёвна, соединенные в углах в замок, посаженные на шипы, не смогло разорвать, поэтому они вытянулись в длину.

– Чего тридцать пять? – спросил Алёша, отступивший на шаг назад.

– Тридцать пять – мороза. Всё замёрзло, заезок надо делать, пора пришла.

– Понятно, – улыбнулся Алёша. Он присел на подоконник и чувствовал спиной холод льда.

– Чего понятно?! У самого печь не топлена. Засветить разве. – Емеля схватился за полено, но тут же откинул его. – Нет, уж сам, твоя работа.

– Топи, топи, – пытался Алёша раздразнить старика, но тот не поддавался на это.

– Закроешь с жаром и ко мне. Варить ничего не вари, у меня поешь. А я пока морды на реку стащу. Шевелись, успеть надо! – крикнул он уже с порога и снова с силой хлопнул дверью, но второго пера в матице не было.

Алёша сложил оставшиеся поленья, поджёг кору. В печи приятно запахло дымком. Когда дрова занялись, Алёша поставил рядом с ними котелок для чая. Странно было видеть зеркальце холодной воды среди огня.

3

Вышли довольно поздно, отяжелённые едой, сонные от неё. Но чистый морозный воздух тут же взбодрил, заставил шире открыть глаза и застегнуть все пуговицы на куртках. Алёша одет в точно такой же серый суконный костюм, какой на Емеле. Из-под штанов выглядывают головки чёрных резиновых сапог, на голове чёрная ушанка. Из-за одинаковой одежды они очень похожи с Емелей, как-то по-клоунски: Алёша маленький клоун, а Емеля большой. Издали они, наверно, очень напоминают серых птенцов с чёрными головами.

– Ничего, успеем. Я специально поманил, чтоб не в самый холод, – сказал Емеля. – Косачи теперь два часа посидят вольно, да два в снегу греются, два на волюшке, да два в снегу. Пошли.

Солнце для зимы стояло уже высоко, греть не грело, но глаз радовало, превращало снег в серебро и самоцветы. Людей в деревне никого не видно, привыкают к морозу, пока ещё пережидают его по избам. И в самом деле, из некоторых труб идёт дым. Алёша оглянулся на дом Юрия – дыма из трубы не видно. Юрия наверняка нет в деревне. Он уже давно ждал морозов и собирался на охоту как раз за косачами. К ним, когда пригреются в снегу, можно подойти так близко, что почти растопчешь. Алёша посмотрел на копны сена в низине, которые топтал летом. При каждой возможности он смотрел на них с гордостью. Хотя они теперь совсем неказистые, сильно сели под тяжестью снега. Издали кажется, что можно схватить за стожар и легко поднять любую, но всё равно…

У Алёши в руках топор, а на плече дровокольная палка, что-то похожее на палицу или скорее дубинку русских богатырей. Емеля несёт пешню и пилу дровянку. У пилы большие зубья, они напоминают Алёше верхушки елей на той стороне реки, а блестящие концы этих зубьев – новогодние звёзды. Пешня почти такая же, какой дворники скалывают лёд на тротуарах. Но Алёше не хочется верить, что это так: если у него палица, то у Емели не что иное, как копьё.

Забор около дома, из которого совсем недавно забирали невесту, упал. Видимо, гости и многочисленные желающие посмотреть опирались на него, и подгнившие у земли столбики не выдержали. Некоторые из них, наклонившись, ещё стояли, придерживая на плечах своих края пролётов, набранных из штакетника, другие, придавленные этими пролётами, – лежали на земле. Занесенный снегом забор походил на растянутую изорванную гармошку, брошенную за ненадобностью.

Емеля, похоже, догадавшись, о чём думает Алёша, сказал:

– Вот так всегда, не подопрешь вовремя, поддержки не окажешь, – один валился, второй, – снегом надавило – смотришь, все полегли.

Эх, Андрюша Кириллыч, некому за твоим домиком доглядеть.

– А почему Андрюша? – спросил Алёша и почувствовал, насколько холодный воздух, когда дышишь ртом.

– Бравый был, всё как молодой, разве по-другому назовёшь. – Емеля улыбнулся, словно и сам старался быть таким же бравым. – А Кириллыч – так уж много было лет, воевал ещё. Ноги одной не было, вместо неё деревяшка. И тоже так браво поскрипывала. Правда, ногу ему вроде как в мирное время уже оторвало. На Девятое мая все медали на грудь, орден, нарядится, вот как дом его обрядили, когда правнука замуж пошла. Раньше, Алёша, на Девятое мая за ветеранами автобус пошлют, а теперь машиной обходится.

Около крайнего дома остановились. Да и как не остановиться?

Позади деревня. Переплетение тропинок кончилось, и осталась одна˗единственная, протоптанная Емелей. Она, обозначенная воткнутыми в снег еловыми ветками, спускалась по отлогому склону деревенского холма, шла вдоль реки и перед переездом около частокола досок обрывалась. Рядом с частоколом теперь стояли три вичные морды – ловушки на рыб. Их плетут из некорённой ивовой лозы в виде вытянутых колоколов. Поставленные узкой частью кверху, они напоминали снопы хлеба или миниатюрные копны сена людей-карликов. Алёше, с тяжёлой палицей на плече, хотелось верить, что это три шлема русских богатырей, или, на худой конец, гигантские буденовки красноармейцев.

Тёмная вытянутая рана на реке в месте будущего заезка затянулась. Не было полыней и выше по течению. К переезду, похоже сегодня, приезжал гусеничный трактор с ножом, он расчистил от снега небольшую площадку на берегу, но на лёд не сунулся.

– Теперь намораживать будут и временный мост делать. У нас переезд хороший: и летом не глубокий, и зимой крепко замерзает. И то, долго уже их на том берегу держало.

Трактор пробил в снегу дорогу, но не так, как ездили летом (к бону, а потом вдоль реки к переезду), но напрямую. Поэтому черта дороги разделила поле по-новому: одна половина порядочно больше другой. Тропинка, указанная вешками, по которой ходили люди в Погост, теперь большей частью срыта трактором, но всё равно оборванный конец её остаётся самым дальним от деревенского холма, на кита похожего, теперь белого, говорят, занесенного в Красную книгу. Слева, по отлогому склону холма, самая дальняя тропинка нахожена Емелей к заезку, справа – где морда кита, который неожиданно может открыть пасть и случайно проглотить кого-нибудь, – все дорожки обрываются у картофельных ям. (Но дорожки к новой яме нет – хозяин живёт только летом.) Всего же дальше от реки уходящая тропинка – к церковному колодцу. Сама церковь похожа на монаха в белом клобуке, стоящего на коленях, а вокруг него берёзы – словно в очереди на исповедь.

С лесом деревню связывает лыжня Юрия. Алёша ходил по ней на широких лыжах, которые смастерил Емеля. В лесу лыжня постепенно разветвляется, и можно представить, как превращается в крону огромного дерева или в корни его. Да какая разница! Каждая лыжня бежит среди деревьев, пересекает болота, ручьи, иногда речку. Одна из них делает петлю вокруг деревни, проходя через кладбище.

…Отсюда, с деревенского холма, где стоят мужики, кладбища не видно. Но глаз легко находит за полем слева сосны, поднимающиеся на два взгорушка. А с правой стороны поля, где-то там, дальше, начинается деревенский бор, есть там Мишина Горка. Алёша часто бывает на ней, а сейчас он замёрз. Палица давно стоит в снегу, топор тоже. От его железного лезвия особенно холодно. Думать уже ни о чём не хочется. Мысленно Алёша пробежался по всем лыжням Юрия, вспомнил расположение могил в общей оградке, а Емеля всё стоит и стоит. Толстокожий. Ещё бы, сегодня утром он уже выходил на улицу и пообвыкся. Хотя, может, он просто застыл столбом. Кажется, всё застывает вокруг, последние соки жизни останавливаются. Вот сейчас Алёша съёжится, упадет в снег и вокруг будет мёртвая пустыня.

Наконец Емеля оборачивается назад. Медленно. Борода его в инее, и брови в инее, и ушанка (наверно, и у Алёши так же).

– Мороз невелик, да стоять не велит? – спрашивает Емеля, будя Алёшу от оцепенения. – Не одёжа греет человека, а человек одёжу! Побежали!

Емеля бежит впереди, раскинув руки в стороны. В правой руке у него дровянка, похожая на крыло птицы. Когда полотно пилы изгибается, оно издаёт звук, напоминающий далёкий гром. В левой руке – пешня. И опять рука походит на крыло, только бомбардировщика или истребителя с ракетой, готовой к пуску. Алёша ничем таким не может похвастаться: тяжёлая палица только мешает бежать, он волочит ее по земле. Топор… зато топором хороший плотник может сделать и ложку, чтоб суп есть, и дом построить.

Около заезка Алёша, чтоб ещё больше согреться в движении, схватил одну из морд за ручку и взмахнул ей, как большим сачком для ловли бабочек. И на секунду всё изменилось, представилось Алёше, что лето, что снег растаял и всё зеленеет, вода реки течёт среди травы. Выше по течению, в кургане, купаются ребята, их белобрысые головы чем-то похожи на речные лилии или кувшинки.

– Не шуткуй, не шуткуй. – Со словами Емели снова вернулась зима. Ты ей, когда намокнет, взмахни, а сейчас она на повити просохла, так конечно.

Емеля с топором спустился на лёд. На берегу, кроме морд и частокола досок, лежали жердины и припорошенные снегом ёлочки. Глядя на них, Алёша снова вспомнил о Новом годе. Емеля между тем через каждые полметра пробил поперек реки несколько лунок и стал шестом мерить глубину, как он говорил: «Борозду искать». Алёша не отрываясь наблюдал за ним. Ему казалось, что Емеля опускает свой щуп туда, в тот летний мир, что на секунду показался недавно.

– Чего стоишь, уснул?! – крикнул Емеля. – Сейчас будем операцию производить на артерии земли!

– А не провалишься? Лёд тонкий.

– А ты на что? Ты же живой, чуешь, где тонкий.

Обе жердины положили вдоль той пунктирной черты, которую определил Емеля пробив лунки. Сначала Алёша боялся ходить по такому тонкому льду, но потом осмелел. Он дровянкой пропиливал вдоль жердины полосу для будущего забора, и ему было удивительно, что можно пилить воду. Вспомнились слова: «Вилами по воде» – оказывается, можно, если умеешь.

– Не бойся, сейчас не провалишься! – ободрял Емеля. – Это весной, когда лёд рыхлый – тогда, как рыцари на озере.

Алёша смотрел на деревню и думал: «Вы там сидите себе у телевизоров, у чайников, а я … воду пилю». Слышно было, как в деревне кто-то колол дрова, на морозе чурки разлетаются сами, колуна бояться. На такую пору суковатые оставляют. Колоть одно удовольствие, только руки мёрзнут. Эхо от ударов слышалось на реке. Где-то в полянках, с минутной задержкой прогрохотало несколько выстрелов – Юрий косачей стреляет. Вороны, сидевшие по берёзам на закрайке поля у реки, сорвались и закаркав полетели к деревне. Казалось, что они ворчат: «И до нас скоро доберутся, и до нас, и до нас…»