Текст книги "Ленты Мёбиуса"

Марина замолчала, ей нравилось, что Алёша украдкой наблюдает за ней. Она, не тая улыбки, наклонила голову на бок, её чёрные красивые волосы закрыли почти половину лица.

– Ты чем сегодня занимаешься? – спросила Марина и глянула на свои ноги в пляжных тапочках: ногти на пальцах ухоженные, выкрашенные в розовый цвет. – У меня сегодня свободный день, я завтра после обеда уезжаю.

– …За грибами хотел идти. Пойдём со мной? – ответил Алёша и закраснелся, решив, что ему откажут.

– А пошли! – всплеснула Марина руками и засмеялась. – Через час буду готова!

9

Алёша стоял перед входной дверью и не решался войти. Дверь небольшая, крашенная в коричневый цвет. Краска от времени потрескалась… Взгляд Алёши остановился на дверной ручке, рядом с которой в лучах солнца грелся паук. (Чудесный паук!) Алёша стоял и думал, кому этот паук принесёт долгожданное письмо, а может быть, деньги, и не хотелось ронять почтальона на землю…

Он понимал, что тянет время, но ничего не мог поделать с собой. Решил соломинкой перегнать паука с двери на косяк и уже приготовил подходящий стебелёк засыхающей травы, когда дверь медленно распахнулась. На пороге стояла Марина. Она была в джинсовом поношенном костюме, слегка маловатом ей. На правой брючине над коленом вручную вышито зелёное яблоко, из которого выглядывает червяк. Курточка распахнута, под ней чёрная водолазка, обтягивающая грудь, на ноги обуты небольшие резиновые сапоги с загнутыми голяшками. Но особенно Алёшу удивило, что Марина повязала на голову белый лёгкий платок, который скрыл её волосы и подчеркнул правильный овал лица.

– Ты в этом платке, как Алёнушка! – не удержался Алёша.

– Да? А тебе нравится?

– Нравится.

– Поонятно, – протянула Марина.

Народу на бору в выходной день, словно в городском парке, но грибы попадаются. «Моих никто не соберёт», – думает каждый и не ошибается в этом. Алёша и Марина часто находят сразу по несколько грибов на одном месте, и Алёша обязательно говорит, не может удержаться:

– Семейками растут!

Они приседают к грибам вдвоём, иногда чуть не касаясь друг друга головами, и каждый срезает свой.

Вскоре они перестали замечать, что происходит вокруг, словно оказались внутри волшебного шара, невидимая оболочка которого не пропускает лучи извне. Знакомые здоровались с ними и не получали ответа. А они всё шли, шли…

Алёше, как в школе, хотелось пройтись на руках. (На физкультуре он получал за акробатику одни пятёрки!) Он рассказывал Марине всё, что само рвалось изнутри. Среди весёлых, сменявших одна другую историй рассказал, как видел лося, который, замученный комарами, подошёл к нему за три метра и долго «стоял боком и смотрел одним глазом». А уж если рассказал про лося, как промолчать про молодого бурого медведя?!

– Я малину собираю на вырубках, – говорит Алёша, – а видно, что кто-то тут уже ходил до меня. Я почему-то решил, что медведь… – (Они идут медленно. У Алёши в руках тяжёлая уже корзина. Иногда он забегает вперёд и поворачивается лицом к Марине, то и дело взмахивая свободной рукой, как дирижёр. Кажется, что деревья только сейчас застыли на месте. Стоят, слушают рассказ. …Даже небольшой ветерок, забыв дела, кружит над парой, стараясь не пропустить ни одного слова, а некоторые из них повторяет… на своём лёгком языке.) – Собираю дальше. Вдруг слышу: треск, топот! Я крикнул, читал где-то, что надо крикнуть. А это, и правда, медведь, он от меня шагах в десяти остановился, на задние лапы поднялся. (Хоть небольшой, с человека, а страшно.) Поднялся и исподлобья смотрит сурово. В одну сторону голову повернул, обратно, а меня всё не видит. Я… изнутри дрожу. Но снова крикнул и руками махнул. Он меня увидел, развернулся и обратно в лес.

– Жутко, конечно, – шепнула Марина.

– Жутко, не жутко, а Юрий говорит, что этот медведь сам от кого-то убегал, всего скорее, от большого медведя, а может, от человека. А смотрел он не сурово, а просто солнце заходило и ему в глаза, а он щурился! А ещё Юрка, знаешь, чего рассказывает?

– Чего? – не переставая улыбается Марина, вся пропитавшаяся Алёшиной радостью. Из-под платка у неё выбилась прядь волос, она заправила её рукой, но не совсем.

Под ногами мох, вокруг стволы сосен, высоко над землёй несущие свои кроны. Пахнет хвоёй молодых сосенок. Руки пахнут мхом и грибами.

– А вот то, как на тракторной дороге грибы растут. На ней мох совсем сдёрнут, нисколько нету, а грибы растут. Придёшь, с кулак такой размером, срежешь. На следующий день в этом месте ничего не вырастет. А через день!.. – придёшь, а там опять белый гриб и опять с кулак. – Алёша сжал пальцы и потряс рукой. – Он, видимо, день силы копит, а на следующий день вырастает. А ещё есть такие грибники, которые с царапалками ходят… – Он замолчал…

– Как это с царапалками?

– Да никак, дураки.

Алёша рассказал, что в Погосте принимают грибы, и всё насобиранное, корзину и полный пакет, решено было сдать. Сначала Марина не хотела идти «в таком виде», но потом засмеялась:

– А может, никто и не узнает!

* * *

Андреевский Погост – большая, расположенная на ровном месте деревня, почему-то называемая селом. Хотя, возможно, и село. Емеля шутит: «Это его те селом называют, которые и в баню ходят не мыться, а купаться».

Река от Погоста довольно далеко. Дома чаще небольшие, с частными огородами; но есть и двухэтажные, четырёхквартирные. Чуть на возвышении кирпичный клуб. Недалеко от него водонапорная башня. Улицы и переулки (которых всего несколько) засажены по обочинам деревьями, декоративным кустарником. Попадаются даже яблони и вишни.

Приятно смотреть на Погост издали, когда на крыши его домов с кирпичными трубами, на его улицы, солнце щедро льёт вечерние лучи. Верится, что жители, радуясь погоде, уже высыпали из домов на огороды или просто погулять. Где-то тарахтит мотоцикл, у клуба разворачивается, блестя стёклами, машина. С одной стороны Погоста, чуть в отдалении, на деревянной приземистой ферме, гудит, сосёт молоко, дойка, с другой – дышит загнанной собакой, невидимая глазу, пилорама.

Пункт приёмки грибов стоит на окраине Погоста, в повороте грунтовой дороги, разбитой тяжелыми, подвозящими лес машинами. Похож пункт приёмки на КПП, только шлагбаума нет. Но подойдёшь поближе и уже по запаху слышишь, что это грибоварня. Сколоченная из свежих досок, она сама выросла, как гриб, в несколько дней. Крыша двускатная. В задней части этого сарая – электроаппараты для варки грибов, а в передней – прилавок с механическими весами. За прилавком молодой мужчина, худой, со светлыми, давно не мытыми волосами, с сильно выделяющимися скулами. Он стоит немного ссутулившись, положив обе руки на прилавок и прищурив усталые глаза, недружелюбно разглядывает подходящих девушку и парня. Девушка черноволосая, раскрасневшаяся, с пакетом в одной руке и с белым платком в другой. Парень изогнулся на один бок под тяжестью корзины-гольтиницы, полной грибов. Корзина трётся ему об ногу, из-за чего он прихрамывает и похож на калеку. Сразу за ним быстрым шагом, чуть нагнувшись вперёд, торопится довольный мужик в камуфляже и кирзовых сапогах. На плечах его короб. Перед самым прилавком мужик обогнал парочку.

– Ну-ка, молодые люди, вам не к спеху! – Он поставил на прилавок большой аллюминевый кузов, краска на котором кое-где стёрлась, открыл его и высыпал грибы. – Принимай!

В мужике Алёша узнал Александра и поздоровался с ним.

– Ну как, Алёша, жизнь? – вытирая со лба пот, спросил Александр. – Только держись?

Алёша промолчал.

– Здесь за копейки берут. Я в прошлом году в Москву на калым ездил, там трёхлитровая банка – мой месячный заработок.

– Купи лицензию и вози в Москву, – пробубнил приёмщик, и скулы его выделились ещё резче.

– Ворчи-ворчи, я сегодня добрый – кучеряво урвал. – Александр достал сигарету и закурил. – Алёнке на садик зарабатываю. Девочка всё-таки. А на Новый год обещал к Деду Морозу свозить. Укради – а сделай, чтоб семья жила достойно… – Он спохватился, что сказал лишнее, и повернулся к приёмщику, чтобы смотреть за взвешиванием.

Алёша вспомнил, как недавно Александр привозил Алёну на лошади. Маленькая девочка в коротеньком платьишке, пухленькие щёчки, пухленькие ручки и ножки. Александр, видимо, всегда мечтал о дочери и очень гордился Алёной. Он вёл её по деревне за ручку, немного склонившись и опустив одно плечо. …А на лбу его глубокие застывшие морщины, словно Алёна накатала своими маленькими ладошками колбасок из пластилина и прилепила отцу.

…Вслед за Александром сдали грибы и Алёша с Мариной. Они медленно шли по дороге, и Алёша вспоминал, как Марина сказала: «Наши общие деньги». Общие деньги! Общие. Он повторял это слово мысленно и улыбался. Казалось Алёше, что весь окружающий мир улыбается ему в ответ. Поэтому и не услышал, не заметил он догоняющего их на своём велосипеде Женьку, который поднялся с сиденья, чтобы развить скорость, и не переставая крутил педали. Трещотка, установленная на заднем колесе, трещала так, что чёрный, с белыми лапами пёс бежал вслед за велосипедистом, зло лаял, скалил зубы, показывая, что хочет укусить кого-то, но не знал кого.

– Здорово! Чё мимо проходишь? Зазнался?! – крикнул Женька на одном дыхании, выскочил вперёд парочки и резко, с разворотом, затормозил перед Алёшей.

– Здорово! – обрадовался тот и взял Женьку за плечи. – Как живёшь? Как брат?

– Рисует, – дёрнул он плечами и скинул Алёшины руки.

– Чего рисует?

– Уродов.

– Каких уродов? – присел Алёша на корточки, а улыбка всё не сходила с его лица.

– Обычных уродов, из вкладышей.

– Из жвачек, что ли?

– Из жвачек, конечно. А чего, ещё где-то вкладыши бывают, – заинтересовался он.

…Когда Алёша заговорил про жвачки, ему захотелось угостит Женьку чем-нибудь, дать ему денег (рука дёрнулась), но он вспомнил, что все, даже те, что сунул в карман рубахи Владимир, он уже отдал Марине. Марина между тем медленно уходила по дороге. Алёша поднялся с корточек и посмотрел в её сторону. Навстречу Марине шла располневшая, особенно в бёдрах, молодая женщина в спортивном костюме; в руках у неё корзинка с грибами. Рядом с женщиной вышагивает небольшая девочка, одетая в джинсовый костюмчик, она что-то восторженно говорит матери. Кажется, что именно слова дочки заставляют радостно-гордо алеть щёки женщины, делающие её очень красивой… Алёша глубоко вздохнул. Воздух наполнялся вечерней прохладой. Солнце, сверху наполовину прикрытое облаком, слегка порозовело. Вдалеке угадывается полоса шоссе, по которому, как муха, ползёт машина. В Погосте, почти одновременно, оборвались звуки дойки и пилорамы. Стало довольно тихо.

– А ты, Женька, тут чего делаешь?

– За отцом слежу. Сегодня суббота, его «законный день», он грибы сдал и будет… – Женька показал пьяного. – Сейчас пойдёт в магазин, а я чего-нибудь выпрошу.

– Ну давай! – сказал Алёша и быстрым шагом пошёл догонять Марину.

На переходе полоскала бельё припозднившаяся Анна. Рядом с ней стояли две большие двуручные корзины-гольтиницы: одна полная белья, а вторая пустая. Тут же стояла и тачка, на которой Анна привезла корзину. В реке, затенённой крутым берегом, отражался заход солнца.

Бон, не выдержав на своей спине сразу трёх человек, слегка потонул на один край. Анна ойкнула, пустая корзина шевельнулась на воде. Над рекой носились растревоженные ласточки-береговушки. …Анна поздоровалась и продолжила полоскать. Она шумно булькала в воде Емелины камуфлированные брюки. Алёша узнал их по заплате на колене. Вспомнил, что все три рубахи, которые он привёз с собой из города, сильно заношены, зато джинсы чистые, он их ещё не надевал в деревне.

Оказавшись на другом берегу, Алёша был благодарен Анне, что та только поздоровалась и не сказала, как обычно:

– Если что грязное, дак приноси.

…Перед домом Марины они остановились. Несколько секунд стояли молча. Солнце заходило за горизонт; кругом страна полутеней. На траве первые капельки росы. В деревне, как и обычно, кто-то громко разговаривает, кто-то стучит молотком, смеются и кричат дети, – все эти звуки в вечернее время слышатся особенно чётко. Но Алёше и Марине нет сейчас никакого дела до деревенского мира.

– До свидания! – сказал Алёша.

– Как, до свидания? – испугалась Марина. – Мы же договорились сегодня встретиться?

От её порыва у него на глазах выступили слёзы. Он чуть опустил голову, чтоб не показать их.

– Ну… значит, до вечера. …У меня друг есть, Серёга. …Он говорит, «до свидания» пишется раздельно, чтоб можно было вставить «до скорого». Так что: до скорого свидания!

– До скорого свидания, – повторила Марина вслед за Алёшей, тоже, как и он, начертив в воздухе каждое слово.

10

Алёша вышел из дома как и договаривались. На нём лёгкий джемпер с узким воротом, джинсы и кроссовки. Алёша ни разу не одевался так в деревне и чувствовал себя неловко. На улице очень темно, приходится идти на ощупь, из-за чего всё кругом неузнаваемо и ново. У Марины в доме горит свет, но явно не электрический, какой-то красноватый и слабый. Алёша подошёл к дому и заглянул в одно из окон. …Первое, что увидел он, – топившуюся русскую печь. Дрожащий внутри её огонь, беря силу у обуглившихся, сложенных клеткой дров, словно в каком-то танце рвался наружу, иногда тонкие языки пламени, вытянувшись, изогнувшись дугой, заглядывали на пару секунд далеко в кошель… и вновь возвращались в топку.

У самого устья сидела Марина. В свете, исходящем из комнаты и печи, её хорошо видно. На ней лёгкое платье с открытыми плечами и грудью… Но платье ли это?! …Это сарафан, по которому мелкие цветы. Тесёмки на округлых, розовых в этом необычном свете, плечах связаны бантиком. Лицо Марины тоже розовое. Чёрные волосы убраны под косынку. Глаза и губы улыбаются, Марина о чём-то думает…

Алёша почувствовал в себе, как в Адаме, тысячи мужчин, а в Марине, как в Еве, тысячи женщин. Стало страшно! И даже мелькнула мысль не ходить на свидание. Но он постоял немного, переборол себя и стал подниматься по ступенькам веранды.

…Дверь перед ним распахнула Марина, которая, видимо, услышала его шаги.

– Просим гостя дорогого! – пригласила она.

Алёша протиснулся между дверным косяком и хозяйкой; задев рукой сарафан, едва закрывающий колени, покраснел.

В комнате, на столе, застеленном белой скатертью, стояла керосиновая лампа – именно она испускала живой красноватый свет. Воздух в комнате с низкими потолками казался одурманивающим. Алёша глянул на окна: нет ли форточки. Нету. Шторы на окнах не задёрнуты. Видно, как в дальнем из них отражается огонь, спрятанный в серёдке русской печи. А, может, он на улице, за окном? Нет, в доме, слышно как огонь слегка гудит и потрескивает. «Хорошо работает» – как сказал Емеля, когда приходил к Алёше проверять исправность печи и чистить трубу.

…Алёша, от переизбытка чувств, плохо понимал, где находится. Поэтому слова Марины достигали его не сразу, словно во сне.

«А я, видишь, лампу керосиновую зажгла, – говорила она. – У нас, когда свет отключали, бабушка всегда керосиновую лампу зажигала. Я посмотрела: керосин есть, фитиль есть – и зажгла».

«…Мой руки! Ты так о каше своей расстраивался, что к нам ушёл и не поел. …Я тебе сварила. Правда, на плитке. Мой руки».

Алёша молча подошёл к медному рукомойнику, под которым, на табурете, медный начищенный таз. «Как в прошлом веке», – подумал. Вымыл руки и взялся за полотенце.

– Ой! Ой, ой! Подожди, не трогай! – Марина сдёрнула полотенце с крючка. (Алёша даже пошатнулся от её неожиданного крика, а изба качнулась в его глазах). – Сейчас другое принесу. Я сегодня в бане мылась. У нас вчера топили, вода тёплая. Намылась, набулькалась, все полотенца измочила.

Алёша вспомнил, что и он сполоснулся у Анны, которая сегодня только стирала, мыться же будет завтра у Емели. Крик Марины немного привёл его в чувства.

Когда Алёша доел кашу, вкуса которой он не чувствовал, Марина убрала тарелку и снова села на стул, положив руки на колени точно так же, как они лежали, пока Алёша ел.

– Что будем делать? – спросила она, слегка дёрнув плечами.

– Не знаю.

– Давай фотографии смотреть. – Марина встала и принесла из горенки, вход в которую был завешен шторой, целый пакет старых фотографий. – Ты рассказывал, у вас много, у нас тоже.

…Пожелтевшие, мятые, рваные, с надписями и без. Алёша и Марина, как дети, потеряв счёт времени, радостно копались в этом ворохе памяти, читая надписи, разглядывая лица, которые при свете керосиновой лампы оживали. Среди подписей часто попадалась одна и та же: «Если любишь – то храни, а не любишь – то сожги». Алёша запомнил эти слова, и они крутились у него в голове.

…Наконец все снимки были переданы из рук в руки. Марина и Алёша, сидящие по разные стороны стола, словно сговорившись, откинулись на спинки стульев, полуприкрыли глаза. Ни ей, ни ему не хотелось ни разговаривать, ни шевелиться. Было хорошо сидеть за одним столом и молчать. Время шло, а может быть, остановилось, и часы только тикали, не передвигая стрелок.

Сидишь, сквозь ресницы различаешь бок большой русской печи, широкие плахи пола и потолка. На потолке, вокруг люстрочки, рисунок: то ли солнце со своими лучами, то ли цветок. В необычном свете керосиновой лампы кажется, что цветок этот распускается, расправляя лепестки. Закроешь в такие минуты глаза – мерещится что-то своё; а откроешь – снова увидишь русскую печь, широкие плахи потолка, на котором распускается цветок.

Вдруг Марина опомнилась:

– Я про печку забыла. Закрыть?

– …не надо. – Алёша с трудом выговорил слова после долгого молчания, у него пересохло в горле, – угорим.

В доме было жарко, и Алёша стянул джемпер. Вспомнил, что под джемпером у него белая из плотной ткани рубаха, которую Анна дала ещё на сенокос, да он так и не надевал. Рубаха эта была на несколько размеров велика.

Марина, поглядев на стягивающего джемпер Алёшу, встала и подошла к одному из окон. Медленно провела двумя пальцами по старой крестовине рамы: сверху-вниз, слева-направо.

– Ты смотри, какая я в окне отражаюсь. – Она, стянув косынку, повернула голову к Алёше.

– Я не вижу, – ответил тот.

– Так ты подойди ближе, подойди, не бойся. – Марина улыбнулась. Поворачивая голову опять к окну, за которым непроницаемая темнота, встряхнула волосами.

Алёша… встал и подошёл…

– Ближе, ближе, – шептала Марина, не оборачиваясь. Её оголённые плечи и лопатки слегка подрагивали.

…Он подступил так близко к ней, что губы почти коснулись … приятно пахнущих волос, а подол сарафана обнял Алёшины ноги. Вдруг он отстранился. Он вспомнил про тысячи мужчин и тысячи женщин.

– Это нехорошо.

– Что?! Что нехорошо?

– Я пойду.

– Как пойдёшь? Я тебя не отпущу. – Она повернулась к Алёше, и он заметил в глазах её слёзы.

– Я тебя завтра провожу. Ты мне адрес оставишь? – натягивал он джемпер. – А сейчас я пойду …пойду …пойду, – уверял он себя, не слыша что говорит, словно контуженный.

Когда голова Алёши наконец протиснулась в ворот джемпера, он замер на секунду: Марина улыбалась, но улыбалась зло.

– Иди-иди, – тихо сказала она.

Алёша, поражённый переменой Марины, молча пошёл по направлению, куда показывала её маленькая ладонь с дешёвым браслетом на запястье. Уже на пороге остановился.

– Ты мне адрес оставь, будем переписываться? – попробывал улыбнуться.

– Иди! – повысила она голос.

Алёша хотел идти, но что-то остановило его, и он ещё раз обернулся…

– Катись-катись, Колобок!! Всё я про тебя знаю! Ка-тись!!

Перед напором Марины, перед её страшным в гневе лицом, Алёша не мог устоять. Он сбежал со ступенек и выскочил на улицу, входная дверь с пружиной громко хлопнула за ним.

Сначала Алёша шёл уверенно, но чем ближе подходил к своему дому, тем тяжелее становилось ему, словно темнота навалилась на плечи. Он обернулся: во всех окнах Марининого дома горел яркий электрический свет. …Алёша вспомнил про лодку Александра. Ему захотелось, чтоб сейчас и у него на повети жило какое-нибудь чудо. Даже захотелось подняться по пыльной лестнице наверх и, чиркая спички, посмотреть… Но он знал, что ничего не найдёт там: в одном углу лежит гнилое пыльное сено, а в другом – хлам на выброс. Алёша вспомнил, как Емеля рассказывал ему, что поветь обокрали, унесли большой дырявый самовар и расписные прялки, которые собирал отец.

…Уже входя на веранду, Алёша одними губами произнёс:

– Ласточки!

На повети живут ласточки, у них там гнёзда. Это воспоминание – глоток свежей воды в зной. Где-то внутри засветилась свечка; в глазах на секунды показался её отблеск.

В избе Алёша внимательно посмотрел на фотографии, глядевшие на него, и ушёл в горенку. Сел там на лавку. Казалось ему, что-то хорошее, что-то важное, такое близкое потерял он сегодня. Слёзы сами потекли из его глаз. Алёша не плакал так со школьного выпускного вечера. …Тогда он пришёл домой под утро, счастливый. Мама, не ходившая на вечер, но… отметившая дома, посадила сына за стол рядом с собой.

– Ну, теперь, Алёша, ты уже большой. Учиться, наверно, поедешь в другой город. Ты ведь хотел? Да и нам с Мишей одним хочется пожить, одна комнатуха у нас, сам понимаешь… Ох, Лёшка, взгляд у тебя как у отца. Как взглянешь на меня, так вся и холодею. Маленький был, ничего, а теперь… Уезжай. А устроишься, сразу адрес напиши, буду деньгами помогать. Езжай с богом!

Алёша подумал, что теперь, наверно, и Марине плохо, и что уже ничего не изменишь.

– Надо просто переболеть, – вспомнил он слова Серёги, который в начале учёбы часто влюблялся. Иногда он приходил домой мрачный, садился на кровать и всё повторял, настраивая себя: «Надо переболеть, надо переболеть, надо, надо!..»

– Это как прививка, – объяснял он, – надо переболеть в слабой форме и тогда большая болезнь не страшна.

Вскоре Серёга «перестал болеть» совсем. Случалось, приходя домой, он зло говорил:

– С девками как надо? Да так и проще! – резко поворачивал Серёга голову в сторону лежащего в постели Алёши, словно спрашивал: «Правильно?» – Договорился с пацанами о комнате, ночь провёл – и свободна. Покупать ничего не надо, ухаживать не надо, обязательств никаких нет, переживаний тоже. Купи билет на автобус до родной общаги – и всё!

– Наверно, и девушки такие? – спрашивал Алёша.

– А ты как думаешь! Глупо искать ту единственную, когда кругом много таких, что на одну ночь! – смеялся он и чувствовалось, что у него выпито.

– Нет, это неправильно.

– Неправильно… Ничего, настанет час, и я тебе напомню. Ты против меня пацан… Молоко-то как, у мамки не просишь?

И Алёша отворачивался от Серёги к стене. Сжав кулаки, больше ничего не говорил. Он знал, что из любого спора Серёга выходил победителем.

Алёша не спал всю ночь. Можно ли назвать сном тяжёлое забытьё? Лучше бодрствовать. …Мысли, чувства, мечты, воспоминания путаются в воспалённом мозгу, трудно разобраться: что было, что есть, что будет. Кажется – вчера пил и хмель до сих пор не вышел. Хочется на свежий воздух. Хочется, чтоб ветер обдувал лицо.

С рассветом, взяв корзину, Алёша пошёл в лес. Казалось, ему, что это идёт не он, а кто-то другой; он же шагает рядом.

…В начале бора грибы обобраны и попадаются только по одному, два – это последние представители засыхающих без дождей грибниц. Правда, ножки, срезанные под самый корень, белеют, куда не глянь. Нельзя не удивиться урожаю, собранному здесь. У лесной дороги, которая тянется в бор прямо от асфальта, пластиковые бутылки, консервные банки и гнилые доски – кучами и вразброс. …Кое-где мох свеже сдёрнут с земли. Вчера Алёша ничего этого не замечал. «Не мерещится ли?» – думал. Ему казалось, что бор совершенно изменился за ночь. Он вспомнил рассказ Юрия о грибниках с железными граблями и пошёл к Мишиной Горке.

Уже давно рассвело, поэтому Алёша не мог проверить слов Юрия о свечах-соснах, о красном лице солнца. Он посидел немного на чупушке, смотря вдаль.

Потом, когда на бору всё чаще и чаще стали слышны крики (грибники, боясь заблудиться, шли цепочкой), Алёша встал, ему хотелось оказаться на вчерашнем бору. Он посмотрел в сторону кричавших и пошёл в глубь леса… куда глаза глядят. А куда глядят они?

Грибы со временем стали попадаться чаще и дружней – где найдёшь один, там ещё несколько. Смотри не наступи! …Как здорово углядеть, а потом срезать белый гриб! Идёшь медленно, кругом картины из зелёного и белого мхов, из осыпавшейся хвои и шишек, из сухих веток, корней сосен и ягодника. Надо всмотреться… как всматриваются в даль через линзы попавшего первый раз в руки бинокля или телескопа: сначала сквозь оптический туман ничего не видно – а покрутишь окуляры, настроишь резкость – и различишь звёзды. Так и тут: идёшь медленно, смотришь вокруг, напрягая зрение, смотришь, иной раз обернёшься: не пропустил ли? – всё без толку – …как вдруг увидал гриб… будто выросший прямо при тебе, – стоит он, приподняв мох, улыбается краем тёмной шляпки. …Кажется при этом, что сделал открытие, разгадал объёмное изображение одной из стереоскопических картинок, которые печатают на обложках школьных тетрадей.

Алёша приседал к очередному грибу, нежно прижимал руками мох вокруг него и срезал упругого под ножом крепыша.

Вскоре корзина оказалась полной. Больше грибы собирать было не во что. (Почти любое дело, занимавшее нас, не вечно, когда оно заканчивается, чувствуешь усталость.) Алёша почувствовал, что устал, что к потному лицу неприятно льнут комары, что голова болит и хочется есть… Он не представлял, где находится: кругом, куда не глянь, бор и высоко поднявшиеся сосны. Алёша запрокинул голову: среди зелени касающихся друг друга крон открыто окошко в небо. Оттуда, с верхушек сосен, наверно, видно, куда идти. Он ещё раз устало оглянулся вокруг, добрёл до первой попавшейся валежины, которую словно специально приготовили для него, присел на неё, прижался спиной к стволу сосны и задумался, а может быть, заснул.

Пролетавший мимо ветер заметил уставшего человека и опустился на землю. Похоже, он не раз встречал на своём пути таких же заблудившихся странников: с неловко откинутой головой, с изможденным лицом, с приоткрытым ртом – то ли мёртвых, то ли живых. Ветер вырвал из своей бороды волос, крепко привязал его к стволу сосны и, напоследок… дунул в лицо человека. Алёша почувствовал это и удивлённо открыл глаза, но ничего не увидел перед собой. Посидев немного, он снова задремал и не замечал того, что, отгоняя гнус, скользит по его лицу волос доброго ветра.

…Неизвестно, сколько времени прошло, как вдруг подбежали к Алёше две серые лайки, одна из которых ткнулась в Алёшину ладонь носом и улеглась у его ног. Он открыл глаза – первые минуты, как и бывает после глубокого сна, мир вокруг казался туманным. Алёша нисколько не удивился появлению лаек. Вскоре, неслышно ступая, подошёл и Юрий, молча сел рядом, закурил. И только когда от сигареты почти ничего не осталось, спросил:

– Насобирал?

– Насобирал.

– В Погосте принимают. – Он плюнул на валежину и в плевок затушил окурок.

– Ну и что?

– Сдай.

– Съем. Сам съем.

Потрогав себя за лицо – живой ли? – Алёша добавил:

– На зиму остаюсь.

– …Тогда мы с тобой ещё на охоту походим, зверь на тебя идёт, – улыбнулся Юрий, достал ещё одну сигарету, закурил и, пуская облачка дыма, сказал: – Тебя Емеля в баню париться звал. Сказал, если увидишь, передай. – Он закашлялся и стал похож на старика. – А ты знаешь, что, если от деревни по дороге в Погост долго бежать… – резко обернись: река – как улыбка, мой дом и Емелин – два глаза, между ними розовый – это нос, а все остальные – веснушки… – Юрий не стал докуривать, затушил начатую сигарету в тот же плевок. Сверху плюнул ещё.

– Пойдём, что ли, тогда?

…Алёше нравилось, что он не один, что можно идти за Юрием, пошатываясь и глупо улыбаясь чему-то. Да ему и не выйти сейчас одному: только на днях Юрий хвастал, что собирает грибы там, где почти никто не бывает, в «заповедных местах».

Юрий идёт не торопясь, молчит и не оборачивается назад. Алёше и это нравится, он не хочет, чтоб его о чём-то спрашивали или чего-то объясняли. Голова тяжёлая. Алёша вспомнил про баню и почувствовал, что волосы его очень грязные, хотя мылся вчера. …Вчера, – как же это было давно, словно прошла целая жизнь.

* * *

Пили чай.

Алёша, только что хорошо выспавшийся, всё ещё розовый после бани, тихонько дул в кружку, от которой поднимался парок, и вспоминал, как вслед за Юрием в полузабытье вышел из леса, как заглянул к Анне…

Та, при виде племянника, так и застыла на месте. С минуту молчали.

– Тётя Аня… грибы, – выдохнул Алёша и опустился на лавку около печи.

– Конечно, конечно – оприходую, не беспокойся, – сразу поняла она его. – Отдохни немного. Может, чаю или поешь? Емеля о тебе уже спрашивал, в баню ждёт. Бельё я тебе принесу. …Вы в первый жар, а я уж после, как дохнуть можно.

…Вспомнил, что Емеля встретил словами:

– Давай подстригу, а то, парнёк, ты совсем облохматился. Я уж не совался, думал в городе настоящую причёску наведёшь. А теперь уж я сам, раз остаёшься.

– А откуда ты знаешь, что я остаюсь?

– Я много чего знаю… – Помолчав, Емеля улыбнулся: – Юрик сказал. – Он посадил Алёшу на стул, обернул простынёй, подоткнув её под воротник рубахи, взял приготовленные ножницы и блестящую металлическую расчёску.

– Ну, с богом! Сейчас сделаем из тебя настоящего Колобка. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл.

Емеля часто его теперь называл Колобком. Алёше это очень не нравилось. Казалось ему, что вся деревня зовёт Колобком, или Колобом.

– Емеля, не называй меня больше так, не надо.

С содроганием вспомнил и баню, в которую Емеля вёл Алёшу, как ребёнка за ручку.

Баня устроена по-чёрному, жарко. Пот, который, по словам Емели, выводит шлаки, течёт из всех пор. Тело мокрое, скользкое, всё в горько-солёных каплях. …Глаза залило, щиплет. (Щиплет, – это так мама говорила: «Глазки не щиплет?») Алёша то открывает их широко, то закрывает вновь. От бессонной ночи, от жара, мысли, сбиваемые с положенных мест дрожащим сердцем, путаются. Не понимает Алёша, зачем он здесь.

– Аня решилась осенью корову сдавать…

Слова эти доходят до Алёши, но он ничего не отвечает, тяжело вдыхая через открытый рот горячий воздух.

– Значит, решил в деревне зимовать?

– Ну.

Емеля молчит несколько секунд, теребя бороду.

– …Хочешь тебе загадку загадаю? Слушай: стоит туша, есть уши, а головы нет?

Алёше не хочется разговаривать, но, глянув на ушат с холодной водой, из которого он уже несколько раз плескал ладонью в лицо, отвечает:

– Ушат – …Облизывает губы.

– Правильно! – (Голос Емели ударяет в голову.) – Слушай ещё: шуба кропана, в угол брошена?

Алёша старается сообразить, зачем-то ищет по бане глазами, которые… почему-то плохо видят. Кажется, что глазные яблоки поворачиваются с трудом.

– Это тоже в бане есть. Ну? – торопит Емеля.