Текст книги "Балканская звезда графа Игнатьева"

Переговоры

Наконец турки прибыли в Казанлык. У въезда их встречал почетный караул из гвардейской роты, проводивший их с музыкой до квартиры, и толпы болгар, с ненавистью глядевших на пашей.

– Вся эта ужасная война – дело рук Игнатьева, вашего посла в Стамбуле, – с порога стал плакаться Сервер-паша. – Это он все сделал, это он хотел этой войны.

– Но вы-то упорно стояли на своем, – напомнил ему Нелидов, директор дипломатической канцелярии при главнокомандующем, пришедший проведать турок. – Кто резал и притеснял христиан? Игнатьев? А когда Игнатьев уже уехал из Стамбула и я со слезами на глазах просил турецкое правительство согласиться на условия нового договора между нашими державами, как вы отреагировали?

– Мы были жестоко обмануты. Нам обещали помощь, уверяли в том, что как только начнется война, мы будем не одни – и вместо европейских армий дали нам только европейское оружии. Турцию погубила не Россия, а наши союзники. А сейчас я стар и разбит, – заканючил в свою очередь Намык-паша. – Но разбит не физически, а нравственно, видя то состояние, в котором находится мое отечество. Прошу вас, пусть его высочество будет снисходителен к нам, бедным туркам. Ведь вы еще не раз в своей жизни вспомните, что пили воду Константинополя и ели его хлеб.

– Его высочество лично расположен к вам, но вы не должны упускать из виду, что он не волен в своих решениях. И если вы будете тянуть время, то мы будем вынуждены увеличить свои требования, так как Россия понесла неисчислимые жертвы в этой войне.

Утром на другой день им была назначена аудиенция у великого князя. Турок сопровождала гвардейская рота с музыкой, да оборванные болгарские мальчишки бежали вслед, норовя запустить в спину послам шматки грязи и камней.

Великому князю посланников представил Нелидов. Разговор, на удивление, продолжался недолго – в течение десяти минут. Уполномоченные, склонив головы, с видом удрученного достоинства, вышли из кабинета главнокомандующего, сели в свои коляски и уехали.

Скалон осторожно постучал в дверь.

– Митька, это ты?

– Я, ваше высочество!

– Войди! – глухо прозвучал голос Николая Николаевича.

С задумчивым видом младший брат царя рассматривал карту полуострова Галлиполи. Через эту узкую, вытянутую далеко на юго-запад полоску земли, отделяющую Мраморное море и пролив Дарданеллы от Саросского залива и Эгейского моря, открывался стратегический выход к столице Османской империи.

Галлиполи, или, как его называют турки, Гелиболу, была последней турецкой точкой на европейской территории. С античных времен эта земля была известна как Херсонес Фракийский, через него проходили армии крестоносцев и купеческие караваны. Именно отсюда в XVI веке началась мусульманская экспансия в Европу. У входа в него сегодня стояла многотысячная русская армия, за две недели преодолевшая непроходимые зимние перевалы на Балканах, изготовившаяся, как зверь перед последним решающим прыжком на жертву…

– Что же, ваше величество, с чем они приехали? Что-то поняли из разговора с вами? – спросил его Скалон.

– Бог их знает! – чистосердечно ответил князь. Намык-паша на мой вопрос, зачем приехали и какое имеют поручение, ответил, что султан прислал их изъявить свою покорность императору и повергнуть себя на его милосердие. Никаких, подчеркиваю, никаких условий капитуляции они не предлагают, полагаясь на наше снисхождение к побежденным. Я им сообщил, что торговаться с ними не желаю, и передал им наши условия заключения перемирия. Надеюсь, что турки меня поняли и согласились с моими доводами. Главное для меня другое: я удивляюсь непоследовательности государя. Ведь он два раза писал мне, что совершенно одобряет мои распоряжения, а потом изменил их. Должно быть, его сбил с толку Горчаков, затеявший очередную политическую интригу. Слушай, не могу писать. У меня холодеют и мертвеют руки, и я делаюсь нервным. Придумай сам что-нибудь от меня? А?

Сказав это, главнокомандующий бросил на стол перо и стал у окна, потягивая и складывая руки на груди, смотря куда-то вдаль заиндевевшего стекла. Скалон давно заметил эту привычку: нервничая, великий князь импульсивно шевелил руками и потягивался.

Вдруг Николай Николаевич резко повернулся:

– Я сегодня написал государю в шифрованной телеграмме, что не могу больше медлить, что он и себя, и меня может поставить в затруднительное положение в виду нашего быстрого продвижения вперед. И, наконец, черт подери, я не знаю, где мне остановиться?! В Галлиполи, по его мнению, я не должен идти, а идти на Константинополь, не заняв Галлиполи, невозможно! В войсках начинают роптать, что мы тянем время…

Заминка в наступательном движении русских войск объяснялась большой политикой. Точнее, той сложной игрой, которую вели с Европой царь и Горчаков. Действительно, весь Петербург, вся Россия, армия в январе 1878 года ждали этого заключительного аккорда, раз и навсегда решавшего кровавый восточный вопрос. Великий князь Николай Николаевич упрашивал его согласиться на бескровное занятие Константинополя. А шанс на это был! Судьба тогда благоприятствовала России, чтобы раз и навсегда отделаться и от Турции, и от Англии. Даже Бисмарк, рейхсканцлер Германии, дал царю, едва ли не в первый и не в последний раз, искренний, дружеский совет: beati possidentes [9]9
  Счастливы обладающие (лат.)


[Закрыть]. Кардинальная перемена в настроении и планах царя, о чем знали или догадывались считаные единицы, была связана с телеграммой английской королевы Виктории. В ней «владычица морей» слезно умоляла остановить движение русских войск к Константинополю. И Александр II неожиданно согласился. Военный министр Дмитрий Милютин вспоминал, как царь всем упорно повторял одно и то же:

– Я дал королеве Виктории слово.

– Но ведь Англия сама нарушила свои обещания, помогая туркам в эту войну.

– Все равно. Она могла обмануть меня, но русский государь должен держать свое слово!

Мы все доказывали черным по белому, чем это грозит нам в будущем, – позже рассказывал Милютин, – но царь был неумолим.

– Да… да… Я сознаю… Все это верно… Вы правы. Разумеется, мы за это поплатимся… Но я дал слово…

Ох, как же дорого обходились России эти романовские обещания!

* * *

Вернемся в Казанлык. К вечеру пришла еще одна новость: передовой отряд генерала Струкова, ушедший вперед верст на 80, появился перед Адрианополем. Его появление вызвало панику и беспорядки в городе, в котором воцарился хаос и пожар: местный начальник, вали, сбежал из него с войсками, успев взорвать пороховые погреба. Сулейман, прижатый к Родопским горам, отчаянно отбивался до поздней ночи и, не желая сдаваться, решил ночью уйти в горы. Артиллерию и обозы взять с собой не было возможности в связи с отсутствием колесных путей на этом плоскогорье, изрезанном глубокими пропастями. Поэтому Сулейман оставил артиллерию и приказал пехоте, прикрывавшей ее, пробиваться к Адрианополю вдоль подножия гор. С остатками своей армии Сулейман-паша по тропам ушел в горы на юг.

«Срочно буди послов», – приказал великий князь Скалону. В два часа ночи разбудили Намыка и Сервера. Те вскочили испуганные.

– Великий князь велел передать, что предварительной отдачи Адрианополя уже не требуется.

– Что значит эта уступчивость? – недоумевал Намык.

– Сегодня утром Адрианополь взят с боя.

– Как взят?!

С минуту, а может быть и больше тянулась немая, но тем более тяжелая пауза, как в последнем акте «Ревизора».

Паши казались совершенно уничтоженными. Намыку сделалось на миг дурно. Посол едва подошел на ватных, непослушных ногах ближе к стене, чтобы ощутить опору. Эдирне, Адрианополь – это турецкая Москва, первая столица османов. Ее сдача имела колоссальное моральное значение для всего Востока. Перед глазами пашей замаячили призраки убитого султана и его приближенных, кровавый переворот в Стамбуле, дикая резня на улицах города. Первым опомнился Сервер-паша:

– Этого не может быть. Адрианополь, верно, уже занят армией Сулеймана.

– Армия Сулеймана разбита и уничтожена окончательно. Сам он бежал во Фракийские горы с двадцатью таборами, побросавшими оружие.

– Следовательно, в Филиппополе.

– Вчера там был отслужен торжественный молебен русскими войсками.

– Аллах предает Турцию! – Намык погрузился в мрачные раздумья.

* * *

На следующий день Николай Николаевич собрал своих ближайших соратников: начальника штаба, апатичного и вялого Артура Адамовича Непокойчицкого, его помощника – суетливого и вечно растерянного Казимира Левицкого, составлявшего прелюбопытный контраст своему шефу, маленького, с огромной бородой Черномора, полковника Михаила Газенкампфа, составлявшего ежедневную сводку военных действий, и верного адъютанта, заведующего канцелярией Дмитрия Скалона. Короче, вся королевская, точнее, великокняжеская рать. Тяжело и сосредоточенно, оглядев своих подчиненных, великий князь произнес:

– Ну, господа, и что будем делать? Из Петербурга идут противоречивые указания. Идем вперед или нет? Уже мне эта политика! Терпеть не могу.

– Чистая беда, ваше высочество, – поддакивал Непокойчицкий. – Тут видно судьба нас ведет. Надо покоряться и следовать. Как Бог даст!

– Как Бог даст, говорите? – Николай Николаевич в задумчивости покачал головой. – Переговоры с турками тянуть мы, конечно, можем сколь угодно. В виду всех этих событий и их быстроты, считаю необходимым довести дело до конца и идти до Константинополя. Верно я говорю, Артур Адамович?

Непокойчицкий деликатно промолчал. А Скалон, чей рукав усиленно тянул к себе Газенкампф, не удержавшись, припомнил вслух высказывание Наполеона о том, что «упущенный момент не вернется вовеки!»

В итоге сообща составили следующее послание в Петербург: «…долгом своим считаю высказать мое крайнее убеждение, что при настоящих обстоятельствах невозможно уже останавливаться, и в виду отказа турками условий мира, необходимо идти до центра, т. е. до Царьграда, и там покончить предпринятое тобою святое дело. Сами уполномоченные Порты говорят, что их дело и существование кончены, и нам не остается ничего другого, как занять Константинополь. При этом занятие Галлиполи, где находится турецкий отряд, неизбежно, чтобы предупредить, если возможно, приход туда англичан и при окончательном расчете иметь в своих руках самые существенные гарантии для решения вопроса в наших интересах. Вследствие этого не буду порешать с уполномоченными до получения ответа на эту депешу и с Богом иду вперед».

Подписывая шифровку, которую принес ему Скалон, князь с чувством широко перекрестился…

– События идут так быстро, что даже становится боязно, чем все это закончится. Порою кажется, идут, как лавина, как потоп. Подозреваю, что на самом деле это сама судьба ведет нас и заставляет действовать. Слишком много эмоций! Слишком! Боюсь лишь одного – что Горчаков опять спутает все карты. Не даст нам довершить дело: так будет трусить, что будет торопить государя все закончить… Что государь скажет на мою депешу? Могут ведь и осклабиться на нее. Но я не могу иначе действовать: судя по фактам, общая ситуация развивается очень быстро на моих глазах. – Эта тирада прозвучала с такой горячностью, что Скалону невольно передалось волнение великого князя.

Момент, что и говорить, был чрезвычайно напряженный, но Николай Николаевич также неожиданно успокоился, как и вспыхнул, и тихим, мечтательным голосом произнес: «Вообрази себе, Митька, у меня в детстве была мечта и желание когда-нибудь услышать «Тебе Бога хвалим в Софийском соборе». И вдруг это осуществится?! О себе я не думал никогда, поверь!»

От Адрианополя до Сан-Стефано, где будет поставлена финальная точка в этой войне, оставалось около 240 верст.

Унтер Никита Ефремов: «Во як, братушко!»

Сам я из Батака, – знаешь Батак?

Далеко отсюда, где-то за горами…

Без отца, без мамки, сирота-бедняк,

Я бреду, озябший, зимними полями[10]10
  Строки из стихотворения болгарского национального поэта Ивана Вазова «Възпоминания от Батак». Историческое село Батак – символ свободолюбия и героизма болгарского народа. 21 апреля 1876 года его жители объявили восстание. Оно было жестоко подавлено турецкими нерегулярными формированиями-башибузуками: погибло пять тысяч человек, причем особенно трагической была судьба двух тысяч мужчин, женщин и детей, нашедших свою смерть в маленькой церкви Св. Недели.


[Закрыть].

Между старых домов он видел синее небо с примесью отражения моря, которое становилось все ближе и ближе к нему. Вот уже гнущиеся ветки прибрежного кустарника, шумные волны, встрепанные ветром гривы коней, горделивый полет чайки. Ветер влажный и соленый наполнял грудь сладкой тревогой. Когда это ощущение стало абсолютно реальным, Иванчо понял, что засыпает, и внутренне содрогнулся: хуже самого страшного сна оцепенение. За ним следует смерть. Обычно так и замерзают во сне в горах зимой. Он не хотел замерзать. Ему нужно выжить во что бы то ни стало. Выжить, чтобы мстить туркам и чорбаджиям за поруганную честь своей семьи, за свои обиды, за свое горе, за то, что он вынужден скрываться в горах как загнанный зверь. Особенно важно это сейчас, когда под Рождество затеплилась надежда – русские идут. Говорили, что они уже рядом, за перевалом, за Шипкой. Глядишь, к Рождеству будут здесь. Надо было встать и двигаться, чтобы не уснуть. Иванчо наполнил пригоршни снегом и умыл лицо, затем собрав последние силы, приподнялся, опершись на ель, и побрел по острозубым сугробам в сторону долины.

Вся жизнь Иванчо, если задуматься, как бы состояла из двух частей – до и после. До того как он ушел в горы, в юнаки, у него был дом, была семья, была своя жизнь. Все это исчезло в одночасье. В Кукуше, селе, где когда-то жил Иванчо, было только 20 турецких домов среди 500 болгарских, но вся земля принадлежала туркам. Турки называли всех «неверных» болгар «райей», то есть стадом. Никаких прав у болгарина не было: его дом, его семья, его земля, его имущество – все принадлежало туркам. Случился как-то неурожай. Хлеба нет, подати и аренду платить нечем. Тогда старый турок-хозяин за долги и недоимки забрал к себе в залог ясноглазую Росицу, жену Иванчо, и его малолетнего сына. Вот и решил Иванчо податься в лес, к юнакам, удалым парням, которые ходили по горам и вершинам Старой Планины, где гроза высекала чёрту искры для трубки. Турки боялись даже показываться на горных дорогах. Из-за каждого куста их стерегли юнацкие пули. Вечерами, когда полная луна, будто окно в неведомое, зажигалась над горами и вниз осыпался звездами небесный свод, они собирались у костра. Языки пламени, трепеща, прорезывали искрами густую темь. Юнаки садились в круг, молчаливые и сосредоточенные, а над их головами ветер шумел в кронах буков. В эти минуты Иванчо казалось: то, что было с Росицей и сыном, ушло куда-то далеко в прошлое, а есть вот это, пусть обыкновенное, зато верное мужское счастье. И рядом его друзья-войники, братья по оружию. Гордые и одинокие, как волки…

Только к обеду в тот зимний день, когда он чуть не замерз на вершине, Иванчо добрел до присыпанной снегом, вросшей в землю харчевни. В прозрачных облаках вкусного дыма сидели крестьяне, спорили о политике, запивая виноградной ракией «шкемерджу» – острую густую похлебку из бобов и требухи. Хозяин, давнишний знакомый, – сухонький болгарский еврей – налил ему рюмочку мастики. Иванчо сел у печи, спиной почувствовал спасительное тепло. Он почти сразу стал задрёмывать, время от времени поднимая тяжелеющую голову. Так бы и заснул, но тут дверь в харчевню растворилась и в нее просунулась чья-то голова: «Русские!» Все разом высыпали на улицу и увидели несколько русских верховых, а за ними колонну солдат. Был среди них главный офицер, которому стали целовать руки и чуть не стащили с лошади. Женщины, повыбегавшие на шум из окрестных домов, плакали. Иванчо, окончательно осмелев, подошел к офицеру и сказал, что знает дорогу и знает, где турки:

– Братушка, тука турка има!

– Ну, братушка, коли так, иди вперед. Веди нас, – произнес офицер. – За мной! На плечо! Скорым шагом прямо марш! – скомандовал он, обернувшись к своим, и солдаты двинулись за ним, выстраиваясь в узкую, длинную колонну.

В нужное время и в нужном месте оказался Иванчо. Судьба свела его с гвардейцами Кексгольмского и Литовского полков, которые после трудного перехода через заснеженные Балканы, следовали согласно приказу к реке Марице по направлению к городку Филиппополю. Звуки барабанов, напоминавшие треск ломаемых сучьев, резко и нервно звучали в сухом морозном воздухе. На худой, с подтянутыми боками лошади ехал командир роты. Рядом с ним бежал, задыхаясь, Иванчо. К утру добрались до реки. Холодная мутная вода закрыла колени, наполнила раструбы сапог, подошла к груди, но выше не поднялась. Мокрые, продрогшие и злые выбрались на берег. Иванчо стал выливать воду из сапог, подпрыгивая на одной ноге.

– А ты, братушка, молодцом! – обратился к нему один из русских солдат, рядом отряхивавшийся от воды. – Ты чего губами шлепаешь? Замерз поди? – и оскалился в добродушной, беззлобной улыбке.

– Замерз, – хмуро признался Иванчо. – Ты же сам видишь?

– Ничего, скоро согреемся, – улыбнувшись, продолжал русский. – Вот турок огоньку подбросит – горячо станет, и по-дружески обнял за плечи болгарина.

Так Иванчо и познакомился с Никитой. Ему сразу понравился этот коренастый, ладно скроенный солдат с задорными глазами. Хотя Иванчо довольно плохо понимал по-русски, а Никита, все выпытывая где турки, смешно произносил по-болгарски «кЫде», они быстро поладили. По душе Иванчо пришлось и то, что русский оказался своего рода юнаком: из казаков, то есть людей охочих и вольных. Но толком разговориться не удалось, прозвучала команда: «Строиться в походную колонну! Вперед!»

Взвод Никиты, первый по счету, и попал в правофланговые. Проводник увязался с ними. Сначала шли по раскисшей от талого снега грунтовой шоссейной дороге, затем, пройдя кукурузное поле, они вышли к глубокому оврагу, за которым было село, расположенное у самой подошвы горы. И звалось это село Карагач. В переводе с турецкого – черное дерево. Здесь, как предполагал Иванчо, могли скрываться турки. Несмотря на все предосторожности, неприятель что-то почувствовал: едва они выбрались на пригорок с правой стороны раздался оглушительный орудийный выстрел: «Ба-ба-ббббах!!!»

«Ложись! Граната!» – истошно завопил ротный. Никита Ефремов тут же шлепнулся в снег, рядом с ним завалился Иванчо. Над их головами что-то хлестнуло. Граната с воем и шипом, пролетев мимо, упала за соседним пригорком, рассыпалась на сотню горячих осколков, к счастью, никого не задев. Только ветром обдало. Затем послышался еще выстрел – и еще, и еще!

В ответ кексгольмцы рассыпали цепь и флангом, по направлению к вражескому огню, двинулись в атаку. Шли они тихо по приказу ротного, сжав зубы, без единого выстрела, спотыкаясь о смерзшиеся комья земли. Вспыхивающие из-за изгороди огоньки ружейных выстрелов служили им ориентирами. Не доходя и сотни шагов до ближайшего дома, стрелки дружно крикнули «Ура!» и бросились бегом. Боевой клич как эмоциональный трамплин подстегнул Никиту и его товарищей, придал им силы, словно невидимые крылья выросли у них за спиной. Противник в ответ сыпанул ружейным огнем.

Целый шквал пуль: вжик, вжик-в-и-у-у… Свистели они будто слепни бешеные. Оглянулся Никита: справа и слева моментально поредела его цепь. Но болгарин молодцом – цепко следовал рядом – только глаза его яростно блестели. «Мать твою в Бога душу! – выматерился Никита и прибавил шагу. – Живей пошевеливайся, ребята!». Наконец они перевалили за ограду из сучьев – тут у турок было устроено нечто вроде окопа с бруствером, за которым еле видны были смутные очертания вражеских солдат – и пошли работать штыком. Вскоре сопротивление турок было почти сломлено. Лишь в двух крайних домишках они еще огрызались редким огнем. «Давай, ребята, зажжем хаты!» – предложил Никита. Сказано – сделано. Пучки соломы расцвели огненным петухом на крышах – турки не выдержали и повалили из окон, моля о пощаде – «аман, аман!».

У Никиты при виде трясущихся от страха врагов настало какое-то ожесточение. Вспомнил он своих товарищей, полегших неподалеку в поле, вспомнил, как во время штурма Плевны он увидел обезображенные трупы несчастных егерей и павловцев с перерезанными горлами, с вырезанными крестами на груди, на лбу, на руках, на плечах. Вспомнил искривленное в страшной гримасе лицо одного солдатика, поджаренного турками заживо. Его голую спину, всю в громадных волдырях, прикрученную проволокой к столбу, пустые глазницы, смотревшие в голубое небо… Оглянулся – офицеров поблизости не было.

– В штыки эту сволоту! – зло скомандовал унтер, – на черта они нам! Патроны сбережем! Коли их!

Через минуту полтора десятка трупов аскеров корчились в агонии на снегу, а за ними, потрескивая, догорали подожженные хаты. Никто не успел убежать, никого не осталось в живых. Пока победители переводили дух, как с другой стороны деревни послышался звук сигнального рожка – «ти-ти-ти, ти-ти-ти», наигрывавшего наступление. Звук был однообразным и гнусавым. Таилась в нем такая скрытая угроза, несущая смерть в этих сумерках, такой животный ужас в вечерней тишине, что даже собаки в деревне жалобно завыли. Этот остервенелый собачий вой слился с призывными криками «алла, алла!» и заунывным голосом муллы. У Никиты учащенно забилось сердце: «А вдруг там целая армия Сулеймана в двадцать тысяч, а нас-то всего шесть батальонов – а это всего четыре с половиной тысячи человек – по одному батальону осталось в Филиппополе!»[11]11
  Битва при Пловдиве (Филиппополе) – завершающее сражение русско-турецкой войны 1877–1878 гг. (Примеч. автора.)


[Закрыть]Лица его ребят на фоне сине-черного неба напоминали бескровный холст, а один из них – молдаванин – что-то забормотал по-своему, какие-то слова прощальные, как будто он уже и не жилец на белом свете.

– Ребята, главное – не робеть! Занимайте канавы и приготовьтесь, – вовремя подскочил к ним ротный командир, капитан Альтан[12]12
  Капитан Альтан – реальный исторический персонаж. Альтан Георгий Максимович являлся командиром 2 стр. роты. Кексгольмского гренадерского Императора Австрийского полка. (Примеч. автора.)


[Закрыть], – заряди ружья и подпускай их поближе, шагов эдак на тридцать, а потом и лупанем его хорошенько. Не робейте, одним словом! Бодрей держитесь – прорвемся!

Залегли они в свежий турецкий ров, верх которого был выложен виноградной лозой. Пошли томительные минуты. Когда впереди показалось колыхание темной человеческой массы, Никита открыл откидной затвор своей «крымки»[13]13
  Винтовка Крнка – однозарядная винтовка системы чешского оружейника, австрийского подданного Сильвестра Крнка, находившаяся на вооружении русской армии. Солдаты называли винтовки Крнка «крынками» или «крымками».


[Закрыть]и до упора загнал патрон в патронник, затем тщательно прицелился. Тени надвигались все ближе. Капитан, взмахнув саблей, истошно заорал:

– Рота-а-а – пли!..

Сплошной треск выстрелов покрыл дикие крики. Первый залп скосил добрую половину первой шеренги наступавших.

– Рота-а-а – пли! – послышалось с правого фланга, и такой же грохот там.

– Заряжай, ребята, скорее! Да поторапливайтесь же вы, сукины дети, итить вашу мать! – неистовствовал Альтан.

В сером пороховом дыму и в горячке боя Никита сначала не обратил внимание, а увидев, прямо-таки обалдел: рядом из окопчика раздавались рассеянные, одиночные выстрелы. Это Иванчо почти не целясь палил по врагу, в возбуждении приговаривая «во як, братушко!», «во як!»

– Да ты патроны-то считай! – огрызнулся Никита на болгарина. – Патроны подходят к концу. Хрен его знает, сколько еще держаться!

Тот даже бровью не повел, лихорадочно опустошая патронную сумку. Очередной беспорядочный залп принес наконец-таки результат – турецкий солдат, поймавший его шальную пулю, подпрыгнув, свалился замертво. Братушка вскочил было на радостях, да Никита навалился на него сверху и надавал тумаков: «Лежи, не двигайся, дурная твоя башка!»

Так отбили они еще две атаки. Наконец, стало светать. Подмоги не видно, а у турок сил в избытке. Поэтому командиры решили отступать. Отходили полуротно. Одна полурота прикрывает, одна тащит ящики с патронами и снарядами, одна орудие. Увязая в заснеженных зарослях виноградника, еле выбрались на шоссе. И тут Никита увидел на дороге серую ленту колонны, над которой реяло белое полотнище с Георгиевским крестом, окаймленным золотыми и оранжевыми кантами.

«Наши!» – отлегло на душе у Никиты.

«Братушки! – завопил Иванчо. – Скъпи мои братя!»[14]14
  По-болгарски «Мои дорогие братья!» (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Весь грязный и мокрый, но сияющий от радости, он то подпрыгивал, то вновь касался земли, выбрасывая вперед коленца, то выкликивая что-то вроде «хо» и «опа», то крутился на месте как волчок.

Это танцевал не просто Иванчо – в его лице сейчас танцевала вся Болгария: на глазах пятивековое турецкое иго уходило в прошлое.

Навсегда. Как страшный сон поутру.

Из русских газет того периода:

Восточная война 1878 г.

«За эти несколько дней – опять новые славные победы, еще раз украсившие русскую военную историю! В последнее время победы за победами, приведшие нас, наконец, в Адрианополь – преддверие Константинополя, одерживались нашими войсками так быстро, что ни публика, ни военные политики не успевали делать им какую-либо оценку… Один шаг нас отделяет от Константинополя… Но увы! Теперь кажется придется нашим войскам, разбившим последнюю вражескую армию (Сулейман-паши), остановиться и на этот раз у порога Стамбула…»

Из Казанлыка.

Подробности боя.

«Дело происходило так: граф Шувалов, с лейб-гренадерами, павловцами и тремя баталионами московцев и гвардейской стрелковой бригадою, двинулся от Адакиоя, перешел р. Марицу по пояс вброд, при ледоходе, и атаковал с фронта турецкую позицию у Кадыкиоя… сделав от Кадыкиоя и Айранли захождение левым флангом вперед, к ночи стал фронтом к горам, правым флангом против Дермендере, левым флангом против Маркова. Весь день его правый фланг, служивший осью захождения, вел демонстративный бой у Дермендере, удержал там значительную часть турецких сил: остальные пробирались, между тем, через Марково, Беластицу, Карагач к Станимаки, но на пути наткнулись на колонну Дандевиля; этой колонне выпала главная часть боя… 1-я бригада 3-й гвардейской пехотной дивизии ударом в штыки отбросила турок в горы, сразу взяв 18 орудий. Турки, выждав приближавшиеся подкрепления, перешли в наступление и, несмотря на наш огонь, бросились врукопашную, отбивать свою артиллерию. Будучи отбиты, отошли в горы, опять выждали подходившие подкрепления, вторично ударили в штыки; но, несмотря на отчаянную храбрость, отброшены в горы л. – гв. Литовского и Кексгольмского гренадерского императора Австрийского полков».