Текст книги "Балканская звезда графа Игнатьева"

Унтер-офицер Никита Ефремов. Шипка

Ну и чудной же этот барин!

На своем веку пришлось Никите и вверх, и вниз полазить: корову, свалившуюся в овраг по природной глупости, на веревках вытягивал, колодец деду Трофиму и нужники чистил, на Масленицу за петухом первый на лысый столб вскарабкался. Да и здесь, на Балканах, много чего на своем горбу перетаскать довелось по этим клятым горам и долинам. Но чтобы лезть в пропасть, как в преисподнюю, да оттуда еще и целого генерала вытащить! Такого с Никитой отроду не случалось.

А дело было так: спасенный им генерал тискал его в своих объятиях и что-то с жаром говорил ему. Ефремов, наоборот, молчал как убитый, так как в голове у него вертелась неуместная к месту и случаю поговорка: «От у нас в сели кажуть так: чорт в хату лизэ! Абы не кацап!» Не дай бог, откроет рот, скажет этому пану-генералу что-нибудь неприятное, тогда – пиши пропало. Вот и стоял унтер, набычившись: не генерала боялся – себя. Увидел ротный такое дело, как Никита с генералом обнимаются, налетел как коршун. Бурку с плеча своего скинул на генеральские плечи и повел куда-то. Подходит унтер-офицер Бихневич, известный проныра и тертый калач из Одессы, и говорит: «Эх, Никита, упустил ты своего Егория. Надо было просить награду у генерала!» Посмотрел Никита на свои стертые веревкой ладони, на рваные сапоги, махнул рукой с досады, и пошли они с Бихневичем к своему взводу. Там, на дороге, два орудия почти сползли с откоса. По пояс в грязи солдаты суетились около станка, колес и запряжки, пытаясь хоть как-то вытащить их на скользкую террасу.

– Впрягайте волов в возы, хлопцы! – скомандовал Никита, сам налег на постромки грудью: «Потянули, братцы! Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая сама пойдет! Подернем, подернем», – затянул он песню, но орудия, как назло, и не думали сдвигаться с места. Пушки вязли в разъезженных колеях, пока к ним не подошел из восьмой роты Карп Меленчук, здоровенный детина лет двадцати пяти, с бородой на румяном лице и с таким богатырским затылком и мощными плечами, что боязно было смотреть:

– А ну-ка… разойдись.

Быстро распоясавшись и скинув шинельку, давно лопнувшую по швам на крутой спине, этот настоящий богатырь, иначе и не назовешь, уперся в станок и поднатужился.

– Тащи за веревки, ребята! – зычно заорал Меленчук. Ухватившись за веревки, Никита с товарищами изо всех сил тянули пушку, и вскоре колеса начали медленно вращаться. «Пошла, пошла!» – радостно завопил Ефремов. На ровной террасе решили перевести дух.

– Ну ты и здоров, парень, – искренне восхитился Никита, – откуда только такой выискался?

– Наш закон – тайга, – ответил бородач, – из Сибири мы, паря. На домашнем молоке и сале вырос.

– А фамилия-то хохлацкая?

– Может, и хохлацкая, – добродушно согласился Меленчук, – да только я природный сибиряк.

– Зато и вырос с бугая ростом, – не без зависти сказал Ефремов.

– Это верно, здоров, силы на троих хватит, – улыбнулся Карп. – Ну, пойду я, что ли? Своих догонять надо.

– Иди, – подтвердил Никита. – Мы тут сами управимся. За подмогу спасибо. С тобой, Меленчук, чую, мы еще скрутим славную цигарку так, шо в мирное время не крутили. Передавай всем мужикам из восьмой привет и мой поклон.

Через час упряжка снова застряла на крутом склоне. Тут уже работали в две смены: одни отдыхали, другие работали. Все от сапог до башлыка представляло одно сплошное грязное пятно, на фоне которого лихорадочно блестели солдатские глаза под серой коркой грязи и снега. Помимо пушек лейб-гвардейцы еще тащили на себе снаряды, ружья, манерки с патронами и задки для зарядных ящиков. Провизию оставили в долине. Так вот и шли. Хорошо еще, турки из-за непогоды попрятались в свои крысиные норы, не шкодили. На половине подъема пришлось заночевать. Для штабных офицеров подыскали хорошее место – не продуваемое на ветру, под холмом, за правым флагом полка, где и была разбита их палатка. Солдаты же остались ночевать прямо на дороге.

На биваке ротный подозвал Никиту: «Унтер Ефремов, ко мне!» А Никита только было хотел попить горячего чаю. Ребята костер запалили, водичка вскипела, чтобы побаловать замерзшие солдатские души. Что делать: служба есть служба. Вздохнул Никита, встал, оправил шинель и поплелся вслед за ротным. Остановились они возле белой обер-офицерской палатки. Ротный приподнял парусиновый полог у колышка и знаком приказал Никите войти внутрь. Там среди клубов едкого дыма он разглядел своего генерала: с румяными щеками и слезящимися от гари глазами в окружении трех офицеров. Никита, даром что деревенский, службу знал исправно, с порога зычно оттарабанил:

– Ваше высокоблагородие, унтер-офицер пятой роты гвардейского Кексгольмского полка Никита Ефремов по вашему приказанию прибыл!

– Поди сюда.

– Слушаюсь, ваш-ство!

– Да не горлань ты как оглашенный. Ну-ка, братец, расскажи мне про себя. Ты грамотный?

– Точно так-с.

– И писать умеешь?

– А как же, – с некоторой обидой в голосе отреагировал унтер.

– Как твоя фамилия?

– Ефремов, ваше-ство! Из казаков мы, стародубские.

– Вижу, что удалой. Скоро георгиевским кавалером будешь. От верной смерти меня, господа, этот молодец избавил, – обратился генерал к офицерам, – а водку тебе сегодня давали?

Никита, не зная, что ответить на этот скользкий вопрос, с большим сомнением покосился на своего ротного – тот деликатно промолчал:

– Никак нет, ваш-ство!

– А коли я тебе разрешу как старший здесь по чину?

Снял тогда Никита шапку и ответил: «Не откажусь от такой чести, вашблагородие». Подали ему чарку. Никита, перекрестившись, хрипло сказал свое любимое присловье: «Нам на здоровье, врагам на погибель», – и очень легко ловким взмахом руки опрокинул в рот водку.

«Ну и крепка. Но до чего хорошо!» – выпив, он утер губы рукавом рубахи, но закусывать не стал. Только когда выпили по второй, Никита осторожно взял с полевого стола сухарь, разгрыз его и с таким наслаждением крякнул, что Игнатьев заулыбался. И пошли тут вопросы о семье, о родине, о житье-бытье.

Надо сказать, что Никита совсем растерялся от такого обхождения, ибо никто еще из господ никогда в жизни не предлагал ему что-либо обсудить. И растерялся Никита даже не от самого генеральского предложения, показавшегося ему диковинным, а от сознания того, что он не знает, о чем, собственно, говорить. Генерал же, увидав, что Никита заробел, снова протягивает ему чарку: «Пей, солдатик!»

После третьей чарки Никиту совсем отпустило, и страхи куда-то пропали. От самодельной буржуйки, где потрескивали дрова, тянуло домашним теплом. То ли водка генеральская на него так подействовала, то ли тепло от печки, но разговорился Никита, как на исповеди, рассказав за полчаса усатому барину всю нехитрую правду о себе.

Сказ о жизни Никиты

Никита был родом из старинного малороссийского городка Мглина на северной Черниговщине[2]2
  Фамилия Ефремов упоминается среди казаков самого города Мглина в ревизской сказке 1850 г. (ГАБО. Ф. 415, оп. 2, д. 51) и в ревизской сказке 1858 г. (ГАБО. Ф. 415, оп. 2, д. 102.)


[Закрыть].

Если взглянуть на городок сверху, то Мглин напоминал лоскутное цыганское одеяло: дома его жителей были беспорядочно раскиданы на высоких пересеченных оврагами берегах мутной речки Судынки.

Через город шла почтовая дорога, что вела из Петербурга через Смоленск и Чернигов прямиком в Киев. По всему протяжению речки жители понаделали запруды, так называемые копанки, в которых вымачивали пеньку. Ей же в основном и торговали, а еще конопляным маслом и рогатым скотом. Пенька и масло отправлялись к рижскому порту, а скот сбывали в обеих столицах. Так и жили мглиняне.

Жил так Никита и его семья. Огород, угодья. Лошади, одна корова – вот и все имущество. Прадед его был казак, дед – казак, отец – сын казачий. Словом, был Никита из казацкого рода, которому, как известно, нет переводу. Предки Никиты лихо дрались с ляхами, крымскими татарами и шведами, а причисленный к Стародубскому полку Мглин сделался сотенным местечком.

«Город наш Мглин против других городов полку стародубовского и прочих на самом пограничу стоит» – так описывали свою роль горожане в послании к полковнику Стародубского полка. После того как матушка Екатерина упразднила полк вместе со всем честным казачеством, занялись казаки бывшей Мглинской сотни хлебопашеством и разными ремеслами. Но, по сложившейся традиции, их потомки продолжали ратную службу в лучших полках российской армии. Так и Никита был призван в 1872 году по рекрутскому списку и зачислен в 19-й резервный батальон в третью роту, которой командовал свирепый капитан Сивай.

Из всего учения только что и запомнились слова капитана: «Помни одиннадцатую заповедь, не зевай, что у вас командир капитан Сивай». Потом муштра сменилась другой напастью – выдумали господа офицеры «грамотность»[3]3
  C 1874 г. в русской армии было введено обязательное обучение грамоте солдат, находящихся на действительной службе. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Пришлось ему ежедневно, по два часа в день корпеть над буквами по новой тогда методике Столпянского. По ней все буквы считались состоящими из частей круга с придатками и писались со счетом вслух. При написании буквы «О» хором пели: «раз, два, три, О», для буквы «А»: раз, два, три, раз, А». Толку от занятий было мало: от счета вслух у Никиты стоял шум в ушах. Однако грамоту, к своему удивлению, казачий сын освоил, да так хорошо, что назначили уже его за учителя. Ходил он с палочкой между скамеек и сам кричал уже: «Пиши полкруга с левой стороны, с правой добавь еще палочку – это будет “А”».

На выборке судьба вновь преподнесла Никите сюрприз: попал он служить не куда-нибудь в гвардии, в саму Варшаву, в Кексгольмский гренадерский полк[4]4
  С 1857 по 1894 г. полк назывался Кексгольмский гренадерский Императора Австрийского полк. Старшинство с 1710 г. В 1831 г. полк был причислен к составу Отдельного Гвардейского корпуса. В 1894 г. полк получил права Старой Гвардии и стал называться лейб-гвардии Кексгольмским Императора Австрийского полком. Полковой праздник 29 июня в день святых апостолов Петра и Павла. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Через две зимы произвели его в унтер-офицеры и оставили при учебной команде в качестве учителя «по сигналам и гимнастике» для вольноопределяющихся. А тут Никите нечаянно свезло, и свезло по-крупному: во время отпусков библиотекарь полковой ушел домой, а ротный командир назначил Ефремова заведовать книжками. Работа – не бей лежачего. Разбаловался Никита: пища с офицерской кухни, в распоряжении книги и карты, романчики стал почитывать, все больше про авантюрные приключения и амурные дела. По вечерам отправлялся в неспешную прогулку в город, на почту за газетами, по пути раскланиваясь с прехорошенькими польскими дамочками. И так время шло хорошо! В 1877 году пришел его черед сходить на побывку домой. Никита к этому событию подготовился серьезно: пальто, мундир, брюки и все по вкусу сделал и подогнал, а тут бац тебе – война!

Приехал в полк бравый генерал Бремзен и поздравил всех с мобилизацией. Дескать, война с турком объявлена, сражения начались, а посему назначенных в отпуск задержать и полки укомплектовать по военному составу. Вручили Никите под командование четвертый взвод седьмой роты. Продал с расстройства новую обмундировку жидкам Никита за полцены. Солдату лишнее не нужно, идет, понимаешь, на войну, а им только по дешевке и подавай.

30 августа вывели их на площадь, митрополит окропил святой водой, а граф Коцебу[5]5
  Коцебу, Павел Евстафьевич – генерал от инфантерии Русской императорской армии, генерал-адъютант, отличившийся во время Крымской войны, в 1874–1880 гг. – Варшавский генерал-губернатор и командующий войсками Варшавского военного округа.


[Закрыть]сказал на прощание: «Так вот, братцы, мы спали, а вы верно, Богу молились, и он вас благословил на доброе дело. Дай же Бог мне вас встретить обратно, но с георгиевскими крестами». Казалось, вся Варшава вышла провожать. Защемило что-то в груди у Никиты, когда он увидел в толпе напротив, как женщины вытирают слезы и машут белыми платками, вспомнилась ему матушка и чернобровая соседка Оксанка. Тут прозвенел первый колокольчик, потом второй и третий, дребезжащий свисток обер-кондуктора, совпавший со свистом паровоза, клубы дыма, команда «По вагонам!» и – чух-чух – поехали. На бессарабской станции Бендеры приказали им надеть шинель в рукава, затем была остановка в Кишиневе, где Никита успел сходить в город, в трактир, и по солдатскому обыкновению выпил рюмочку и чайком побаловался – война-то еще впереди. Вечером поезд повез их дальше по направлению к румынской границе.

– Господи, благослови и помоги честному делу в час добрый! – крестясь, промолвил сосед Никиты. «Прощай, матушка Рассея!» – подумал Никита. Про себя же решил, что если судьба дозволит выжить ему на войне, то по возвращении, на побывке, обязательно сходит в «Кыев» – богу помолиться. За окном отправляющемуся составу картинно салютовал молдавский часовой – доробанец в сером суконном пальто и барашковой шапке. Слева в шапку было воткнуто какое-то диковинное перо, то ли петушиное, то ли индюшки – Никита так и не смог на глаз определить породу птицы. Стоял часовой у форменной будки, окрашенной косыми синими, желтыми и красными полосами. Как будто ничего вокруг и не изменилось: те же крестьяне, те же бабы и мужики в полях, те же колодцы с «журавлями», как у Никиты на родине.

А все ж заграница – Румыния!

Первый встреченный по пути румынский город Яссы показался ему довольно живописным. Дома раскинулись амфитеатром на холме, белый цвет стен пестрыми пятнами мешался с зеленью садов, черепичными крышами и жестяными, как серебро сверкающими на солнце куполами церквей. На самой платформе толпилось множество русских и румынских солдат в щеголеватой форме, напомнившей Никите актеров из варшавской оперетты. Язык румын понравился унтеру: отдельные слова вроде и знакомы на слух, а понять – ничего не поймешь. Обращался к румынам по-нашему – а они только руками разводят: тоже не понимают. Зато главное слово «война» по-ихнему звучало как «разбой». «Так оно и есть. Правильный язык!» – сделал для себя логический вывод Ефремов.

Встретил тут Никита случайно своего земляка и товарища с детства, с которым вместе попал на военную службу, Акакия Пожилецкого. Радость от встречи была короткой. Сообщил дружок Никите, что землячки их – Маринич, Могомошко, Полоницкий, Бондоров и Батура – уже убиты и спят вечным сном в сырой земле. «Вот те на!» – почесал затылок унтер, смотря в грустные серые глаза Акакия. Самому ему как-то не хотелось верить в такой печальный конец. Собирался что-то и сам сказать в ответ, да не успел. Понеслась по перрону команда: «По вагонам!». Люди засуетились, зашумели, попрыгали в свои товарные теплушки. Состав дрогнул и медленно стал набирать ход.

Как приметил Никита, от станции до станции пути охранялись казачьими разъездами, следящими за состоянием полотна, рельсов и телеграфа. В каждой будке торчала физиономия с флагом или фонарем в руках. Чувствовалось, что война настоящая не за горами. Так оно и оказалось: прямо с железнодорожной станции были видны турецкие редуты, откуда время от времени показывались желтые вспышки огня, а после слышалось протяжное «уууух баба-бац», и следом картинно взлетали ошметки дорожной грязи и камней, а где и человечье тело подкидывало…

Дальше была Плевна. Сначала часть Никиты держали в запасе, а в октябре, 16 числа, перевели на передовую. И чего только не испытал наш герой в тот день. Как начали турки через голову метать гранаты: «Ложись!» – плюхались в грязь, затем, по команде ротного, снова перебежками вперед до очередного разрыва. Офицеры все были бледные как полотно, солдаты такие же, мат-перемат, сплошной звон стоит. Вот летит и визжит эта окаянная граната, летит она через голову и сдается – вот-вот лопнет и рассыплется по всем головам да, верно, и Никитиной не минует – снесет ко всем чертям. Тут артиллерия наша в дело вступила, и турки не выдержали натиска – выкинули белый флаг. Затем был царский смотр, и полк Никиты тронулся в балканские горы по Софийскому шоссе, а что было далее, вы сами, ваше-ство, знаете…

В этом месте генерал задумчиво посмотрел прямо в глаза Никите.

– И не такое, братец мой, знаю. Потрепала тебя жизнь на войне, но это только на пользу – духом окрепнешь. Но как удивительно, что мы встретились! Ведь мы с тобой, Никита, почти земляками будем.

– Как так земляками? – сильно удивился Никита. Я всех наших бар по Мглину наперечет знаю, – и стал на руках загибать пальцы, – Косачи, Брешко-Брешковские, Скаржинские, Сиротенки, Саханские… Может из суражских? Чернявские, Калиновские, Гудовичи, Завадовские, Искрицкие? – и уж совсем осмелев, спросил: – А вы какой фамилии, извиняюсь, вашблагородие, будете?

– Игнатьевы мы, ведём своё начало от черниговского боярина Фёдора Бяконта, перешедшего на службу к великим московским князьям, отца митрополита московского святого Алексия.

– Вот оно как, – Никита с неподдельным уважением посмотрел на генерала, – от святых людей корень ваш, получается.

– Живу я, солдатик, как и ты в Малороссии. Бывает, закрою глаза и мысленно переношусь в свой край, в милые моему сердцу Круподеринцы: мазанки белые, ныряющие из волны зелени садов и фруктовых деревьев, окружающих каждую хату; плетни отделяют дворы один от другого, кругом хмеля полно, подсолнухов, и поросята везде снуют… Словом – мечта, да и только.

Никита на генеральский манер также прикрыл глаза, представив мысленно свой родной Мглин: уютную отцовскую хатку под соломенной стрехой, цветущую вишню, черноглазую молодицу Оксану в цветном саяне.

– Так что ты хочешь в награду за подвиг свой? – прервал его мечты генерал.

– Да какой там подвиг, вашблагородие? – Никита даже привстал, – не подвиг, а баловство одно – на веревке как малому дитю покататься! Видит Бог, я своего Егория еще за дело получу. Дай только турка доколотить!

Ухмыльнулся в усы генерал и все не отстает:

– Мечта у тебя есть заветная? Самая-самая? Ну, так что же, говори, не стесняйся.

Голубые глаза Никиты враз посерьезнели:

– Хорошо бы завести пасеку, дело-то это интересное и прибыльное. Вона как сосед мой Петро жену медком балует, одного-двух трутней живыми съест и жужжит по селу довольный. Я бы Оксанку свою тоже медком приманил.

Генерал в ответ раскатисто рассмеялся: «Говорят, что у плохого человека пчелы не водятся. Жинка у меня добрая, пособит тебе, коли обратишься, держи ее адрес». И дал Никите маленький четырехугольный картонный лист – визитной карточкой называется.

Вернулся Никита к ребятам своим в роту, рассказал им про генерала:

– Братцы, генерал этот настоящий, нашей природы, понимать все может. За ним – как у Христа за пазухой. А те, которые баре, тем понимать нас нельзя… Те по-нашему и говорить не могут…

После генеральского чая с водкой хорошо спалось Никите с седлом под головой. Снились ему жужжащие над ульями золотистые пчелы, генеральские усы и Оксанка, идущая к пруду полоскать белье. Шла она подтянуто-стройно, виляя упругими кострецами, на правом плече болталось коромысло. У сходней она наклонилась, заголила подол, обнажив крепкие бедра. От этого соблазнительно видения Никита заулыбался во сне.

Игнатьев уже в шесть утра был на ногах. Нахлестывая лошадь, вместе с десятком сопровождавших казаков, царский посланник мчался во всю прыть по дороге в казанлыкскую долину.

«Семена прогресса и свободы»

Пока оставим графа Игнатьева, заснеженные пики Балкан и мутный Дунай. Тем более что нашему герою не привыкать к дорожным приключениям. Как-то в молодости, по дороге из Пекина в Санкт-Петербург, где-то уже на сибирских просторах его застал буран. Игнатьев приказал запаниковавшим казакам поставить лошадей в круг, а сам расположился в центре с людьми, плотно накрывшись полушубками. Так и переждали непогоду, не потеряв ни одного человека в страшной ночной кутерьме.

А мы с тобой, читатель, окунемся в атмосферу зимы 1878 года. Чем тогда жила России, чем жили тогда люди, что вообще происходило в имперской столице, в златоглавой Москве и провинции? Без этих мелких, но важных штрихов наш рассказ будет неполным. Война совпала с пробуждением русского общества, с надеждами на грядущие перемены, с подъемом патриотических настроений. Кто видел восторг, с каким было встречено падение Плевны, тот невольно переносился в славную эпоху 1812 года, хотя враги России в эту войну не проникали в ее пределы нигде, за исключением Эриванской губернии, да и то на несколько верст от границы. Остро чувствующий течение времени и настроения публики, писатель Федор Достоевский вещал, что «через год наступит время, может быть, еще горячее, еще характернее, и тогда еще раз послужим доброму делу».

Прошедший 1877 год стал для России воистину годом самоорганизации общества. Это выразилось в сборе пожертвований и в создании многочисленных, по всей стране, комитетов по оказанию помощи страдающему славянскому населению Балкан. Деньги собирали все – от мала до велика. Впервые, как никогда, значительной стала роль женщин. Они занимались традиционной благотворительностью, бесплатно работали в мастерских общества Красного Креста, отправлялись на театр военных действий в качестве сестер милосердия или фельдшериц, где неутомимо ухаживали за ранеными. Хватало и крайностей в этом гражданском порыве. Нашлись, к примеру, экзальтированные дамы-«туркофилки», с «возбужденной фантазией и расстроенными нервами», которые устраивали пленным туркам овации, преподносили им букеты, угощали конфетами и шампанским и даже возили на пикники.

Пресса, доселе зажатая тисками цензуры, повела себя шумно и смело, критикуя правительство и выборные местные органы власти. Чего стоит только одна фраза из колонки популярного тогда журнала «Всемирная иллюстрация» о том, что «лень и кумовство, по-прежнему, господствовали в среде наших дум и управ», а «праздные словоизлияния задерживали разрешение самых насущных вопросов, и общественные деньги расходовались с удивительным легкомыслием». Ох, как тогда едко проезжались журналисты по поводу столичных властей, которые целую вечность не могли разобраться с элементарным вопросом о таксе на извозчиков и о типах экипажей! А в Москве? В Москве газетчики костерили на чем свет стоит Московскую думу, тормозившую рассмотрение проекта по прокладке мостовых. Еще более хлестко писали про одесских градоправителей, отмечая их природную бестолковость. Оценка таилась внутри журналистской интонации, читалась между строк, но уже на смену эзопову языку шла прямая речь. Одно то, как все тогда жадно читали газеты, как ждали сообщений с Балкан, как порицали бездарность гражданских и военных властей, показывало глубину и масштаб произошедших в обществе перемен.

Удивительным было другое явление. Россия стремительно прирастала наукой, несмотря на то, что война давалась стране традиционно тяжело. Не хватало пушек, снарядов, медикаментов. С каждым шагом вперед росли потери. В то же время образовательные учреждения (реальные училища, учительские семинарии, женские училища, земские школы, научные общества и кружки) росли как грибы после дождя, открываясь повсюду – в Риге, Казани, Брянске, Томске, Нижнем Новгороде, Новочеркасске, Ромнах и даже в станице Урюпинской. И это все только за военный 1877 год!

Однако в реальной жизни гораздо чаще наблюдалась и обратная картина: самопожертвование и подъем патриотического движения среди широких слоев русского общества не вызвал особого восторга у отечественных предпринимателей. «Мы – будущие хозяева жизни!» – хвалились они, разглагольствуя о неслыханном преуспеянии России. В то же время их пожертвования на военные нужды и благотворительность были весьма и весьма ограничены, если не сказать скудны. В русско-турецкой войне они видели только выгодное предприятие для вложения капитала. Коммерсантами и спекулянтами всех мастей наживались громадные состояния на поставках продовольствия и других товаров в действующую армию, а на робкие просьбы о помощи они откликались иронически-добродушными шуточками: «Посмотрим-посмотрим. А там уж как Бог даст». Поэтому внутренний заем не нашел в лице молодых русских капиталистов и банкиров поддержки. Показательно, что земельные банки только под сильнейшим давлением правительства согласились на отсрочку платежей должников – офицеров, медиков, железнодорожников, находившихся на войне.

Таков был фон, на котором происходили события русско-турецкой войны. Многим в России тогда искренне казалось, что это последнее напряжение сил, что дальше будет проще, что войн больше не будет вообще. А один мечтательный автор, видимо, предвкушая праздничное новогоднее застолье, провозгласил: «Пожелаем же, чтобы 1878 год довершил дела своего предшественника и позволил широко распуститься семенами прогресса и свободы, брошенными на окровавленную почву Балканского полуострова. Неудачи, лишения и жертвы не страшат нас, и России не в первый раз приходится выдерживать бури и выходить с торжеством из борьбы, казавшейся не знающим духа русского народа безнадежной». «Но в испытаньях долгой кары, перетерпев судеб удары, окрепла Русь – так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат», – вторил ему поэт, чье имя навсегда кануло в Лету…

Обычному человеку порой сложно понять мир девятнадцатого века – это совсем другое время, другой язык, другие нравы. Листаешь листки чьих-то дневников или пожелтевшие подшивки прессы, рассматриваешь картинки и дагерротипы, невольно удивляешься: неужели были такими и дела, и люди? Женщины и мужчины в старомодных, нигде не виданных нами одеждах, дети с лицами пасхальных ангелков, бравые солдаты в мундирах. Неизвестные, навсегда исчезнувшие люди. Как они жили? Что их волновало, о чем они думали? Что составляло смысл их существования? Этого мы уже никогда не прочувствуем, хотя и попытаемся приоткрыть завесу над самыми важными событиями далекой зимы 1878 года.

Пока Россия готовилась победоносно завершить очередную русско-турецкую войну и отыграться за горечь неудач в Крымской войне, для канцлера Германии Бисмарка уже ваяли памятник на литейном заводе Гладенбека. Главный мироустроитель был изображен в непринужденной форме в кирасирском мундире, по-наполеоновски заложивши руки между пуговицами мундира.

В это же время инженер, изобретатель и гуманист Альфред Нобель изобрел новое взрывчатое вещество. Называли его тогда «взрывчатой желатиной».

Французы собирались протянуть телеграфный канат от Франции через Нью-Йорк и Сан-Франциско к Японии. В Париже на площади Трокадеро, с широкой эспланады которой открывается панорама всего города, строили грандиозное здание к предстоящей в 1878 году всемирной выставке. Рихард Вагнер написал новую оперу «Парсифаль», в которой после «языческого» «Кольца нибелунга» возвращается к христианским символам и ценностям.

В России, в самый канун нового года, умер популярный поэт Некрасов, автор знаменитой поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Траурная процессия с его гробом растянулась на весь Петербург и вылилась в стихийный митинг. Газетчики ошиблись в некрологе, и, выправляя ситуацию, «Московские ведомости» сообщили подписчикам, что «Вчера в заметку о смерти Н. А. Некрасова вкралась опечатка: напечатано, что покойному было 65 лет от роду, следует читать: 56 лет».

Мир покидали не только творческие деятели. Практически одновременно с Некрасовым умер итальянский король Виктор-Эммануил, первый монарх объединенной Италии, напыщенный толстяк с завитыми усами. На пышном балдахине, укрывавшем тело усопшего монарха, топорщились его тараканьи усы.

Не стало старого интригана, римского папы Пия IX. Папа-иезуит открыто выражал сочувствие туркам, вырезавшим болгар, а своим землякам-итальянцам, мечтавшим освободиться от вековой австрийской оккупации, объяснял, что оккупанты также его «духовные дети», как и прочие католики. А посему, будьте благоразумны, молитесь и терпите! Именно при нем швейцарская гвардия – те самые потешные великанские солдатики в средневековом одеянии и шляпах – впервые расстреляли демонстрацию мирных римлян. Тело умершего папы выставили для прощания, предусмотрительно оградив решеткой – толпа с жадностью обцеловывала ступни церковного иерарха. Предварительно, следуя старой традиции, ватиканские служки трижды ударили по лбу усопшего серебряным молоточком, трижды называли его по имени, чтобы удостовериться в факте смерти.

Папа не откликнулся. Papa vere mortus est!

Самой старой женщиной на свете в то время считалась испанка Евлалия Перец, чей возраст исчислялся 140 годами, проживающая в Калифорнии. В 1771 году, когда в ее деревне построили первую церковь, у нее уже был муж и трое детей.

Человечество собиралось полететь. Некий англичанин изобрел новую воздухоплавательную машину, отдаленно напоминающую современный дельтаплан. Она состояла из рамки, прикрепленной к поясу воздухоплавателя, шара в виде подушки, наполненного газом, и пары полукрыльев, приводимых в движение пружинами, сделанными из легкой материи. Для управления этим снарядом был приделан руль или хвост из папье-маше. Считалось, что для успешного осуществления проекта летательной машины, необходимо «дать человеческому телу точку опоры в воздухе, чтобы оно поднималось, так сказать, само собою, и мускульная сила сберегалась для управления снарядом и движением вперед».

Людей интересовали не только облака, но и тайны морских морей. Английское адмиралтейство вознамерилось определить глубину Индийского океана, и для этих целей строила на верфи в Индии особый пароход.

Американский физик Дреперт громогласно заявлял, что открыл на солнце кислород методом сравнения фотографий солнечного спектра и накаленного кислорода. Негативы показали «совпадение светлых линий кислородного спектра с блестящими линиями на спектре солнце». Дреперт надеялся открыть на солнце и другие тела, присутствие которых до сих пор было неизвестным.

В Германии сравнивали крепость дерева и чугуна и опытным путем доказывали крепость первого, а в Америки отдельные чудаки пытались использовать бумажную прессованную массу для выделки паровозных колес и строительных материалов (прессованная бумага). Только в 1878 году американцы планировали открыть в Вашингтоне национальный университет и музей, а в России, ушедшей далеко вперед в сфере науки и образования, отмечали 125-летие со дня открытия одного из первых морских училищ.

В Москве зимой 1878 года стояли сильные морозы, поэтому во избежание обморожений рекомендовалось… «прикладывать к больному месту жеваный горох»; через полчаса от гороха оставалась одна шелуха, и тогда его заменяли новым.

В моде была аристократическая бледность и активные толки о спиритизме и загробном мире. Действие «Рафаэлевой воды» сулило дамам «сейчас же явить натуральную белизну лица, шеи и рук». Чудодейственный раствор, судя по рекламным объявлениям, всего за 1 руб. 25 коп. был способен избавить всех жаждущих от желтизны, морщин, прыщей, веснушек и загара, который был совсем не в моде. С «Рафаэлевой водой» конкурировало другое средство, также гарантирующее кожу с «белизной и прозрачностью» – вода «Лис де Нинон».

Для православных, протестантов, католиков, грузин, армяно-григориан, евреев-раввинистов, евреев-караимов и магометан поступил в продажу Всеобщий календарь на 1878 год в красной обложке с таблицей часов и 14 портретами главнейших русских деятелей и военачальников русско-турецкой войны с картой театра войны.

Аналогичным образом предприимчивые книготорговцы и издатели распространяли «Иллюстрированную хронику войны».