Текст книги "Балканская звезда графа Игнатьева"

Граф Игнатьев. Адрианополь

Игнатьев приехал в Адрианополь рано утром, когда только начинало светать: сквозь утреннюю мглу проклевывались смутные очертания домов и острые шпили минаретов. Стал накрапывать дождь с довольно холодным ветром. Плохая погода соответствовала плохому настроению. И причин тому было несколько.

Переговоры начались без него. А дальше события развивались столь стремительно, что Николай Павлович попал, что называется, к дележу чужого пирога. Соглашение в Адрианополе остановило движение нашей армии к Царьграду. Демаркационная линия не учитывала реальное расположение русских частей, что опять-таки давало передышку и определенные преимущества сильно потрепанным в боях турецким войскам. Предварительные мирные условия были подписаны без надежных гарантий со стороны турок. Плохо было и то, что паника у турок, вызванная быстрым наступлением русских войск, улеглась. Они приходили в себя, пытаясь закрепиться на новых оборонительных рубежах. Как опытный дипломат граф понимал, что поспешный приезд турок в ставку главнокомандующего сигнализировал о желании любой ценой затормозить порыв русских войск. Все было бы по-другому, если бы наши пушки господствовали над высотами у турецкой столицы. Тогда бы и переговоры шли по сценарию, который много раз прокручивал в своей голове Игнатьев. Но тут уж, как говорится, ничего не попишешь!

«Я вступил здесь в свою обычную роль: пополнять опять другими сотворенное легкомысленно», – печально думал Игнатьев, ибо поправить дело, дурно начатое, царский посланник был не в состоянии. Задача ему предстояла непростая и, как подсказывала интуиция – неблагодарная. Главная квартира и штабы устали, ослабли, и войска обносились донельзя. Люди ждали мира, а не войны. Генералы желали наслаждаться уже добытыми лаврами и наградами. С другой стороны, все, что видел царский посланник на пути из Казанлыка – все ужасы и опустошения, доказывало необходимость раз и навсегда избавить этот богатый болгарский край от турецкого ига.

– Какой повод вашего приезда и что вы будете делать в Адрианополе? – такими «вежливыми» словами встретил Игнатьева главнокомандующий. – Все уже кончено до вашего прибытия. Понимаете ли вы, Николай Павлович? Абсолютно все!

– Ваше высочество, в свою очередь я вынужден задать вам встречный вопрос: почему вы остановились, почему поспешили заключить перемирие, тогда как все военные и политические соображения заставляют вести русские войска на высотах Царьграда и Босфора? Я не ожидал такой несвоевременной остановки от вас, ваше высочество, наслышавшись прежде о вашем желании дойти до Константинополя. Тем более и государь этого желал и ожидал, и вам в этом смысле, насколько мне известно, телеграфировал дважды – 11 и 12 января!

При этих словах Николай Николаевич вспыхнул и стал нервно подкручивать свои чуть седеющие усы. «В Петербурге правая рука не знает, что творит левая. Я не получал от государя телеграмм, на которые вы ссылаетесь, о том, что мне дозволено безостановочно идти до высот Константинополя. Горчаков торопил с перемирием, о том же мне сигнализировал и Шувалов из Лондона, дескать, не время раздражать англичан – чревато войной с ними. К ней мы не готовы. Да поймите же вы – мои войска вымотались, оборвались, артиллерия и парки отстали при быстром движении из Филиппополя. Признаюсь, о вашем приезде, друг мой, я также узнал в последний момент», – говоря эти слова, Николай Николаевич старался не смотреть на Игнатьева, своего старого товарища. Ему, по натуре прямодушному и светскому человеку, было совестно лгать вот так, прямо в лицо приятелю, и чувствовать себя нашкодившим кадетом.

Игнатьев, слушая эти неловкие объяснения, незаметно разглядывал пейзаж за окном. Горизонт, как иголками, был утыкан шпилями минаретов. Бывший фракийский город с 1362 года и до завоевания турецким султаном Мехмедом II Константинополя был резиденцией султанов, первой столицей Османской империи. Русские войска в турецкой «Москве», сердце европейской Турции. Всего несколько переходов до Константинополя. Осталось сделать последний рывок. Придется снова уговаривать главнокомандующего, убеждать, обманывать. Ох, как же нелегко! А может, и не пытаться? Нет, все же попробую надавить на него:

– Невероятно, ваше высочество, просто невероятно, чтобы царская телеграмма не дошла за семь дней по полевому телеграфу. – Голос Игнатьева был нарочито спокойным. – Если дело обстоит так, то надо просто удивляться беспечности Главной квартиры! Необходимо тотчас же принять меры для установления надежного сообщения с Санкт-Петербургом, в особенности при нынешних обстоятельствах. Военные действия еще могут возобновиться, если турки, поддерживаемые интригами англичан и австрийцев, начнут упираться.

– Избави Бог! – нервно воскликнул великий князь, – смотри, Игнатьев, ты нам навяжешь еще войну с Англией. Пора кончать военные действия и идти домой!

– Хорошо. Допустим, ваше высочество, вы и не получили разрешение государя идти вперед. Вы видите, в каком состоянии турецкая армия. Вы знаете, что Англия, не ровен час, вмешается, полезет со своим флотом в Дарданеллы. Не лучше бы заранее предупредить болезнь, чем потом безуспешно ее лечить? Иначе благоприятная минута будет упущена раз и навсегда, – веско заметил Игнатьев.

– Для чего вы мне это рассказываете?! – взорвался Николай Николаевич. – Не нужны мне такие вопросы. Не нужна мне ваша высокая политика. Не дергайте меня вообще – я нервничаю из-за этого!

С этого момента Главная квартира зачислила Игнатьева в ряды «ястребов», «воинствующих дипломатов», как полушутя назвал его великий князь и начальник его штаба, генерал Непокойчицкий.

Общее ощущение, вынесенное Игнатьевым из разговоров с разными лицами и самим великим князем и его начальником штаба, было безотрадным. Повсеместная апатия воцарилась в головах. Все, словно сговорившись, повторяли ему одно и то же: «Поскорее заключайте мир и отпускайте нас домой. Бог с ними, с этими болгарами, из-за которых мы полезли в такую даль». В бой рвались только Гурко и молодой Скобелев.

Не отпускала Игнатьева и проблема пропавших или недошедших царских телеграмм. На крыльце конака – так у турок назывался дворец высокопоставленной особы – дипломат столкнулся со своим старым знакомым генералом Чингисом, главным телеграфистом русской армии. Чингис петлял, говорил о несущественном, «забывал» некоторые детали, но, припертый к стене фактами, все же сознался, что шифрованная телеграмма государя была им подана князю 19 января, еще утром, в день подписания перемирия с турками.

– А связь телеграфная куда пропала? Разве вы не пробовали связаться обходными путями через штабы других армий?

Связь между армиями была прервана, – отвечал Чингис, – вследствие порчи телеграфной сети.

– Почему же не восстановили? В чем проблема? – продолжал настаивать Николай Павлович.

– Потому что не было на то приказа, – признался доверчиво и смущенно офицер. – Приказа его высочества.

Игнатьев вернулся к великому князю, и с порога заявил, что доискался, где же была телеграмма государя о продолжении наступления до высот Царьграда: «Она была вами действительно получена, хотя и с большим запозданием, за несколько часов до подписания перемирия».

Николай Николаевич глубоко вздохнул:

– Признаться?.. Ну что ж. Раз другого выхода нет… Расскажу, признаюсь. То-то и беда, друг мой, красное солнышко (так он еще с детства называл Игнатьева), что телеграмма пришла слишком поздно. Нелидов уже условился с турецкими уполномоченными, а я дал слово и не мог уже изменить, ты же меня знаешь? Да у меня было желание действительно дойти до Константинополя, но я уже поручился перед пашами и не желал новых компликаций. Притом надо было дать отдохнуть войскам, а артиллерии и паркам подтянуться и догнать свои части. Следовательно, пришлось утвердить перемирие. Скажи теперь и мне, чего ты от нас добиваешься, в конце концов?!

Тут уже не выдержал Игнатьев. С его губ в необдуманном порыве сорвалась фраза, раз и навсегда испортившая личные отношения между ними:

– Я просто хотел удостовериться, что разрешение государя идти вперед до Константинополя до вас дошло. Но позвольте доложить вам, что, если бы вы были простым главнокомандующим, а не членом императорской фамилии, вы бы как минимум получили выговор. Не только при получении такого разрешения царя, но даже если бы его совсем не было, обязанность военачальника в этой ситуации одна – идти вперед, гоня разбитых турок до берегов Босфора, пока они еще не опомнились от разгрома и не вмешались англичане. Нельзя им дать опередить нас. Мир, заключенный при нынешних условиях, крайне хрупок и шаток. И я бы предпочел вести переговоры из Буюк-дере, откуда открывается чудесный вид на дворцы и минареты Константинополя.

Бывают слова, сказанные сгоряча, без желания обидеть. Но из-за них Игнатьев серьезно испортил отношения с великим князем. Некогда дружелюбный и открытый Николай Николаевич стал к нему предельно холоден. «Еще одним врагом больше», – с легкой грустью констатировал Игнатьев. Он чувствовал, что вокруг выстраивается незримая и враждебная стена отчуждения: и здесь, в Адрианополе, и там, на родине, – в холодном и сановном Петербурге.

На самом деле Игнатьев даже не подозревал двусмысленности своего положения. Канцлер давно заключил тайное соглашение с Австрией о будущем разделе наследства Османской империи. Келейную сделку с Австрией решено было держать в строжайшем секрете не только от широкой публики (не дай бог, кто-то что-то пронюхает – такой шум поднимут!), но и от российского посла в Константинополе, чтобы не повергать его в состояние психологической раздвоенности. Пока Игнатьев вместе со всем русским общественным мнением продолжал верить, что Австрия – «коварный враг», австрийцы являлись вполне формальными союзниками для царя и Горчакова. Еще более сложными условиями были обставлены отношения с английским кабинетом. Британцам зачем-то пообещали, что русские войска никогда не вступят в турецкую столицу. Эта декларация была ахиллесовою пятою для России в предпринятой ею войне на Балканах. До поры до времени об этом даже не знал главнокомандующий, царский брат.

Игнатьев инстинктивно чувствовал, что за его спиной плетутся интриги, что-то происходит, что-то выпадает из-под его контроля. Особенно тоскливо было вечерами, когда накатывала волна какой-то давящей безысходности: «Зачем все это мне? Во имя чего?» Граф заново анализировал свои беседы с царем, канцлером, наследником, военным министром. «Надо смотреть правде в глаза, и я смотрю. Крестный – царь – вроде бы любит меня и ценит, но поддержать в случае надобности у него характера не хватит. Отступать поздно – уже ввязался в эту драку. Другой бы на моем месте бросил все и удрал, чтобы не подвергаться личному поражению. Но я-то не могу: наш брат-русак должен служить отечеству верно, не как наемный немец! Что ж, буду тянуть лямку, пока сил хватит, не гоняясь за наградами-дешевками, а за удовлетворением совести. А там – будь что будет».

Мысль эта очень понравилась ему. На душе стало покойно и хорошо, как давно уже не было. Все ясно: не поддаваться никаким вспышкам эмоций, действовать, невзирая на обстоятельства, а потом посмотреть, что из этого выйдет. Поступать наперекор – это очень по-русски! Теперь, подчиняя свою голову строгой логике, Игнатьев стал последовательно выстраивать комбинаторику переговоров с турками. Начинать с наиболее приемлемых для них условий, переходя затем к более тяжелым, требуя визирования по каждому согласованному пункту. Только так возможно связать турок договорными обязательствами. Связать крепко, надежно. Только так…

* * *

Из письма графа П. Н. Игнатьева жене

от 31-го января 1878 года:

«Для доставления моих вещей, оставшихся в овраге близ дер. Шипка, был командирован великим князем л. – гв. Казачьего полка штабс-ротмистр Лесковский. Избитым оказался погребец, многое помято и поломано, несколько золотых потеряли футляр и затерялись, бриллиантовая звезда Александра Невского исчезла, седло и сбруя с запасными подковами и ремнями сгинули в овраге и, вероятно, пригодились казакам, разыскивавшим мои вещи в балканских трущобах. Фургон погиб в овраге, коляска дошла до Адрианополя каким-то чудом, одни рессоры пострадали и крылья ободраны… Бедному Евангели, оставленному при вещах у Шипки, пришлось выдержать и голод, и холод. Он не ел четыре дня кряду. С особенным удовольствием я разложил свои вещи. До сих пор у меня ничего, кроме теплого платья, бывшего при мне, не было… даже почтовой бумаги… Я получил кучу приветствий из Константинополя… Конечно, несравненно лучше было не заключать перемирия, пока высоты над Константинополем и Босфором не заняты нами, и не подписывать с турками тех предварительных условий, которые были мною составлены еще до перехода нашего чрез Балканы. Но мы теперь предупредили турок, что в случае прихода английской эскадры в Босфор принуждены будем занять высоты над самым Константинополем – comme сопtrepoid set garantie matériael…[15]15
  В качестве противовеса и ощутимой гарантии (фр.)


[Закрыть]Бог сохранил меня чудом в балканской пропасти, куда я слетел с коляской при конце подъема на гору Св. Николая».

«Карающий меч» Священного альянса

Скалон проснулся в холодном поту.

Рывком сдернул с себя простыню, сел на край кровати, постепенно приходя в себя. Натянув штиблеты на босые ноги, шатаясь, адъютант великого князя пошел по направлению к выходу из своей комнатки, протянув руку вперед, чтобы не наткнуться на стены в кромешной темноте. За дверью, прикорнув на стуле, безмятежным сном спал денщик, пуская слюни изо рта. «Мне надобно умыть руки и лицо» – это была единственная мысль, засевшая, как гвоздь, в тот момент в его голове. Дойдя до самодельного жестяного рукомойника, Скалон подставил голову под обжигающе холодную струйку воды, а затем стал бить себя ладонями по щекам, словно пытаясь отогнать от себя пугающее и жуткое сновидение, еще несколько минут назад казавшееся ему явью.

И вот что снилось ему. Ему снилось, что он сидел в турецкой чайхане и курил кальян. Рядом на пестрых пуфиках возлежал Николай Николаевич, его начальник, с какой-то глиняной трубкой в руках и меланхолично потягивал ее. Перед ними кругами ходил переводчик турок, месье Ляморт, взмахивая черными фалдами сюртука, точно крыльями. Мрачная фигура этого человека напоминала Скалону старую ворону на снегу Царскосельского парка, а слова звучали, как сухой треск камней на морозе. Говорил Ляморт тихо, невнятно и невразумительно. Скалон мучительно пытался разобрать хотя бы отдельные слова, нагибался поближе, переспрашивал, но слышал только невнятное бормотание. Вдруг его левое ухо стало увеличиваться на глазах, оттопырилось в сторону источника звука и через ушную раковину потоком полились слова, гудя и отдаваясь в голове как звон колокола. «Бум! Бам! Бом!» – многоголосо звучал медный звон, словно празднуя тризну. Дмитрий Антонович в ужасе попытался закрыть уши ладонями обеих рук, чтобы ослабить чудовищное внешнее воздействие, но было поздно – загадочные и бессмысленные фразы заполнили каждую клеточку его мозга, ярко вспыхнув в финале своей абсолютно бессмысленной концовкой: «Жертва ваша – это тяжелая победа над собой и своим разумом. И ответ ваш – это ответ на 11 вопрос. Могут ли все числа от 1 до 10 истолковать, что есть число 1 и есть число 10-е, что значит число 5? И просим мы Бога, отречения от «я» своего, которое происходит из ада, хотя великолепным именем света одевает себя. Трепеща, говорим мы о нем и о Всемогущем Зиждителе Вселенной. Да отрещица суета мира! Но остерегитесь, чтобы бисер не был повержен перед свиньями, а в противном случае вы сами за оное отвечать будете нашему Спасителю и другу душ наших! Ибо не за горами время силанума, когда отсекаются засыхающие и увядшие отпрыски райского древа, а иногда и целые бесплодные ветки».

Комната вдруг стала заполняться дымом, черты лица Ляморта потускнели, а сам он, подогнув ноги в вязаных чулках, стал приподниматься над полом. На уровне головы Скалона, его фигура совершила плавный разворот на 90 градусов, медленно и величаво проплыла мимо Николая Николаевича, изумленно застывшего с трубкой во рту, мимо стен, завешанных цветастыми персидскими коврами. В этот момент Скалон понял, что надо бежать. Бежать скорее от этого кошмара к выходу – и проснулся. От окна тянуло холодом. Он сам был в испарине, и давило сердце.

Утром, во время завтрака, Скалон осторожно рассказал об этом сне князю.

– Масонские бредни, – сперва отмахнулся великий князь. – Начитался на ночь всякой дури. Перед сном надо дышать свежим воздухом, а не пылью канцелярских бумаг.

Однако положил вилку на стол, задумчиво сказал: «Я слышал нечто подобное. Право, не припомню уже от кого. На всякий случай присмотрись к этому Ляморту и держи ухо востро!»

* * *

Ляморт прикрыл глаза, перебирая четки. В это же самое время он находился чайхане у хромого Гасана, всего в версте от штаб-квартиры русского главнокомандующего. На бледном лице скользнула слабая улыбка: Ляморт не знал и не мог знать дословного содержания беседы, однако был уверен, что приснится Скалону именно сегодня. Вчера, когда вместе с Садуллах-беем их пригласил к себе адъютант русского главнокомандующего, Ляморт как бы случайно забыл на столике у изголовья кровати книгу под странным названием «Теоретический градус соломонских наук», заложив нужную ему страницу высохшим листом черного папоротника. Простой психологический трюк и немного практической магии. Зато теперь его противник начнет нервничать, совершать глупые и непростительные ошибки. Ровно это ему и надо: выбить русских из привычной уверенной манеры поведения победителей, заставить их опасаться неведомой силы.

На протяжении многих лет Ляморт трудился на одного и того же работодателя – организации под названием «Священный альянс», секретной католической службы, учрежденной римским папой Пием V еще в 1556 году. Подчинялась разведка только владыке Святого престола. С ее деятельностью связывали огромное количество громких шпионских скандалов, загадочных политических убийств и государственных переворотов, происходивших во все времена «во имя защиты веры». Тайные сотрудники «Священного альянса» вместе с иезуитами трудились по всей Европе, открывая коллегии и академии, подготавливая войны и перевороты, шпионя с единственной целью – вернуть как можно больше еретиков в лоно католической церкви.

Секретные сведения – это такой же товар, которым шпионы разных стран всегда торговали друг с другом. Связка между тайной политической полицией Пруссии и Ватиканом образовалась еще в 1848 году, когда улицы Берлина покрылись баррикадами, а чернь, подстрекаемая смутьянами-социалистами, вела ожесточенные бои с правительственными войсками. В это смутное время Вилли Штибер, глава прусской разведки, начал терпеливо сплетать паутину из агентов, союзников, случайных, но полезных связей и контактов. До него доходили отдаленные слухи о могущественной тайной службе Ватикана. Партнер был потенциально интересен. А тут и подвернулся случай: в поле зрения прусской полиции попал революционер, готовящий покушение на главу католиков. Неудачливого террориста схватили на границе Папской области. Так Штиберу удалось выйти на главу «Альянса» – кардинала Луиджи Ламбручини. В руки «Альянса» пруссаки и дальше передавали информацию о своих клиентах – итальянских революционерах, представителей интеллигенции, гарибальдийцах. В обмен «Священный альянс» предоставлял Штиберу возможности своей разветвленной агентской сети, действующей в разных странах и на разных континентах.

В декабре 1877 года, после того как пала самая мощная турецкая крепость Плевна и русские войска стали стремительно наступать на Константинополь, Бисмарк вызвал к себе Штибера. Неспешно раскурив свою знаменитую толстую гавану, «железный канцлер» выпустил облачко сизого дыма, окутавшего его голову, так что за густой завесой усов была видна только тяжелая нижняя часть лица.

Штибер терпеливо ждал. Но Бисмарк начал серьезный разговор издалека, с прелюдии, абсолютно не относящейся к делу:

– Мой дорогой Штибер, домашний врач меня упрекнул, что я не выпускаю изо рта сигару. Я согласился с ним. Но ведь мое искусство дипломатии и заключается в том, чтобы пускать пыль или, простите за метафору, дым в глаза людей. – Бисмарк раскатисто рассмеялся.

Штибер не проронил ни слова, только его глаза весело сощурились за стеклами очков. Бисмарк продолжил:

– Судя по всему, война на Балканах клонится к закату. Старик Мольтке[16]16
  Мольтке «Старший», Хельмут – начальник Прусского генерального штаба, считался непререкаемым авторитетом в военной науке. (Примеч. автора.)


[Закрыть], кажется, серьезно ошибся в своих прогнозах – русские идут вперед. Мы должны использовать последствия этой войны в интересах немецкой политики. У нас нет прямой выгоды в этом конфликте. Но – тут Бисмарк поднял толстый указательный палец вверх, а в глазах его блеснули холодные искры – мы не можем не считаться с законами географии. Нам не нужен русско-австрийский конфликт. Более того, я хотел бы склонить императора к союзу с Австрией. Пусть русский паровоз выпустит свои пары где-нибудь подальше от германской границы. А посему – посему нам надо разыграть отвлекающую комбинацию, пожертвовав ферзем ради того, чтобы поставить мат. Причем поставить мат всем игрокам – русским, туркам и дряхлеющему английскому бульдогу. Германия должна взять на себя роль арбитра и определять условия мира и территориального передела европейской Турции. Для этого в Константинополе необходим агент, который, располагая достаточно крупной суммой денег, мог бы подготовить почву, играя на противоречиях сторон и стравливая всех со всеми. Тайная подготовительная работа должна предшествовать явным политическим выступлениям. Они закрепят заранее обеспеченный будущий дипломатический успех Германии. Это уже по моей части, Штибер.

– Ваше сиятельство, – ответил Штибер, – у нас там достаточно агентов.

– Нет, не подходит, – категорически возразил Бисмарк. – Я уверен, что все они на «крючке» у русских и англичан. В Стамбуле все продается и покупается. Постарайтесь подобрать нейтральную фигуру, незнакомую местному дипломатическому корпусу.

Заметив, что Бисмарк немного оживился, Штибер решил перевести разговор на нейтральную для него тему, где он мог продемонстрировать свою информированность. – Послушайте, ваше сиятельство, оказывается, Игнатьев уже в ставке в Адрианополе.

– Знаю. Это опасный противник. Не чета Горчакову. Того я подловлю на его старческом болезненном тщеславии. Иной склад характера у Игнатьева. Это один из немногих славян, который знает, чего он хочет, имеет известные убеждения и ясно высказывает свои мысли. Его надо будет изолировать от будущего переговорного процесса. Но меня сейчас другое волнует, – продолжал с той же раздраженной торопливостью канцлер. – Мы должны точно знать, что планируют русские на подступах к Константинополю. Что и когда? Медлить нельзя: я должен знать, что там у них происходит день за днем.

На Бисмарка устремился внимательный взгляд серых глаз собеседника. – Это не так просто, ваше сиятельство.

– Черт побери, информация нужна как воздух, а с кого ее, спрашивается, стрясти? Ты что, мой маленький дурачок, думаешь, что меня волнуют интимные тайны русского царя и его юной любовницы?

– Нет, ваше сиятельство, но…

– Никаких «но»! – взорвался Бисмарк. – Ройте землю как кроты, только так, чтобы лап ваших никто не видел.

– Слушаюсь, ваше сиятельство, но для этого нам нужны их дипломатические шифры и коды. У русских появился новый какой-то мудреный шифр.

– Так и займитесь этим, дружище. Карты вам в руки. Больше это организовать некому. Для этого я и плачу вам ровно столько, чтобы хватало не только на пиво и суп из бычьих хвостов. Ты же не баварский тугодум. Форвертс! Марш вперед!

Лицо Штибера вытянулось, брови поползли вверх. Почтительно кланяясь, главный обер-шпион Пруссии попятился к двери. Когда он скользнул за нее ужом, клубы табачного дыма вновь потекли вверх, скрыв монументальную голову рейхсканцлера.

Трясясь в коляске, Штибер по дороге мучительно обдумывал приказ своего начальника. Задание не из легких. Вилли перебрал в своей голове всех известных ему лазутчиков и осведомителей: «Кого же подобрать на роль агента? Кого?». По словам Бисмарка, агент должен оставаться в тени, действовать самостоятельно, но без прикрытия, чтобы в случае чего от него можно было безболезненно отказаться. Колесо со скрежетом зацепилось за булыжник мостовой, и тут Штибера осенило. В цепкой памяти главы разведки всплыл взгляд человека из резиденции папского нунция в Вене. Этот старый дворец на площади Ам-Хоф, давно ставший центром политических интриг, примыкал к церкви «Девяти ангельских хоров». Монсеньор Антонио Саверио Де Лука, посланник римского папы при Австрийской империи, ставший с помощью Штибера неиссякаемым источником ценной информации из Вены для «Священного альянса», подвел к нему благообразного человека в черной сутане. Голову монаха скрывал просторный капюшон.

– Позвольте представить вам, господин Штибер, отца Ляморта. Вы знаете, что наша паства готова отдать свои жизни, выполняя любые приказания понтифика. Отец Ляморт не просто преданный служитель престола Святого Петра – это карающая рука «Священного альянса».

Штибер в недоумении воззрился на кардинала.

И тогда монах резко откинул с лица капюшон. Его взгляд тяжелый, прямой, пронзающий, взгляд бесцветных и бездонных глаз, казалось, проникал в самую душу. Даже такому прожженному, видавшему виды цинику, как Штиберу, стало не по себе от этих глаз – как будто повеяло леденящим холодом преисподней…

– Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но суть их обнаженные мечи! – улыбнулся Де Лука.

Турецкий уполномоченный Садуллах-бей приехал в Казанлык для переговоров с русскими поздно вечером 31 января 1878 года. Добирался окольным путем через Берлин, Вену и Триест. Игнатьев не хотел вести себя строго по этикету, так как турок был его старым приятелем, и навестил его на следующее утро, не ожидая визита. Он был крайне удивлен, увидев, что Садуллах-бея сопровождает какой-то пожилой господин с явно европейской внешностью.

Так на политическом закулисье Балкан появился Ляморт.