Текст книги "Ёксель-моксель"

Сергей ПРОКОПЬЕВ
ЕКСЕЛЬ-МОКСЕЛЬ

несерьезные рассказы

СТЕРВЯТНИК ИЗ КУРЯТНИКА

ХВОСТАТЫЙ МСТИТЕЛЬ

Приснился мне тихий ужас – будто в бане в противогазе. В то время как я такая слабая на жару, даже в моечном отделении больше пяти минут не выдерживаю – сердце как рыба об лед бьется, а тут вдруг в парной да еще в глазастом наморднике. И две девахи, тоже в противогазах, в четыре веника меня охаживают. Я из-под веников вырваться хочу – глаза на противогазный лоб от нехватки воздуха лезут – и не могу. Всей противогазной головой на выход рвусь, да нижние с верхними конечности не включаются. Лежат пластом и ни тпру, ни ну, чтобы ползти, где дышать можно.

Кое-как проснулась из этого фильма с ужасом. И что вы думаете? В комнате аммиачный угар. Бьет в нос – не продохнуть.

Кот у нас, Филимон, не домашнее животное, а зараза! «Не зараза, а инфекция!» – муж всегда поправляет. Пусть будет инфекция, а все равно – зараза. Хотя и красивый. Лапки беленькие, сам серенький и в тигровую полоску. А уж зверюга – точно как из джунглей.

Облюбовал спать у меня в ногах. Да еще не смей его задеть во сне, потревожить лохматый покой. Разъяренным тигром набрасывается и рвет мое бело тело зубами-когтями. Обнаглел в стельку. Перед противогазной баней как раз жаркий бой выдержала. Задела во сне Филю пяткой – он как вцепится зубами! Еле отбросила пинком. Агрессор лохматый еще длиннее когти выпустил, будто я ему злейший враг, а не кормящая мясом и рыбой хозяйка. На его когти схватила тапочек и с одного удара приземлила зверюгу на пол. Удрал от воспитания! А я провалилась в сон с угарной баней.

Филимон, в отместку за бесцеремонное обращение, устроил мне аммиачный запах. Проснулась я и давай искать, где свершил грязное дело. Как юный следопыт, все углы обнюхала – везде сухо. От безрезультатных поисков перехотела спать. Ладно, думаю, посмотрю пока телевизор… Включила, а экран вспыхнул и погас. Я давай ручки крутить. Вот тут-то и почувствовала, где эта зараза акт возмездия устроил – на телевизоре, в прорези, что на задней стенке. Прямо народный мститель. Как теперь «Санту Бабару» смотреть? Запустила в него тапком, заскочил он на шкаф, рычит, глазами разбойничьими сверкает, а что толку – не работает телевизор. Надо мастера вызывать. Но стыдно… Молила, чтоб с атрофированным носом прислали…

– Двадцать лет работаю, – сказал мастер, выворачивая винты задней стенки, – такого еще не видел. Вы что, телевизор с туалетом перепутали? Или кино кому-то не понравилось?

Кот, говорю, зараза с инфекцией, холера ехидная…

– Вот уж, – обиделся мастер, – не надо с больной головы на здоровую пенять! Кошек, – говорит, – я знаю не хуже телевизоров! Это самое чистоплотное животное, в отличие от собаки и человека.

Мастер попался – кошатник, как клоун Куклачев. У него дома кошек больше, чем четверо детей. Поэтому принялся мне лекцию читать вместо ремонта.

– Вот, говорят, – отложил отвертку, – собака умнее кошки. Так это что – от ума у собак недержание? Ведь гадят на улице, где приспичит? Кошка разве позволит себе посреди дороги? Она – в укромном уголке, и обязательно зароет. А собака, этот друг человека, разве зароет? Еще и на виду у всех норовит! Мол, полюбуйтесь! И побежала довольная! Всех бы перетравил вместе с двуногими хозяевами, которые от своих собак научились. Говорят, человек – царь природы. Этот царь природу лифтов и подъездов так загадил, что на вызова скоро в противогазе придется ходить.

Хлопаю я на эту лекцию глазами, а что ему скажешь? Вдруг Филя со шкафа спрыгивает. Ну-ка, думаю, цапни этого кошачьего философа, чтоб не очень вашего брата расхваливал. Филя чужим не дает себя гладить, дичится, когти в ход пускает.

И вдруг этот хвостатый лицемер сам начал ластиться к мастеру. Ну, пай-котик, да и только. Мурлычет, о ногу трется.

– Разве такой культурный кот может нагадить? – снова завел обвинительную речь мастер.

Я сквозь землю чуть не провалилась. Мастер снял заднюю стенку.

– Фу! – сказал, – хоть противогаз надевай. Ладно, пусть проветрится, завтра зайду. Благодарите котика, так бы вообще ремонтировать не стал.

Я бы его поблагодарила!.. Развернул мастер телевизор на прежнее место и ушел. А этот зверюга, пока я на кухне крутилась, принялся зарывать содеянное. Стыдно перед мастером стало. Пахучие микросхемы – не песок, не нагребешь кучкой, Филимон начал книжками с полки, что над телевизором, забрасывать вонизм. Книга на заднюю панель кинескопа упала, и накрылся наш телевизор окончательно.

– Выкинуть кота, куда подальше, да и дело с концом! – муж говорит. – Со стола таскает! Обои дерет! Еще и телевизор испортил!..

Ничего себе заявочки!

– Тебя самого, – говорю, – тем же концом по тому же адресу. Развыкидывался! Подумаешь, телевизор! Ящик железа! И смотреть по нему, кроме мордобоя да выборов, нечего. Я сама в него скалкой запустить хочу. А тут котик – живая душа! Пусть и зараза с инфекцией, а все равно, – говорю, – только через мой труп!

– Эт точно – сказал муж, – смотреть по телеку нечего. Так что не будем устраивать трупы, пускай живет инфекция.

А что он еще может сказать?

СТЕРВЯТНИК ИЗ КУРЯТНИКА

С легкой руки внука Савельича, Генки, петуха звали Рэмбо. И был он коршуном с гребнем, травоядным хищником дворового масштаба.

Кровожадный характер проявился у Рэмбо с младых когтей. Насмерть задолбал пять собратьев по выводку, основательно проредив подрастающее куриное племя Савельича.

Заматерев в петуха, вообще всю живность во дворе начал держать в страхе. Свиньи, кошки, утки – постоянно испытывали на себе бандитские выходки Рэмбо. Пес Амур, с доброго барана ростом, не стерпел сволочной жизни, ушел со двора куда глаза глядят.

Что живность? Рэмбо людей терроризировал, только успевай раны зализывать. Савельича, особенно его тросточку, побаивался, тогда как Лидку, невестку Савельича и маму Генки, со свету сживал. Она была писклявой и одевалась петухасто – уж если кофточка, то революционно красная или африкански желтая, платья с разрезами и вырезами и разноцветные аж в глазах рябит. Или в шорты, как исподнее моряка, полосатые вырядится, все мясистые лапы, то бишь, ноги, наружу. А уж парфюмерией разило – крылья у Рэмбо заворачивало.

Лидка, приезжая летом на выходные, прежде чем открыть калитку с радостным «здрасьте», искала палку поувесистее – отбиваться от стервятника из курятника. И не расставалась с ней днем и ночью.

Рэмбо подкарауливал лакомую городскую жертву в самых неожиданных местах. Стоило Лидке показаться на крыльце, как начиналась охота. Крылатый паршивец мог налететь с тыла, норовя садануть острым, как гвоздь, клювом в ногу. Или с сараюшки пикирует, целя в лицо. Однажды подловил Лидку, когда та за домом цветник пропалывала, сидя на корточках. Бдительность среди анютиных глазок, пионов и другой красоты притупила, палку антипетушиную выпустила из головы и рук. Рэмбо только это и надо, вихрем налетел глаз выклевать. Эмоции от злости перехлестнули, промазал, в щеку угодил. Раненая Лидка отскочила в тупик между домом, забором и бочкой с водой. Из щеки кровь. Больно. А травоядный хищник и не думает убегать. Неудача лишь раззадорила. И боевая диспозиция лучше не придумаешь – в капкане жертва, убегать некуда. Один выход и тот под контролем Рэмбо, который твердо наметил лишить Лидку глаза. Взлетел на бочку, напружинился, в зрение противника метит. Бандюга, одно слово. Лидка верещит на все село, жить окривевшей перспектива не прельщает. Во время очередной атаки Лидка в отчаянии новую крепдешиновую блузку с себя сорвала, загородила зрение. Пикирующий Рэмбо вцепился в преграду. Намертво. Вниз головой висит, блузка под когтями трещит… Вместе с новой блузкой зашвырнула Лидка террориста в курятник.

– На суп давно зарубить надо! – плакалась Савельичу, разглядывая порванную, всю в курином помете блузку…

Свекор наотрез противился раньше времени лишать Рэмбо головы.

– А кто будет хохлаток топтать? – возражал на ворчание невестки. – Он пусть и варнак, а свое дело туго знает. У несушек показатели – хоть на выставку. В количественном и качественном разрезе. Яйца утиных габаритов…

Отправить кровожадного Рэмбо в курятник на пожизненное заключение Савельич тоже не соглашался. Во взглядах на скотоводство следовал железно-гуманитарному принципу: животина должна демократически развиваться, а не в загоне. Хочет курица в курятник – добро пожаловать, надумалось свинье в сараюшку – без проблем. Но и в обратную сторону – в любое время дверь настежь. И собак Савельич на цепь не цеплял. Живность имела все права на свободу личности.

В тот год свиноводство в хозяйстве было представлено Васькой с Борькой. Добрые были хряки, из породы – свинья везде лужу найдет. Что один, что другой вечно ходили со следами грязи на упитанных боках и справных мордах. И отвечали взаимностью на гуманизм хозяина, обожали сопровождать его в сельмаг. Картинка была загляденье. Савельич целеустремленным и торопливым командором, припадая на одну ногу, пылил впереди, следом веселой рысью, тряся жиром, спешили хрюканы. Причем, строго в кильватере Савельича. Не отвлекаясь на лужи и другие сладкие соблазны. Кто-нибудь из встречных односельчан обязательно спросит, завидя дружную компанию: на троих соображаете?

Сельмаг – название историческое, по-новому он возвышенно именовался «Арарат». Наверное, в качестве компенсации отсутствия гор вокруг села. Пока Савельич отоваривался в «Арарате», хрюканы исследовали пятачками его «подошву» в районе крыльца.

Возвращение домой имело другое построение колонны. Впереди галопировали Васька с Борькой. Савельич степенно следовал за ними. Все объяснялось тонкой психологией. Нетерпеливый Савельич, собравшись в магазин, всегда боялся, что за минуту до его прихода закончится хлеб, чай или другой остронужный продукт. Например, «детская». Так он любовно называл чекушечку. Отягощенный сумкой, шел без спешки. Даже с «детской» в кармане не торопил события. А куда они теперь денутся? Тогда как хрюканов к дому подстегивала мысль: вдруг без них хозяйка наполнит пойлом корыто и кто-нибудь покусится на вкуснятину?

Рэмбо в сельмаг не ходил. Его больше пленил соседский двор. Любил погонять тамошнего петуха, потоптать его гарем, но особое удовольствие доставляло издевательство над соседским псом. Праздником души было подразнить сидящего на цепи, позорно загнать его в будку, показать, что оскаленные зубы и лай – это смех в коробочке. Собак Рэмбо не переваривал.

На фоне такой антипатии внук Савельича Генка приволок кабыздоха. Из породы двортерьеров.

– Деда, пусть у нас живет. Амур все одно не вернется.

– Вот это волкода-а-ав! – оценил пополнение дед. – Как назовешь?

– Титаником, – не задумываясь, окрестил внук.

– Эту шмакодявку Титаником?! – расхохотался Савельич. – Тузик – самое большое.

Песик был из серии «до старости щенок». Со среднего кота размером. И какого-то мусорного вида. Со всех сторон шелудивый экстерьер. Шерсть в репьях, немытого цвета…

Да не судите, как говорится, и не попадете в лужу. Титаник, попав на новое место, без раздумий подбежал к забору и задрал ногу влажно пометить территорию. Но не успел разойтись в вышеназванном процессе, на него вихрем налетел дворовый пахан. Рэмбо, как и Савельич, принял чужака за недоделанного Тузика. С ним, Рэмбо, хряки многопудовые боялись связываться, а тут какое-то облезлое чучело с цыпленка ростом права начинает качать, туалеты, где ни попадя, устраивать.

Рэмбо по своей бандитской сути рассчитывал врасплох застать соперника и садануть ему, увлеченному естественным делом, прямо в глаз, чтобы поставить навсегда точку в вопросе ху есть ху в данном регионе. Титаник и в трехногом состоянии не растерялся. Умело увернулся от разящего око клюва и сразу прыгнул в атаку – пасть щелкнула в опасной близости от шеи Рэмбо. С десяток перьев осталось в зубах у Титаника. Еще бы чуток, и они отведали куриной плоти.

Если в предках у Рэмбо были ярые ненавистники собак, у Титаника, несмотря на его неказистость, в очень отдаленных родственниках, похоже, имелась овчарка, натасканная рвать жертве горло. Во всяком случае, Рэмбо ошалело отскочил в сторону с видом: что за на фиг?! И проворно взлетел на поленицу. Шмакодявка заставляла серьезно относиться к себе.

С того момента началась война за лидерство. Рэмбо, используя летные качества, нападал на самозванца из-под дворовых заоблачных высот. Подкараулит соперника и, как орел, разящим камнем падает Титанику на спину, стараясь одним ударом раскроить голову. Налетит, клюнет и ракетой взмывает на забор, сараюшку или поленицу. В честный бой не ввязывался. Из-за угла норовил.

Потери имели место с обеих сторон. Титаник носил на спине и голове глубокие следы стальных когтей и железного клюва. Рэмбо утратил немалую часть красоты хвостового и телесного оперения. Тем не менее, никто не сдавался.

Зато Лидка с наступлением военных действий почувствовала себя человеком. Увлеченный разборками, Рэмбо не вязался к ней. Тем более, если во дворе был Титаник. Лидка, идет ли в сад, огород или туалет, манила за собой Титаника кусочком колбаски.

– Отгрызи этой твари башку клювастую! – просила. – Чтобы неповадно на людей кидаться!

В то раннее утро Лидка, соблюдая все меры предосторожности, с противопетуховой дубинкой, вышла на крыльцо…

Савельич выронил на портки чашку с горячим чаем, когда услышал пронзительное:

– Ура-а-а-а!

Невестка стояла на верхней ступеньке и, как саблей, размахивая защитной палкой, радостно орала. Было от чего блажить на всю Петровку. Посреди двора валялся петух. С первого взгляда батальное полотно красноречиво вещало: впредь террорист никого не тронет. Клюв с головой валялся слева от крыльца, туловище с когтями – справа.

– Ура! – кричала Лидка. – Ура-а-а!

Наконец-то можно спокойно дышать в этом зверинце. Крылатая тварь получила по заслугам.

Савельич поворчал на Титаника за самосуд, сменил портки и тут же уронил на них следующую чашку с обжигающим нежные места напитком. Невестка снова орала на крыльце.

– А-а-а-а!!! – истошно вопила, пугая куриц, Борьку с Васькой и всю Петровку! – А-а-а!

И опять крик был логически оправдан.

Нет, чуда не произошло, голова Рэмбо не приросла к туловищу. В загорелую упитанную Лидкину ногу мертвой хваткой впился Титаник.

Жизнь продолжалась.

ЁКСЕЛЬ-МОКСЕЛЬ

Десять лет назад с Лехой Тетерей случай произошел. Не успел познакомиться с одной девицей – та в декрет. Не сильно Леха расстроился. «А, ексель-моксель! – сказал себе, – когда-то все одно хомут надевать».

Моя мама, Анна Михайловна, говорила: молодые все симпатичные. Лехина жена была исключением. Не Баба-яга, но из близкой родни. «Какая разница-заразница, – не расстраивался Леха. – Возьмешь красавицу, она из тебя сохатого-рогатого начнет мастерить…»

Шесть лет вместе прожили. Как-то Леха возвращается с работы… По дороге три литра – свою норму – пива купил. Со сладкими мыслями: сейчас оттопырюсь до упора, – открыл дверь квартиры… И захлопнул с вытаращенными глазами. С наружной стороны к двери не было претензий, тогда как изнутри одна табуретка расхлябанная осталась да на подоконнике ракушка из Сочи. И голые стены.

– Ёксель-моксель! – побежал Леха к соседям. – Обокрали!

Вышло хуже. Согласно пословице: «Только муж не знает, что жена гуляет». Его далеко не красавица, оказывается, целый год с одним казахом, несмотря на бабуягиную фотогеничность, из Лехи «сохатого-рогатого» мастерила.

Создав законному мужу густую ветвистость на лбу, казах поехал доделывать начатое в свой аул. Подогнал фургон и вместе со всем скарбом Лехино сокровище погрузил.

– Ну, ексель-моксель, – поклялся на руинах семейной жизни Леха, – чтоб еще хоть одна баба переступила мой порог!

И сел пить пиво с водкой. При этом яростно пел: «Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень!»

Насчет баб четыре года свято держал страшную клятву. С попугаем делил жилище. А завел его не из магазина «Оазис».

Рот у Лехи дырявый. Крошки, как горох из худого мешка, на пол сыплются. Леху прореха не колышет, а воробьям – радость. Летом постоянно харчуются на балконе.

В один холостяцкий день Леха глянул на крылатых нахалявщиков, ба! – вместе с ними попугайчик прилетел столоваться. Разноцветный, как из шоу.

– Ёксель-моксель, – удивился Леха, – прямо филиал Африки у меня открывается. Того и гляди, крокодилы с бегемотами нарисуются.

Крокодилы не прилетели, зато попугай постоянно поддерживал балконную Африку. Регулярно с воробьями заруливал. Спелся с ними, будто на одной пальме вылупились.

– Ёксель-моксель, – как-то, глядя на несерьезную одежонку заморского гостя, прикинул Леха. – А холода нагрянут, что зачирикаешь в своем эстрадном полуперденчике? Воробьи – пройдохи морозоустойчивые, а твои цветастые перышки облетят с первым снегом.

Человек Леха был сердобольный. «Простодыра чертова!» – называла его до убега в аул жена.

Глядя на попугая, Леха вспомнил голопузое детство и, выручая теплолюбивую птаху, навострил ловушку: ванночка детская, перевернутая кверху дном, на палочку одним краем опирается, под ней семечки. К палочке привязана леска, на другом конце которой Леха лежит в комнате под балконной дверью. Попугай прилетел на семечки, а дальше как в песне: «Ну, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети».

Словил попугая, как когда-то синичек. Возник вопрос имени спасенной от зимы птахи.

– Ты, ексель-моксель, в своей Африке был каким-нибудь Мандейлом или Чомбой, а у меня будешь Фаней! И не балуй! – окрестил Леха крылатого сожителя.

Купил ему красивую клетку, чтобы все как у людей. Фаня с ходу «как у людей» отверг. Хватанул с воробьями воли, после чего жить за железными прутьями наотрез отказался. Закатывал скандалы и голодовки.

– Дурак ты, ексель-моксель, ни разу не грамотный! – сказал Леха и навсегда открыл клетку.

Лехин приятель, заядлый голубятник, как-то зашел с добрым жбаном пива и забраковал Фаню на человеческую речь.

– Напрасный труд, – сказал орнитолог-самоучка, – твоего попку учить – только язык мозолить! Не из породы говорливых.

– Жаль, – немного расстроился Леха, – а то бы, ексель-моксель, поболтали на досуге. Не все в телек пялиться по вечерам.

В одно отнюдь не прекрасное утро Леха (накануне накосорезился с дружками) просыпается, а сквозь хмарь в голове «ексель-моксель!» доносится.

Лехе совсем дурно стало. «Эт че, – подумал больной головой, – глюки колбасят?»

Похолодело все в пересохшем нутре, показалось: крыша едет, труба плывет, парохода не видать.

«Надо, ексель-моксель, завязывать так надираться», – сделал благоразумный вывод и увидел в изголовье Фаню.

Попугай с интересом рассматривал страдающего хозяина. И вдруг со стороны Фани раздалось:

– Ёксель-моксель!

– Дак это ты, паразит! – обрадовался Леха, что «крыша» на месте.

– Ёксель!.. – подтвердил догадку Фаня.

С этого дня его прорвало. Безостановочно посыпалось: «не балуй», «паразит», «халява», «пошел в пим», «без базару».

Давал корм дружку Леха всегда с ласковым напутствием:

– Ешь свою хренотень!

Фаня подцепил призыв. Причем повторял не лишь бы брякнуть. Исключительно, когда Леха сам садился за стол. Еще любил говорить: «Пить будем».

Да ладно бы только говорил. Пристрастился к пиву не хуже Лехи, который поглощал слабоградусный напиток в неслабых количествах. Начнет наполнять кружку, Фаня, заслышав пенистое «буль-буль», летит сломя голову из-под потолка. Усядется на край кружки и сладострастно макает клюв в хмельную жидкость. Много ли птахе надо? В голове захорошеет, в лапках ослабнет, того и гляди, в кружку свалится.

– Че, ексель-моксель, – спросит Леха подвыпившего кореша, – полетишь орлам морды бить, сорок щупать?

Не только к пиву пристрастился Фаня. Курить начал. Даже по трезвянке. Леха за сигарету – Фаня тут как тут. На плечо хозяина приземлится и, как только Леха выпустит струю дыма, торопливо начинает клевать никотиновый воздух.

– Ёксель-моксель, – однажды удивился Леха, – дак тебе че – и баба нужна?

– Ёксель, – согласился Фаня, – без базару!

Леха принял пернатое заявление за чистую монету и, решив, что на Фаню клятва в отношении женского пола в данной квартире не распространяется, принес дружку самочку.

Реакция на «бабу» была – не удержать. Но не в эротическом смысле. Фаня принялся гонять невесту по всей квартире, только перья сыпались. А ведь был абсолютно трезвый. Долбал бедняжку в хвост и в гриву, пока Леха не унес ее.

– Ну ты, ексель-моксель, даешь! – ругался Леха. – Не знал, что такой отморозок!

– Пивко поцыркаем, – хитро передернул разговор на другую тему Фаня.

– Кто поцыркает, а кто и пролетает, – ворчал недовольный Леха, – ему как путному купил…

– Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень! – издевался из-под потолка Фаня.

– Сверну башку – узнаешь!

Но вскоре они уже целовались.

Если Леха приходил домой в настроении, Фаня тут же подлетал к нему и начинал тыкаться клювом в усы, губы. Когда Леха садился перед телевизором, Фаня цеплялся ему за чуб, как за ветку, и повисал вниз головой, мешая зрительскому процессу. Дескать, куда уставился, вот же я…

И никогда не вязался к Лехе, когда тот возвращался хмурым.

В такие вечера Фаня засовывал голову в ракушку, доставшуюся Лехе от жены при разделе ею имущества, и ворчал туда на свою жизнь. Звук получался эхообразный. От чего Фане казалось – в ракушке сидит сочувствующий ему собеседник.

Однажды среди зимы из аула заявилась с повинной бывшая хозяйка. Но Леха сделал ей резкий от ворот поворот. Дескать, отцвела любовь-сирень, лейте слезы по другим адресам.

Но потом Фаня недели две не высовывал голову из ракушки…

А весной Леха влюбился. Да так, что не балуй. Зашел в магазин за пивом, а там Катя за прилавком. И… «попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети». Леха и не рвался на выход.

– Ну, ексель-моксель, женщина! – делился с Фаней переполнявшим сердце чувством. – Класс! Бывают же такие!

Попугай телячьих восторгов не разделял.

– Хренотень! – говорил он.

– Сам ты воробей общипанный! – обижался Леха.

Если он начинал ворковать с Катей по телефону, Фаня или в ракушку голову засовывал жаловаться на жизнь, или того хуже – с возмущением летел обои драть под потолком. Будто всю жизнь не с воробьями, а с дятлами имел дело. Как начнет клювом долбать – летят во все стороны клочки недавно наклеенных обоев.

– Перестань, паразит! – крикнет Леха. – Прибью!

Попугай – ноль реакции. Как об стенку горохом угроза смерти. Все края обоев обмахрил.

Чем дальше в лес заходил роман хозяина с Катей, тем отвязаннее становился Фаня.

– Падла! – кричал Лехе. – Пошел в пим!

– Фильтруй базар! – шутливо успокаивал друга Леха и задабривал, подсыпая в кормушку корм. – Ешь свою хренотень!

Фаня отказывался. Изредка поклюет самую малость…

Даже на сигареты не реагировал и на пиво не падал коршуном с небес.

Лехе, что там говорить, некогда было вокруг Фани скакать-угождать, Катю обхаживал все свободное время. А когда, без ума счастливый, на руках внес ее в фате в свое жилище, Фаня сказал: «Ёксель», – и упал замертво на пол.

Вот такая была, ексель-моксель, любовь-сирень.