Текст книги "Воспитанник Шао. Том 1"

Сверхстепенный японец средних лет важно встал, поклонился, надел кимоно и размеренными шагами двинулся к воспитаннику.

Противники поклонились друг другу. Японец проделал возбуждающее движение боевого настроя, выгнулся, принял боевую стойку. Корпус боком. Монах отступил на полшага назад, левую руку с полусогнутыми пальцами расположил впереди на уровне груди ладонью вверх, вторую ниже, ладонью вниз.

Кадзимура стоял. Его кулаки медленно вырисовывали движения приготовления. Тело иногда перемещалось вперед, но снова возвращалось. Временами застывал, и снова кулаки выбирали позу активного положения. Он старался встряхнуться, расслабиться. Но мышцы спорадически напрягались, и тело вновь принимало настороженную позу. Волна неопределенности пробегала по лицу.

Стоял и юноша. Его осанка выражала застывшую мысль. Глаза, как пустые фары, направлены на японца. В них ничего не светилось.

Кадзимура махнул рукой, сплюнул. Поклонился и пошел прочь от монаха.

– В чем дело? Мистер инструктор! – скривился в недовольстве Динстон.

– Нельзя с таким работать. Убьет еще ненароком. Он же ничего не видит. Больной, что ли. В глазах ничего прочесть нельзя.

– А насчет гонорара как?

– Только по приказу его императорского величества. От меня вы требовали отчет его я приготовлю в срок.

– Но мне нужен поединок.

– Это по моему усмотрению. Да и что вы понимаете в поединках!

– Позвольте мне, сэр! – бойко вскочил лейтенант Маккой. – Японцы никогда не были толковыми драчунами. Их хватает только на лозунги и крики.

Динстон с достоинством патриция древнего Рима махнул.

Офицер быстро направился к монаху. Полковник надеялся услышать от старейшин возгласы протеста, но те смиренно сидели и лишь иногда согласно кивали вслед разговору.

– Можно начинать? – с ловкостью администратора изогнулся Маккой.

Шеф еще раз махнул.

Лейтенант умело принял боксерскую стойку. Левое плечо вперед, подбородок на грудь. Глаза, как у кабана-секача: прямо и упрямо. Пудовые кулаки натружено водил перед собой, готовясь к атаке. Подшагнул к парню. Тот неподвижно стоял, немного выставив обе руки перед собой, ладонями вперед.

Удар правой прямой. Вместе с рукой американца голова воспитанника плавно отошла назад. Удар левой. Снова голова без толчков и соударений переместилась прочь на длину вытянутой руки лейтенанта. Впечатление, будто чугунные кулаки Маккоя только отодвигали восковое лицо аморфного монаха.

Янки размахнулся шире и сильно двинул в голову. Но она, будто намагниченная, держалась на расстоянии нескольких миллиметров от руки и вместе с ней послушно отходила назад. Резче. Резче. Лейтенант мощно выбрасывал кулаки вперед и упорно шел следом. Удары были такой силы, что заставили бы замертво упасть быка-трехлетку. Но они повисали в воздухе. Физиономия Маккоя набычилась, и он уже разошелся, как танцор. Удар следовал за ударом, но парнишка, словно издеваясь, совершал однообразное. Наконец, стараясь действовать незаметно, лейтенант попробовал садануть ногой.

Тело юноши скрутилось в бедрах, и армейский ботинок последних размеров шаркающе прошелестел рядом.

– Яа-га!! – рявкнул во всю мощь грудухи Маккой и изо всей силы стукнул другой ногой,

Как в железную перегородку уперлась она в предплечье монаха. Американец взвизгнул, но виду, что больно, старался не подавать. Немного пригибаясь, продолжал вымахивать огромными кулаками, но уже без всякого старания и техники. Вот он как молотом грохнул рукой сверху, снова хрипло рявкнул. Предплечье его плотно и с болью втерлось в кость руки монаха. Лицо исказилось, но глаза продолжали упорно злиться. Серия размашистых ударов – только воздух. Американец теснил соперника к краю пропасти. И, наверное, догадался, что сможет отыграться. С отчаянным воплем бравого морпеха шумно набросился, стараясь достать и загнать к краю. И в этот миг как подкошенный плюхнулся лицом в траву. Вскочил. Но мальчишка стоял уже в стороне, и коротко двинул открытой ладонью прямо в ухо Маккою. Тот дико взвыл, схватился за ушибленное место. Короткий удар ногой, и вся стокилограммовая масса лейтенанта рухнула на землю.

Монах отошел в cторону.

К Маккою подбежали два офицера, помогли ему переместиться на край поляны.

Динстон недовольно морщился. Он не понял, почему можно упасть от короткого, внешне не увесистого толчка воспитанника. Его подчиненный и выше на голову, и тяжелее раза в два. Но дело сделано. Лейтенант повержен, и это факт, который не оспоришь.

Все это удручающе действовало на полковника.

– Господин полковник, у вас имеются еще вопросы?

Динстон поднял глаза на спрашивающего. Это был настоятель.

– Да. Имеется среди нас инструктор по фехтованию. Хочется знать степень владения холодным оружием.

Тот охотно кивнул.

Полковник повернулся, пригласительным жестом показал на капитана.

– Возьмите саблю, дорогой Дэртон. Раскройте мастерство монахов так, чтобы нам полнее было видно. И заодно докажите, что ваши угрозы не беспочвенны, когда уверяете своих собутыльников, что отрубите им уши, если они не поверят в наше мастерство.

Капитан живо встал, коротко кивнул.

– Какие условия, сэр?

– Никаких. Не петушитесь. Без крови. Поиграйте техникой, и я оценю.

Дэртон отошел в сторону, скинул защитного цвета куртку. В это время двое подростков прибежали с тренировочными саблями. Воткнули их в землю.

Капитан подошел, осмотрел все шесть сабель, которые немного отличались между собой длиной и шириной лезвия. Выбрал потоньше и подлиннее. Сделал несколько разминочных махов оружием. Рубанул ветку дерева, развернулся к монаху. Выразительным жестом клинка показал, что готов к поединку.

Юноша стоял уже с саблей, короткой, но более широкой. В ответ легко поклонился, выдвинул вперед правую ногу, клинок переместил вниз.

Капитан, судя по движениям, с какими он приближался к схимнику, имел большой опыт и проявлял высокое мастерство владения оружием. Сабля описывала выразительные линии, указывая направления атак и уколов. По мере приближения, все его внимание заострялось на противнике. Сблизившись до трех шагов, в неожиданно длинном выпаде нанес круговой удар, описав дугу под соперником, целясь в левый бок стоящего. Мах пришелся по сабле коротким движением, жестко встретившим соперника. Затем последовала серия быстрых ударов: в голову, правый бок, голову, колющий в грудь, круговой в голову, колющий в ногу. Но все атакующие выпады встречались хладным опережающим блокированием сабли. Последний колющий был ловко направлен в землю. Оружие капитана легко вошло в мягкий грунт. Не успел он выдернуть клинок, как тот мгновенно был сломан ногой ученика.

Американцы выпрямились. Динстон раздосадовано махнул рукой:

– Капитан, вы не продержались и минуты. Американец в свою очередь язвительно заметил, метнув обломанный кусок сабли в ствол дерева:

– Джентльмены не ломают оружие. Но я, ко всему прочему, не слаб руками драться.

– О, сэр, – не на шутку вспылил полковник, – не нужно оправданий. Вы биты вашим оружием. А миф о джентльменстве оставьте для газет и романтиков. Возьмите другую саблю. Я ничего не понял. Не успел сосредоточиться.

Капитан постоял несколько секунд в позе судьи с правом решающего голоса, широко расставив ноги и решительно подперев руками бока, утвердительно кивнул и подошел к воткнутым землю саблям. Взял не глядя одну из них.

Теперь его движения стали осторожнее, но более резки, опасны. Заметно стало, что он стремился придавить парня психологически. Заставить бороться. Но глядя на молодого монаха, трудно было сказать, что попытки имели успех.

Несомненно, Дэртон фехтовал красиво, изящно, с грацией и достоинством средневековых дворян. Его упражнения смотрелись. Техника, отработанная перед зеркалом, восхищала, доставляла видимое удовольствие. Шаги, подходы, выпады, движения и жесты могли принадлежать с одинаковым успехом как кавалеру высшего света, так и немногим наставникам изящного фехтования. Что-то блистательно-известное от восхитительного Арамиса.

Но при всем этом в нем не было чего-то именно бойцовского, строгого. То, что делалось на зрителя, сейчас выглядело неубедительным, во многом лишним и ненужным.

Изящество видимого столкнулось с простотой, кистевой мощью, безошибочно направленными движениями, опережающей скоростью удара, безэмоциональностью поведения.

С виду монах фехтовал очень просто. Клинок его сабли редко описывал большие дуги. Точность остановки лезвия чуть ли не ювелирная. С удивляющей легкостью тяжелая тренировочная сабля вращалась в кисти воспитанника. Но его элементы боя выстраивались в высокую убедительную достоверность владения искусством фехтования.

Заметно: его клинок опережает оружие американца. Вращающийся блеск сабли озорно метался по воздуху, издеваясь над попытками капитана догнать, достать. Иногда клинки долго извивались друг около друга, не оставив искры от соприкосновения.

Полоснув рубаху Дэртона в одном месте, отражение луча на лезвии протыкало ее уже в другом, тогда как янки еще защищал уже продырявленное место. Рябило в глазах от скоростных махов блестящих сабель. Послушник не водил рукой, как его оппонент: почти одной кистью вращал оружие, защищаясь и нападая. Удары, быть может, были менее сильными, но более скорыми, экономными, с жестким сцеплением лезвий при соприкосновении. Пошла вторая минута. Лицо Дэртона раскраснелось, вспотело. Но он не желал признавать превосходство противника. Цветастая рубаха висела клочьями. Тяжелые выпады следовали с настойчивостью обиженного бизона. Вперед. Наотмашь.

Забыты слова полковника.

Наконец произошло то, что никто не ожидал и не каждый до конца понял. Монах, остановив боковой удар жесткой подставкой сабли, успел схватить рукой за лезвие и выдернуть ее из рук изрядно уставшего и опешившего американца.

Обреченно махнув рукой, Дэртон пошел к онемевшим зрителям. Оправдывающимся тоном устало выговорил:

– Это машина. Не человек. Нормальному с ним невозможно, – постоял, хрипло отдышался, – в глазах пелена. Глухая. Беспросветная. Тип опасный. Не от мира сего.

Потом вдруг схватил новую саблю и с диким гиком бросился на воспитанника. Тот стоял на прежнем месте, держал клинок посередине лезвия. Так он принял вызов, не меняя хватки оружия. Динстон открыл было рот, чтобы образумить разъяренного офицера, но наблюдая, как юноша уверенно фехтует концами оружия, только и смог, что удивляться, да проклинать несдержанность подчиненного.

Недолго длилась сумасшедшая рубка, во время которой монахи не произвели ни одного протестующего жеста. Их мерное покачивание только подсказывало, что они удовлетворены действиями отрока. Наконец Дэртон, обессилев, бросил саблю, подошел и сказал:

– Не нужен такой. Он не поймет нас.

Но его мыслей не разделил мистер Маккинрой:

– Наверное, капитан, вы преувеличиваете. Мир един во всех измерениях. Просто вы не в форме. Никотин, алкоголь не содействуют поддержанию безупречной способности к самовыражению.

Дэртон уставился на эксперта, как на дурачка. Но тот невозмутимо продолжал:

– Длинная дорога, психологическая неподготовленность к неожиданному сопернику… Да и всякое прочее.

Слушая его, трудно было понять, сочувствует он, поучает или просто смеется, симпатизируя молодому монаху. Голос язвительно-примирительный то выдавал нотки смешливого юмора, то удивление случившимся, то оправдания и говорения, что при иных обстоятельствах все могло быть наверняка иначе. В том же ключе продолжил:

– А он молодой, здоровый. Не подвержен гнилым соблазнам бесцельной жизни цивилизации. Глаз точен, рука верная. Пробки из-под виски еще не видел. А вы, дорогой, наверняка не одну опорожненную банку от себя отшвырнули в пахучем балагане.

Капитан недвусмысленным движением пальца у головы красноречиво показал, чего стоят все вольные измышления эксперта. Но послушный ряд старейшин одобрительно смотрел на Маккинроя.

– Вы что, сэр? – похожим тоном забраковал все сказанное Дэртон. – Это вы меня в тридцать три года списываете по возрасту? Глупости.

– Как бы то ни было, – ненавязчиво язвил эксперт, – чемпионом в таком возрасте редко становятся, не расстраивайтесь. Фехтовали вы весьма умело. Согласен, что среди служб второго, как вы, нет. Но здесь школа не та. Им известны наши приемы. Нам их способ неизвестен. А это очень сильное преимущество.

Капитан сел подле полковника.

– Парень и впрямь неподдельно силен. Не мешало бы проверить его кисть Такие удары. Орангутанг.

– Ничего страшного, – тихо, еле шевеля губами, ответил Динстон, – теперь он наш. Но, – уже громче, обращаясь ко всем, – насколько я понимаю и насколько вообще смыслю в борьбе, то даже европейское каратэ, которое существует на теперешнем уровне, куда эффективнее того, что мы могли волею длительных и напряженных дискуссий, за немалую сумму в долларах видеть собственными глазами. Споун, скажите, ради чего мы затевали такой несоразмерный торг?

Майор, не глядя на полковника, зло поджал губы.

– Кто их знает? Вы заказывали кунфиста. Его нашли. Не думаю, что монахи вот так, раз, и расщедрятся, покажут все свои секреты. Не те у них рожи.

– Тише, – снова, как накануне, вставил эксперт. – Не чудите у конца дороги. На глаз не определишь, чья борьба эффективней. Японец отказался? Отказался! Мне это о многом говорит. Если вам мало, есть лейтенант из Сан-Франциско. Он девять лет занимается. Черный пояс нацепил. Вот мы и посмотрим.

– Xa! Верно. А я и забыл. Ну-ка, мексиканец, давай, твори! Может и впрямь я чего не понимаю.

– Пардон, господа, пардон. От меня требовался только отчет. Его я и представлю.

– А почему так дешево, Кинг? Ты что, не американец? – взбесился Споун.

– Конечно, нет.

– Чтоб ты сдох, оливковое масло!

– Ну, ну!

– Что ты нукаешь. Ты с мальчишкой понукай. Свое ремесло покажи.

– Довольно господа, довольно. Чего доброго, между собой кунг-фу затеем. Поучиться сначала надобно. Не смотрите так, черти, друг на друга. Все вы не стоите тех окладов, что получаете. Успокойтесь и вы, майор, и вы, лейтенант, – медленно, передразнивая, в стиле гипнотизера тянул полковник.

Подчиненные отвернулись друг от друга и дружно сплюнули на землю.

Динстон встал. За ним поднялись остальные.

Настоятель и его люди смиренно молчали, охотно забавляясь распаляющимися взглядами офицеров.

Полковник с переводчиком приблизились к монахам.

– Наверняка вот этот молодой человек и есть тот русский, который нам так тяжело дается?

– Вам не откажешь в сметливости, господин Динстон, – с нотками печали, учтиво молвил Дэ. – Вы не ошиблись. Редко встречаются люди бойцовских дарований, какими обладает отрок сей.

Полковник переборол постороннее чувство и, меняя тему, знающе заговорил:

– В бою он смотрится. Невозможно представить, что так можно работать в обыкновенной драке. В нем есть что-то глубоко спрятанное.

– Праведный плод, высокая рука, – согласился настоятель.

– Если он не будет торопиться, если не случится чего неожиданного, то у него может быть интригующее будущее.

– О, господин полковник, если человека не останавливает многочисленное «если», то, согласитесь, можно жить очень долго.

– Тоже верно, – согласился Динстон. Отвесил похожий поклон. С чувством гадливости отошел в сторону.

Его постоянно не покидало чувство, что разговаривают с манекенами. На сухих лицах никогда не появлялось оживленного выражения. Все эмоции сводились к отдельным восклицаниям, щелканьем пальцев.

Лицо – подобие неудачной маски. Без видимых морщин. Не выказывает никаких стрессовых состояний, никакого внутреннего напряжения. В разговоре также неподвижны, как при отрешенном созерцании безделицы. Трудно с ними разговаривать. Не знаешь, к кому обращаешься. К живому или к коченеющей на глазах, глядящей человеческой плоти. Живую работу мысли можно угадать только по еще более сужающимся векам. Две настороженные искорки, как лезвия тьмы, напоминают, что объект существует, мыслит, скрывает в себе потенциал непредсказуемой неожиданности.

Динстон чувствовал себя уставшим, разбитым. В разговоры не вступал. Молча поглядывал на молодого монаха, стараясь предугадать в нем его будущие способности.

Тот стоял немного поодаль. Чем больше разглядывал полковник, тем более не мог определить его состояние, повседневность.

Перед ним стоял индивидуум, в такой степени пустой, отрешенный, с глухим безразличием, что Динстону отрезвляюще думалось: не напрасно ли они так долго и дорого торговались? Не было ли это глупостью; вслепую настаивать и терять столько времени и денег. Такая душа не может иметь тропинок душевной мягкости.

Настоятель что-то неторопливо бубнил американцам, показывая рукой на монастырь, ущелье воспитанников. Динстон не слышал его. Пространственный взгляд юноши уходил куда-то за левое плечо. Водянистые глубинные очи недвижно поблескивали. В немигающих зрачках, словно в темном проеме, скрывалось настороженное ожидание-готовность. Чувствовал полковник, что сквозь эту затаенную пустошь пробивались волны внимательно следящей мысли. Что взгляд неприязненного монаха не просто застыл. Что он, Динстон, находится под пристальным, упорным изучением. Что-то не по себе стало жесткому резиденту. Липкий, вражеский холодок тронул спину. Пробовал отвести взгляд – не получилось. Придавило мысль, бросило в жар. Потом в озноб. Мелкие капельки пота проступили на лице. Ноги задеревенели. Открыл рот, но уста не работали, грудь спазменно подергивалась: не вбирала воздух. Пронзающий взгляд схимника становился мертвящим, призывающим. Упорство достигало такой пронизывающей силы, концентрированности, неизбежности, что Динстон, силясь помочь себе руками, не сумел поднять их. Дурманящий туман мертвяще пробирался в голову, поплыл перед ним. Не хватало живительного кислорода. Исчезали последние силы. Пустота, обреченность пробирали могильным холодом. Глубоким подсознанием дошло, что стоящий впереди смотрит теперь на него, сквозь его тело: пустое, незаполненное. Жало глаз пронизывало сердце, мозг, нерв. Полковник зримо ощутил, как отмирают конечности, как пустота в них заполняется шалеющим холодом, просачивается к груди, голове. Свинцово сдавило шею, позвоночник. Стал хватать воздух губами, глаза беспомощно выкатились из орбит. Судорожно екнул, дернулся, и… упал. Упал тяжело, беспамятно.

К нему подбежали, приподняли, расстегнули ворот рубашки. Но полковник находился в глубоком шоке. Только после того, как настоятель надавил где-то между ребер, американец начал медленно приходить в себя. Глаза безучастно шарили по лицам столпившихся вокруг. Губы силились что-то сказать, но слышимости не было. Пробовал подняться – не смог.

Наконец в зрачках начало появляться что-то осмысленное. Динстон понял, что ему дают какие-то советы, но еще не слышал. Увидев холодные щелки глаз монахов, вздрогнул. Силы понемногу приходили, заполняли тело. Через минуту с посторонней помощью смог встать. Оправил на себе рубашку. Но тут его неожиданно и бурно вывернуло нутром. Полегчало. Вернулся слух. Снова услышал советы, обращенные к нему. Только теперь полковник достаточно пришел в себя. Обрел прежнюю надменность. Мелкая дрожь болезненно напоминала о происшедшем. Сел на ствол дерева. Офицеры участливо и непонимающе уставились на шефа, предлагая свою помощь и знания. Тот махнул на всех рукой и, повернувшись к настоятелю, зло спросил:

– Наверное, это все ваше подлое коварство? Воспользовались моей впечатлительностью, старостью.

Сиплым голосом настоятель извиняющие пояснил:

– Между вами и воспитанником образовалась психологическая аллергия. При встрече возник момент парализующего давления с нервным воздействием. Это один из примеров, когда противники до начала схватки изучают друг друга, прощупывают состояние, волю, готовность к поединку. Неподготовленные, психологически слабые выбывают из борьбы на ранней стадии.

– Как это называется? – гневно прервал полковник.

– В истлевших источниках упоминается, как…

– Нет, я не это спрашиваю. Что это ваша мерзость, я догадался и без вашей помощи, – Динстон едко повысил голос. – Что за идиотство – проводить опыты на мне?

Но монах вовсе не обиделся на pезкий тон американца. Казалось, он был даже удовлетворен состоянием и невыдержанностью оппонента.

– Видите ли, вы ответственны за исход переговоров. Много передумали, пережили. В какой-то степени издержались. Неуверенность крепкой хваткой держала вас в постоянном напряжении несколько месяцев. У вас сравнительно крепкая психика, но немало изъедена бурными годами прошлого. Все ваши мысли и дела в последнее время крутились около воспитанника. Он стал центром всех ваших неувязок и стрессов. Все это вместе взятое подготовило вас, ослабило для воздействия со стороны. Вы старший. Использование другого в данном качестве не возымело бы нужного эффекта. Вы бы не поверили и назвали бы все мистификацией. Ведь за те деньги, что получим мы, можно и подкупить. А так последнее слово за вами.

Динстон скривился в неестественной усмешке.

– Что за вранье. Подобрали момент: жаркое солнце, духота. Мне непривычен здешний климат. Я тоже многое могу по-своему объяснить. И тоже буду прав. Но я не стар, я еще покажу. Динстон у многих в памяти вьется. Пора кончать. Распишемся, получим деньги и о'кей. Время не дремлет.

Все двинулись обратно. Теперь впереди быстро вышагивали дюжие американцы. Им не терпелось скорее покинуть эти дикие места.

Деловые бумаги были оформлены сравнительно быстро. Дольше пришлось возиться с банкнотами. Следуя заведенному правилу, несмотря на согласие монахов не пересчитывать, янки с бюрократической дотошностью пересмотрели и посчитали все пачки. Потом, чинно отдав честь, с широкими улыбками быстро развернулись и зашагали к своим машинам.

Через чес был объявлен отъезд.

Старейшины все время находились вместе. И сейчас, окинув продолжительным взглядом собирающихся в дальний путь, развернулись и медленно потопали к себе.

– Минутку, господин Дэ! – окликнул настоятеля Маккинрой. – Позвольте спросить. Может это лишнее, но хочется от вас услышать. Не замечали ли вы в своем воспитаннике странное изменение блеска глаз? Такое, как бы точнее выразиться, – эксперт пошевелил пальцами в воздухе, выискивая нужное слово, – превращение из отрешенного в отвлеченное чем-то иным, более высоким в данный момент, чем сам поединок. Удивительно, он как бы загорается внутренним свечением, и разум его занят уже не перипетиями самой схватки, а чем-то совсем не относящимся к поединку. Что это? И что может занимать душу в эти перегруженные для нервов минуты?

Настоятель по-новому посмотрел мимо эксперта на удаляющихся офицеров.

– Вы не так просты, как ваша челядь. Это делает вам честь. Да, мы добиваемся такой степени свободного владения ведением боя, – пусть то тренировочный или смертный, – при котором защитная система организма, которая на первое место выпячивает важность сохранения плоти, сдвигается на отдаленный план. В эти минуты она подавлена важностью самого контроля поединка и потому включена в жизнедеятельность до определенного момента. Вся эта свобода – освобождение массы нервных волокон от ненужного напряжения – даст новую степень свободы для той мысли, которая возникает в результате полного отрешения. И именно то, что может находиться за пределами обычной человеческой мысли – на грани двух миров: темного и светлого – приближает к порогу истины. Для нас это очень важно. Без этого мы не зрим состоявшегося человека. Здесь наше учение подходит к участку нирваны: к тому моменту, когда человек, освобождающийся от земных пут, мыслит, как существо без тленного, капризного тела, как эфирный разум.

Вы хоть и американец, но, похоже, постигли многое из китайского. Сумели заметить то, что дано не каждому. Это ставит для меня загадку: кто вы? Для эксперта слишком глубоки. Для разведчика слишком интеллектуальны. Единственное, что хотелось бы добавить к сказанному и вами виденному: для отрока момент сей боевой истины наступил непомерно рано. После тридцати лет мы считаем, что человеком начинает овладевать жажда глубокого, сокровенного. Чем это вызвано? Признаюсь, для меня это тоже необъяснимо. Подмечено то также Ваном и патриархом. Тьма. Наверное, ближе всех Пат. Еще год назад он как-то обронил, что Pус хоть и ребенок в своем развитии, но мысли его уже стучатся в двери великих истин. Если это так, то в воспитаннике просыпается великий мастер. Это не слова. Это то, что когда-то имелось в редких мастерах прошлого, истина которым открывалась на безжалостном острие двух антагонистических миров. Сам Пат – представитель прошлого. Baн – его наследник. Но они молчат. Философское величие их натур находит выход только тогда, когда они, как в себе, уверены в том человеке, которому хотели бы передать сокровенность имеющегося.

– И даже вам? – но выдержал Маккинрой.

– И даже мне. Я для них еще слишком молод.

Вану восемьдесят один. Патриарху девяносто шесть. Мне только еще шестьдесят шесть. Как видите – мальчишка. Я согласен с западными мыслителями прошлого: зарывать добытое веками, кровью озарения никак нельзя. Но мудрецы наши считают мир сей слишком плотски боязливым и жалостливым к себе, чтобы поведать то, что не может служить, для мирян правдой и сутью. Многие великие мудрецы гибли в боях, в коих стремились к сущим озарениям. Уносили познанное с собой. Сколь обогатилась бы человеческая мысль, прими она в свое лоно те знания, что могли привнести чародеи боя. Неправомерное разбазаривание, пренебрежение человеческими находками. Но они стойки в своих принципах.

– Почтенный настоятель, – скороговоркой, стараясь не нарушать мысли священнослужителя, затараторил эксперт, – а может, где-нибудь есть записи? Невозможно поверить, что столь мудрые люди могли легко расставаться с кровно приобретенным, не подумав о будущих поколениях. Они ведь философы. Не торгаши – зарывать богатства мысли в бездну небытия.

– Может быть. Если это так, то мне еще не скоро узнать, где они могут находиться.

– Поразительно. Как можно! Это же самоотречение и от лавр, и от известности, и от самого что ни на есть прогрессивного движения мысли к дальнейшим познаниям.

– Вы правы. Но переубедить их нечем. Возраст не переборешь.

Эксперт возбуждался от услышанного, но не знал, как продолжить разговор. Мысли его блуждали, призывно напоминая, что и настоятель – воин не из последних. И он наверняка имеет свои суждения. И поди, перевалил мешок обязанностей на плечи патриархов, а сам скромно, как ученик в годах, отошел в тень. Вспыхивающий рой мыслей не давал покоя.

– Извините, мистер Маккинрой, у нас времени всего одна горсть.

Монах откланялся американцу и засеменил под крышу обители.

Я не спорю с дерзкими крыльями,

Что за тучи нас вознесли.

Только знаю: теряем силу мы.

Уходя от земли

Петрусь Макаль

Сидели.

Девятнадцать монахов. Среди них Рус, которому еще только осенью исполнится восемнадцать.

Время туго поскрипывало натянутой тетивой. Но они сидели, и каждый думал о своем так, будто это обычное полуночное бдение. Секунды размышляюще передвигались за спину, приближая минуту, после которой долгий выдох возвестит, что решенное не повернуть вспять. От того и были они серы, печальны. Как идолы, сидели на земляном полу, скупо взирали на одну общую точку. Наконец настоятель оторвал взгляд и устремил его куда-то сквозь темную стену в пространство. Глухой голос тяжело выдавливался из волевых уст.

– Рус, время расставаться. Книга бытия переворачивает страницу, нам остается только созерцать ее строки.

Тихий, размеренный голос настоятеля затаенной, сверлящей болью обреченно отдавался в сердце юноши. От нахлынувших известий сдавило дыхание. Черная печаль услышанного ночным страхом легла на еще не до конца понимающее чело отрока.

– Пату, Вану, мне, да и другим нелегко тебя отпускать. Но судьбу не обманешь. Наше братство прониклось к тебе верой и надеждой. Жизнь отрывает тебя от тех уз, которые в свое время дали тебе приют, утверждение как человека. Дальше идут белые страницы, и тебе самому придется писать на них. Люди прочтут, разберутся, насколько твои деяния согласуются с общечеловеческим. Ты русский, но монастырь тебя принял, воспитал. Верим, что будешь достойным продолжателем наших мыслей и дел. Так уж случилось, – некоторое время Дэ молчал, поглядывая на Руса будто в последний раз, – обстоятельства сильнее нас. Твоя судьба – твой рок. Ее не отбросишь, не подкинешь в чужой огород. Видно, не суждено тебе стать прямым преемником наших долгих традиций, славою монастыря. Пройдет совсем немного времени, и ты будешь жить среди людей, коварство которых и алчность не идет ни в какое сравнение с жестокостью зверей, вся беда которых в том, что они ведут борьбу за существование. Мы не готовили тебя к мирской жизни, жизни в человеческих джунглях, где закон своего выше всяких благих убеждений. Иная судьба готовилась тебе, но, повторяю, не наша в том вина. Трудно сейчас предсказать, что ожидает тебя впереди и что может произойти в круговерти человеческих напастей. Но помни: каждую минуту, каждую секунду своего бренного существования ты должен всегда оставаться человеком в самом добродетельном смысле этого слова. Для этого дана тебе сила, – настоятель мягко взглянул на Руса. – Не забывай всего доброго, чему мы тебя наставляли все эти годы. Долго думали мы, какие слова найти на прощание, чтобы сказанное сохранилось, откристаллизовалось на всю жизнь. Тебе неизвестна жизнь за стенами монастыря. По ходу придется приспосабливаться к мирской суете. Но не это тревожно нам. Через несколько лет злой ветер занесет тебя в Россию. Это твоя родина. Не делай зла людям, которые там живут. Ни на кого еще не поднимали они руки своей. Это великий народ, достойный уважения и почитания. Ты обучен не убивать. Присматривайся. Учись мягкости, человеколюбию. Тебя нетрудно обмануть. Не торопись. Прислушивайся к сердцу, голосу разума. Помни, не стоит жизнь убийцы жизни труженика. Звезды ничего не говорят, суждено ли нам увидеться. Но если тебе волею судьбы понадобится кров, помощь, приходи сюда. Ты записан в нашей книге. Сколько бы лет ни прошло, наша обитель, наши родственные монастыри всегда признают тебя, приютят. Мы верим. Верим потому, что воспитанник ты наш, кровью наш, совестью наш.

Дэ замолчал. Прошло несколько томительных минут. Недвижные лица созерцали одну точку пространства. Глаза Руса блестели от слез.

Связь времен концентрировалась в невидимой, но осязаемой точке энергии.

Заскрежетали железно слова Вана.

– Брат мой, Руса. Из-за слабости своей придумали люди лук. Как ступенька в развитии цивилизации, он сыграл положительную роль. Но худшее, что они использовали это увлекательное оружие как предмет мести и уничтожения друг друга. Непостижимо для ума столь высокого, каким обладает человек. Но сему опасному виду можно противопоставить мастерство, выучку. Со временем изобретено оружие, сводящее на нет физические возможности человека. В эволюции рода человеческого оно уже не сыграло никакой положительной роли. Пистолеты, винтовки, автоматы; средства уничтожения человека никакими соображениями высшего порядка оправдываться не могут. Варварское оружие – оружие варваров. Человек бессилен в единоборстве с ним. Наши великие предки, мастера смертельного боя, в прошлые века еще пытались доказать более высокие возможности человека по сравнению с тем оружием. Но тогда оно было еще медлительным. Сегодня защита от такого оружия – совершеннейшее владение этим оружием. Ты должен запомнить и уяснить: янки будут обучать владению многими видами стрелкового оружия. В этом они преуспели. Сынок, ты должен научиться стрелять, как никто другой. В этом для тебя шанс выжить за стенами монастыря. Для этого у тебя все имеется. Чует мое сердце: на пути твоем очень много плохих людей стоит. В мои годы люди ищут покоя. Я не ищу. Пошел бы с тобой в края дальние но меня не берут. Запомни второе: твой выстрел должен звучать первым. Иначе сердце Вана не выдержит, и пойдет он стрелять всех, кто повинен будет в твоей гибели. И попадать во врага ты должен так, чтобы не слышать ответного выстрела. Иначе все теряет смысл, значение. Незачем строить дом, если заведомо знаешь, что не достроишь. Жестоко, но это так. Такую жизнь создал себе человек. Неймется ему на мягких подушках. Убийства желает зреть. Обыватель – он и есть обыватель. Береги себя. Не вижу за стенами монастыря того, ради чего стоило бы погибать тебе. По своему сердцу ты стоишь выше многих. Только добро – твой удел и призвание. Помни нас, помни братьев.