Текст книги "Портреты иносказательных женщин"

Я часто так вот стою у окна, ведь на подоконнике находится пепельница.

Фотографии

Конечно, я думал о смерти. Смерть перманентно присутствует в моей голове. Дело даже не в мыслях о бессмысленности существования без Веры, дело – в бессмысленности вообще. Хотя я лгу: одно обуславливает другое. Глупейшее желание людей – искать во всем смысл, ведь есть вещи, которые существуют вне смысла – любовь, например.

Ощущение, будто моя жизнь есть плавание в дерьме туда-сюда без толку. Я хочу быть с Верой, хочу, чтобы Вера была со мной, но что значу я в резервуаре с дерьмом. Есть объективная причина – субстанция, заполнившая все до краев. Я вытягиваю голову, высматривая берег, ныряю, силясь разглядеть дно – тщетно. Хочу утопиться, но не могу, не могу заполнить рот дерьмом и умереть. Ведь Вера находится где-то рядом, мы с ней в одной пространственно-временной категории бытия, только живем порознь. Бессилие обиды толкает меня в объятия смерти, но на то оно и бессилие, чтобы не позволить довести дело до логического конца.

Так и болтаюсь поплавком неизвестного рыбака, перебирая в воспаленном мозгу четки воспоминаний.

…Теперь я сижу возле зашторенного окна в своей одинокой комнате. Тусклый свет фонарей, пробивающийся сквозь плотное тело шторы, придает моему жилищу своеобразный ночной оттенок, проникновенный и тихий.

Желая остаться наедине с собой, комнатой и жизнью за зашторенным окном, я заставил музыку замолчать. Депрессивные друзья – тишина и полумрак, помогают расщепленному сознанию познавать окружающий мир. Скудная мебель, составляющая мой интерьер, выглядит теперь не так, как при свете дня. Письменный стол, заваленный ненужными вещами (умные книги, мятые, исчерканные рукописи, карандаши, ручки, чашка с запекшимся на дне кофе, пара компакт-дисков), походит на невиданного зверя, он сидит, будто ожидая чего-то. Старый скрипучий диван стал похож… на диван, стоящий в полутьме, такой простой и тупой. Тепло человеческих тел больше не радует его, слишком тяжко их выносить, прогибаться. Напротив дивана большой черный шкаф для белья, покрытый лаком, который поблескивает на солнце и спит в темноте. Его массивная устойчивая фигура исполнена мудростью лет. Он молчит, набитый тряпьем – слова ни к чему. Небольшой японский телевизор, который мы приобрели с Верой, тоже молчит и на черном фоне его экрана белесая пыль. Еще в углу есть раритетное трюмо советских времен, оно уже давно пережило отпущенный срок, но поблекшее зеркало все еще отражает, отражает так же безучастно, как раньше. В нем побывало столько людей, а ему все равно. Теперь в это зеркало смотрюсь я. Завтра в нем будет кто-то другой. Быть может любя, но кто-то другой.

Я встал и подошел к столу. Нашел фотографии, стал рассматривать их. Люди стареют, уходят, умирают. Остаются лишь фотографии, которые я очень люблю. Запечатленное мгновение, которое никогда не повторится. Наше время исчезает бесследно, каждая секунда, минута, час, день, год. И лишь фотоснимок останавливает ту или иную секунду навсегда (относительно, конечно). Словно вот это лицо, этот пейзаж вдруг зависли над течением жизни. Так же наша память останавливает время, она может даже перемещать нас в нем по нашему велению, но фотографии живут дольше памяти. Плохо, когда в голове реальные и дорогие сердцу картины былого постепенно начинают замещаться фотографиями.

Старинные и современные, художественные и рядовые, случайные и постановочные, свои и чужие. С видео все по-другому. Там, конечно, тоже может быть запечатлен человек, но его образ воспринимается только в контексте всего фильма. Если идет видеоряд, можно видеть движение, теряя при этом момент, теряя что-то значительное. Видео позволяет картинке ожить, от этого бывает даже жутковато. Когда оживает то, что давно умерло, прошло – это псевдореальность. Фото не пытается никого оживить, оно изначально статично, изначально мертво, без иллюзии жизни. Этим оно меня подкупает. Взгляд, мимика, жест, остановленные во времени – это важно. На видео нет того самого неповторимого мгновения, его подлинности. Ведь только остановившись хотя бы на миг, мы можем увидеть и попытаться познать бытие, чтобы потом снова вернуться в бесконечное течение времени, в котором по большей части не помним и не осознаем себя, и которое иногда останавливаем щелчком объектива.

Вот мы с Верой сидим у костра, вот играем на бильярде, вот гуляем по набережной, а эта, одна из самых любимых: на ней Вера смеется, – такая красивая, даже необычная, похожая на актрису. Я гляжу на эти картонные обрезки жизни. Вижу улыбающихся людей, себя вместе с ними, фрагменты той жизни: обстановку, посуду, одежду – всё. Я никогда туда не вернусь, и людей, которых вижу, больше не будет. И я держу все это в своих еще теплых руках.

А потом я останусь на фотографиях.

Литературщина      

Я попал в ночной клуб. Вообще, я не люблю большое скопление людей в одном месте. Но иногда все-таки хочется затеряться в толпе, окунуться в вакханалию масс, где душа оглушенной рыбой плавает пузом кверху где-то в желудке, наполненном алкоголем. Я пошел туда с Димкой и еще одним другом, нигилистом-психопатом-софистом Гариком.

Гарик был больше нас всех. Рост выше среднего и вес соответственный. У него была круглая голова с русским лицом. Серые водянистые глаза никогда ничего не выражали, какой-то пустой взгляд. Он окончил инженерный институт, правда, всегда хотел быть врачом-хирургом или, на худой конец, травматологом (у всех есть несбывшиеся мечты). По натуре Гарик – аферист, часто занимался криминальными делишками. При этом всегда говорил нам, что чтит уголовный кодекс, как и Остап Бендер – его кумир. Впрочем, аферы эти, как правило, были менее удачными, нежели аферы «великого комбинатора». Но он никогда не падал духом и верил в свою звезду. Гарик вообще, кроме нее, ни во что не верил и все оспаривал. Все высокие порывы он нивелировал своим циничным философским умом. В полемике часто прибегал к софистским уловкам, за что мы и называли его иногда «софист-нигилист». Он единственный из нас троих успел побыть законным мужем, женившись в студенчестве. Правда, жена, ушла от него к другому, не выдержав тяжелый характер Гарика. Он до сих пор на нее обижается и любит, хотя и молчит об этом.

Для Димки и Гарика поход в ночной клуб – очередное веселое приключение, для меня – еще один выброшенный в пустоту день без Веры. Трезвые дни теперь протекают у меня в болезненном вакууме. Я все время жду чего-то: вдруг Вера позвонит, придет… свою смерть. При этом я отдаю себе отчет, что это бессмысленно. О чем мне с ней говорить, как смотреть на нее? Пьяные же дни существуют лишь формально – на листках календаря, которого, впрочем, у меня тоже нет. Трезвым жить невыносимо, потому что снедает тоска по прекрасному, пьяным – тоже, потому что противно, хотя и легче на какой-то момент.

Мы сели за стол, заказав пойло. Просто разговаривать было невозможно из-за громкой музыки, и мы орали.

– Ты чё такой хмурый, Вован? – орал мне Гарик. Он все время кивал бритой головой в такт музыкальным ритмам и смотрел на танцующих женщин, даже тогда, когда разговаривал, точнее, орал.

– Да, все в норме! Поливай давай, башка раскалывается после вчерашнего, – проорал я в ответ.

– Оба-на! Какие люди! – вдруг выкрикнул Димка, заметив своих знакомых подруг, – садитесь к нам, выпьем.

Теперь нас стало пятеро. Девушки блестели от пота, как селедки. Видимо, от безудержных танцев. Одна была хорошенькая, особенно по сравнению с другой (хочешь казаться красивой – заведи некрасивую подругу). Та, что хорошенькая, обладала стройной фигурой и умным лицом, другая – толстыми боками и жирной, лоснящейся физиономией в прыщах.

– А пойдемте все танцевать! – провизжала толстобокая. Потом сорвалась с места и, схватив меня за руки, стала тянуть за собой. Я отказался, оставшись за столом в одиночестве.

Музыка стучала в висках. Я пил и наблюдал за танцующими грудями, ляжками, ягодицами женщин. Думал о Вере. Пиво стало настойчиво напоминать о себе в мочевом пузыре. Я пошел в клозет. Облегчив душу, вымыл руки и направился к выходу. В дверях меня чуть не сбил с ног какой-то долговязый человек:

– Осторожней! – сказал я, собираясь идти дальше.

– Да пошел ты, мудила! – донеслось до меня.

– Это ты мне?

–Да, тебе! – сказал с воодушевлением долговязый и двинулся на меня.

Я ударил его в выпирающий кадык, чтобы он проглотил дыхание, потом два раза в лицо. Человек упал навзничь. Тогда я стал бить пяткой сверху по его голове. Упираясь рукой в кафель стены, я старался вонзить свой каблук между пальцев его рук, которыми он старательно прикрывался. Хотелось разорвать покров его лица. Я бил долго, с удовольствием. Он кряхтел, уже не закрывался. Через некоторое время в туалет кто-то зашел, после чего я удалился. Настроение пропало, к тому же не хотелось дальнейших разборок с охраной или милицией.

– Надо уходить, – крикнул я в ухо танцующему с неизвестной мне особой Димке.

Димка состроил вопросительную гримасу.

– Бери Гарика, я жду вас на улице. Потом все объясню, – добавил я.

Прошло минут двадцать. Наконец они вышли с тремя девицами, причем одна из них та, толстая, с прыщами.

Мы поехали к Димке пить. Помимо водки и пива откуда-то взялась марихуана. Я знал, что мешать одно с другим вредно для здоровья, но наплевал на это – ужасное состояние, когда вроде бы хочешь что-то сказать, а вместо этого жуешь собственный мозг.

Очнулся на все том же крутом диване, рядом со мной лицо в красных прыщах – тошнота. Гарик уже пил пиво на кухне и громко ржал, рассказывая что-то Димке.

– Что, проснулся уже, герой-любовник?! – сказало мне женским голосом прыщавое лицо, зевая. Я ощутил тухлый запах ее нечищеного рта.

– А мне, определенно, везет, – прошептал я, улыбнувшись, и побежал к унитазу.

На кухне:

– Сколько можно пить? Скоро отчизну пропьете, – сказал я, достав бутылку пива из холодильника.

– Пить или не пить – вот в чем вопрос! – произнес Димка, улыбаясь. – Это тебе не какой-нибудь там Шекспир.

Я присосался к горлышку. Выпил залпом до дна и, отрыгнувшись, закурил:

– Ну и рожи у вас! – заметил я, окинув взглядом их помятые лица.

– Ты себя в зеркале давно видел? – парировал Гарик.

– Еще бы столько не видеть, – ответил я.

Димка «настраивал» папиросу «Беломор»: сосредоточенно, с бережной нежностью он утрамбовывал в бумажную трубочку благоухающие листья каннабиса.

– А где ваши бабы-то? Были ж вроде вчера? – спросил я.

– А им на учебу надо, – сказал Димка, раскуривая папиросу с марихуаной.

– Ага, студентки, мать их, – добавил Гарик. – Зато твоя Татьяна осталась!

– Так ее Таней зовут, а я и не знал, – удивился я.

Тут появилась она в обтягивающих джинсах и короткой майке (с пупком наружу).

– Где же твой Онегин, Татьяна? – лукаво спросил ее Димка, протягивая мне «косяк».

– Онегин, судя по всему, наркоман, – ответила она, презрительно на меня взглянув.

– Э, нет! Трава – не наркотик, – заявил Димка и стал ржать, как конь, и мы вместе с ним.

– Да, жизнь – все-таки хорошая штука, – сказал Гарик.

– Это точно. Эй, Онегин, ты чё молчишь? – обратился Димка ко мне. – Плющит тебя?

– Я не Онегин. Если уж на то пошло, то я Ленский. Он мне всегда нравился больше – поэт, романтик, идиот.

– Это уж точно, что идиот, – заключил Димка.

– Почему идиот? Хороший малый, просто связался не с той девкой и чувствительный был чересчур, – сказал Гарик.

Татьяна сидела с бутылкой пива в руке и снисходительно улыбалась уродливыми губами.

Случайность

Я проснулся в четыре утра. Не мог больше спать. Такое часто бывает с людьми неуравновешенными и творчески обремененными. Мучился жаждой. Я взял ручку, чтобы написать что-то, но понял – нечего писать. Вокруг тишина. Я курил и думал о Вере. Было слышно, как на кухне из крана капала вода. Взяв книгу, я снова улегся в неприятно теплую, мятую постель. Поглотился сознанием автора и стал жить вместе с ним на желтых страницах. Я люблю читать с удовольствием, когда проникаешься духом книги. Не люблю принудительное чтение, продиктованное обстоятельствами (и такое бывает). Иногда я как будто иду рядом с писателем, наблюдая за происходящим со стороны, иногда настолько впитываюсь в черные ряды букв, что не помню себя. А бывает, веду диалог с автором, соглашаюсь или спорю с ним. В этом прелесть книги, ее интимность и совершенность. Хорошая книга та, дочитывая которую, жалеешь, что она заканчивается. Хорошую книгу хочется читать бесконечно. Но бесконечных книг не бывает, поэтому остается время от времени перечитывать любимые.

Когда давишься собственными мыслями, чтение – лучший способ отвлечься чужими. Только я часто слишком ревностно отношусь к своим переживаниям. Это лживое упоение собственным горем преграждает путь мыслям извне. В такие минуты кажется, что ничто не способно оторвать меня от тяжкого бремени сознания, хотя, на самом деле, книга может, по крайней мере, на время чтения.

Да, нет ничего интереснее, чем грустный смех над своим отражением. Осознание собственной бездарности и никчемности, всего того абсурда, что царит в моей, так называемой, внутренней жизни, порождает бесплотную депрессию, заполняющую темные пустоты черепной коробки. Тогда начинаешь жить ею, дышать ею, есть ее на завтрак вместо бутербродов с колбасой. Со временем привыкаешь и даже любишь гнилостный привкус своей тоски. Становится страшно, причем неизвестно отчего, похоже, от самого себя. Что может быть совершенней, чем собственный страх? Разве что похоть.

В такие моменты мне приходится заставлять себя читать усилием воли. Чтобы не сидеть всю ночь, пережевывая тоску, я читал с робкой надеждой встретить в книжных героях себя, найти выход.

За окном медленно начало светать. Небо стало переливаться фиолетовым цветом. Запели птицы. Я заснул тихим утренним сном.

Проснулся в обед. Перекусил. Нужно было съездить в редакцию, чтобы предоставить очередную статью, обсудить вопрос гонорара. На выходе из подъезда я заглянул в свой почтовый ящик. Писем я не ждал, но коль уж он у меня теперь есть, надо бы в него иной раз заглядывать. В ящике я обнаружил кучу рекламных буклетов, бесплатных газет и… деньги. Сказать, что я удивился находке, значит, ничего не сказать. Сумма была небольшая, но достаточно весомая. Хватит на порядочный ужин в ресторане. Что это? Подарок доброго волшебника представителю творческой интеллигенции? Денежная компенсация жертве тоталитарного режима? Не имеет значения. Это приятный сюрприз. Довольный такой находке, я продолжил свой предначертанный путь. После всех дел я зашел в один из торговых центров, чтобы выпить чашку кофе в кофейне. Сидя за столиком, я пил крепкий черный кофе и наблюдал за людьми. Мое внимание привлекла одна молодая пара, сидящая неподалеку. Девушка что-то рассказывала своему молодому человеку. Они были чем-то схожи друг с другом: оба худощавы, даже костлявы. Он время от времени трогал ее руку, а она смущенно улыбалась таким проявлениям нежности. Было забавно смотреть на эту картину. Девушка была совсем некрасива: выдвинутая вперед нижняя челюсть, маленький вздернутый нос, узкие, широко расставленные глаза, очень плохая кожа лица. Настолько худая, что ее неприкрытые ключицы напоминали гардеробную вешалку, на которой и держалось худосочное тельце. Словом, было совершенно непостижимо, как такая особа может привлечь мужчину. Правда, ее собеседник наверняка бы не согласился с моими довольно циничными характеристиками. Я сделал такой вывод, исходя из того, как он глядел на свою пассию: это был взор влюбленного человека, пустой и умиленно-слезливый. Так смотрят на родное и близкое существо (щенка, котенка, любимую). Меня всегда удивляли такие пары. Я никак не могу взять в толк, как они «видят» друг друга, особенно мужчина свою некрасивую или даже уродливую женщину. Рассуждать, как женщина смотрит на мужчину, я не могу, по причине того, что в мужской красоте (если таковая вообще есть) ни черта не смыслю. Но факт, как говорится, налицо. Девушка, которую я видел перед собой, явно уступала всем присутствующим здесь женщинам. Как этот парень мирится с этим каждый день? Загадка. Хотя, конечно, все относительно, субъективно и, по сути, красота – это тлен. Все же она (зрительная красота) есть у многих женщин и это восхищает нас в них. И каким бы милым, нравственно чистым человеком некрасивая женщина не была, она все равно остается некрасивой, с этим мало, что можно сделать; разве что ослепнуть. Внезапно ход моих мыслей оборвался. Я заметил, как среди похожих на большие грибы столиков скользит до боли знакомый силуэт – Вера. Она шла медленно с озабоченным лицом и гордо поднятой головой по направлению к барной стойке. Хорошо одетая и стройная.

Увидела меня и как-то стеснительно, неуверенно улыбнулась моим глазам. Во мне все перевернулось, смешалось, поникло: «Она может пройти мимо! Так будет лучше». Нет, я позвал ее глупым жестом руки и тотчас пожалел о содеянном.

– Привет, – сказала она с приторной мягкостью в голосе, усевшись напротив меня.

– Привет, – пробормотал я и улыбнулся так, как улыбаются люди, стесненные щекотливым моментом.

– Ты что здесь делаешь, ждешь кого-нибудь? – поинтересовалась Вера.

– Нет, просто зашел. А ты что тут делаешь одна?

– Так, по магазинам, – ответила она, улыбаясь материнской улыбкой, полной снисходительной любви. – Смотрю, ты сидишь. Похудел, изменился как-то. Сколько мы не виделись?

– Полгода, наверное. А может и больше, – ответил я. – Ты тоже будто изменилась, необычная стала. Или я отвык просто. Красивая.

– Спасибо, – сказала Вера, обнажив улыбкой ровные белые зубы.

Она заказала себе бокал своего любимого вина со льдом. Я продолжал пить кофе, хотя хотелось выпить чего-нибудь покрепче.

– Что ж, как ты живешь, рассказывай? Замуж не вышла еще? – поинтересовался я, стараясь придать голосу спокойствие и безмятежность.

Я был рад ее видеть. Соскучился по серым глазам этой женщины. Только теперь глаза эти казались другими. Холодными, томными, прозрачными, они и смотрели на меня по-иному.

– Нет, не вышла. Зачем?! – усмехнулась она. – Мне и так славно.

– Значит, счастлива ты?

– Значит…

– А по глазам твоим так не скажешь. Печальный взор у тебя. Радости как будто не видно.

– Печальный, говоришь, хм-м. Знаешь, у тебя тоже, – проговорила она теперь серьезно и испытующе взглянула на меня.

– Тебе виднее.

– А ты нашел себе подругу вместо меня?

– Нет.

– А что так?

– Не знаю… не любит никто, видимо.

– А ты?

– Что я?

– Ты любишь?

– Ты о чем?

– Ты любишь кого-нибудь, – допытывалась Вера, хитро улыбаясь.

– Тебя интересует, люблю ли я до сих пор тебя?

– Меня все интересует, это в том числе.

– Если для тебя это настолько важно, что же ты не звонила?

– А ты почему не звонил? И, между прочим, отвечать вопросом на вопрос – бестактно! – заметила она и осушила свой бокал. Кубики льда зазвенели на окровавленном дне.

– Ты же знаешь, я буду любить тебя всегда, только разной любовью, – отшутился я, исказив лицо улыбкой.

– Выпьешь со мной? Или ты не пьешь? – спросила Вера.

Мы заказали того же сухого вина, сыр и еще что-то.

– Я очень рада тебя видеть, – грустно сказала Вера, после того как официантка принесла заказ.

– И я рад, – признался я.

– Тогда за встречу! – подняла бокал Вера.

Мы выпили. Потом закурили. Неловкое молчание обняло нас, словно детей. С минуту мы ничего не говорили. Тихо играла музыка. Я глядел вокруг, но никого не видел, кроме себя и внутренностей своей головы. Иногда касался взглядом Веры. «Она рядом! Вот она передо мной, я могу дотронуться до нее», – звучал в моей голове мой собственный голос.

– Ты вспоминаешь обо мне? – задал неуместный вопрос я.

Хотелось, чтобы ее положительный ответ пробежал мурашками по моей спине.

– А ты сам как думаешь? – играла она.

– Я не знаю, потому и спрашиваю, – подыгрывал я.

– Конечно, вспоминаю. Очень часто, – говоря это, она подняла красивые глаза, – мне от этого очень плохо, я не хочу тебя вспоминать. Я и подходить сейчас не хотела, хотя… лгу, наверное. Если б не хотела, то прошла бы мимо. Но мне больно обо всем этом думать, и я стараюсь забыть.

– Эмиль Золя писал, что прошлое – это кладбище наших иллюзий, где на каждом шагу спотыкаешься о надгробия.

– Наших с тобой иллюзий? – улыбнулась Вера.

– Ага, точно, – улыбнулся я в ответ. – Про нас и писал.

– Хорошо писал, – заключила она задумчиво.

– Мне не нравится Золя, – сказал я зачем-то.

– А ты пишешь что-нибудь или забросил это дело, забывшись в пьянках со своими верными друзьями и падшими женщинами?

– Забылся в пьянках, утопил, так сказать, искусство в вине! – солгал я торжественным голосом.

– Зря, мне всегда нравилось, как ты пишешь, – серьезно сказала она. – Зная, что рукописи не горят, ты решил попробовать их утопить?! Так они, наверняка, и не тонут.

– Зато мысли тонут.

– Жаль…

Я почувствовал удар в голову – вино. Вера тоже слегка опьянела: глаза ее теперь не блестели.

– Как ты живешь, расскажи? – задал я вопрос.

– Зачем ты спрашиваешь, правда тебе не понравится, а ложь неуместна?!

– Ложь всегда уместна, ты же знаешь, но я хочу правду.

– Зачем она тебе, ты что мазохист?

– Затем, что ты сама хочешь говорить со мной, мне так кажется, – ответил я, заказав еще вина.

– Я пью, Володя. Я подыхаю и я счастлива! Мне плохо и одновременно великолепно. Я скучаю по тебе, когда одна, поэтому стараюсь избегать одиночества, – проговорила она на одном дыхании. – А тут еще все эти люди. Они хотят меня, я нужна им. Я пью с ними, чтобы не думать о них, о том, кто они, и что ищут во мне и рядом со мной. Знаю, что Бог есть, но Он дарит мне свободу и молчит. Меня любит дьявол. Мое сердце теперь не поле их битвы, битвы нет, я выбрала второго. Я хочу умереть, но не могу, потому что мне нравится эта чертова жизнь, жизнь с дьяволом в постели!

Она осушила очередной бокал и пристально посмотрела в стекло моих глаз.

– Да, я не смогла стать правильной женой, но стала отличной блядью. Я ненавижу тебя за то, что мне было хорошо с тобой. Я ненавижу прошлое за то, что оно живет во мне, я выжигаю его, как огонь выжигает лес. Я устраиваю аутодафе. За неимением инквизиции мне пришлось вынести самой себе приговор, свидетелем исполнения которого ты являешься. И сейчас для меня нет прошлого, есть лишь настоящее. Я стараюсь не думать. Мне все осточертело, слез уже нет. Слышишь?! Лишь тебе я могу это сказать, хотя понимаю, что тебе больно слышать такое, впрочем, ты сам настоял. Прости.

Она отчеканивала каждое слово, будто заранее готовила эту тираду. Глаза ее горели неестественным светом. Я слушал ее, как завороженный, оцепенев внутри. Внешне, я курил и глотал терпкое кровавое вино.

– Ты что, проституткой стала? – задал я резонный вопрос, проглотив сожаление, словно жирный кусок теплого белого сала.

– Нет, на панели не стою, зачем? Хотя, особой разницы нет. Отличие в том, что я выбираю мужчин, а не они меня. Приезжая ко мне на дорогих машинах, они, кретины, думают, что покупают меня. На самом деле мне плевать на них и их деньги, деньги – лишь средство. Я не продаюсь, я отдаюсь, обманываю всех, играю. Они такие глупые, похотливые животные. Смотрят на меня, как свиньи на таз с отрубями. Неумело шутят, выдумывают идиотские истории, потеют лоснящейся кожей, улыбаются отбеленными зубами, оказывают знаки внимания, обижаются, вожделеют, боятся, ненавидят, любят… – всё вперемешку. Если нет одного, приходится получать понемногу от каждого. Я их всех ненавижу, но при этом люблю себя в них. Они словно осколки разбитого зеркала, где не отражается целое, лишь части, правда, глядеться в них – плохая примета. Иногда, если мне хочется, даю им себя ненадолго. Но это не суть важно. Необязательно даже трахаться, чтобы они чувствовали, что я их роскошная вещь. Я ведь роскошная, правда?! Если б я была некрасивой, дьявол не любил бы меня так, а если б была глупой, – она помолчала, – мне было бы легче. У глупых нет свободы выбора, выбор – дело мыслящих людей. Только не было бы и так сладко. Когда осознаешь все, что с тобой происходит – это сладкая горечь. Ведь, чтобы понять, как может быть сладко, нужно знать вкус горечи и наоборот. Дьявол… Бог не дал мне тупости, зато дал свободу нравственного выбора, впрочем, как и всем нам. Видишь, стать хорошей блядью не так-то просто!

Свет в кофейне притушили. Воцарился полумрак. Мне показалось, будто я увидел Веру старой. Мне чудились ее впалые щеки, трещины морщин, серые пряди волос, кривые старческие губы, вдавленные поблекшие глаза, сгорбленные плечи, ссохшаяся грудь, дряблая кожа шеи. Мне улыбнулась старуха, на мгновение. Потом внезапно в мое больное воображение проникли образы каких-то людей, которые зачем-то трогают мою Веру, раздевают ее, лобызают. Стало противно. Ревность песком заскрипела на зубах. Нет, это не ревность, это бешенство, бессильное бешенство отца за поруганную дочь.

Она молчала. Я уловил скисший запах страха, исходивший от нее.

«Взять бы тонкое лезвие и полоснуть ей по щекам. Человек, который смеется. Кто бы тогда захотел ее?!», – прошептал мне кто-то в левое ухо.

– Почему ты молчишь? О чем ты так напряженно думаешь? Ты ненавидишь меня сейчас? – спрашивала она глухим, как из подвала, голосом.

– Нет.

– Скажи же что-нибудь, не молчи так.

– Что значит так?

– Скажи, что ты думаешь, я хочу знать.

– А что я могу сказать? – ответил я, сглотнув слюну лжи. – Не стоит сомневаться в Боге. Он есть во мне, я чувствую его. Он есть и в тебе, да, есть в тебе. Здесь много лжи, здесь все пропитано ею. Так гнойная слизь пропитывает хлеб, – я вдруг сам удивился своим словам. – Да, в нас слишком много природного. Да, можно было бы отдаться инстинктам без остатка и никогда не прикоснуться к другому. А без Бога тебе почти не больно, может быть даже хорошо, только это все – ложь. Там, где Бог, не так приятно на первый взгляд, даже, может быть, совсем неприятно, страшно и тягостно. Там нужны усилия духа, нужен надрыв. И лишь со временем приоткроется свет. Но что могу сказать тебе об этом я? Ведь «я сам хромой», дорогая, сам «так криво шитый», у меня нет права читать тебе мораль, проповедь, наставления. Я скажу лишь, что не стоит сомневаться в Боге, как делаешь ты, поверь мне, хромому бедолаге, который жил сомнениями, ел сомнения, пил сомнения, дышал ими и задыхался. Уж в этом я честен перед тобой. Можно разбить зеркала, завязать или даже выколоть глаза и все равно будешь до гробовой доски видеть себя, а значит, видеть и Бога. От Него нельзя скрыться. Я выражаюсь путано, аллегорически. Я не оправдываю тебя, но и не виню, это не моя прерогатива.

– Прости меня, Володя. Я снова мучаю тебя.

– Бог простит.

Мы замолчали. Были довольно пьяны. И вдруг я заметил, что смотрю на нее, как свинья на таз с отрубями. Мы оказались в гостинице.

После того как страсть испустила дух, мы лежали рядом друг с другом, прямо как раньше, разве что запах ее волос стал другим. Голова Веры покоилась на моем плече. Я курил. Дышал дымом и пустотой. В оконное стекло горохом ударил первый в этом году дождь. Я почувствовал, что плечо мое стало влажным: Вера плакала. Сначала тихо, потом все сильнее, пока не зарыдала так, как может рыдать женщина. Ее грудь разрывалась, тело трепетало. Она инстинктивно уткнулась лицом в гостиничную подушку. Я не мог этого выносить. Встал и подошел к окну. Приоткрыл форточку, впустив мокрый воздух. Опершись о подоконник, я стоял и слушал ее стенания. Свербело в груди. За стеклом – чернота, лишь огни вдалеке. Мне почему-то стало радостно оттого, что плач вырвался из ее тела, будто душа. Я невольно улыбнулся. Вера успокоилась и, кажется, заснула.

Что это? Бог и дьявол? Или нравственность и похоть? Но нравственность – это чушь, я плевал на нее. Она бесполезна, бессмысленна, глупа и ничего не стоит, как смерть без Бога. И мне плевать на историческую, социальную или какую бы то ни было другую ответственность! Какая ответственность? Перед кем? Я по природе своей асоциальный тип (насколько можно себе это позволить, учитывая притязания) Без Бога это все ничего не значит. Мы, отрешенные от веры, – пустоцвет! Бессмысленно говорить об ответственности перед другими людьми и, тем более, перед собой. Перед этой жалкой, эфемерной, бездыханной штуковиной – совестью. Потому что эгоцентризм – это главное понятие нашего существования, и даже филантропией никогда до конца не прикрыть наготу осмысления собственного одиночества.

Сука – экзистенция! Зачем эта случайная встреча?! Или случайностей нет, а это все непознанная закономерность?

…Она поняла, что ей уже никогда не быть счастливой, она обречена влачить свое существование в вечной тоске и одиночестве; не физическом, не формальном, а внутреннем. Это одиночество трепетной женской души, подвергающейся унизительному расточению. Теперь она будет скитаться от одного человека к другому, безвозвратно теряя силы и женственность, и все безрадостно, все бесплодно. В эти минуты она потеряла себя навсегда.

Такая участь постигает многих. Самое ужасное, когда женщина все осознает, осознает, что разменивается, хотя рождена для другого. Безвременно пропадает; и нет сил встать. Никогда ей не найти себя, не возродить небом данную любовь, не подарить сакральную нежность – всё будет испачкано грязью лжи, обожжено лучиной страха, облито вином сожаления. Она отдается жизненным страстям в искусственном вожделении женской чувствительности. Одиночество чужих рук порождает безобразную смерть, смерть растоптанной женщины.

Да, иногда меня тянет на излишний пафос. Что ж, стоит приправить пафос цинизмом и получается совсем недурно; как пресную рыбу – соком лимона.

Непостигшим же себя в какой-то степени легче, так как нет этого жуткого осмысления, которое так часто открывается, перед тем как заснуть трезвым сном. Но, с другой стороны, еще страшнее, ибо такая женщина опустится до конца. Она окружена мерзостью и бессознательно превращается в подобную же мерзость. Ее неудовлетворенность, ее несчастие давит на нее, тянет вниз. Быть может, ей не хватает ума проследить, проанализировать это давление. Зато она может чувствовать, словно ребенок, способный испытывать сильные чувства, но не умеющий понять их и объяснить. Так и умрет она в безотчетном ощущении своего ничтожества. Она?! Это сказано слишком, это будет уже не «ОНА», не женщина, а, скорее, довольно большой кусок плоти с выеденным, когда-то женским нутром, с мертвыми глазами.

Так грустно и патетично думалось мне, преданному женщиной, когда я ступал по мокрому, потрескавшемуся асфальту большого города, оставив в гостиничной постели спящую Веру.

Поэзия