Текст книги "Чужая рука"

Сергей Саканский
Чужая рука
Классический детектив

На обложке: памятник Шерлоку Холмсу в Лондоне работы Джона Даблдея. Жанровая картинка: памятник Чехову в Томске. Автор – Леонтий Усов. В произведении использованы мотивы поэмы Иосифа Бродского «Посвящается Ялте».

Весь день моросил редкий осенний дождь, Жаров поглядывал в окно, на черный, мокро блестящий памятник Лесе Украинке, которая, казалось еще больше сгорбилась под ненастьем. Жаров был рад, что не надо сегодня выходить на улицу. Он сидел в редакции и слушал записи допросов – те, что Пилипенко занес ему утром. Это был, наверное, первый случай, когда друг обратился к Жарову с прямой просьбой помочь в расследовании, которое сразу зашло в тупик и скрывало какую-то дьявольскую, совершенно немыслимую тайну.

Несколько дней назад на Цветочной улице был найден труп с единственным огнестрельным ранением в область сердца. Рано утром его обнаружила дворничиха: человек лежал в сточной канаве, куда, похоже, и упал, отброшенный выстрелом в упор.

Никаких следов рядом не было, да и быть не могло, потому что в субботу, когда этот человек был застрелен, шел точно такой же дождь, что и сегодня.

Личность убитого выяснили сразу, проверив мобильный телефон, который лежал в его кармане – это был Лазарев Михаил Семенович, тридцати пяти лет, по профессии художник. Он жил довольно далеко от места, где был найден, и непонятно, как мог оказаться здесь.

Опросили навскидку жителей окрестных домов и действительно: около девяти вечера на Цветочной улице прогремел одинокий выстрел. Все, впрочем, решили, что это мальчишки взорвали петарду. Однако, один из свидетелей, пенсионер МВД, показал, что сразу узнал «знакомый голос парабеллума». Он даже вышел на улицу и осмотрел окрестности, но ничего подозрительного не увидел. Это и понятно: улица плохо освещена, многие фонари разбиты, а труп лежал за кромкой тротуара.

Для допросов в управление были вызваны люди, так или иначе общавшиеся с Лазаревым, в частности, его любовница и любовник этой любовницы. Запутано, конечно. Но жизнь, вообще – сложная штука.

Лазарев был холост и существовала женщина, с которой он встречался. У этой женщины был другой мужчина, отставной военный, с которым она встречалась наряду с Лазаревым. Классический любовный треугольник. И пуля, застрявшая в сердце.

Прослушав записи допросов в первый раз, Жаров не поверил свои ушам. Судя по показаниям, Лазарева покарало не что иное, как сама рука судьбы…

* * *

Сначала говорила женщина, Лиля Косарева. Жаров не был с нею знаком, но знал ее, поскольку это была актриса, которая играла в театре, снялась в двух сериалах и часто мелькала на всяких празднествах и презентациях, куда Жарова тоже приглашали как журналиста. Иногда он думал о ней, но так, чисто теоретически: вот, может быть, когда-нибудь… Ничего серьезного, никаких определенных намерений.

Конечно, и актриса заочно знала Жарова, хоть они и не были официально представлены друг другу. Наверняка ей попадался на глаза «Крымский криминальный курьер», возможно, она читала написанные журналистом слова.

Жаров перемотал пленку в начало, немного прибавил громкость и запустил опять.

– Как часто вы виделись с убитым? – спросил следователь.

– Последний год я с ним редко виделась, – помедлив, ответила Косарева. – Он приходил ко мне два раза в месяц. Иногда и реже. А в октябре совсем не приходил. Обычно он предупреждал заранее, телефонным звонком. Примерно за неделю. Чтобы не случилось путаницы.

– Что вы имеете в виду под путаницей?

– Не совсем то, о чем вы подумали. Хотя и это тоже. Я, вы знаете, работаю в театре. Там вечно неожиданности. Вдруг заболеет кто-нибудь, сбежит на киносъемку – нужно заменить. Ну, в общем, в этом духе. И к тому же, он, конечно, знал, что у меня теперь…

– Другой человек. Парщиков Илья Сергеевич, капитан запаса, сотрудник охранной фирмы.

– Да, верно. Но откуда вам известно? А впрочем, это ваше амплуа. Но то, что есть теперь, ну, это, в общем, серьезно. То есть я хочу сказать, что это…

– Ваша свадьба назначена на пятое ноября.

– Да. И, несмотря на это, я с ним встречалась. Как вам объяснить… Он, видите ли, был довольно странным и непохожим на других.

– Все люди друг на друга непохожи, – сказал Пилипенко, и в его голосе послышалась странная неслужебная нотка.

– Но он был непохож на всех других! – парировала актриса и – ясно по звуку – шлепнула ладошкой по столу.

Конечно, неприятно, подумал Жаров, слышать что-то такое от женщины, тем более, красивой… Следователь тоже человек, тоже мужчина. Холостой и вообще одинокий, как и сам Жаров.

– Да, это в нем и привлекало меня, – произнесла Косарева после паузы. – Когда мы были вместе, все вокруг переставало существовать, – вдруг разоткровенничалась она.

Следователь молчал, Жаров слышал, как он шелестит на столе бумагами.

– Да, именно поэтому я с ним и не порвала, как появился другой, – продолжала женщина. – А во имя чего, простите, следовало мне расстаться с ним? Во имя капитана? А я так не считаю. Теперь его убили. А я все еще думаю, что непохожа на других… Мы ведь ничего не знаем, пока мы думаем, что неповторимы, правда?

– Мы уклонились, – сухо сказал Пилипенко. – Где вы были вечером второго октября?

– В кино.

– Одна или с кем-то?

– Да с капитаном же, с кем еще! С Парщиковым Ильей Сергеевичем.

– В каком кинотеатре?

– В «Спартаке».

– Как назывался фильм?

– Не помню. Послушайте. Спросите капитана, у него память военная. Хоть он и был контужен в Афгане. Он даже кричит во сне, разговаривает…

Женщина вдруг замолчала. Молчал и Пилипенко. Жаров слышал лишь гуденье диктофона, ему казалось, что он видит, как нахмурился следователь, о чем-то напряженно думая.

– Ну, хорошо, – Пилипенко продолжил, наконец, допрос. – Вышли вы из кинотеатра, что было дальше?

– Сели в машину. В его, капитана, машину. Марки я не знаю, не разбираюсь в них. Дальше рассказывать?

– Почему бы и нет?

– Ну, потом мы поехали ко мне и трахнулись. Вам интересно? У меня, знаете ли, удобнее. А у него соседи. А я, понимаете, гражданин следователь, очень громко кричу.

Было слышно, как несчастный Пилипенко сглотнул, как снова зашелестел бумагами. Конечно же, ему частенько приходится выслушивать подобные вещи.

– Что было потом?

– Потом? Разве вас не интересуют подробности? Того, что было у меня дома? Впрочем, простите, чего это я разговорилась… Потом он сел в свою машину, которой марки я не ведаю, и уехал домой.

– В котором часу?

– Думаете, я знаю? Часу, может быть, в одиннадцатом.

* * *

Жаров остановил диктофон. Если выстрел на Цветочной улице прогремел в девять, о чем показали несколько человек, то ни Косарева, ни капитан не могли быть убийцами.

– Так вы считаете, что я обязан давать вам объяснения? – голос капитана Парщикова открывал следующий фрагмент записи. – Ну, что ж, обязан так обязан. Но учтите: я вас разочарую, поскольку мне известно о нем безусловно меньше, чем вам. Хотя того, что мне известно, достаточно, чтобы сойти с ума. Вам это, думаю, не грозит, поскольку вы…

– Давайте не будем обсуждать обстоятельства, которые не касаются дела, – скороговоркой прервал его Пилипенко.

Слушая это место во второй раз, Жаров снова усмехнулся: больше всего на свете его друг боялся сойти с ума и закончить свои дни в симферопольской психушке – как раз по причине ежедневного общения с такими людьми.

– Похоже, вы не очень хорошо относились к погибшему?

– Совершенно верно: я ненавидел этого субъекта. Причины вам, я думаю, ясны. А если нет – бессмысленно вдаваться в объяснения. Тем более что вас интересуют факты. Так вот: я признаю, что ненавидел.

– Ваша ненависть – это не факт. Ненависть, сама по себе, не может убить. Вы с ним были знакомы? Насколько коротко?

– Нет, мы с ним не были знакомы. Я знал, что у нее кто-то бывает. Но не знал, кто именно. Она, конечно, ничего не говорила. Но я-то знал! Чтоб это знать, не нужно быть Шерлок Холмсом, вроде вас. Вполне достаточно обычного внимания.

– Где вы были в субботу вечером?

– В кино. А потом я отвез ее домой.

– Вы заходили к ней?

– Нет. Довез до дома, а потом поехал к себе.

Пауза. Жаров хорошо понял ее смысл: следователь только что поймал Парщикова на легкой лжи и, скорее всего, внимательно всматривался в его лицо, чтобы, подобно детектору, определить сам портрет лжи для данного человека, на будущее.

– Хотите правду? – голос Парщикова стал громче, вероятно, он подался вперед над столом. – Когда я узнал об этом убийстве, то до известной степени был рад. Иначе все могло тянуться вечно, и всякий раз после его визитов она была немного не в себе. Теперь, надеюсь, все пойдет как надо. Сначала будет малость тяжело, но я-то знаю, что в конце концов убитых забывают, и к тому же мы, видимо, уедем. У меня мать в Киеве, двухкомнатная квартира. Лилю возьмут в любой театр, а я как-нибудь устроюсь. Возможно, мы с ней заведем ребенка. Я – хахаха! – как видите, еще…

– У вас есть пистолет? – вдруг перебил Пилипенко.

– Да, я имею личное оружие и разрешение на него.

– Какая система?

– Парабеллум, калибр семь шестьдесят пять.

Пауза. Похоже, что-то в лице следователя насторожило Парщикова, и он спросил, уже тоном ниже:

– А что? Что вы на меня так смотрите? Этот человек был застрелен из… чего?

– Мы должны осмотреть ваше оружие, – сухо сказал Пилипенко. – Где вы его храните?

– Дома, в столе.

– Просто в ящике стола?

– Не просто. Согласно инструкции, деревянный ящик стола изнутри обит жестью.

– А ящик заперт?

– Разумеется.

– Ключ вы носите с собой?

– Нет, это нецелесообразно. Ключ я храню в комнате, но никто не знает, где именно.

– Кто, кроме вас имеет доступ к вашей комнате?

– Никто.

– А у Косаревой нет ключей?

– При чем тут она? Как вы можете ее подозревать?

– Я всего лишь задаю вопрос, насчет ключей.

– Да нет у нее ключей! Она редко бывает в моей берлоге.

– Соседи?

– А что соседи? Вы, хотите сказать, хозяйка… Я ведь эту комнату снимаю. А квартира у меня в Киеве, я уже говорил. У хозяйки, конечно, есть ключи от комнаты.

– Какая у хозяйки семья?

– Двое – она и сын. Лет четырнадцати, восьмиклассник.

И тут раздался звук, которого Жаров в первый раз не заметил, звук, не вызывающий сомнения в своей природе – это был короткий и резкий щелчок пальцами.

Именно так Пилипенко всегда и щелкал, если ему приходила в голову какая-то решающая мысль. Жаров прекрасно понял, что произошло: следователь, уже настроив свой внутренний детектор по первому разу, снова почувствовал в словах допрашиваемого ложь.

* * *

Жаров уже знал, что парабеллум Парщикова был проверен, и эксперт-криминалист Леня Минин вынес безусловное заключение: Лазарев был убит именно из этого оружия. Но весь абсурд ситуации заключался в том, что и Парщиков, и Косарева в момент убийства были еще в кинотеатре. И дело не только в их показаниях, верить которым не обязательно, поскольку они оба могли быть сообщниками. Проблема в том, что сотрудники «Спартака», хорошо знающие актрису, подтвердили, что видели ее в кинозале, видели, как после сеанса, который закончился в девять ноль пять, она выходила на улицу с человеком, по описанию похожим на Парщикова.

(Слушая запись в первый раз, Жаров нажал на этом месте паузу. Мысль, пришедшая ему в голову, была фантастичной, но, тем не менее, объясняющей все. Почему никто не догадался сделать очную ставку Парщикову с сотрудниками кинотеатра? Точно ли с Косаревой был капитан запаса, а не его двойник? А сам Парщиков в это время преспокойно застрелил Лазарева. Или даже еще пуще: двойник в кинотеатре был, но не Парщикова, а Косаревой. В сущности, у этой красавицы вполне типичное лицо, таких красавиц много…)

Зато первоначальное предположение следователя, как он сообщил Жарову, принеся ему кассету, было столь же закономерным, сколь и абсурдным – вот до чего доводит крепкая материалистическая закваска! Если Парщиков ненавидел Лазарева, имел мотив для убийства, но лично убить не мог, то это значит только одно: Парщиков нанял киллера, а сам обеспечил себе алиби. Но как это можно, спрашивается, нанять киллера, вручив ему свой собственный пистолет? Жаров не мог допустить, что капитан запаса Парщиков был идиотом. Впрочем, идиотом не был и следователь Пилипенко, но все же версию о киллере пока в уме держал…

Работая с милицией уже много лет, журналист всегда пытался нащупать какую-то мистическую мысль. Так человек, мечтающий увидеть летающую тарелку, чаще других поглядывает на небо. Каждое новое дело несло в себе некую замысловатую тайну, но раскрывалось самым обычным образом. И вот, сейчас, похоже, они подошли к двери в неведомый мир так близко, как никогда раньше.

Материалистическая версия Пилипенки была разбита в пух и прах – записью следующего допроса, как и версия Жарова о двойниках. У него замирало в груди, когда он слушал запись впервые. Это ощущение не проходило и теперь…

Пилипенко допрашивал соседского мальчика. Его звали Митя Суворов, он был сыном хозяйки и дружил с жильцом, как может дружить четырнадцатилетний мальчишка с настоящим офицером средних лет.

– В тот вечер дядя Илья уехал, – рассказывал он. – Долго одевался, брился, надушился весь. Я понял, что он поехал к своей невесте, а это надолго. Ну, и…

Мальчик замолчал. Пилипенко подбодрил его:

– Расскажи всю правду, ладно? Если расскажешь, то тебе, может, ничего и не будет, потому что ты еще несовершеннолетний, – соврал он для пользы дела.

– Правда, ничего?

– Правда-правда, – скороговоркой ответил Пилипенко.

Жаров знал, что подобные игры даются его другу нелегко.

– Короче, я взял у дяди Ильи пистолет. Из ящика, я знал, где он прячет ключ. Это такой уступ под потолком, там при царе была печка. И все наши жильцы прятали свои ценные вещи именно там. Я просто так взял пистолет, я не хотел ни в кого стрелять. Пошел в город. С оружием, оказывается, идти совсем по-другому, чем без оружия. А тут он. Я подумал – бомж какой-то. Я спросил у него закурить. Мне не хотелось курить, но просто… Не знаю. Но там, в порту, везде огни и светлячки на рейде… И здесь бы тоже… Нет, я не могу как следует все это… А он меня послал. Сами знаете, куда. Я выхватил пистолет, говорю: курить, быстро! А он меня еще обозвал и руку к пистолету протянул. И я нажал на курок. Я не хотел. И сразу побежал. А его от выстрела прям отбросило, как в кино.

– Нехорошо стрелять в людей, Митя, – назидательно сказал Пилипенко. – А потом что ты сделал?

– Пришел домой, положил пистолет обратно в ящик. Запер и ключ положил на место. Ну, потом я лег спать. Никому не рассказал. А как вы узнали?

– Ты все это подпиши и иди домой.

– А как вы узнали-то? – повторил мальчик.

– Да как, как… Вот, сейчас, от тебя и узнали. Иди домой.

* * *

Это была совершенно невероятная история. Любовный треугольник. Парщиков ненавидит своего соперника, имеет ясный мотив. И соперника убивают, и именно из оружия Парщикова, но убивает другой, случайно, даже не зная, кого. Это при том, что в городе более ста тысяч жителей, и что убитый непонятно зачем забрел в чужой район…

Рука судьбы, карающая символичная рука. Мир устроен не так, каким он кажется. А кажется материальным, математическим, как дважды два.

Жаров чувствовал в этой истории что-то огромное, страшное, гораздо больше города со всеми его жителями, их личными проблемами и страстями… Парщиков хотел убить, но не мог. У Косаревой тоже могла быть какая-то неизвестная причина убить своего любовника – кто их разберет, женщин? – но и она не могла. Мальчик убить не хотел, но убил.

И вот теперь, когда дело уже было на грани закрытия, следователь дал Жарову эту кассету. Прослушав запись дважды, Жаров не нашел в ней ничего, что могло бы пролить хоть какой-то свет на следствие, о чем и доложил своему другу по телефону.

– Ну, хорошо, – сказал Пилипенко. – Я, в принципе, так и думал. Чем ты умнее меня?

– Да уж, – неопределенно прокомментировал Жаров. – Есть одна мысль… Надо бы встретиться с этой Косаревой, еще раз с нею поговорить.

– О чем, зачем?

– Да не знаю! Просто, некое смутное чувство…

– Наверное, в этом есть какой-то смысл, – сказал, помедлив, Пилипенко. – Кроме, разве что, твоего желания познакомиться с нею поближе. Я сейчас выясню, не занята ли она на репетиции, и перезвоню.

Друг ударил в самою точку: Жаров уже подумал о том, что это мрачное дело может послужить поводом, чтобы встретиться, наконец, с актрисой. Он вытащил из платяного шкафа свой новый вельветовый костюм и придирчиво осмотрел его. Пилипенко позвонил через пять минут, сообщил что Косарева сейчас в театре, но репетиция как раз заканчивается. Так что, можно подойти немедленно. Жаров глубоко и радостно вздохнул, расправив плечи. Затем вздохнул с грустью и принялся облачаться в свой новый коричневый костюм. Все равно ничего не выйдет у него с этой женщиной. Вот уже почти год, как все они давали ему лишь обещания…

* * *

Жаров не торопился. Из редакции до театра было три минуты ходьбы, а из управления – пять. Разумеется, познакомиться, наконец, с актрисой – это хорошо, но беседа в связи с убийством ее любовника – повод далеко не лучший. Да и Пилипенко не согласился бы на эту встречу, если бы его самого не грызла какая-то неопределенная (или – для него – определенная) мысль.

Подходя к служебному входу в театр, Жаров увидел следователя в конце кипарисовой аллеи: его круглые очки, обычно поблескивающие на солнце, теперь несли в себе две капли матовой дождливой мути. Он был одет в длинный черный плащ, над головой держал столь же черный зонт.

Пилипенко играл в зубах неприкуренной сигаретой: постоянно ее посасывая, словно малыш пустышку, он надеялся сократить число дневных сигарет, а затем и вовсе бросить курить.

Охранник на проходной театра хорошо знал и Жарова, и Пилипенку, они прошли за кулисы и без проблем отыскали гримерную Косаревой.

Актриса встретила их холодно. Это и вправду была женщина с типичным лицом и телом современной красавицы: крупный волевой рот, чья прямоугольная форма была утверждена довольно уместными штрихами помады, длинные руки и ноги, общая худоба, скрывающая умопомрачительные диетологические ухищрения.

Женщина была одета в драное рабочее трико для репетиций, ничуть не заботясь о том, что сквозь прорехи просвечивает, где тело, где белье. Она подняла локти, закручивая волосы в жгут, и со шпильками в зубах проговорила:

– Мне больше нечего вам сказать, господа.

При этом она покосилась на Жарова, чуть задержав взгляд в его глазах. Его сердце колотнулось… Конечно же, она узнала в нем известного в городе журналиста.

– А вы-то тут при чем? – сердито спросила Косарева. – Ах, да. У вас криминальный, как его…

– Курьер, – напомнил Жаров.

– У меня к вам не так много вопросов, – сказал Пилипенко, засовывая свою сигарету за ухо. – Известно, что капитан Парщиков служил в Афганистане. Он что-нибудь рассказывал об этом периоде своей жизни?

Жаров едва сдержал свое изумление: Афганистан уже был как-то упомянут при допросе, но какое это вообще могло иметь отношение к делу?

– Не помню, – сказала Косарева.

Похоже, что и ее озадачил такой поворот разговора.

– Ветераны обычно часто возвращаются в мыслях к войне.

– Безусловно.

Пилипенко помолчал. Сигарета за ухом, в сочетании с дужкой очков, раздражала его. Он достал из кармана пачку, безуспешно пытаясь засунуть сигарету обратно. Бросил эту затею и снова обратился к Косаревой:

– Вы не знакомили Парщикова с покойным Лазаревым?

– Нет, зачем это нужно?

– Может быть, они еще до того были знакомы?

– До чего? Впрочем, не знаю. Вряд ли, – Лиля усмехнулась в нос. – Где им встречаться? В Доме Офицеров?

– В Ялте, – постукивая сигаретой о пачку, проговорил Пилипенко, – нет Дома Офицеров.

– Вот и я о том же, – дернула худыми плечами Лиля. – Бывший офицер и работающий художник, декоратор нашего театра. Совершенно разные круги. Между прочим, у нас не курят.

– А я и не курю, – сказал следователь. – Еще один вопрос, последний, мы уже уходим… Вы общаетесь с соседями Парщикова? С теми людьми, матерью и сыном, у которых он снимает комнату?

Реакция Косаревой была более чем неожиданной: она побледнела. Жаров ясно увидел, как краска опала с ее щек, словно у женщины выпили кровь.

– Нет, – спокойно ответила актриса, уже через секунду профессионально справившись со своим лицом. – С хозяйкой я только здороваюсь, а мальчика так и вообще никогда не видела.

– Что ж, – пожал плечами Пилипенко, снова вставляя сигарету в рот, – больше мне не о чем вас спросить. Разве что… Это может не иметь никакого отношения к делу, но…

– Так спрашиваете, наконец! – раздраженно произнесла Косарева.

Пилипенко повел своей сигаретой, словно указкой, в сторону некой вещи, лежавшей на гримерном столике.

– Что это за фигурка? Если я не ошибаюсь, то это куколка вуду.

– Совершенно верно – это вуду. И, разумеется она не имеет и не может иметь никакого отношения к вашему делу.

Жаров давно заметил маленькую, размером с флэшку, куколку, надетую на простой шнурок, подобный тому, какие продают в придачу к дешевым нательным крестикам. И вновь что-то странное мелькнуло в облике актрисы. Жаров заметил: когда она взяла фигурку, у нее сильно дрожали пальцы. Косарева протянула куколку следователю, тот озадаченно повертел ее в руке.

– Да ведь у нее просто-напросто ваше лицо! – с изумлением воскликнул Жаров, заглянув через плечо друга.

– Ну и что? – взвилась актриса. – Это мой оберег, я ношу его вот здесь, как раз в ложбинке между грудей.

Она выхватила куколку из рук следователя и мгновенным жестом накинула себе на шею. Амулет действительно лег точно меж ее маленьких острых грудей, провалившись в вырез лифчика и закачавшись в уютной тени. Жаров почувствовал, что его лицо стремительно краснеет.

– Больше вопросов нет? – холодно осведомилась Косарева.

Уходя, Жаров попытался поймать взгляд женщины, но она смотрела мимо. На крылечке следователь, наконец, прикурил свою многострадальную сигарету.

– Ты заметил? – спросил Пилипенко.

– Конечно. Но что это может значить? Почему она так перепугалась, когда речь зашла о его соседях? И какое значение может иметь эта куколка?

– Не знаю. Но что-то тут явно происходит. Я просто пытался нажимать в этой беседе разные кнопки вслепую. И одна почему-то сработала. Но вот что за механизм она запускает, пока не известно. Это я насчет соседей. А с куколкой еще более любопытно.

– Что… с куколкой? – проговорил Жаров, почему-то испытывая страх.

– Когда мы осматривали машину Парщикова, я обнаружил там такую же. Болтается перед стеклом, как обычная фигулька, которые вешают, чтобы водитель не заснул. Так вот, у той куклы было лицо капитана Парщикова.

– Это, по крайней мере забавно. Похоже, оба верят в вуду или просто так играют… Ну, а про Афганистан ты ее зачем?

– Парщиков был контужен в Афганистане, – сказал Пилипенко, глубоко затягиваясь. – Весьма важное обстоятельство. Именно это и насторожило меня при ее первом допросе.

– Не вижу тут никакого смысла.

– А я таки напротив, вижу. Я уверен, что Косарева знает, как Парщиков это сделал. И знает она именно потому, что контуженный офицер разговаривает во сне.

* * *

В управление Пилипенко не вернулся: друзья обосновались в редакции и до глубокой ночи пили виски из представительского фонда. Сначала выбрали самую представительскую бутылку – семнадцатилетней выдержки. Когда она закончилась, перешли к менее представительской – двенадцатилетней, что было похоже на обыкновенную виноградную чачу, которую гонят хозяйки в степном Крыму. Конец вечера Жаров помнил смутно, утром проснулся в редакции, на своем кожаном диванчике, принял шесть таблеток антипохмелина и весь день безуспешно пытался работать, ползая в кресле на колесах, словно инвалид. Во второй половине дня неожиданно позвонила Лиля Косарева, как оказалось, просто поболтать. Она чувствовала смущение за свою вчерашнюю холодность и, в конце концов, все это кончилось уговором попить как-нибудь кофе.

– Можно прямо сейчас, – с замиранием в груди произнес Жаров.

– Почему бы и нет?

Жаров был, как назло, в своем вельветовом костюме, в котором Лиля видела его вчера. Ему казалось, что если человек ходит всегда в одном и том же, то выглядит он как-то глупо. К тому же после вчерашнего, он этот костюм так и не снимал. На сей раз пришлось положить под язык две таблетки антиполицая – от запаха…

Они встретились у почтамта. Лиля держала в руках маленький дамский зонтик, раздумывая, раскрывать или нет – ведь дождь лишь чуть-чуть накрапывал.

Они зашли в кофейню ресторана «Сочи», и Жаров заказал две двойных чашечки.

С самого начала он ожидал какого-то подвоха: не очень-то ему верилось, что актрису интересует его персона. Однако разговор шел о чем угодно, только не о недавнем убийстве. Жаров предложил выпить по рюмке коньяку, чего ему сейчас явно не хватало, Лиля была не против.

Слово за слово, он проводил ее домой, на Московскую улицу. У подъезда выяснилось, что вечер можно и продолжить, поскольку у Лили в холодильнике есть коллекционная бутылка Массандры.

Жаров не верил, что все это взаправду происходит: красавица-актриса увлекала его к себе, и непонятно, чем может кончится этот вечер.

– У меня беспорядок, – вздохнула женщина, – не обращайте внимания.

На столе валялась куколка вуду, Лиля взяла ее двумя пальцами и переместила с глаз долой. Жаров с удивлением заметил, что это была фигурка человечка с пистолетом руке.

– Это ваше хобби? – спросил он.

Лиля смутилась, краска залила ее лицо.

– Так, мастерю потихоньку… – пробормотала она.

И тут Жаров увидел книжку. Проследив направление его взгляда, Лиля как бы невзначай накрыла ее газетой. Это была книга по магии вуду. В сочетании с вооруженной фигуркой все это обретало довольно зловещий смысл…

Лиля задумчиво покусывала ноготь. Казалось, она чувствует, что Жаров ждет от нее разъяснений.

– В наш информационный век, – заговорила она, – людей волнует больше не вещи, а строение вещей. И как ребенок, распотрошив куклу, рыдает, обнаружив в ней труху, так подоплеку тех или иных событий мы обычно принимаем за самые события. В этом есть свое очарование, поскольку мотивы, отношения, среда и прочее – все это жизнь. А к жизни нас приучили относиться как к объекту наших умозаключений.

Жаров с удивлением воззрился на женщину, которая держала в руке высокий бокал с темно-красным вином. Она говорила обиняками, пытаясь вывести собеседника на какую-то мысль, теперь уж точно – имеющую прямое отношение к убийству.

– Вы увлекаетесь магией вуду, – констатировал Жаров.

– Да, а что в этом такого?

– Но ведь то, что я увидел, вполне конкретно.

– Да. Меня мучит эта тема. Вот я и вылепила фигурку. Уж не думаете ли вы, что я наколдовала убийство?

– У вас нет мотива. Вы ведь любили этого человека.

– Да, любила. Простите, я налью себе вина. Вы тоже?

– С удовольствием. А где вы познакомились?

– Не помню. Мне кажется, на пляже. Верно, там: в Ливадии, на санаторском пляже. А где еще встречаешься с людьми в такой дыре, как наша? Одно я знаю: вам никогда не угадать тех слов, с которых началось наше знакомство. А он сказал мне: «Понимаю, как я вам противен, но…» – что было дальше, не так уж важно. Как женщина, советую принять вам эту фразу на вооружение.

Лиля вздохнула, залпом выпила свой бокал и поставила на стол, машинальным жестом расстегнула верхнюю пуговицу блузки и, заметив, что Жаров за ней наблюдает, добавила:

– Да, совершенно верно, душный вечер. Наверное, сейчас опять разыграется дождь.

Жаров понял, что должен действовать немедленно. Столько раз в жизни он попадал в такие ситуации, и всегда ему феноменально удавалось выбрать самый неподходящий момент.

Он взял женщину за руку, почувствовав нежную прохладу ее кожи. Лиля медленно убрала свою руку. Жаров встал, обошел стол и положил ладони ей на плечи. Лиля похлопала его по руке.

– Не так быстро, ладно? – сказала она. – У меня рано утром работа. Я вынуждена попросить вас уйти.

И тут Жаров совершил еще одну ошибку. Он сказал, чувствуя, как фальшиво звучит его голос:

– Понимаю, как я вам противен, но…

Лиля усмехнулась.

– Увы. Невозможно дважды распатронить одну и ту же куклу.

Жаров откланялся. Сколько раз он говорил себе, что, если женщина приглашает тебя домой, это вовсе не значит, что ты можешь остаться у нее до утра…

Он побрел по улице в глубокой задумчивости, миновал ту самую школу, где учился Митька, мальчик, в своем глиняном исполнении прижимавший руку с пистолетом к груди. Так вот оно что! Куклы вуду, книжка по вуду… Насколько Жарову было известно, такая магия была способна управлять реальностью. Грубо говоря, сделав куколку человека с пистолетом, можно на самом деле этого человека вызвать, заставить его путем заклинаний совершить определенный поступок.

Жаров остановился посреди улицы. Неужели он в это верил? Но ведь доказательство налицо: если допустить, что магия работает, то…

Вот и объясняется тот импульс, который заставил мальчика взять пистолет, пойти определенным путем. И, опять же, Лазарев почему-то ни с того ни с сего, поздним вечером выходит из дома и стремится в ту же самую точку, чтобы встретить свою смерть.

Фантастика… Но так и только так можно объяснить все эти незамотивированные действия. Лазарева уже не спросишь, что повлекло его на ночную прогулку под дождем. А вот мальчик может что-то прояснить.

Жаров дошел почти до автовокзала: слева шумела река, поднятая дождем, редкие прохожие несли, словно флаги, зонты… Он вдруг понял, что стоит в начале той самой лестницы. Ноги непроизвольно завернули направо: он карабкался в темноте, будто какая-то сила влекла его. О чем он будет говорить с мальчиком? И будет ли сам мальчик говорить с ним?

Жарову почему-то было необходимо идти по этой лестнице, частично тем самым путем, которым шел убитый. Сейчас без четверти девять. Да, что-то смутно шевелилось в голове: именно в это время, именно туда…

Место убийства Жаров прошел, даже не останавливаясь: какая-то сила влекла его дальше… Он лишь глянул направо, туда, где у забора военного санатория серебрился старый айлант, листья дрожали под каплями дождя, поблескивая в свете уцелевшего фонаря. Как-то они неправильно поблескивали, отметил про себя Жаров, и дерево в целом вело себя странно. Что-то ему почудилось на ходу, но непонятно что.

Своими листьями айлант напоминает то ли слишком крупную акацию, то ли слишком мелкую пальму. Капли падают на листья, они прядают, словно лошадиные уши, бросают в пространство искры отраженного света… Нет, ерунда какая-то, не видит он ничего странного.

Когда, слегка задыхаясь, он выбрался на Свердлова и дошел до дома, где жил мальчик и квартировал Парщиков, то испытал уже самое настоящее изумление, нежели перед бликующим айлантом. На изгибе улицы был припаркован знакомый сине-белый «жигуленок», а за рулем сидел не кто иной, как следователь Пилипенко. Увидев Жарова он недовольно покачал сморщенным лицом: