Текст книги "Наблюдатели"

Сергей Саканский
Наблюдатели

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Часть первая. Эротические игры смертных

1

…крова мне, наверное, не понять уже никогда. Но не хочу больше думать об этом постылом и мучительном му… Впору бы биться головой о стену, выть, причитая – вплоть до вчерашнего дня, а теперь…

Весна. Первые пробы ее пера. В старом моем стихотворении была такая метафора, если бы он еще мне память не отшиб…

Он же ведь мне память отшиб, ты!

Поэт моего склада не терпит никаких листочков, он все держит в уме, он купается в стихах, своих и чужих, как в теплом ласковом море.

А если я теперь – больше ничего не смогу?

Не только вспомнить старое – нового написать…

Зачем тогда была вся эта жизнь, тридцать пять лет надежд и лишений? Годы чистого времени, проведенные с книгой в руках, чтобы познать и перевернуть всю мировую литературу? В то время, когда все просто жили, веселились, ходили на танцы, наслаждались музыкой, пенисом, шоколадом…

А ты избил меня ногами, сделал мне сотрясение мозга, ты мне всю память отшиб, ты мне всю душу отшиб, ты всё во мне отшиб, ты!

Белая обезьяна…

Не хочу даже и думать о Микрове, но он все лезет и лезет – со своими ручищами, со своим немытым членом, мой постылый, мучительный муж, десять лет моей жизни я отдала тебе, десять лет из жизни вылетело, скотина, а ведь я могла быть поэтом, и неплохим, я могла прожить огромную, удивительную жизнь, я могла…

Уютные литературные вечера. Белые, розовые, голубые гостиные. Путешествия. Скромная подпись в черновике: девятое марта 1998 года, Париж или Чикаго… Новые русские носят тебя на руках…

И старые русские тоже.

Он думает, что я простила его. Вчера, когда мы собирались в гости к Меньшиковым, он смотрел, как тщательно я наряжаюсь, шутил, а я позволила ему нарисовать мои губы, как в прежние времена, и он понятия не имел, что у меня на уме, и думал, что я простила его…

Три месяца прошло с тех пор, как ты избил меня – время лучший лекарь, господин Вольтер – будем жить, как жили, раз в месяц в гости ходить, а вообще, я буду вязать по выходным, протянув ноги к фальшкамину, ты будешь наливаться пивом у телевизора, ворчать на рекламу, высмеивать политиков и звезд, которых ты ногтя не стоишь…

Нелюбимая жена нелюбимого мужа.

Шлюха, развратная женщина.

Десять лет я была ему патологически верна, стирала его носки, сранки его, подтирала его блевотину. И лишь только вчера, да, лишь в первый раз вчера…

Какая сладость…

Какой удивительный подарок на праздник… А ты думал, что я говорю о твоем подарочке, о твоей жалкой вещице, на которую ты денежки с Нового Года копил, нищий ты мой, жалкий…

А ты измучил меня своей ревностью, невинную, ты растоптал и опозорил мое прошлое, выпытал и высмеял всех моих мужчин, которым ты, между прочим, и в подметки не годишься, животное.

Ну что ж! Вот я и приняла решение. Вот я его и исполнила.

Коль ты меня считаешь блядью, так я ей и буду. Вчера ты водил карандашом помады по моим губам, что, кстати, уже ничуть меня не возбуждало, я смотрела в зеркало и думала: сегодня же отдамся первому встречному, как принцесса из сказки. Не знаю… Почему-то именно в тот момент созрела мысль. О первом встречном, который – откуда он может взяться? Не знаю… Наверное, это было предчувствие, горячий глоток будущего, как крамбамбули, новогодняя жженка, когда стоишь по колено в снегу…

И мы пошли. Госпожа Меньшикова была великолепна. Господин Меньшиков припадал к дамским пальчикам. На столе стояли фрукты – груши, персики, виноград – я протянула руку, попыталась отодрать ягоду – пластмассовую или гипсовую – и все засмеялись, поскольку каждый тоже попался в эту дурацкую ловушку для гостей.

Убожество, какое же убожество – твои ученые друзья.

И был среди них Жан. Нас представили, и мы посмотрели друг другу в глаза, и сразу – Да! – сказала я себе, то самое – звездное – Да, – которое женщина говорит либо с самого первого взгляда, либо не говорит никогда, и только чуткие мужчины, истинные самцы, настоящие певцы твоего счастья, способны увидеть в твоих глазах этот тяжелый тайный свет.

Никто не танцевал, не пел, разумеется, не играл в буриме или в города – все только и делали, что говорили о политике, вернее, спорили, насколько тот или иной политик – козел или говнюк, вор или антисемит… Жан наступил мне на ногу под столом. Я невзначай опустила руку, и он пожал ее. Потом я, быстро посмотрев Жану в глаза, вышла в прихожую, «попудрить носик», а он вышел за мной.

Такие минуты помнятся всю жизнь, именно они – основа жизни, высокие столбы, на которые жизнь надета и между которыми она провисает, словно электрическая проволока. Высоковольтная…

Просторная прихожая сталинского дома Меньшиковых. Длинный коридор и высокий потолок. Где-то в зеленых сумерках висят валенки и санки… Жан молча привлекает меня к себе и с жадностью, будто мы давние любовники, встретившиеся после долгой разлуки, целует в губы, в язык… Повинуясь внезапному наитию, он распахивает какую-то дверь и с силой вталкивает меня туда. Щелкает задвижка, и все происходит немедленно, и мы не говорим друг другу ни слова, кроме галантного мужского – «Можно?» и влажного женского – «Да!»…

Как это было сладко…

2

Может быть, люди – это какие-то непостижимые сущности, которые находятся где-то на небесах, а здесь, в глубокой темной низине, слепо движутся их отражения, их безмозглые куклы? Сгустки кровавой мясной материи, управляемые на расстоянии с помощью зрения, осязания… Бессмысленные стада прямоходящих животных… Слизистых таких, потных, вонючих… А мы – где-то там, наверху, и все, что происходит здесь – лишь тайное средство нашего общения…

3

Иногда я ненавижу людей. Иногда мне людей жалко.

Эта мучительная, изматывающая борьба между духом и телом, которая начинается с детского рукоблудия, затем раздирает всю жизнь человека, ведет его к болезням, к преждевременной смерти, трансформируясь в широкомасштабный смертный бой, если целые народы оказываются вовлеченными в решение философских проблем, – разве все это не достойно жалости, сострадания, и вместе с тем – возмущения, переходящего в саркастическую усмешку ненависти?

4

А ведь я маленькой была девочкой, я в садик ходила, играла в дочки-матери, мечтала о единственном и прекрасном кавалере и принце на белом коне… Я октябренком, я пионером и комсомольцем была…

Зимы были таким морозными, снежными, а лета – таким жаркими и сухими. И листья были такими крупными и зелеными…

Стихи я начала писать в четыре года, а может быть, и раньше, просто, именно только с четырех лет я по-настоящему помню свою жизнь.

Помню, в шестидесятые годы было модным смотреть в глаза друг другу, если ты влюбленный.

Я маленькой была. Мы жили в Марьиной роще, там тогда были деревянные дома, и кое-где сохранились колонки, из которых было так вкусно пить ледяную воду. Я была с подружкой, не помню, как ее звали. Нет, вспомнила: это была Марфа, милая красивая девочка с редким именем…

Марфа, моя дорогая, где ты сейчас?

Вдруг мы увидели влюбленных, они стояли в глухом местечке за сараями и заборами, замерев, как неживые, и смотрели друг другу в глаза. Мы спрятались в лопухах и следили за ними – когда же они начнут целоваться. Но они сделали гораздо больше, чем целоваться, они вдруг все сделали – на наших изумленных глазах. Потом, когда я сама стала это делать, я все время мечтала тоже сделать это стоя, но никто еще, ни разу… Вплоть до прошлого воскресенья, когда в мою жизнь стремительно, словно смерч, ворвался – Жан.

Уже неделю я живу в этом новом облике, я чувствую будто большой гладкий камень в паху, словно бы это сама его сперма там затвердела, как древний трилобит.

Тогда мы курили на кухне потом. Мы молча стояли, курили и смотрели друг другу в глаза потом, как те влюбленные в шестидесятых.

Я вдруг поняла, что не знаю его имени: когда нас представили два часа тому назад, я машинально отметила, как он красив и свеж, и машинально отметила, как странно его имя, что-то легкое, журчащее, французское…

– Поль, – вертелось у меня на языке.

– Жан! – услышала я голос мужа в дверях.

И Микров вошел, меня как обожгло: я впервые встретилась с ним глазами после того, как это произошло.

– Что за странное имя, простите? – нетактично поинтересовался он от нечего сказать.

– Это мамка меня, – широко и дружески улыбнулся Жан. – В честь Жан Поля Бельмондо.

Милый мой мальчик, наивный, совсем еще ребенок…

Микров покурил с нами, поболтал, побалагурил с Жаном. Я положила голову мужу на плечо.

– Впервые в жизни я получаю такой удивительный подарок на Восьмое марта, – сказала я, глядя Жану в глаза.

– Спасибо, дорогая, – смущенно отозвался Микров, – я как-то совершенно случайно, интуитивно выбрал эту вещицу.

– А что вы ей подарили, если не секрет? – поинтересовался Жан.

– Секрет, – сказал Микров с особой важностью. – Вообще, я не очень люблю данный праздник, потому что наши скромные мужские подарки, – он энергично двинул ладонью в сторону Жана, надеясь найти в нем понимание, – олицетворяют извечное человеческое лицемерие. Целый год женщина моет посуду, стирает, и только в этот день, видите ли… Чтобы назавтра опять… Согласитесь, этот праздник просто унижает женщину.

– Ну, это как сказать, – сказал Жан, улыбаясь мне. – А если все это искренне, от души?

Микров ничего не ответил – принялся разминать вторую сигарету… Микров не верит в существование души.

Жалкий ты человек, профессор Микров, доморощенный философ. Чуть не оцарапал меня своими рогами…

А как ты блеял когда-то, как гордился своими учеными степенями, когда двигал перед собой, как бульдозер кучу – свою ученую карьеру. И все лопнуло теперь, ничего от тебя не осталось, ты ничтожество, ты фук, ты ничто. И теперь такой парень, как Жан, стал неизмеримо выше тебя, и ты прыгаешь, маленький, едва доставая до его яиц.

Ибо во всем виновато твое пьянство, господин профессор.

И если раньше ты, высокомерный, как баклажан, и пальца бы не протянул какому-то Жану, то теперь ты подпрыгивал и лебезил, нюхая яйца, которые пахли мной, и балагурил, шутил глупо, и шуткам твоим никто даже не улыбнулся.

Да, ты очень похож на тухлый баклажан в очках, профессор Микров. В очках, в шляпе, со старомодным кожаным портфелем. Жалкий гнилой баклажан, который на базаре продают смуглокожие торговки, которые за день зарабатывают больше, чем ты за месяц.

И мы переглядывались с Жаном, на кухне, при Микрове… И я посматривала на Жана исподлобья, грызя ноготь большого пальца, а это – моя привычка, и она, я знаю: нравится мужчинам…

Странно, но мы, кажется, вообще еще не сказали друг другу более тех двух слов, того мужского и того женского… Все было как во сне. Я представить себе не могла, что только полчаса назад мы неистово бились в тесном пространстве между двух стен, и внизу журчала вода, и я клюнула его в плечо, укусила, и на его рубашке до сих пор видны следы моих зубов, а там, под рубашкой, я думаю, тоже мои зубы – синие…

Вот и сбылась самая изысканная сексуальная фантазия моей жизни. И твоя извращенная мечта, Микров, сбылась.

Вот я и шлюха, наконец, что и требовалось доказать. Блядь…

Если рассуждать по-твоему, что, дескать, вы нас делаете, то вот еще одно доказательство микровской теории: десять лет ты меня делал-делал, вот и сделал в конце концов.

Знакомьтесь, шлюха!

Она трахается в туалетах, стоя, эта шлюха, эта блядь. И журчит вода, словно весенний ручей. И сладко ей, ой, бля, как ей сладко…

Впрочем, ты старомодный муж, Микров. Когда ты затевал процесс моего создания, шлюха шла со знаком минус, теперь же, когда процесс закончен, она идет со знаком плюс – putana, проститутка. Хорошая, нужная, престижная профессия. А ты в говне весь, вместе со всем твоим поколением.

Прощай, пуританский век. Здравствуй, век путанский. Здравствуй, племя младое, незнакомое… Нет, наоборот: очень хорошо знакомое племя – здравствуй!

5

Странный какой-то сон: снится чуждый, совершенно незнакомый мир, это даже и не другая планета, а что-то, что-то…

Что-то ужасное…

Я иду, вроде бы по городу, и город кажется уютным, приветливым: я вижу узкую прямую улицу, одноэтажные дома с плоскими крышами, их двери выходят прямо на улицу без закутков, потому что здесь тепло – сразу за тонкой дверью гостиная или спальня…

Но что-то не так…

Я чувствую нарастающее волнение, близоруко щурюсь – то, что я вижу, перестает мне нравиться, я вдруг понимаю, что кажется мне тревожным, а именно: не то, что есть, а то, чего нет…

Я не вижу под ногами земли…

Растения на этой улице выходят не из земли, а стоят в огромных горшках, и они похожи на искусственные, фальшивые растения, такие, которые сейчас модно ставить в офисах… Я срываю лист, темно-зеленый в крапинку, крупный такой лист и – точно вижу, что он неживой.

Это не улица, а коридор, и вокруг не здания, а стены квартир, и над головой не небо, а потолок, и под ногами не тротуар, а пол, но это само по себе не страшно – страшно другое…

Мне страшен мой собственный страх, именно то, что я испугалась чего-то совсем нестрашного… И, кажется, есть ответ: причина, по которой я этого испугалась, именно она представляет суть моего страха.

Я вхожу в одну из комнат, миную какие-то темные коридоры, кладовые и кухни, выхожу с другой стороны, как мне сначала кажется – на улицу…

Но это не улица…

Передо мной опять коридор, но только более широкий, над головой все тот же мертвенно бледный потолок, который и светит здесь, словно сплошная лампа, а под ногами – пол…

Вот что здесь самое страшное, и теперь кажется, что я знала об этом всегда, но притворялась, что это не так – этот потолок и есть здешнее небо, этот пол и есть здешняя земля.

И в тот самый момент, как я понимаю это, окружающие люди – если это, конечно, люди – узнают меня…

Да, они узнают меня, и узнают, что я здесь – чужая.

Они идут за мной, я вижу их, высоких и худых, и они идут за мной по широкой улице – пятеро в ряд…

Их лица скрыты под капюшонами, а из под капюшонов, из черноты, желто блестят их маленькие глаза…

6

Никогда не забуду сон, который приснился мне в детстве, пророческий сон, определивший всю мою дальнейшую жизнь и судьбу.

Действие почему-то происходит в другом времени, я узнаю это время, благодаря своему невъебенному опыту кинозрителя – девятнадцатый год, голод, гражданская война…

В Оренбургской области упал метеорит, я срочно еду туда, с экспедицией из Москвы. Это – тело яйцеобразной формы, размером с мешок картошки, оно полое внутри, там кто-то есть, он стучит…

Мы долго едем на место, по бездорожью, сидя на каких-то скрипучих подводах…

В Оренбурге нас встречают представители местного ЧеКа. Мы вскрываем объект в их присутствии, внутри два бледнокожих полумертвых существа, чем-то похожих на кур, только без перьев, как будто – уже ощипанных кур, и еще – с необычайно длинными ногами…

О да! Это был пророческий сон.

Пожалуй, впервые тогда в моей жизни появились куры, пусть пока что их странный, неземной, искаженный облик…

Важно представить себе это время, голодный год, голодный город, и по его обгорелым дворам уже ползут зловещие слухи – о курах…

Темная злобная толпа собралась на главной площади, напротив здания ГубЧеКа. Люди хочут есть, они ждут выдачи кур.

Но кур больше нет.

Чекист в кожаной куртке, худой, мертвенно бледный человек, курящий ядреную тамбовскую махорку, коротко стучит обнаженным наганом по столу.

– Курей не будя! – кричит он, полностью соответствуя лексическому стилю тех лет, и мы, биологи и врачи, приехавшие из столицы, понимаем, что куры съедены, и съедены самими чекистами, которым наплевать на отечественную и мировую науку, которым все равно, что в их руках были живые инопланетяне, они жрать хотели, и съели вот…

И мы, столичные биологи, врачи, астрономы, копаемся в мусоре на заднем дворе управления ЧеКа, собираем их сырые косточки, понимая, что даже жалкие вываренные останки для науки бесценны…

Но вскоре выясняется, что и этого они нам не дадут, потому что они – никогда, ничего не дадут – нам…

Комиссары запоздало соображают, что сделали ошибку, и, дабы мы не смогли донести на них в центр, они решают нас расстрелять, а останки инопланетян уничтожить. И наши останки – тоже…

И вот, столичных ученых – биологов, астрономов, врачей и лингвистов – подводят всех вместе к сырой деревянной стене…

В такие моменты обычно просыпаешься. Вероятно, так оно и было, ибо я больше ничего не помню из того далекого сна. Странно вообще, что такой сон мог присниться человеку в его пионерском возрасте и во времена пионеров вообще…

Этот сон приснился мне в моем далеком детстве, в шестидесятые годы, а действие его происходило в девятнадцатом году… Как давно, как умопомрачительно давно все это вместе взятое было!

7

Ужасно быть женщиной. Она идет, маленькая, среди огромных, плечистых мужчин, и каждый может ее обидеть.

Она видит наглые взгляды, к ней пристают всякие грязные типы, ее окликают на улице из машин…

Так, наверное, чувствует себя в охотничьем заказнике какая-нибудь особо вкусная дичь.

Как если бы мужчина всегда имел при себе полный бумажник и нарочито тряс им на каждом углу.

Женщина всегда носит с собой свое золото, и ни в каком надежном банке его не скрыть.

8

В воскресенье впустую звонил телефон, Микров брал трубку, чертыхаясь, затем многозначительно потрясал пальцем:

– Молчат, любовнички! – привычно шипел он, и если бы ему пришло в голову хоть посмотреть на меня, то он бы не без удивления заметил, как заливает мое лицо алая краска вплоть до кончиков ушей, ибо – я чувствовала! – что это звонил именно он.

Вечером я сама взяла трубку на кухне и услышала, наконец, его голос. Он спросил, могу ли я выйти на минутку прямо сейчас.

Сердце мое забилось необычайно: я быстренько, встав на табуреточку над раковиной, подмылась и переодела трусики. Микрову я сказала, что опять хочу сладенького. Он ничего не заподозрил, ведь со мной так бывает: вдруг очень захочется сладенького, и я хожу из угла в угол, мучаюсь, деньги жалею или выйти в темноту боюсь, пока, наконец, не решусь и не выбегу до ближайшего ларька…

Жан ждал в машине на углу соседнего дома. Сначала я прошла мимо, оглядываясь, словно шпион. Потом вернулась и нырнула в его машину, как бы в первый раз, весной, в холодную воду… Через три минуты мы доехали до окраины Перовского парка, и Жан выключил мотор.

Мы сделали все быстро и жарко.

Стекла в машине запотели, и я провела ладонью по стеклу, намекая на Титаник. На обратном пути мы коротко и насыщенно поговорили о фильме. Жану, как любому мужчине, понравились лишь те кадры, где тонет корабль. Мальчишки всегда остаются мальчишками. Я купила шоколадку.

– Ну, как, сладенько тебе было? – спросил Микров, глядя, как я, кончив свою трапезу, облизываю пальцы.

– Сладенько, – со значением сказала я. – Ох, как сладенько!

Микров терпеть не может сладкого, которое любят все нормальные люди, что еще больше делает его уродом.

А у Жана какие-то странные, добрые, какие-то оленьи глаза… Хочется писать стихи об этих глазах, об этом чудесном имени, за которым журчанье и Франция, жадная страсть и жажда самой жизни… Только не подымается рука, не время еще: стихи нужно выносить, под сердцем, словно ребенка…

О, ужас! Слово ребенок мне всегда словно острый нож…

Хочется вести дневник, как девушка – с засушенными цветами, строчками, размытыми каплями слез…

9

Я не люблю человечьи глаза.

В них есть что-то колючее, напряженное.

Особый какой-то свет или цвет, что трудно выразить словами.

Другое дело – глаза животных, на них отдыхаешь, в них погружаешься – глубоко…

Правда, не у всякого человека – человечьи глаза. Есть люди с коровьими, бычьими, паучьими глазами. Чаще всего встречаются глаза собачьи и лошадиные. Именно потому и происходит желанная подмена предмета: говорят, к примеру, что у кота или мерина человечьи глаза, но это – очередная иллюзия.

Показательно, однако, и то, что истинно человечьи глаза встречаются у людей не так уж часто и вовсе никогда не встречаются у животных.

10

Город, в котором пешеходы пропускают автомобили, а не наоборот, – чудовищный город, и люди здесь чудовищны – как те, что идут по улицам, так и те, что сидят в автомобилях. Этот город не страшно покинуть, без малейшего сожаления, навсегда.