Текст книги "Капитан Валар. Смертник номер один"

Часть первая

Глава первая

– Сами вы все инвалиды категоричные. Не знаю уж, как относительно инвалидности телесной, но уж инвалиды ума – это уж точно. Может быть, кто-то по дурости рискнет со мной хотя бы один раунд в «рукопашке» отработать? Слабо козлам?.. То-то же. Тогда кто из нас инвалид? У меня хоть гвоздь в голове остался, а у вас и этого нет. Ни один из вас с таким гвоздем не выживет. Ни один из вас и без гвоздя не выживет там, где выжил я. Завидуете? А зависть – плохое чувство…

Вслух я этого, естественно, не сказал – не привык со старшими по званию так разговаривать, – но подумал настолько красноречиво, что слова у меня в глазах, наверное, можно было читать, как в телевизионной бегущей строке. И пусть мысленно, но говорил я это серьезным угрожающим тоном. Они все и прочитали, как услышали, но ничего не возразили. А как возразишь, если вслух ничего не сказано? Кому и по какому поводу возражать? Возражения можно и за шизофрению принять. Но я отчетливо увидел, что члены медицинской комиссии меня прекрасно поняли – и по-собачьи обозлились, разве что не залаяли. А мне плевать сверху на их проплешины! Объелись мух, товарищи старшие офицеры! Плевать мне, что вам пригрезилось то, что я вслух не говорил…

И вообще мне на все, по большому счету, теперь уже плевать…

* * *

Когда я в тот день вернулся после комиссии в военный городок, и старший прапорщик Андрюша Бубновский, доставив на своей машине меня из города, открыл дверь квартиры моим ключом, пока я возился со своей тяжелой сумкой, я чувствовал себя иначе. А именно – выздоровевшим после ранения человеком, полностью поправившимся и готовым к бою… С Бубновским мы больше не встретимся. Никогда. По крайней мере, на этом свете. Он тогда распахнул дверь – и его прямо на моих глазах отбросило на добрый десяток метров, чуть не разрывая на куски. Говорят, он даже над своей машиной пролетел, разбив каблуком лобовое стекло. Четыре человека издали видели все в подробностях, потому что интересовались, кто это подъехал к моим дверям. Я сам находился в пяти метрах от крыльца и всего происходившего в тот момент не помню. Так, отдельные картинки вдруг выплывали из памяти задним числом. Вдруг и задним числом – это потом, когда в меня каким-то чудом вернулось сознание. Именно чудом, как говорят глупые врачи…

Ударная волна от взрывного устройства мощностью, как потом разберутся эксперты, около четырехсот граммов в тротиловом эквиваленте меня практически не тронула – только развернула и уронила на землю. Даже не отбросила, как Андрюшу. Видимо, вырвавшись из двери направленно, прошла рядом, хотя одновременно развалила двухквартирный дом так, что его пришлось сносить до фундамента, поскольку остатки ремонту не подлежали. В меня самого попали только два гвоздя-«сороковки», которые были использованы во взрывном устройстве в качестве поражающих элементов. Гвозди летели высоко, мягкие ткани не задели. Однако первый из них ударился в одну из двух металлических полос, что армировали мой череп после недавнего ранения, а второй – рядом с этой же полосой – воткнулся в голову так, словно его вбили молотком.

Я всегда был осторожен, а в последние недели, когда происходили некоторые не сказать чтобы совсем обыденные события, – особенно. Но там, дома, в военном городке, среди домов офицерского состава бригады спецназа ГРУ, никто не ждал такого сюрприза. Даже самый опытный сапер бригады, сам большой мастер установки хитрых взрывных устройств, чуявший их носом за добрую версту, старший прапорщик Бубновский – не ожидал. И потому, всегда предельно осторожный и спокойный, в этот раз открывал дверь расслабленно. И сам взорвался, и меня отправил на инвалидность. Скорее всего на пожизненную, как сказал подполковник-психиатр, хотя проходить медкомиссию раз в году я все же буду должен, чтобы подтвердить свое право гордо называться инвалидом. Говорят, человеку руку или ногу ампутируют, а он все равно обязан каждый год проходить комиссию, чтобы доказать, что у него руки нет или что он на одной ноге прыгает. Такие уж законы в нашей стране. И выдумывают их тоже инвалиды, но – ума…

В этот раз, завершив лечение в хирургии, где врачи не рискнули вытаскивать из моей головы «вбитый» в нее по самую шляпку гвоздь, не желая рисковать и делать операцию на мозге, куда этот гвоздь вошел, меня почему-то отправили долечиваться в психиатрическое отделение. Может быть, потому, что в первые дни после возвращения в сознание у меня была затруднена речь. Ну, психиатрическое – так психиатрическое, подумал я сначала. Господь не посылает человеку больше испытаний, чем тот может перенести, как говаривал отец Василий. Правда, откровенных психов в отделении я не заметил. Все-таки госпиталь – это не гражданская больница. Во всем отделении было четыре пациента, и кроме меня трое других ждали экспертизы. Это были солдаты, чье поведение показалось командованию неадекватным. Скорее всего парни «косили», чтобы избавиться или от службы, или избежать какого-то большого наказания за серьезный проступок. Такое время от времени случается. Но с солдатами я почти не контактировал, единолично занимая большую пятиместную офицерскую палату со всеми, как говорится, неудобствами.

В госпитале меня навещала мама. Она сначала ходила к врачу, долго с ним беседовала, потом молча сидела около меня, держа мою руку в своей. Однажды приезжал из бригады уже не старший лейтенант, а капитан Сережа Украинцев, которого официально утвердили вместо меня на должность командира роты. Я не обиделся – даже рад был, что рота перешла в надежные руки. Однажды заезжал просто поболтать генерал Лукьянов, даже в палате не снявший свой «краповый» берет, словно боялся показать мне свою лысину. Я тогда только и вспомнил, что без берета генерала ни разу не видел. Лукьянов тоже разговаривал с врачом. Я только пару его фраз и услышал:

– Не могу с вами согласиться. Мне он показался абсолютно адекватным.

Приехали! Здрасте вам! А почему, собственно, я должен был показаться неадекватным? В чем моя неадекватность выражается? Впрочем, все по-разному ее понимают…

Еще в хирургии, когда я начал приходить в себя и обрел способность ходить, я стал раздражать врачей и медсестер точно так же, как в прошлое свое «отдыхание» здесь же. Они не понимали, как может человек, только что вернувшийся с того света, делать активную зарядку с множеством силовых упражнений. А я, наплевав на их мнение, скоро начал уже не просто ходить, но даже бегать по двору, за неимением спортивной обуви – и для большего здоровья, конечно – босиком. Сами они были на такое неспособны и потому меня осуждали. Они и без ранений были на такое неспособны…

Потом, когда меня перевели в психиатрию, бегать стало, по сути дела, негде, потому что там прогулки ограничивались тесным пространством внутреннего дворика, огороженного сетчатым забором высотой в четыре метра. Но я и там бегал, и даже по больничной палате. Чтобы увеличить нагрузку, использовал короткий шаг с высоким поднятием бедра. Такой бег хорошо развивает ногу, готовя ее для эффективных ударов коленями. Я часто пользовался им в рукопашной схватке и вполне мог ударить коленом не только в печень, что является классикой, но и в челюсть – правда, в легком прыжке. А если мне выпало так много свободного времени, почему бы мне не потренироваться в палате? Про бесконечные отжимания от пола и подтягивания на дверном косяке я и не говорю – это уж обязательное дело. Я не вел счет количеству отжиманий и подтягиваний, но по тарелкообразным глазам солдат, наблюдавших за мной в отделении, догадывался, что счет этот людей удивляет. Они искренне не понимают, как человек может двести раз с лишним отжаться от пола. Они такого себе даже в мечтах не позволяют…

В общем, я возвращал себе здоровье стремительными темпами. Боли после гвоздевого ранения и сопутствующей легкой контузии у меня, конечно, были, но некритичные, и я вполне справлялся с ними сам, без всяких медикаментозных методов – просто усилием воли заставлял себя не замечать их. Боль не любит, когда ее не замечают, она всегда эгоцентрична – и от обиды уходит из организма. Так меня когда-то учили бороться с усталостью. Хороший человек учил, опытный офицер спецназа… Мне казалось, что я стремительно выздоравливаю. Так оно и было. Я чувствовал это каждой клеткой своего тела.

Но не все шло так благополучно, как мне казалось. Самое скверное, что врачи, как это обычно бывает, вообще со мной не считались. Точно так же я не объясняю своей машине, когда что-то ремонтирую. Я просто знаю, что нужно сделать, и делаю. И не ставлю ее в известность, для чего меняю, предположим, «крестовину». В новом «Тигуане» я, конечно, ничего не менял, а вот со старой машиной возиться было необходимо. Но я-то не машина… Из-за неведения я нервничал больше, чем из-за самого ранения. В конце концов, решился – и спросил лечащего врача (он мне каждое утро делал энцефалограмму мозга) напрямую:

– А что вообще, товарищ подполковник, у меня находят? Вы мне хоть объясните? Я чувствую себя совершенно здоровым. И потому не понимаю…

– Вот именно это и находят… Вы не можете быть здоровы. – Подполковник единственный из всех врачей, с которыми я контактировал в госпитале, разговаривал со всеми на «вы», даже с солдатами. Наверное, у него родители интеллигентные были. – У вас вбит в голову гвоздь. Он вошел в мозг, создал легкое кровоизлияние, которое, к вашему счастью, легко рассосалось, практически не оставив тромбов. Но гвоздь пробил кору головного мозга на том участке, который отвечает за способность мыслить логически и поступать адекватно ситуации. Есть поражение клеток ткани мозга. У вас должно было быть растечение мозговой жидкости, и мы не понимаем, почему этого не происходит. Может быть, гвоздь играет роль пробки? Именно поэтому вам его не стали и вытаскивать. Само поражение носит тяжелую степень. Вы же, по всем показателям, этого не ощущаете. Но такого не может быть. С таким ранением вы просто не имеете права быть полностью здоровым человеком, это я вам как специалист говорю.

– Но я-то полностью здоров, – возмутился я.

– В том-то и беда ваша, капитан. Гвоздь из вашей головы вырезать не рискнули еще и по другой причине: опасались в ходе операции поразить отдельные нервные центры. А вы как считаете, сам гвоздь ничего не повредил?

– Я про него уже забыл давно, – вяло отмахнулся я. – От него даже голова тяжелее не стала. Почему я должен о нем помнить, если он мне не мешает?

– Беда в том, что мы практически ничего толком о мозге не знаем. И не можем понять, что у вас поражено, а что осталось невредимым. А самое главное, не знаем, каковы могут быть последствия. Вы думаете, вас случайно поместили в психиатрическое отделение? Думаете, я просто так ежедневно контролирую всю деятельность вашего головного мозга? Думаете, во время снятия энцефалограммы я от нечего делать задаю вам вопросы, порой провокационные? Нет. Я проверяю ваши реакции. И точно так же, как все остальные, не могу сказать, что именно может произойти с вами в критической обстановке. Вдруг, когда вы поведете в бой солдат, что-то замкнет в голове, и вы своих же солдат перестреляете? Мозг – дело серьезное. Слишком серьезное, сказал бы я, чтобы человек смог полностью понять его функциональность. Вот потому вы здесь. Потому мы с вами и пытаемся разобраться с вашей головой. Пока единственное, что я могу вам посоветовать, – не пытаться вбивать в голову новые гвозди.

– Спасибо, товарищ подполковник. Я уж лучше кому-нибудь другому, – скромно сказал я, не до конца выразив то, что сидело в мыслях.

Но подполковник меня понял.

– Вы мою голову к этому готовите?

– Я ничего и никому не готовлю. По причине отсутствия молотка, может быть…

– Ну, мысленно предназначаете…

Мне оставалось только тактично промолчать.

* * *

И вот комиссия…

И вот результат: я – уже никто, разве что только не пустое место, хотя в нашей действительности даже пустым местам, я слышал, пенсии порой платят. То есть я стал никто в сравнении с собой прежним. Ибо инвалида, рассматривая его как воина, никак нельзя ставить на одну ступень с капитаном спецназа ГРУ, воспитанным в многочисленных боях на Северном Кавказе. Я ничего плохого про инвалидов сказать не могу, хотя и знаю, что инвалидность, как и все в этом мире, – понятие относительное. Слышал я даже такую точку зрения, что некоторые добиваются инвалидности, чтобы просто спокойно жить и получать пенсию. И гражданские, и военные. Но у меня характер не тот, чтобы искать спокойной жизни…

При выходе из госпиталя на скамейке рядом с крыльцом сидел, раскинув руки на спинке, капитан Магомед Магомедов. Я понял, что мною опять интересуется «краповый» генерал Лукьянов. Не вдаваясь в подробности, протянул Магомеду руку и просто сказал:

– Поехали…

И удивленно осмотрелся, не находя взглядом привычного микроавтобуса «Фольксваген Калифорния» со старшим лейтенантом Сережей на месте водителя.

– Машина за воротами, – объяснил капитан, словно читая мои мысли.

Мы вместе миновали КПП, и Сережа тут же подъехал к нам, чтобы мы не шли к нему по улице. Этот факт подсказал мне, что предвидится какое-то осложнение ситуации. Раньше Сережа заезжал во двор госпиталя. Маловероятно, что сейчас у него такой возможности нет. Но он остался за воротами. Для чего? Вывод напрашивался сам собой: Сережа контролировал улицу. И подъехал сразу тоже неспроста – не давал нам с Магомедом «гулять» по открытому пространству. Видимо, снаружи было что-то подозрительное.

Не тратя времени на разговоры, я быстро нырнул в дверцу, которую услужливо сдвинул вбок Магомедов. Успел увидеть на сиденье рядом с местом, куда уселся капитан, пистолет-пулемет «ПП-2000» с коллиматорным прицелом. У водителя всегда под рукой было такое же оружие. Я был безоружным. Но Магомедов тут же передал мне пистолет-пулемет с соседнего сиденья, а сам достал свой пистолет. С этим «макаровым» он был и в прошлый раз, когда нас пытались расстрелять в таком же микроавтобусе – той же марки, той же модификации, того же цвета… Но сейчас я обратил внимание на стекла «Фольксвагена». Бронированную машину можно определить, в первую очередь, по стеклам. Технология бронирования такова, что избежать выделения на стекле некоего подобия затемненной рамки невозможно. Я сам с этой технологией не знаком, но мне когда-то объясняли эту тонкость. То, что машина медленнее разгоняется и медленнее едет, даже если у нее форсировали двигатель, не каждый со стороны заметит. В городе, где скорость ограничена, это вообще не бросается в глаза. А вот многослойные стекла бронированную машину выдают. И не случайно, надо полагать, именно такую прислали за мной в этот раз.

– И что опять у нас случилось? – спросил я.

– Сегодня ночью было совершено нападение на медицинский центр, – объяснил Магомедов. – Наш дежурный в одиночку отбиться не сумел бы. Два охранника с электрошокерами в руках помощи оказать не могли, да и не рвались это сделать. По чистой случайности мимо проезжала машина вневедомственной охраны, менты среагировали на перестрелку и вмешались. Одного бандита подстрелили. Оказался дагестанцем. Остальные, как только показались еще две ментовские машины, сбежали через дворы, где, видимо, оставили свои тачки. Напрямую там проехать нельзя, и потому погоню организовать не удалось. Бежать за людьми, а тем более за машинами, насквозь прокуренные менты не умеют. Но это было только началом наступления. А рано утром было совершено покушение на генерала Лукьянова. Он ранен – к счастью, легко. Хотя две автоматные пули все же получил. Но он стреляет лучше нас всех, вместе взятых. Двух нападавших уложил. «Наглухо», к сожалению. Впрочем, мы и без того знаем, кто покушался. По крайней мере, их принадлежность. Личности, может быть, и определим, хотя документов у них с собой не было.

– Нормально, – сказал я. – Война с Северного Кавказа переместилась в восточную часть Москвы… Этого и следовало ожидать при текущей государственной политике. Нужно было быть всем осторожнее, принять превентивные меры… Я просто удивляюсь, как этого не случилось раньше. Теперь можно ждать покушений и на других офицеров.

– Почему этого следовало ожидать раньше? – спросил капитан Магомедов с легким волнением, отчего его акцент стал звучать более отчетливо. – Я не вижу, где мы прокололись настолько откровенно, чтобы вызвать эту атаку. Или мы чего-то не додумали? Почему? И чего? Объясни.

– Что тут объяснять… Как началось мое с вами сотрудничество, помнишь?

– Как? – теперь спросил Сережа. – Ты лучше давай без отвлеченных вопросов. Если есть мысли, высказывай сразу. У нас положение постоянного ожидания боя.

– Мой вопрос по существу дела. В тот, первый раз, кто-то из ваших сдал меня. Мне позвонили и пригласили на свидание с генералом. Место свидания – неподалеку от деревни моей мамы. Если кто-то знал, где меня искать, он знал все про деятельность «Комитета взаимопомощи». И дислокацию, и личный состав. Ваш Комитет тогда прорабатывал варианты сотрудничества со мной, и эта информация ушла на сторону. Генерал, кажется, говорил, что знает «крота». Но, возможно, «крот» был не один, или же генерал ошибся в определении личности. В любом случае следовало перестраховаться и сменить хотя бы место дислокации – может быть, перейти на полулегальное положение. Хотя я не уверен, что это помогло бы. Кроме того, «сдача» может идти на более высоком уровне, чем уровень Лукьянова. Сейчас так чаще всего и бывает.

– Может быть, – неохотно признал Магомедов.

– А что сейчас? – поинтересовался я, позевывая. – Здесь, с нами… Просто перестраховка или тоже сложная ситуация?

– Есть машина с двумя кавказцами, – объяснил Сережа. – Стоит в стороне. Парни сидят в машине, не выходили. По какой причине здесь остановились – непонятно. Несколько раз кому-то звонили. Впечатление такое, будто кого-то дожидаются. Не исключено, что именно тебя. Мы поехали, они с места не тронулись. В нашу сторону не смотрели. Возможно, я перестраховываюсь, но лучше уж так. В зеркало я их пока не вижу.

– Это ничего не значит, – сказал я. – Они могут тронуться, как только мы свернем за угол. А за углом дорогу перекроет непонятно откуда взявшийся мусоровоз. Вроде как разворачиваться на узкой улочке вдруг надумает. Там пара стволов, сзади пара стволов подоспеет…

– Машина у нас в этот раз… – начал объяснять капитан Магомедов.

– Вижу, что бронированная, – перебил я его. – От пистолета и автомата прикроет, но от гранаты из простого «подствольника» не спасет. Да и без «подствольника»… Одной кумулятивной гранаты хватит, чтобы сжечь нас здесь живьем. А тут даже форточки нет, чтобы из нее отстреливаться. Двери открывать – лишать себя брони. Тогда какой смысл в этой машине?

– Согласен, – сказал старший лейтенант. – Будем осторожнее. Вы тоже за спину поглядывайте, мне в зеркала не все видно. Поедем тем же путем, что и раньше, через промышленную зону. Держите оружие наготове.

Я проверил, есть ли патрон в патроннике выделенного мне пистолет-пулемета, убедился, что оружие готово к бою, попробовал, насколько легко снимается левосторонний предохранитель, и спокойно стал ждать развития событий. И, как всякий человек действия, желал, чтобы таковое началось как можно быстрее. Ожидание обычно утомляет не меньше, если не больше, чем скоротечное действие.

Дорогу от госпиталя до медицинского центра на шоссе Энтузиастов я уже знал. Вернее, это была не дорога, а маршрут, потому что местами нам приходилось проезжать там, где дороги нет вообще. Микроавтобус проходимостью не отличается; тем не менее в отсутствие дождей и грязи с рытвинами и ухабинами он справлялся. Мы с Магомедовым поочередно оборачивались, чтобы проконтролировать ситуацию сзади. Но нас никто не преследовал. Я вообще не думал, что та машина с двумя кавказцами, стоявшая около госпиталя, была предназначена для погони. Охотники за моей головой обязательно посадили бы в машину человек пять – они уже сажали пятерых. Тогда невредимым оказался только водитель, трое были убиты, один ранен. Простая логика и знание бандитских манер не давали возможности предположить, что в этот раз «на охоту» выйдут только двое. Хотя застрахованным от случайностей и непредвиденных обстоятельств не может быть никто. Вдруг у них появился хороший оперативник-психолог, который понимает, что машина с пятью людьми привлечет больше внимания, чем с двумя, а дело можно сделать и с одним автоматным стволом. Хотя… Все-таки, когда один человек за рулем, а другой стреляет – это совсем не то, когда один за рулем, а стреляют четверо. Впрочем, в тот раз я начал отвечать раньше, как только в окна начали высовываться автоматные стволы. В общем, преподнес бандитам урок грамотных действий. Усвоили они его или нет, но тот эпизод был для них основательным щелчком по носу. Причем, когда по носу щелкают не пальцем, а пистолетной пулей, случается значительно больнее…

Но чем хороши все кавказцы – так это тем, что любят идти навстречу опасности. Правда, когда получают встречный удар, часто теряются, и их отвага куда-то исчезает, но начинают они всегда хорошо и бесстрашно. Пора было бы уже и начинать, потому что ждать я устал. Я вообще устал сегодня ждать. Сначала решения комиссии, теперь вот – атаки на мою несчастную, гвоздями пробитую голову…

Выехали мы на шоссе Энтузиастов точно там же, где и в прошлый раз, – в сотне метров от медицинского центра. Правда, пришлось долго простоять на нерегулируемом перекрестке – никто не давал нашему микроавтобусу вклиниться в общий поток. Но когда поток почти встал, продвигаясь только короткими отрезками, старший лейтенант все же умудрился встрять в него, и у нас появилась счастливая возможность добраться до генерала Лукьянова. Уже через полста метров старший лейтенант вытянул шею, всматриваясь в стоянку около медицинского центра.

– Что там? – забеспокоился Магомедов.

– Ни разу не видел на стоянке столько машин сразу. Это мне не нравится.

Магомедов вытащил мобильник и позвонил генералу. Задал вопрос, получил ответ и сообщил нам:

– Какой-то деятель с охраной приехал к врачу. То ли из правительства, то ли вор в законе. Все машины из его кортежа. Едем…

Нам на стоянке места хватило. Оружие пришлось оставить в машине, там же задержался и старший лейтенант. Под пристальными взглядами охраны мы с Магомедовым прошли в здание, по дороге коротко осмотрев пробоины в нескольких оконных стеклах, следы от пуль на металлических дверях и стенах. Охрана стояла и рядом с лестницей на второй этаж. Нас не остановили, но «прощупали» взглядами основательно. Скорее всего приехал именно вор, потому что парни из ФСО не постеснялись бы остановить людей в форме, а на охрану вора фирменный «краповый» берет капитана Магомедова произвел нужное впечатление. Не рискнули связываться. Конечно, если бы мы шли с оружием в руках, реакция могла бы быть другой…

* * *

Перед генералом на столе тоже лежал пистолет-пулемет «ПП-2000». Лежал так, что рукоятка оказалась бы в ладони за долю секунды. Обжегшись, как говорится, на молоке, даже генералы дуют на воду…

– Видишь, выгляжу не хуже, чем ты… – Лукьянов поднял перевязанную правую руку и осторожно потрогал левое плечо, где под генеральским погоном тоже явственно выделялась повязка. – Присаживайся, не стесняйся, инвалид.

– Неужели я так плох, товарищ генерал? – выразил я удивление и непонимание, но, признаться, на «инвалида» слегка обиделся и потому позволил себе вольность со старшим по званию. Впрочем, сейчас я уже могу позволить себе вольность с любым генералом.

Николай Владимирович мой тон штатного армейского бодрячка оценил по достоинству и что-то прокряхтел. Похоже, ранения доставляли ему боль. Впрочем, я уже определил на глазок, что ранения легкие и не вызовут последствий, даже если задеты кости.

Лукьянов сразу решил поставить меня на место.

– Плох – не плох, а инвалид, однако. А вот я вполне могу обойтись и без комиссии. Тем более что она, как я понимаю, сама по себе хуже ранения…

– Это только потому, что вы, товарищ генерал, до госпиталя не добрались. Наверное, пробки на дорогах помешали. Повязки здесь накладывали, в медицинском центре?

– Нет, прямо в машине «Скорой помощи». От госпитализации я, памятуя твой пример, благоразумно отказался. Впрочем, у нас свой госпиталь, и там другое отношение к раненым. По крайней мере, наши врачи в полевых условиях после перевязки отправляют раненых в строй. Считают, что долечиваться следует дома. И в этом есть здравое зерно…

Это уж точно – скорее на поправку пойдешь. А вот если врач говорит, что ты смертельно болен, – ты не захочешь, а умрешь раньше отведенного тебе срока. Если врач скажет, что тебе лежать надо, а ходить запрещено, у тебя ноги отниматься начнут. Подсознание заставит. А все потому, что большинство людей привыкли верить врачам, как таксистам. Таксист должен довезти тебя до места без аварии? Должен. И врач должен вылечить. А если таксист с похмелья? А если врач в своем деле дуб дубом? Слишком сложная вещь – человеческий организм, трудно человеку разобраться с тем, что создано Богом…

– Вот потому я и пообещал жене, что даже в поликлинику не пойду, – продолжил Лукьянов. – Она сама мне будет перевязку делать. Пули навылет прошли. Что, кроме перевязки, требуется?

– Врачи скажут – покой, – пообещал я. – До последнего вздоха…

– Жена у меня твоей точки зрения придерживается, Валар. Говорит, если в стране в три раза сократить количество врачей, то в девять раз уменьшится количество больных… Но мы сейчас не об этом. Я уже знаю, что с тобой решила комиссия, и потому спрашиваю прямо: что делать намерен?

– Пенсию оформлять, товарищ генерал, – честно сказал я, хотя понимал, что генерал ждет от меня не совсем такого ответа.

– Это за тебя сделает твое управление кадров. И времени свободного у тебя на пенсии появится гораздо больше, чем ты хочешь. А я вот от своей природной жадности пытаюсь твое время к своим рукам прибрать. Загребущие у меня руки. Не будешь сильно возражать?

А что мне было возразить? Когда я был в трудном положении, Комитет мне защиту и охрану выставлял. И мне, и маме, пока меня в СИЗО мурыжили. Сейчас Комитету хреново. Неужели я стану неблагодарным и откажусь?

– Слушаю ваше предложение, товарищ генерал.

Я больше привык к конкретным словам, чем к вопросам, на которые трудно ответить. Я ведь, говоря честно, до самого конца надеялся, что меня признают годным к службе. Уже много раз и от многих людей слышал, что не признают, – а все равно надеялся. Как оказалось, напрасно. Значит, если мои силы, знания и умения не могут найти себе применения там, где применялись раньше, то я, чтобы не скиснуть и не запить, как случается с некоторыми, просто обязан искать себе занятие.

Генерал был более реалистичен, чем я. Он уже давно понял, что на прежнюю службу мне возврата нет.

– Я кроме того раза, когда тебя навестил, еще несколько раз в госпиталь приезжал. Имел долгие беседы с врачами. Сначала меня вообще опечалили: сказали, что ты безнадежен с точки зрения возвращения в строй. Считали, что не встанешь, а если встанешь, то только на четвереньки, чтобы самостоятельно до горшка добраться. Но ты поднялся в полный рост и этим сильно удивил врачей. Потом стали считать, что голову тебе восстановить будет невозможно – дескать, поражен важный участок коры головного мозга, и ты теперь лишен возможности мыслить логически и адекватно реагировать на происходящие события. Они называют это аффективной лабильностью. Есть такое психическое явление, которое выражается в неустойчивости настроения и неспособности контролировать свои эмоции. Недавно читал про шестилетнюю девочку в Великобритании, она после операции по удалению опухоли мозга смеялась без перерыва три недели. Тот же самый диагноз – аффективная лабильность. Такие могут быть последствия. Одна из главных причин данного заболевания, как сказали врачи, – различные повреждения головного мозга, в том числе и операционное вмешательство. Недуг этот поражает около пяти процентов всех, кто перенес операцию на мозге. Человек, к примеру, становится подверженным частому впадению в депрессию или проявлениям беспричинной агрессии. Но ты и голову, как я понял, назло врачам восстановил, и готов отвечать за себя и свои действия. Правда, они в этом не уверены и говорят, что все это будет проявляться в экстремальных ситуациях, а сейчас пока говорить о чем-либо рано. Сейчас у тебя нет проявлений аффективной лабильности, но болезнь изучена слабо, и потому никто не может дать гарантию, что она не появится позже. И по этой причине тебя может коснуться ограничение в праве ношения даже наградного оружия. Наверное, даже травматического. На этом врачи настаивают категорично и бесповоротно. Боятся, что агрессия проявится в момент, когда ты будешь вооружен. Это, как они считают, чревато последствиями. Я специально интересовался: еще не зарегистрировано ни одного случая проявления аффективной лабильности как посттравматического синдрома спустя такое продолжительное время после самой травмы. Однако врачи перестраховываются; говорят, что ты можешь стукнуться головой о ветку дерева или неудачно упасть, и гвоздь сдвинется. И тогда последствия непредсказуемы.

– У меня устойчивая, на подсознательном уровне выработанная привычка контролировать свои действия, – возразил я. – Это привычка человека, который практически никогда не расстается с оружием, да и сам во многом является оружием…

– Последствия, – продолжил генерал свою мысль, – если у тебя в руках будет оружие. А его тебе нужно иметь обязательно. Без него в нашей жизни и при наших контактах со многими вооруженными людьми, как сам понимаешь, никак нельзя. Но эту проблему я могу сам решить, без врачей. Не думаю, что ты будешь возражать. Не будешь, надеюсь?

Генерал вопросительно поднял брови и посмотрел на меня в упор. Так держат брови бывшие и настоящие боксеры, при этом еще и подбородок опускают к груди, как и генерал. Из этого я сделал вывод, что Лукьянов когда-то занимался боксом.

– Не буду.

– И, пожалуйста, береги голову. Никто, в том числе и ты, не знает, что может случиться после любой травмы головы, после любого случайного удара. Знаешь, бывает так: идешь по улице, никого не трогаешь, и вдруг – летит удар… Такие случаи ты должен предвидеть и избегать их. Береги голову. Поверь мне, сгодится еще…

А я вдруг осознал плоскость, в которой ведется разговор. Хорошо осознал, как руками пощупал. И мне, честно говоря, не все в этом разговоре понравилось. Очевидно, генерал Лукьянов тоже почувствовал себя врачом; считает, что лучше меня знает, что мне теперь делать, чем мне заниматься, и моего согласия спрашивать даже не желает. Он говорит о моей дальнейшей жизни так, словно он все за меня сам решил, а мое согласие его не интересует. Да, я только что думал о том, что обязан помочь Комитету. Но кто сказал, что я должен в нем служить? А добывать разрешение на оружие человеку, не входящему в штат Комитета, генерал Лукьянов не будет.