Текст книги "Держаться за землю"

Каменевший в молчании люд загудел, покатил к остекленным берегам «Горняка» нарастающий вал одобрения, но все те, кто стоял рядом с Петькой, молчали – и Чугайнов со сверстником и дружком Пузырьком, и Негода, и Птуха, и братья Колесники, и стоявший за Ларкой Валек: ишь ты, как подгадал подкатить – как штамповочным прессом притиснуло, и не деться уже никуда друг от дружки. Зажатая мужицкой давкой Ларка застыла со знакомым брезгливым состраданием в лице – с тем выражением, с которым давно уже смотрела на Петра, а теперь и на всех мужиков, и немых, и ревущих в восторге бунтовского угара.

Половина народа молчала, не желая ни лезть на рожон, ни кричать о покорности как о спасении, но казалось: все тысячи извергают густой, слитный рев окончательной, бесповоротной решимости.

– …Да еще только месяц назад никто ни о какой республике не думал! – надсаживался Рябовол, теперь уже как будто бы стараясь погасить всеобщий накат возбуждения. – Молчали и ждали, пока эта мутная пена нацистская схлынет. И мы пока от Украины, повторяю, не отказываемся! Но только вот кажется мне, что они изначально этот суп и задумывали, который мы с вами хлебать не хотим. А если так, то надо проводить границу. Вы там пока побудьте со своим уставом, а мы здесь. Мы вам не доверяем и допускать на нашу землю не настроены.

За ним говорили другие: Горыня, Гурфинкель… но Петька, по сути, уже их не слушал: ему стало ясно, что город стал частью республики и что половина народа пойдет отсюда прямиком к бетонному аккумулятору администрации, чтобы вынести рыхлого Тестова из кабинета и поднять над своим Белым домом голубой флаг России. «Чудна наша жизнь, – думал он с каким-то полудетским изумлением и странной безучастностью, как будто смотрел на себя самого откуда-то сверху. – Вот мы никого еще с той стороны в глаза не видали, а знаем уже, что они людоеды. Ждем, как рыжих собак в сказке „Маугли“. А они нас – видали? Мы их еще не укусили, а они уже бешеные. Тоже первыми рвать нас готовы. Словно в каменном веке живем – верим, что, кроме нас, и людей больше нет на земле. Все, кто там, за рекой, уж не люди, а нечисть с клыками… Нет уж, в каменном веке мы пока бы в упор не сошлись, так и жили бы в полном неведении, что за люди живут вдалеке. Телевизор решает. Раньше вон у костра собирались и сказки друг другу про чудовищ рассказывали, а теперь в этот ящик все пялимся, и оттуда нам сказки – про нас же… Ну а какие мы в том телевизоре для них? Как только нас не называли: и жуки-колорады, и гумус, и вообще протоплазма. В керосин нас, в огонь, прополоть… Так, выходит, не только мы сами, но еще и они нас толкнули этот флаг на Донбассе поднять. И выходит, не сам человек и вообще весь народ свою жизнь как-то мыслит, а из этого ящика всем нам полощут мозги…»

А народ уж делился: одни кисельными ручьями растекались по домам; другие оставались ждать на площади, подтягиваясь к остекленному фасаду «Горняка» и густясь у него, словно пчелы у огромного улья, – записывались в кумачовскую дружину самообороны. Сенька Лихо с Андрюхой Хомухой полезли туда, в толкотню метляков у невидимой лампы, светившей среди белого дня, Пузырек и Никифорыч повернули домой, а вот Ларку с брательником он, Петро, потерял.

Постоял на растущем бетонном островке пустоты и пошел восвояси. Если что, записаться в дружину он успеет всегда, если что, то вот этого счастья, как говна, на всех хватит. А вот если вся шахта пойдет воевать, кто же в шахте останется? Вот об этом никто ничего не сказал – ни с балкона, ни снизу: жить-то как теперь будем, на что? Город, значит, признал власть народной республики, а над шахтой чья власть? Кто хозяин? Олигарх Заблудовский, ни разу не виданный, под таким же далеким олигархом Ахметовым? Те и раньше, по слухам, из Лондона не вылезали, а теперь уж и трубку, поди, не снимают, когда им звонят: что с шахтерами делать? Кто теперь будет людям платить, кто шалимовской материи – пенсию? Из чего эти деньги возьмутся? Уголька нарубить можно много, до неба, а вот кто обналичит его? Или что, все заводы – рабочим, все шахты – горбатым?

Петька вспомнил слова «рыбака» о шахтере, которого не худо бы поставить во главе их народной республики. «А вот если и вправду никого на Донбасс не пускать и свою сделать власть? Мы, шахтеры, и так, по укладу всей жизни, все равно что отдельный народ, мы свою землю вглубь, а не вширь только знаем и меряем, мы самой этой нашей землей ото всех и отрезаны, до покойника легче дорыться с поверхности, чем до нас, до живых. Ну и кто лучше нас знает цену такому труду? А то что же мы уголь грызем а другие решают, сколько нам получать за работу? В коммунизм я не верю; у меня самый высший в сетке грозов разряд, бандерлог я матерый и поэтому должен получать втрое больше человека с лопатой, не хватало еще нас, кормильцев, с недоразвитыми поравнять, но с сыночком какого-нибудь белокасочника поравнять не мешало бы: пусть он тоже лопатой помашет сперва. С уголька жить хотите – лезьте с нами под землю на семьсот метров вглубь или вон, как Гурфинкель, корпите над белым листом, на «Марии-Глубокой» женитесь и трахайтесь с ней. А выходит, под землю лезть никто не желает, а командовать нами на нашей земле – это запросто».

Так он думал, шагая в мелевшем, возбужденно гудевшем шахтерском потоке и на каждом шагу сам себя обрывая: шутка ли, на себя все взвалить, научиться самим торговать угольком, все давнишние связи порвать и по-новому их протянуть; это, милый, тебе не конвейер зачищать по задвижку, это, милый, не мальчиков в раму расстреливать, это долго придется без зарплат и пособий пожить, может быть, вообще на подножном корму, в коммунизме военном, как деды, и еще неизвестно, сможем мы вот такую республику выстроить или, как негритятам, Красный Крест с вертолетов будет нам подаяние сбрасывать. Так что, может быть, лучше ничего и не трогать, не ломать свою жизнь об колено?

Он почуял себя в самом деле каким-то кротом, принужденным теперь оставаться на-горах постоянно, продвигаться ощупкой непонятно куда и понапрасну напрягающим подслепые, пораженные солнечным светом глаза. Отчего-то он вспомнил картину Валька, которая «Белее снега» называлась: там усталые грозы в шахтерках и оранжевых касках отрешенно застыли на фоне шершавой снежно-белой стены, то есть понятно, что в шахте, но пролился на них неизвестно откуда мерцающий трепетный свет, забелил, даже как бы отмыл их чумазые лица с подведенными угольной пылью глазами. Вышел как бы такой негатив, где вечные потемки земляной утробы стали светом, а черные пласты белы, как снег, и скуластые лица шахтеров выражают всю ту же усталость и как будто бы даже тупую покорность, но глаза смотрят с тихой, отрешенной задумчивостью, словно в ясное небо. И как будто уже и не надо им, грозам, никуда не уходить – тут все их существо высветляется, тут живут они, словно трава, к своему прикрепленная корню… И опять он почуял укол неуемной тоски по своей прежней жизни, столь простой и незавидной, что казалось, никто не отнимет ее у него, не позарится.

А Валек в это время тащился за Ларой, ощущая тугую пружину под сердцем, то и дело проваливаясь в неглубокие ямки или, наоборот, налетая на кочки, подымая на Лару глаза, как на солнце, – так мучительны были ему колыханье, недоступность, свобода всего ее тонкого, звонкого тела, так ему омерзительно было ощущение собственной слабости и как будто прозрачности, вообще бестелесности. Страшно сохло во рту, и как будто уж не было голоса, чтобы окликнуть, даже если бы он и отважился, и казалось, что если настигнет и тронет ее, то рука его даже не рухнет в безволии, а стечет у нее по плечу, как вода.

Она не пошла по Стаханова, а, как водится, срезала угол, так же как и десятки площадного народа, и Валек тоже двинул дворами. Он не знал, что он сделает через мгновение, восстановит ли голос, дыхание, речь или сдуется, как заблудившийся проткнутый шарик, налетевший на острую ветку, ничего ей не скажет, а верней, не возьмет ее за руку, потому что она все и так понимает давно. И, идя вслед за ней, спотыкаясь на ровном, он то чуял накат безоглядной решимости, невозможность смолчать, сникнуть, сдуться и летел, как груженая вагонетка под горку, то с такою же силой ощущал всю мужскую свою нищету, и сжимавшаяся в его сердце пружина уже много раз, представлялось, должна была выскочить вон.

Народ с пчелиным гулом растекался по подъездам, кое-кто направлялся к открытым дверям гаражей, и вот уже меж Ларой и Вальком осталась лишь мучительная пустота – метров десять – пятнадцать дороги, изгибавшейся между рыжеватых полян, между детских футбольно-хоккейных площадок, обнесенных дощатыми бортиками и заржавленной рабицей, между детских садов с их верандами и гнилыми избушками, с железными скелетными ракетами и сказочными петушками, раскрашенными в яркие цвета, между старых сараев и пыльных трансформаторных будок с предупреждавшими Валька табличками: «Стой! Опасно для жизни».

Презирая себя, он замедлил дрожливый, спотыкавшийся шаг и пошел с чугуном на ногах, будто уж отпуская, отдавая ее непонятно кому и чувствуя от этого ублюдочное облегчение: вроде как самого его вдруг отпустили; не полез – и казнить, значит, не за что… Из арки женской консультации возникли двое тощих обсосов в спортивных штанах… и, быстрей, чем он дернулся, – вот как надо, Валек! – налетели на Ларку! Сумку с ходу рванули! И крик – разве даст она вырвать?.. вцепилась! лягнула!.. и один – по лицу ее, в голову! Подломилась, упала на своих каблуках, и Валек ощутил нестерпимый капустный хруст тела, словно били его самого… рвали сумку, как псы, и пинали, словно под ноги им захлестал кипяток…

Валек напрыгнул, молотнул, разбивая сведенные козанки о затылок, опустил одного на колени, прыгнул через козла на второго… Тот и мать бы родную уже не признал – взгляд стеклянный, беспамятный… и Валек изловчился попасть ему в зубы. Ремень сумки лопнул, и бритый упал, запнувшись о чугунную оградку. Подошвы кроссовок увидел Валек, и тут же как током его жигануло – пробойный удар в низ спины заставил согнуться от боли…

– Вы чё там, шпана?! Э! Хорэ! Стоять, падло, фу! Фу, сказал!.. – Идущие следом шахтеры пугнули козлов, вмели их назад в подворотню как веником. Валька подцепили: – Вы чё тут?!. Ты, что ли, Валек?.. Ау, парень, как ты? Куда тебя, чем?.. Полет нормальный? Ну и хорошо!.. За сумочку, что ли?.. Совсем уже страх потеряли, обдолбыши! Как город встал на уши, они и шустрят под шумок. Что в сумке-то, милая?

– А вся моя жизнь, – откликнулась Лара привычно насмешливым голосом, и жаркая радость плеснулась в Валька: цела! ничего не отбили!..

– Водички возьми вот – умойся! Дойдете одни, бедолаги? А то доведем до Изотовки. В больничку не надо?.. Как знаете…

Валька отпустили, и он обвалился на лавочку к Ларе. Она вытирала лицо намоченным, красным от крови платком, колени в сошкуренных светлых чулках черно кровенели, руки все еще вздрагивали от воинственного возбуждения или, может, от боли, и Валек вдруг огладил ее распатлаченную, сотрясенную голову и немедленно дрогнул от взгляда в упор. Оглядела, как освежевала, и с гадливым испугом схватила его за запястье:

– Это что?! – И Валек увидал свои косточки, сбитые в кровь. – Ты куда бил их? В зубы?! Вот дурак! Думал чем?! – С материнским змеиным шипением, как ругают за драные брюки и сбитые локти-коленки. – Их нельзя бить в лицо! Это ж нарики! Ты разбил, у него кровь пошла – это все!

– Да ладно, – вякнул он, не вырывая руку из ее вцепившихся когтей.

– Что ладно?! Прохладно! Иди теперь кровь сдавай на анализы! – Дурнотно-бледное лицо как будто бы не выражало ничего, кроме боли и злости на эту вот боль, тем более паскудную, что проходила по разряду кумачовской обыденности, и была бы умней – ничего не случилось бы: ни порванных чулок, ни ссаженных коленей, ни придурка Валька, наконец.

– На тебе тоже кровь… чья, еще неизвестно, – хрипнул, чувствуя, как деревянные губы, надтреснув, расползаются в жалкой нахальной улыбке. И смотрел неотрывно, и как будто должны были эти диковинные, только ей одной, Ларе, присущие зерна-глаза дать ростки хоть какого-то чувства к нему.

– На мне кровь – моя. А у тебя СПИД, и, значит, ты умрешь. – В глазах ее столько всего засветилось: насмешка, брезгливость, бесстыдный зазыв, от которого тотчас в животе все скрутило, а сквозь этот сучий зазыв – такая понимающая нежность и жалеющая грусть, словно жила она на свете много дольше всех шахтерских матерей. – У вас, что ли, все такие дебилы в роду, а, Шалимовы? – Петром его ткнула: вот, мол, на кого с таким же бесстыдством смотрела, кого обвила и впустила в себя глубже некуда. – Все у вас не ко времени. Что ты шел-то за мной, как шпион? Шел бы рядом, влюбленный, – мне чуть всю требуху не отбили. Возили вон, как Тузик грелку, – что, не стыдно? Шел за мной – должен был защитить. А, теленок задумчивый?

– Разрешаешь? – осклабился он и со стиснутым сердцем про-ныл: – Лара, надо решать…

– За Украину или за республику? – засмеялась она.

– Да при чем тут?.. Понимаешь же ведь!

– Это будет теперь очень даже при чем, – без улыбки сказала она, на мгновение будто бы провалившись в себя.

– Так решили уже, – уронил он пустое. – От нас не зависит.

– В том и дело, Валек, что решили. Что же ты воевать не пошел? Горсовет штурмовать?

– И без меня желающих достаточно. Уж возьмут как-нибудь.

– Ну а ты, значит, умный?

– Ну а я за тобою пошел. Пошла бы к Горсовету – и я бы туда за тобой.

– Ё-мое! Да! – вглядевшись в Валька, убедилась она.

– Что «да»-то? А ты?

– А я из судьбы своей выбежать никак не могу. Бежала, бежала… сюда, в Кумачов, прибежала. Ну, думала, все: тут точно не будет никто воевать – ну разве что с шахтой, она иногда убивает. Зато в эту шахту никто и не лезет… ну, кроме вас, которые здесь родились. А я из Луганска. У нас в девяностых да и в нулевых такое там было – война. Был друг у меня. Серьезный такой. Машины менял чаще, чем вы тут рубашки. Убили его. Казалось, война уже кончилась, поделили уже все, что можно, а его – раз! и хлопнули. Тут-то я и решила: все, хватит, никаких бизнесменов – только шахтеры. Здоровье есть, ума не надо. Голова, она только мешает. А вы чисто живете. Снаружи грязные, как черти в преисподней, а внутри… Как будто бы чем дольше человек о землю трется, тем больше отмывается. Внутри. Баба чище становится только после того, как родит, от себя свой кусок оторвет, самый новый и чистый, а так по рукам только ходит, пока вся не смылится. Нет, конечно, скоты вы, козлы похотливые, это в шахте не лечится, но ведь зверь все без умысла делает, он иначе не может… – говорила, как будто уже и без связи, а Валек даже не удивлялся, не шарахался уж от таких откровений: это сколько же лет было ей, когда тот сильный друг у нее появился?.. – Ты-то кто? – продолжала она, с каким-то жалостно-брезгливым изумлением и даже некоторым страхом вглядываясь в него. – Ты же ведь не шахтер, ты картины малюешь. Жил-был художник один, краски имел и холсты… Дурачок? Городской сумасшедший? Но ведь тебя по телевизору показывали – видела. Запретили в Донецке картины твои. – Как будто сам факт попадания Валька в телевизор переводил его из дурачков в разряд серьезных. – А может быть, твои картины после смерти будут стоить миллионы. Да только после смерти ничего не надо никому.

– Картины мои – пока подвал в общаге не затопит. Ну, соответствующей субстанцией. Гроз я, гроз. Мужик обыкновенный. Квартиры только нет. – И чуть не добавил: «Зато у тебя вот полдома».

– Так ведь и не будет, Валек. – И начала его не то всерьез, не то с упрятанной издевкой поучать: – Талант есть – надо двигаться, цепляться, пробиваться. Тебя запретили, а ты заяви, что тебя зажимают. Как этих… Пусси Райот. Такое говно на поверхность всплывает, а ты свой талант в буквальном смысле в землю зарываешь.

– Кто под землей, тот ближе к Богу… А ты к чему весь этот разговор? Волнуешься как будто за меня?

– Как же не волноваться, Валек? Ты же вроде как сватаешься. Ты, может, будущий… ну, этот… Ты там уже, на всех гвоздях в музеях, всюду. А я и не знаю! И особняк с бассейном, слуги. Лежишь там в шезлонге с какой-нибудь. А я тебя пну вот сейчас – пробросаюсь, потом буду локти кусать. Ведь там у бассейна могла быть и я… За что хоть тебя запретили? Как ты вообще на эту выставку попал?

– Ну как, по разнарядке. Экзотика, чукча, босяк. Министерство культуры, наверное, миллионы осваивало. Я собрался, рубашку погладил, штаны, к новой жизни уже приготовился, можно сказать, и тут звонят мне: извините. Чинуша какой-то пришел: чего, говорит, у него все шахтеры только курят и пьют? Таких шахтеров не бывает…

– Давай помоги мне, – как будто уже и не слушала, – а то я одна теперь к вечеру доковыляю…

Обыденным движением схватилась за него, оперлась, потянулась, со старческим усилием и стоном выпрямляясь, а Валька жигануло крапивой. Приоткрытые, давленой вишней распухшие губы вмиг оказались возле самого его лица, и, уже не владея собой, сам не понял, как схватил ее на руки.

Она утробно охнула от боли, зашипела:

– Да пусти же! Ну больно!.. Ух, Шалимовы – мышцы! И у этого мышцы! Лосяра! – Вот опять его Петькой шпыняла, задыхаясь от смеха, как на прочность испытывала: все равно не отпустишь? все равно не отступишься?.. И замолкла, обмякла, с изумлением вслушиваясь в непонятную жизнь под соседними ребрами. Замерла, догадавшись: не выпустит, – и опять у Валька сокрушительно-радостно дрогнуло сердце. – Отпусти, слышишь, ну! Неприлично, Валек! По Изотовке бабу мужик на руках! Это ж смех!

– Ну конечно, ага. Если б за волосы… Это если жена с бутыль-ка своего благоверного волоком тащит, то картина приличная! Баба тащит, мужик в виде тушки – нормально!..

Больно было смеяться, но давились колючим электрическим смехом, ничего уж не слыша вокруг и не чувствуя, кроме собственной сцепки и соленого вкуса своей общей крови, кроме жадного, щедрого солнца, пьяных запахов клейких листочков, распустившихся почек, весенней земли, оголтелого гомона птичек в высоких березовых космах и голодной, разнузданной силы во всем сладко ноющем теле.

Запруженный полуденным солнцем, занимавшийся лиственным пламенем город гудел и кишел взбудораженными вседонбасским протестом людьми; на площади 50-летия Октября и дальше по проспекту Ленина неугомонно всплескивался рев – как будто огромное морское животное подыхающе билось и хлопало ластами. А они удалялись от источника этого рева, и вот уже только незримые птицы разрывали воздушную сдобу над их головами.

Вышли к самой общаге с парусами пеленок на каждом балконе, и Валек с осторожностью и сожалением приземлил ее на ноги. Проходившие мимо знакомые большей частью и вовсе их не замечали, поглощенные собственным непрерывным пчелиным гудением. Кое-кто бросал взгляд на избитую, хромоногую парочку и ехидно ощеривался, даже как бы похабно подмигивал, намекая на Ларку, как на переходящее знамя. Но Валек чуял только репейную Ларкину цепкость, что она от него не отлипнет и протащит до самого дома, ну а там он притиснет ее к своему зарешеченному беспокойному сердцу.

5

Ковальчук этот сразу Ганже не понравился. Вроде и ничего в нем такого: обшмонал – отвернулся – забыл. Уроженец Сумской, проживает в Донецкой. Пятилетний захлюстанный «дастер» мышиного цвета. Подбородок овальный, плечи горизонтальные. Коренастый крепыш, каких тысячи. Из тех, что возят гроши в поясной нейлоновой сумчонке, ближе к телу: так просто не сорвешь, но дернешь посильнее – отдадут.

Вылезал из машины неспешно, шел грузно. Ну, служил, ну, сверхсрочник, десантник, мог когда-то и череп пробить, но сейчас все одно куль с дерьмом: пельмешки сказались. Все движения точные и незаметные, не слишком быстрые, но и не заторможенные, подчиненные, но не угодливые. «Откройте багажник» – открыл; «поднимете сиденье» – пожалуйста. Видно было, что сжился с машиной и со всеми своими вещичками, как ленивая жопа с трусами: замарает – тогда простирнет, а сотрутся до дыр – вот и выбросит. Лицо неподвижное, но не сказать чтоб напряженное. И еще как-то боком к тебе постоянно встает: и лица не рассмотришь, и по почкам не съездишь. Все слова – как забитые гвозди, но как будто бы и не слова, а обертки от слов: «Фуру гнал», «Бабу драл», «Подвернулась мне соска в Ростове». Ни за что не зацепишь, ни на чем не поймаешь. Весь такой без заноз. Разве только глаза.

Широкие в поставе, выпуклые, серо-голубые, они смотрели прямо, лишь когда ты задавал существенный вопрос и понуждал его взглянуть тебе в глаза, а по возможности смотрели в никуда, не избегая твоего выпытчивого взгляда (слишком были они тяжелы для того, чтобы бегать), а как будто и вовсе не чувствуя твоего ковыряния, натиска, не заботясь о том, как ты смотришь и кого ты в нем видишь.

Это были глаза огородника в рейсовом транспорте, в них не было ни вызова, ни бычьего упорства, ни тем более настороженности, страха… вообще ничего, просто жизнь. Но всего на мгновение чудилось, что не он, Ганжа, этого Ковальчука задержал, а совсем даже наоборот, что этот мужик даже не презирает его. Вот какой-то неломкий, насталённый был взгляд.

Ганжа стер глаза о людишек на этом посту и давно уже знал. Этот неломкий, насталённый взгляд. Он, Ганжа, стер глаза о людишек на этом пограничном посту и давно уже знал, как глядят пресмыкающиеся на любого всесильного представителя власти и как те, люди власти, нажимают глазами на низших. Казалось, что этот приезжий был власть. Не то чтобы прямо гэбист или мент, причем неизвестно, какой из держав, а как бы сказать… Ничем не объяснимое, то есть внешне ничем не подкрепленное ощущение давящей силы растекалось от этого сумрачного крепыша.

Взгляд Ганжи упирался в лицо человека, как наточенный заступ в плиту, и соскальзывал. На мгновение все исчезало: разделительная полоса и шлагбаумы, досмотровые зеркальца на изогнутых телескопических палках, полномочия, форма, оружие, – и они оставались один на один как бы в голой степи, как бы в дикой природе. Ковальчук поднимал на него свои выпуклые, ломающие встречный взгляд глаза, и внутри Ганжи что-то с омерзительным треском рвалось, как молоденькие корешки, перерубленные штыковой лопатой.

Нет, такого нельзя пропускать просто так. От СБУ прошел сигнал усилить бдительность – выявлять и задерживать всех подозрительных лиц. Провокаторов и террористов. На шпионов Ганже было, в сущности, класть с колокольни, но щемящее чувство своей уязвимости, непонятной ущербности перед этим проезжим раздражало его.

– Так всю жизнь и гоняешь шоколадные фуры?

– Жизнь длинная.

– Что же, в органах раньше служил? – спросил уже прямо Ганжа.

– А что, так заметно? Был опером в Сумах.

– Да ну?! В каком отделе? – напоказ оживился Ганжа.

– В Залинейном.

– Это с Осип Остапычем? – просиял, как прозревший, Ганжа, ожидая реакции: дрогни!

– Подковырка дешевая, гражданин пограничник, – улыбнулся глазами проезжий. – Спроси, где я жил, – отвечу: на улице Ленина. Я-то в Сумах, допустим, никогда не бывал, но и ты не был точно.

– Почему ж это точно?

– Так ведь и Залинейного отдела в Сумах нет. Ты же местный, довжанский. Цвет лица у тебя – рядом с шахтами жил. Ну что, станем дальше в Шерлока Холмса играть?

Вот и все. За что ни потянешь – обрыв. Ну опер он, опер, а может, не опер, и что? По факту пустой, с машиной просвечен насквозь. Фактура обложки, чернила, печать, бумага, водяные знаки соответствуют. Дата выдачи, серия, номер, механические повреждения – ажур. А взгляд – это взгляд, и не более. Мозоль от курка? Да не видно особо. Скажет: в тире стреляет, с мужиками по банкам в лесу.

– Господин пограничник, вы мне прямо скажите, – дружелюбно-сочувственно попросил Ковальчук. – Понимаю: у вас свои палки, с вас требуют. Паспорта наши можно на любом из госзнаков слепить – лучше, чем настоящие. Тут уж я ничего вам доказать не могу. У меня, правда, вон свежий Каско, можно в офис «АХА» позвонить и пробить по их базе, но по сути имеете полное право задержать меня до выяснения. Но и мне как-то не улыбается лишние сутки провести тут в гостях. Да еще неизвестно, чем кончится. Пакет для запекания на голову наденут и бутылкой с водою по почкам – признаешься и в том, что мать родную съел. Знаю – сам был таким. Так что, может, решим?.. – И привычно-накачивающе посмотрел ему прямо в глаза, и внутри у Ганжи потеплело: человек стал понятен ему.

– Ну тогда, значит, так. – И не из жадности, а для проверки приложил он два пальца к запястью.

– Сотка, друг, – укорил Ковальчук. – Или хочешь, чтоб я в портмоне залезал тут под камерами?

– Проезжайте, – протянул ему паспорт Ганжа.

Когда Ковальчук сел в машину и быстро подготовился к прощанию, Ганжа заглянул к нему внутрь салона, мазнул рукой по откидному противосолнечному козырьку и зажал в кулаке сотку баксов. Рефлекторным движением. Родину продал. Человек заплатил за комфорт.

Распрямившись, взглянул уползавшему «дастеру» в хвост. Голова была смутная, ватная, как будто отходил наркоз. Вызвал в памяти это лицо – и такое вдруг глянуло на него из-под куцых бровей – как бы целая жизнь, прожитая в необходимости кого-то убивать, – что Ганжа передернулся. Да кого же он все-таки только что выпустил?

Серый «дастер» уполз за шлагбаум, мигом сделался частью потока на запад и пошел в глубь Донетчины. Человек, что сидел за рулем, не сказал при досмотре, по сути, ни единого слова неправды: он давно уж усвоил, что самая действенная и надежная ложь – это чистая правда в гомеопатических дозах. Не надо быть разным, не надо перед каждым становиться не собой, изображая слабость, дрожь, угодливость, сердечность, – обязательно вылезет что-то твое настоящее: не проколешься ты – так клиент об тебя непременно уколется. Большинство почему-то рассчитывает над людскую доверчивость (воровки на актерском обаянии, ублюдки с пластмассовыми утюгами на улицах: «Мы открываем новый магазин – вам приз!», охотники за орденами, квартирами, деньгами стариков) или на достоверность придуманного, в то время как порой удобнее использовать как раз чужую недоверчивость и свою неохотную искренность. Этим ты как бы льстишь проницательности проверяющего, его опыту жизни и умению жить, становясь до известных пределов прозрачным и понятным ему, дав нащупать в тебе точно те же пружины, что приводят в движение его самого. Он тогда возвышается в собственном мнении и уже не боится тебя, но и не презирает. Не быкуй, но и не пресмыкайся, не заглядывай снизу по-собачьи в глаза.

На переезде он не дрогнул ни единым живчиком, но уже не командовал кровью: чувство было такое, как будто вылез из машины голым на мороз. Он привык двигать взглядом предметы, людей лучше, чем Кашпировский. Он привык к ощущению пистолета под мышкой и погон на плечах, к усилению каждого жеста и слова нутром красных корочек, а теперь его словно бы разобрали и снова собрали – безо всех этих съемных деталей, исполнительных органов пробивного устройства таранного типа. Он и вправду был мент, бывший опер. Заместитель начальника Кировского ОВД в своем родном Ростове-на-Дону. И звали его Виктор Лютов.

Всю дорогу до самого КПП «Новошахтинск – Должанский», неприязненно морщась, он слушал по радио новости: снова митинг протеста и захват двадцать пятого здания администрации – буревая волна детонации, поднимая российские флаги, прокатилась от Крыма до Харькова, и следом за бетонными горкомами должны были дрогнуть и полностью все города. Узлы сообщения, связи и, главное, аэропорты. Тревожили восставшие ребята в камуфляже, с дубинками, с «сайгами», с расхватанными в милицейских оружейках автоматами. Есть в каждом народе такие бойцы за справедливость с мышцами бизона и мозгами ребенка. Энергия в них прямо так и стреляет, и потому они острее чуют унижение. Они – пластилин, из которого можно вылепить все. А вернее, пластид. Что-то вроде запала в гранате. Куда вы полезли, бараны? Два дня не могли потерпеть? Шары запустили трехцветные – «Свобода! Фашизм не пройдет!». А с подконтрольных территорий, поди, уж кунги с местной «Альфой» подползают, а то и танки-бэтээры. Быстрей, быстрей, быстрей… вот погранец догадливый попался.

Мысли эти текли в его черепе, но как будто бы только в одной половине башки, а другая была занята неподвижным – тем, что и выдавило Лютова на Украину из России. Он не спал двое суток. Повернув в направлении Луганска и пройдя что-то около двадцати километров, ощутил, что почти обессилел и должен поспать хоть пятнадцать минут. Съехал с трассы под горку, заглушился и вырубился. И вот опять услышал тот же крик. Не унять, не заткнуть, разве только убить. «А-ы-ы-ы-а-а!..» – так кричала, что каждый почуял, как из скрюченных пальцев ее лезут когти. Он не знал, как вообще она выскреблась из железной коробки… ломанулась к нему и, влепившись в живую плотину, колотилась, рычала в схвативших руках: «Он в машине закрыл меня, гад! Стоял… смотрел, как мой ребенок умирает!» – и крик ее резал по мозгу, как гвоздь по дюралю, в асфальтово-бетонной, ледяной, заснеженной пустыне – пускай проснутся там, в невидимом, глухом, отсутствующем небе, и увидят!..

И Лютов снова видел: свой черный «инфинити» в снежном кювете, постовых Тарапуньку и Штепселя, опера Смагу, их туповато-изумленные резиновые лица, непроницаемо-остекленелые и вместе с тем неуловимые глаза – не то как у новеньких шлюшек в борделе, не то как у людей, которым придется убить человека. И маленький труп на дороге, обметанный грязью и снегом. Несомненную легкую тяжесть не страшнее задавленной кошки, просто слишком большой, почему-то вот слишком большой… Миг назад Лютов тупо смотрел на мальчонку в упор, подорвавшись к нему и вцепившись в цыплячье плечо, все поняв на огромное время-мгновение раньше, чем тронул за шею, пораженный упругостью, нежностью, гладкостью, снеговой чистотой этой кожи… Блядь! Совсем еще новый!.. В плаксиво оскаленном маленьком рту застыл отголосок последнего вскрика; прижмуренный карий глазок, тускнея, смотрел в никуда, но словно бы с направленной на Лютова запоминающей обидою и ненавистью. Как тот чечененок в Бамуте…

Он летел по шоссе из поселка в роддом – позвонили: ваш парень пошел. Вику как-то пугающе рано отправили на сохранение, много слов неприятных им с Викою наговорили: «предлежание», «узость», «обвитие»… Накануне он пил со своими архаровцами, ну нормально так пил, а на въезде в Ростов позвонили еще раз: «Поздравляем, папаша! есть! здесь!» – и на радости освобождения Лютов втопил, даже будто бы оттяготел от земли, потерял ощущение материальности внешнего мира, все ему подчинялось, раскрывалось навстречу само… и вот тут-то они, мать с ребенком, и выросли на середине. Он конечно же выкрутил руль, но пацан, отцепившись от матери, сам рванул под удар…