Текст книги "По ту сторону"

VIII. «Я скромной девушкой была»

Несчастье, случившееся с девочкой, поломало планы Зуко. Он-то собирался в ближайшие дни двигаться дальше на запад, а тут такое несчастье. Я категорически заявила: «Больная должна оставаться на месте весь ближайший месяц». Хозяин, разумеется, из-за одной девчонки не стал бы задерживаться, просто оставил бы её здесь – пусть выживает, как сможет, но Станко ни за что не хотел бросать сестру одну. Молодец, хоть тут оказался человеком. Зуко не с руки остаться совсем без канатоходцев, кроме того, не за горами Рождество, а затем Святки – время «делать чёс», как сказали бы артисты двадцать первого века. Что касается рождественского поста, начавшегося нынче, то он нам не помеха: в Гданьске даже в пост власти не накладывали запрет на цирковые представления.

Жизнь, можно сказать, устоялась. Дни текли похожие один на другой, как клоны. Уход за Стеллой да вечерние представления – вся моя работа. Состояние девочки, поначалу внушавшее мне большие опасения, мало-помалу стабилизировалось, боли уже не так её мучили. Барбара здорово помогла мне, приготовив снадобье из медного порошка (истёрла наждаком монетку) и яичного желтка, которое я давала больной дважды в неделю.

Обработанную рану я смазывала мазью, сделанной Барбарой из живицы – еловой смолы. Ещё она дала мне окопник и чернокорень – «дюже добрыя травы от полома косточек». Я наложила девочке лангету, рассчитывая заменить её, как только позволит состояние раны, на гипсовую повязку. Гениальный Пирогов ещё не родился, и гипс здешние лекари использовали отдельно от бинтов. Но я-то знала, как сделать лучше!

Я теперь регулярно получала денежное вознаграждение. Хозяин платил мне два гроша в неделю. Плюс харчи.

Не знаю, с какого перепуга, но денег я не тратила, прятала «в кубышку». На чёрный день, как говорится. Кроме того, меня не покидала надежда отыскать способ вернуться, а для этого могут понадобиться деньги. Сама не понимаю, почему так решила.

Наш рацион с началом поста не сильно изменился. Разве что вместо молока теперь по утрам пили что-то вроде киселя. Да ещё исчезли сало, курица и яйца. Для Стеллы сделали исключение – я настояла: ей, бедняжке, необходимо нормально питаться.

Барбара, как и прежде, регулярно наведывалась в кабак, не смущаясь нарушением рекомендаций отца Варфоломея, настоятеля местного православного прихода. «Господь милостив – простит», – говорила старая пьяница, накачиваясь пивом и «выборовой» – польской водкой, продуктом, вырабатывающимся в монастырях.

А Себастьян, наоборот, «завязал» по случаю поста, что не мешало ему регулярно лупить ветреную супругу.

Накануне поста Барбара сходила к святому отцу на исповедь, и меня звала с собой. Но я отказалась: пришлось бы открыться священнику, что ношу мужскую одежду, а это по здешним законам тяжкий грех. Помнится мне, за подобную «шалость» Жанну Д’Арк на костре спалили. К тому же пришлось бы, наверное, рассказать отцу Варфоломею о невероятной истории моего появления тут, в шестнадцатом веке. То-то он поразился бы!.. Да, нет, счёл бы меня умалишённой, а то и вовсе слугою дьявола. Конечно, существует тайна исповеди, но кто знает… Бережёного Бог бережёт.

А Хозяин, заботясь не о душе моей, а о бренном теле, дал умный совет: обзавестись, пока есть возможность, рекомендательным письмом, на случай, если стану искать должности лекаря.

– В магистратуре у меня кое-какие связи. Поспособствую тебе, Джек, исхлопотать нужную бумагу.

В тот же день Зуко отвёл меня к старшему канцеляристу Мариусу, сухощавому человеку с нездоровым желтоватого цвета лицом, которому представил как опытного акушера и лекаря-костоправа.

– Сколько же вам лет, друг мой? – полюбопытствовал господин чиновник.

– Семнадцать, – соврала я, не моргнув глазом.

– Хм. И в столь юном возрасте вы постигли науку врачевания? – недоверчиво спросил Мариус. – Позвольте узнать, где вы научились сему непростому мастерству – принимать роды и вправлять кости? И даже заживлять раны, как я слышал.

– У себя на родине, в Московии, господин канцелярист.

Я поведала ему вымышленную историю, будто бы у нас в роду все лекари, и меня, мол, с отрочества знакомили с азами врачевания. Мариус кивал, поддакивал. Он, похоже, поверил.

– Достойно похвалы стремление юноши овладеть навыками целителя, – похвалил Мариус. – Что ж, я, пожалуй, дам вам рекомендательное письмо. В обмен на услугу.

Так я и знала: денег потребует. Интересно, сколько он запросит?

– Моя супруга вот-вот должна родить, – продолжил господин чиновник.

Ах, вот в чём дело! Ну, это можно.

Спустя восемь дней супруга канцеляриста благополучно разродилась. У господина Мариуса прибавилось в семье, а я получила заверенный по всем правилам документ.

Впрочем, карьеру артиста я пока оставлять не собиралась, тем более Зуко решил попробовать меня в новой роли, и обещал прибавку жалования после Рождества. Он решил разыгрывать во время представлений небольшие сценки – что-то вроде клоунских реприз. Материалом послужили любимые в народе анекдоты, фацеции, как их здесь называли.

К моему изумлению, большинство «озорных историй» сильно отдавало «юмором ниже пояса», не отличаясь в этом отношении от привычных нам, людям будущего. Причём рассказывали их не стесняясь присутствием ни молоденьких девушек, ни почтенных матрон. То есть, так же, как и у нас, в двадцать первом веке.

«Поздно ночью из трактира вышел подвыпивший человек, и остановился у стены, дабы справить малую нужду. Лил дождь, и из водосточной трубы текла вода. Пьяница так и простоял всю ночь, думая, что это льётся его моча».

Слушая немудрёный анекдот, рассказанный и показанный «в лицах» Зуко, я представила себе мужика, проторчавшего всю ночь у стены с расстёгнутыми штанами, и от души расхохоталась. Хозяин не стал трогать штанов и доставать, но мастерски изобразил незадачливого выпивоху – Хазанов не смог бы лучше.

К Рождеству мы разучили и подготовили две сценки, и в обеих мне достались роли… женщин! Вот такой получился «двойной перевёртыш».

В первой репризе Зуко играл священника, к которому на исповедь явились три прихожанки. Облачённый в сутану Хозяин сидел, важно надувая щеки и перебирая чётки. Появлялся Станко в наряде простолюдинки и начинал исповедоваться: «Отец мой, согрешила я. Намедни вложила чужой меч в свои ножны». «Аббат», пожимал плечами и поворачивался к публике: «Глупые бабы – каждый пустяк считают грехом, – и прихожанке, – иди с миром, дочь моя, я отпускаю тебе этот грех». Входил Себастьян, изображающий простушку-крестьянку, которая, очевидно по совету подруг, повторяла слова первой прихожанки с небольшим дополнением: «Я вложила два меча, отец мой». «Священник» и её отпустил с миром. Наступала моя очередь каяться в том, что «в свои ножны вложила я три чужих меча». «Ничего не понимаю, какие ножны, какие мечи?!». Опустив глаза долу, объяснила: «С тремя мужчинами согрешила я, отец мой». «Что?! – изображая гнев, орал Зуко, и бросался догонять прихожанок, получивших отпущение грехов. – Стойте, негодницы! Вы не прощены, ибо меч и фаллос надлежит вкладывать в разные «ножны»!».

Последние слова «священника» тонули в гомерическом хохоте зрителей.

Ничего удивительного в том, что все женские роли достались мужчинам, не было: тут это обычная практика.

Вторая реприза показалось знакомой: когда-то я слышала похожий анекдот, как видно, переживший столетия.

На этот раз Зуко изображал игуменью женского монастыря, а я и Станко – монахинь-послушниц.

«Матушка! – говорил Станко, обращаясь к «игуменье». – Я согрешила – держала в руке фаллос мужчины». «Ладно, дитя моё, пойди и омой руки в святом источнике». Пауза. Затем влетала я, так же наряженная монашкой, и возбуждённо кричала: «Матушка! Что там такое?! Послушницы собрались у святого источника, и в нём руки моют, а одна рот полощет!».

Легкие смешки, – шутка не сразу доходила до зрителей, – сменялись жеребячьим ржанием.

Сценки имели оглушительный успех.

А я получала теперь по грошу за каждое выступление.

В «добром городе Гданьске», где мирно уживались представители самых разных конфессий и народов, подобные вольности в изображении «христианских добродетелей», как видно, не осуждались властями предержащими, и даже со стороны клерикалов не вызывали нареканий. Нам, во всяком случае, «солёные шуточки» сходили с рук.

Погода на Рождество, как по заказу: снег, лёгкий морозец. Меня это не очень радовало. Пришлось срочно утеплять свой «вигвам». Барбара, постоянная советчица, надоумила купить войлок и сделать из него «шалаш в шалаше» – типа казахской юрты. Получилось неплохо: теперь тепла простой восковой свечки хватало на обогрев жилища. Плохо, что свечи дорогие – полтора гроша дюжина.

Здешний люд праздновал Рождество с размахом. Повсюду костры жгли, народ толпился – пиво и «выборова» рекой. Ряженые ходили, дудели, колотили в бубны, пели и плясали, водили на цепи медведя. Шум и гам стоял такой, что и не захочешь, а ударишься в гульбу. А нам, призванным веселить народ, не до гулянки: время «делать деньги». До самого Крещения мы давали по два, а то и по три представления в день. И каждый раз «с аншлагом». Ни снег, ни мороз не пугали праздных гуляк и честных тружеников, выкраивающих «час на потеху». Даже важные господа удостаивали нас вниманием: приезжали в санях, целыми семьями, разодетые в дорогие меха. Хохотали над сценками так же заразительно, как и простолюдины.

Цирковые номера мы работали по-прежнему. Станко ходил по канату, Себастьян жонглировал, хоть и был постоянно пьян, навёрстывая упущенное за время поста. Лоло тоже выступала. Зуко наряжал обезьяну в меховые штаны и куртку, берег от мороза. Она у него за члена семьи – «пятый ребёнок». Всех своих чад, за исключением новорождённой девочки, Хозяин приучал, мало-помалу, к цирковым трюкам. «Скоро научитесь на хлеб себе зарабатывать», – говорил он будущим артистам с любовью. Чадолюбив был, и щедр на похвалу, но и взыскивал строго. Впрочем, наказывал провинившихся не сильно, а если и порол иногда, то потому, что «так положено». Порка здесь признавалась единственным методом воспитания.

Хлеб за брюхом не ходит, и нам, чтобы прокормиться, приходилось вкалывать будь здоров. Зуко постоянно измышлял новые репризы, дабы не наскучить зрителям. Решив не ограничиваться фацециями, он придумал разыграть в лицах озорной стишок из тех, что сочиняли, распевали или декламировали бродячие студенты-ваганты. Мне пока не довелось увидеть вживую этих бардов, но много о них наслышана. Талантливые поэты, насмешники и острословы, все как один бражники и жуиры, они и не мечтали, должно быть, что их сочинения войдут в золотой фонд всемирной литературы.

Зуко выбрал популярную песенку «Я скромной девушкой была», в которой строки на немецком чередуются со строками на латыни. Мне досталась роль «скромной девушки», простушки, соблазнённой молодым повесой – его играл Станко.

Я было испугалась, уяснив смысл фривольной песни, которую мы с негодником-мальчишкой должны обыграть: чего доброго, заставят участвовать в эротической сцене!

Но Зуко и не помышлял о столь грубом нарушении приличий. По его замыслу мы со Станко должны всего лишь станцевать мазурку. При этом мне поручалось ещё и петь.

Народные танцы – не моя стихия. Как и вокал.

Пыталась возразить:

– У меня не получится. Опозорюсь только.

– И не думай отказываться! – не принял возражений Зуко. – Ты теперь лицедей, Джек. И не смей возражать старшему!

За неделю с небольшим мы отрепетировали номер. Сто потов с меня сошло, но в итоге Хозяин остался доволен.

– Ты превосходно играешь женщину, мой мальчик, – похвалил Зуко.

Мне почудился скрытый намёк в его словах. Неужели заподозрил?! Нет, похоже, говорил искренне. А обращением «мой мальчик» Зуко всегда подчёркивал покровительство «юному таланту».

И вот «премьера». Меня нарядили пасторальной пастушкой: в светло-серое, украшенное оборками платье и чепчик с голубенькими ленточками. Станко одели в костюм городского щёголя среднего достатка – черные штаны в обтяжку и темно-бардовый жакет.

Эх, незавидна доля уличного артиста! И я, и мой напарник зубами стучали от холода в сценических костюмах, но работа есть работа.

Впрочем, быстрый танец нас разогрел. Я запела:

 
«Я скромной девушкой была,
Virgo dum florebam (Когда я цвела невинностью)
Нежна, приветлива, мила,
Omnibus placebam (Всем нравилась)
Пошла я как-то на лужок,
Flores adunare (Собирать цветы),
Да захотел меня дружок
Ibi deflorare (Там лишить девственности)».
Ха! Кой чёрт цветы – кругом сугробы по колено. Но это так, пустяки.
«Он взял меня под локоток,
Sed non indecenter (Но весьма пристойно),
И прямо в рощу уволок,
Valde fraudulenter (Очень коварно)».
 

Мы продолжали кружиться под музыку Зуко. А моя героиня подверглась форменному насилию.

 
«Он платье стал с меня срывать
Valde indecenter (Очень непристойно),
Мне ручки белые ломать
Multum violenter (Очень грубо)»
 

Однако, насильник, как в известном анекдоте, спас девушку от изнасилования – уговорил.

 
«Тут он склонился надо мной
Non absque timore (Не без робости)
«Тебя я сделаю женой…
Dul cise stcum ore (Он сладкоречив)». Навешав дурёхе на уши лапшу, ловелас получил желаемое:
«Он мне сорочку снять помог,
Corpore detecta (Обнажив тело),
И стал мне взламывать замок,
Cuspide erecta (Подняв копье)».
Донжуан, по словам героини, славно поохотился и поиграл:
«Вонзилось в жертву копьецо,
Bene venebatur (Хорошо поохотился!)!
И надо мной его лицо:
Ludus compleatur (Да свершится игра!)!»
 

Слушая песню, зрители смеялись, комментировали, выкрикивали непристойности. В общем, можно сказать, что мой дебют, как вокалистки, оказался успешным.

А напарник подмигнул и сказал:

– Ты в этом платье здорово похож на бабу. Эх, был бы ты девкой, мы бы с тобой…

Я послала его по-русски.

IX. Дальше в лес – больше дров

Как ни здорово принимали нас жители Гданьска, не жалея честно заработанных грошей, но и им стало приедаться. Пора, как говориться, и честь знать. Наш путь лежал в Померанию и дальше – в Гамбург. День Святого Валентина мы встретили в дороге.

Собственно, никто из труппы не собирался отмечать праздник всех влюблённых. Я бы и не вспомнила о нём, но Мадлен, жена Зуко, обмолвилась: в девичестве мечтала, чтобы ей подарили «валентинку». Она родилась и выросла в Лотарингии, где влюблённые чтут старинный обычай, делают в этот день друг другу подарки.

А на меня нахлынули воспоминания: и как писала любовные послания, и как получала, и как в первый раз целовалась с мальчиком из соседнего подъезда… До слёз пробрало, пришлось лицо прятать, чтобы никто не увидел.

Накануне отъезда я сняла с руки Стеллы сооружение, которое заменяло гипс – аппарат Джека. Так я его мысленно называла. Кость у девочки, насколько я могла судить, не имея рентгена, срослась правильно. Показала ей, как разрабатывать руку, и посоветовала сменить, по возможности, хождение по канату на что-нибудь менее опасное. В ответ Стелла вздохнула и покачала головой. Риск – часть её жизни. И не только её.

Дорога оказалась скверной: яма на яме да грязь непролазная. Не Европа, а российское Нечерноземье, честное слово. Такая же дрянная и погода стояла: дождь, переходящий в мокрый снег, и ветер, пробирающий до костей. Наши колымаги вязли, колеса по оси проваливались, приходилось слезать, толкать, тянуть. И так бессчётное число раз. За день выматывались так, что к вечеру с ног валились. Останавливались на пару дней в городках, из тех, что побольше да побогаче, устраивали представление – путешествовали «без отрыва от производства».

Герцогство Померания встретило нас отличной солнечной погодой. Пахнуло весной. Сразу веселее стало на душе. А катить по сухой дороге – одно удовольствие. Ну и что, колдобины да ухабы: грязь не месишь – и ладно.

Мы прибыли в Штеттин, город в устье Одера, место, где лет так через сто пятьдесят должна родиться герцогиня Ангельт-Цербстская, будущая императрица Екатерина II.

Если я ничего не путаю.

Да нет же! Ведь я была здесь в прошлой жизни. Школьницей. Нам устроили экскурсию в Польшу, в город Щецин, а это и есть Штеттин. Показали главную достопримечательность – замок, место рождения Екатерины, и Тюремную башню, где во время оно сидела в заточении Сидония фон Борк, знаменитая колдунья. Но мне почему-то врезались в память причал в порту, тяжёлый запах и плавающие в грязной воде дохлые крысы.

– Богатая земля Неметчина, – с уважением произнесла Барбара.

Она и о Гданьске так же отзывалась, и о Региомонтуме. Послушать старуху, тут все земли «славные и богатые». За исключением Московии, о которой Барбара говорила с явным неодобрением. Чем, интересно, старой ведьме земляки насолили?

– Богачка тутошняя, девица фон Борк, зело красна, – продолжила Барбара. – Да не на радость людям та красота – на погибель.

– Чего так? – спросила я.

– Злыми чарами привораживает она вашего брата. И юных, и мужей зрелых. Сказывают, очаровала она князя фон Вольгаста. Тот собрался было взять её в жены, да не посмел ослушаться запрета князей Штеттина. Озлобилась фон Борк, и наложила на князя заклятие. Засох тот от тоски, да помер.

Тут мне вспомнилась печальная развязка истории колдуньи:

– Гореть ей на костре, этой Сидонии.

– А тебе откуда сие ведомо? – живо воскликнула Барбара. – И имечко её знаешь. Неужто и до Московии слух дошёл о ворожее?

Чёрт, опять я прокололась! А старуха явно что-то подозревает – хитро поглядывает, будто догадывается… Вот только о чём? Я объяснила, мол, да, слышала о ней на родине. Барбара кивала, поддакивала, а на устах её блуждала улыбка.

Могла ли я знать, что лично встречусь с самой Сидонией фон Борк?

Знаменитая колдунья припожаловала к нам, точнее, к прорицательнице Лари. Не иначе как по обмену опытом.

В тот день представление отменили. Заболел Хозяин – отравился рыбой. Накануне он и Себастьян ужинали в кабаке, где угощались вином и жареными угрями. Ночью у Зуко началась обильная рвота. Послали за мной. Я сделала ему промывание и велела выпить молока. Утром его опять тошнило и слабило, хотя и не так сильно. Но артист из него, конечно, никакой. Себастьяна тоже прослабило, однако проспиртованный организм горького пьяницы легче справился с отравлением.

Под вечер раздался стук колёс и цоканье копыт по мостовой. К лагерю подъехала карета, запряжённая парой белых (как правильно назвать такую масть, не знаю) лошадок, в сопровождении двух верховых – телохранителей важной особы. Они спешились, и один проследовал к шатру Барбары, чтобы привести её к владелице шикарного, чёрного с золотыми обводами экипажа. Я стояла неподалёку. Увидела, как дверца кареты распахнулась, и встретилась глазами со взглядом женщины необыкновенной красоты.

Вообще-то я по натуре скептик. Во всяком случае, не умиляюсь при виде гламурных красоток и всяких там фотомоделей – крашеных кукол с куриными мозгами. Сейчас же я видела перед собой по-настоящему красивую женщину, обладательницу роскошных цвета червонного золота волос, точёных носа и шеи. Но заметнее всего – глаза, огромные, темно-аквамариновые, как вода в Адриатике, с лёгким прищуром. В них можно утонуть, любого мужчину взгляд этих глаз должен сводить с ума. Если уж на меня подействовало…

«Сидония фон Борк!», – донёсся до меня восхищённый шёпот Станко. (Мальчишка рядом околачивался).

Барбара в сопровождении телохранителя подошла к карете, поклонилась Сидонии, неуклюже влезла внутрь. Дверца захлопнулась, изнутри задёрнули занавески.

О чём беседовали две ведьмы, не знаю. Разговор продолжался не менее часа. Меня распирало любопытство, а ещё желание как-то помочь красавице Сидонии, предупредить её о грозящей смертельной опасности. Да разве ж она послушает!

Когда Барбара вышла из экипажа, я с удивлением увидела, что фон Борк смотрит на меня. Мало того – она поманила пальцем! Я растерянно оглянулась: может не меня зовёт? Нет, точно – меня.

Я приблизилась к карете и тоже поклонилась, сняв шляпу – научилась уже.

Сидония смотрела приветливо, с лёгкой ухмылкой.

– Садись, – приказала она.

Я не посмела ослушаться.

Находящая здесь же девушка, по-видимому, служанка, подвинулась, я опустилась на скамью напротив Сидонии. Нутро экипажа смотрелось ещё богаче, нежели наружная отделка – всё обтянуто розовым стёганым шёлком, на сидениях мягкие подушки с кистями. Но главное украшение – хозяйка, в роскошном голубого бархата платье с ярко-лиловым корсажем, отороченным серебристым мехом. Волосы Сидонии убраны в сетку из золотистых нитей, на шее колье с крупными зелёными камнями – если не ошибаюсь, чистой воды изумрудами, на запястьях браслеты с такими же камушками.

Подобное великолепие мне разве что на картинках приходилось видеть.

Я думала, хозяйка заговорит со мной, но Сидония крикнула кучеру: «Трогай!», и захлопнула дверцу.

Громко цокали подковы, экипаж ритмично покачивался. Сидония пристально смотрела на меня и… молчала.

Сделалось не по себе. Куда она меня везёт, и зачем? Я боялась спрашивать, но неизвестность страшила больше.

– Госпожа, куда мы едем? – решилась я, наконец.

Сидония нахмурилась.

– Ко мне надлежит обращаться «ваша милость»! – резко сказала фон Борк. – Тебя не научили приличиям?

Чёрт вас тут разберёт, кого как величать! Фон-бароны спесивые.

Но вслух я повинилась:

– Прошу прощения, ваша милость. Можно мне узнать, куда мы направляемся?

– Узнаешь, – холодно ответила Сидония.

Карета остановилась. В сумерках, при свете факела, я не разглядела дом, в который вошла вслед за хозяйкой. Запомнились лишь ступени лестницы из молочно-белого мрамора, ярко отсвечивающие в полутьме.

Слуга проводил меня в комнату, где пылал огонь в камине, зажёг свечи, вышел, оставив одну. Я огляделась: небольшая комнатка, стены задрапированы тёмно-бордовым атласом, сбоку столик с гнутыми ножками, на нём подсвечник на две свечи, кругом расставлены пуфики, оттоманки и мягкие скамеечки, над камином зеркало в золочёной раме.

Будуар хозяйки?

Непонятно, почему тут пахнет корицей?

Сидония долго не появлялась. Я устала стоять, но не решалась присесть. Тревога в душе сменилась страхом на грани паники. Желание бежать без оглядки сделалось настолько сильным, что я едва с ним справлялась.

Вошла Сидония.

Пронзительный взгляд её колдовских глаз пригвоздил меня к месту.

Хозяйка успела поменять наряд. Теперь на ней лёгкое платье бледно-розового шелка, с короткими рукавами-фонариками, с вырезом, полностью открывающим шею. Изумруды она заменила рубинами (а может, то были лалы, или ещё какие, неведомые мне самоцветы). Волосы распущены и свободно спадали на плечи.

Не думаю, что Сидония нарядилась ради ничтожного лекаришки. Аристократка – по-другому она просто не могла.

Хозяйка не предложила мне сесть, сама же расположилась на оттоманке. С минуту она молчала, продолжая жечь взглядом:

– Назови своё имя.

– Джек, гос… ваша милость.

Сидония нахмурилась.

– Не это! Подлинное имя!

Я совсем оробела.

– Яков, – пробормотала я неуверенно. Голос предательски дрожал.

– Ты из Московии? Русич?

– Да, ваша милость.

Сидония чуть приподнялась, взяла со столика звонок.

На сигнал явилась служанка, держа поднос с высоким бокалом, наполненным ярко-красным напитком, и маленькой изящной тарелочкой с традиционным лакомством – засахаренными орешками, поставила перед госпожой и бесшумно удалилась.

Отпив из бокала, Сидония продолжила:

– Платье твоё холопское, а вот руки – барские.

Что за наказанье мне с руками – выдают «благородное происхождение»!

– Я лекарь, ваша милость.

– Знаю, – отмахнулась Сидония. – Значит, Яков?

Я подтвердила.

Сидония отставила бокал и пристально посмотрела мне в глаза. Я не выдержала, отвела взор.

– Лжёшь!

Прозвучало, как выстрел.

– Разденься! – приказала хозяйка. – Живо, сбрасывай одежду!

– Ваша милость, не могу! – воскликнула я в отчаянии.

Меня трясло, страх цепкими когтями рвал душу – обман раскроется и тогда…

– Не можешь? Отчего же? Стыдишься меня? – Сидония усмехнулась.

Я стала бормотать что-то про увечья на теле, мол, стесняюсь своего уродства.

– А вот и поглядим, – жёстко возразила Сидония. – Не желаешь добром, я кликну слуг, они живо сорвут с тебя мужское платье.

Неожиданно для себя я разрыдалась – слёзы градом. Бросилась в ноги хозяйке дома, оказавшегося западней.

– Ваша милость, умоляю, не надо! Не заставляйте снимать одежду! Я… сознаюсь… я женщина. Только не выдавайте меня!

Сидония расхохоталась. Сардонический смех прозвучал жутковато:

– Я должна убедиться!

Воля этой властной госпожи подавляла. Как во сне я стала раздеваться, дрожа от стыда и страха. Осталась с забинтованной грудью и нелепом подобии трусиков.

– Снимай всё! – приказала Сидония.

Пришлось покориться.

Я стояла перед госпожой совершенно голая, жалкая и подавленная, а она скользила взглядом от головы до ног, хищно раздувая ноздри. Я была полностью в её власти, и она могла делать со мной всё, что вздумается. В глазах закона я – преступница, нарушившая запрещение женщинам носить мужскую одежду.

– Подойди ближе! – прозвучал новый приказ.

Во взгляде Сидонии я усмотрела огонёк извращённой похоти.

Отчаянно замотала головой:

– Госпожа… ваша милость, ради Бога, не надо!

– Чего ты боишься?! – Сидония усмехнулась. – У меня много грехов, но среди них нет содомского… Пока нет.

И опять я вынуждена подчиниться.

Вздрогнула от прикосновения холодных пальцев. Стояла, опустив глаза долу, а фон Борк самым бесстыдным образом ощупывала мои груди, живот, бёдра, ягодицы.

– Хороша, – сказала она с уже знакомой усмешкой. – Грудки очень славные, а бёдра узковаты… Вот что я тебе скажу, милая: я ведь разгадала тебя сразу, едва увидев. Это деревенских олухов, что окружали тебя, ты могла водить за нос. А я, Сидония фон Борк, вижу людей насквозь!.. А теперь ответь: ради какой надобности ты старалась выдать себя за мужчину?

– Позвольте мне одеться, ваша милость.

– Не раньше, чем ответишь мне, негодная! – вспылила Сидония.

Я стала рассказывать путаную историю, сочиняя на ходу: мол, спасалась от гнева московского царя, бежала в Восточную Пруссию вместе с парнем, своим женихом, он заболел и скоропостижно скончался, а я, боясь надругательства со стороны мужчин, взяла его одежду и…

– Довольно! Ты лжёшь, как непотребная девка! Правду! Иначе я прикажу слугам высечь тебя розгами. Прежде чем выдам властям. Здесь не жалуют женщин, наряжающихся мужчинами – ты поплатишься головой!

Я плохо соображала в тот момент. Единственное, что пришло на ум: я должна придерживаться моей версии, иначе окончательно запутаюсь. Не могу же, на самом деле, открыть ей истину! Она решит: я просто издеваюсь.

Я упала на колени.

– Ваша милость, клянусь: всё, что я поведала вам – истинная правда!

– Ты прежде бывала в Померании? – задала неожиданный вопрос Сидония.

– Нет.

– Где же ты могла обо мне слышать? Только не лги, будто бы в Московии знают, кто такая Сидония фон Борк!

Вот в чём дело! Барбара рассказала ей о нашем разговоре. Мерзкая доносчица!

– Молчишь? Тебе нечего сказать? Так вот – ты шпионка, тебя подослали! Говори: кто и зачем?

Я попыталась было отрицать, но Сидония поднялась и вдруг залепила мне пощёчину:

– Долго ты собираешься испытывать моё терпение?!

Она взяла звонок.

– Ваша милость, я скажу правду! – вскричала я, поднимаясь с колен.

Голому человеку разговаривать с одетым – мучение. Тем более возражать. Но я спасала свою жизнь.

– Вы не верите мне, ваша милость, а между тем я – ведунья! У меня в роду по женской линии все занимались ведовством, передавая знания от матерей дочерям.

Сидония обратилась в слух.

Странное дело, но упоминание чародейства придало моей версии весомость.

Я продолжила:

– Да простит меня ваша милость, но должна сказать: о вас идёт слава, как о колдунье, и даже на моей родине слышали о вас. Вы, якобы, навели порчу на князя Вольгаста…

– Я знаю! – прервала Сидония. – Только всё это – выдумки! Церковный суд снял с меня обвинение. Ты же, как я знаю, предрекла мне смерть на костре. Объясни.

– Я предвижу будущее, ваша милость. Не всех, только отмеченных знаком судьбы!

Сама не заметила, как стала впадать в экзальтацию. Посмотреть со стороны – демоническое зрелище, наверное. Обнажённая женщина изрекает пророчества, раскачиваясь и простирая руки.

– Обвинения сняты с вас, ваша милость, однако же готовятся новые. На сей раз вам вменят в вину проклятие рода герцогов Штеттина, обречение князей сего рода на бесплодие.

Сидония переменилась в лице, сделавшись белее мела. Удар попал в цель. Она, конечно, творила волшбу в полном одиночестве, и была уверена, что о ней не знает ни одна душа.

Я же просто вспомнила рассказ экскурсовода.

До чего быстро работают мозги в минуту смертельной опасности!

– Как?! – вскричала колдунья. – Откуда ты…

Она заходила взад-вперёд, нервно комкая в руках платок. Схватила бокал с вином, и разом осушила.

– Ваша милость, – напомнила я о себе, – я, с вашего позволения, оденусь.

Сидония кивнула. Она опустилась на оттоманку, рванула на себе колье с рубинами – ей не хватало воздуха.

– Вам плохо, ваша милость? – спросила я, надевая сюртук.

– Нет, всё в порядке, – ответила Сидония. Она взяла себя в руки.

Некоторое время молчала. Я стояла подле, ждала, что скажет.

– А тебе идёт платье мужчины, – небрежно обронила хозяйка. В самообладании ей не откажешь. – Однако хоть ты и умеешь предвидеть будущее, всё же допускаешь оплошности. Женщина, «мой юный друг», когда смотрит вверх – поднимает глаза, мужчина – запрокидывает голову… Дай руку! – приказала она неожиданно.

Я выполнила приказ.

– Видишь! Ты протянула руку ладонью вниз, мужчины же, всегда подают ладонью вверх!

Ух, ты! А ведь верно.

– Благодарю вас, ваша милость.

– Пустое. Так когда, ты утверждаешь, меня должны казнить?

– Не скоро, ваша милость! Через тридцать восемь лет. Сначала вас отправят в монастырь, затем заточат в Тюремную башню, а уж потом…

Сидония облегчённо вздохнула:

– Вот как! Что ж, у меня есть время подготовиться. Садитесь, мой друг, – сказала хозяйка, переходя на «вы». – Сейчас нам принесут вина и перекусить, затем мои люди доставят вас обратно. Пока же, расскажите мне…

Мы беседовали ещё часа два, угощались вином. Сидония расспрашивала, выведывала секреты пророчеств. Я, как смогла, удовлетворила её любопытство, вспомнив рассуждения «ясновидящих» и «экстрасенсов» двадцать первого столетия. Сидония осталась довольна.

А я была готова пожелать ей отправиться на костёр прямо сейчас. Жаль – нельзя. Хорошо, хоть не домогалась.

На прощание она сказала, что в случае надобности разыщет меня, и пожаловала две монеты. Золотые!