Текст книги "Севастопольская страда. Том 2"

Когда Пирогов выходил из бывшего дома веселья, ставшего теперь домом стонов, крови, горячечного бреда, он обратил внимание на расположенный вблизи деревянный двухэтажный дом, к которому подходили солдаты с закрытыми носилками.

– Там что такое? Еще один перевязочный пункт? – спросил он Таубе.

– Нет, Николай Иванович, в этом доме уже никого не перевязывают, – непроницаемо улыбнулся Таубе. – Это есть не более как морг.

– Мертвецкая! Вот как! И потом отсюда куда же? На Северную, через бухту?

– О, да, да… Тела отпеваются тут накоротке, – тут есть как бы часовня… Потом их нагружают, на баркас и отправляют для погребения. Это есть бывший дворец императрицы Екатерины, а перед самой высадкой союзников тут его светлость имел свою резиденцию!

И Таубе развел рукою, как бы удивляясь сам прихотливой судьбе этого еще не так и старого дома, и добавил:

– А под отделение этого, то есть первого перевязочного пункта, мы заняли недалеко отсюда один дом – купца Гущина… Купец Гущин из Севастополя выехал, так что дом его освободился…

– Сколько же можно поместить раненых в доме Гущина? – полюбопытствовал Сохраничев, человек хотя и молодой еще, но осанистый, широкий, обстоятельный.

– Там… если потеснее, чем здесь, то, пожалуй, сто двадцать, даже все полтораста… да здесь двести, итого, скажем так, триста пятьдесят…

– Не мало ли все-таки? – спросил Пирогов.

– Пока, на зимний, так сказать, сезон, мы думаем обойтись, – не без важности ответил Таубе, как будто это зависело всецело от него: захочет обойтись – обойдется. – Что же до Корабельной стороны, то там, в морских казармах, второй перевязочный пункт гораздо больше, даже в несколько раз больше: там рассчитано на полторы тысячи человек… Завтра вы могли бы, я так думаю, познакомиться и с этим пунктом.

– Вы полагаете, что сегодня уж поздно? – несколько недовольно спросил Пирогов.

Таубе посмотрел на солнце, на него и неторопливо принялся доставать свои часы, говоря между тем:

– Я думаю, что это займет порядочно времени, а между тем мы имеем сейчас…

Они еще стояли на широкой мраморной лестнице, когда к ним подошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка лет семнадцати на вид и, заметив между ними дородного и державшегося хозяином Таубе, протянула ему какой-то пакет, серый, казенного вида, спрашивая при этом и его и как бы всех прочих на лестнице:

– Ведь это здесь, мне сказали, помещается первый перевязочный пункт?

– Вы что, к раненому офицеру? – спросил ее Пирогов, разглядывая ее синюю бархатную шляпу с блондами и свежее лицо.

– Нет, я сюда, чтобы… – и девушка замялась, стараясь найти слово, которое заменило бы слово «служить», наконец, закончила:

– чтобы помогать…

– Кому помогать? И чем именно помогать? – недоуменно спросил Пирогов.

В это время Таубе, успевший уже вскрыть пакет и пробежать бумажку, обратился к нему с едва уловимой усмешкой в голосе:

– Чтобы понять это, Николай Иванович, надо ознакомиться с сопровождением, гласящим вот что: «Допускается распоряжением начальника гарнизона города Севастополя… к уходу за ранеными и больными воинами на первом перевязочном пункте дочь капитана 2-го ранга в отставке Варвара Зарубина с нижеписанного числа ноября месяца тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года…» и прочее… Подписал генерал-лейтенант Моллер.

– Та-ак! – протянул Пирогов, улыбаясь благожелательно. – Это значит – на ловца и зверь бежит! А вы где же учились, барышня, уходу за ранеными?

Варя Зарубина только теперь поняла, что самое важное лицо из всех, стоявших перед нею на лестнице, был именно этот вот в поношенной солдатской шинели, на котором не было никаких погонов.

– Я скоро научусь, – тихо проговорила она, глядя на Пирогова почти умоляюще, но он отозвался с отеческой ноткой в голосе:

– Только бы самой не заболеть, а научиться, конечно, можно… Сестры милосердия должны скоро приехать сюда, проситесь к ним в общину, авось примут… Да и здесь, – кивнул он головой на дверь собрания, – есть девица одна, Даша, – золотая девица! Подите к ней, познакомьтесь… Она вас и бинтовать научит…

Но, вспомнив, как поморщился он сам и подтянул губу к носу, когда вошел в залу, в которой разместилось до ста коек с ранеными, Пирогов добавил:

– Впрочем, если вы не вынесете здешней обстановки и через пять минут сбежите к себе домой, мы вас осуждать за это не будем, так и быть.

Варя поглядела на него, на Таубе и на других и ответила на это с тою самонадеянностью, которая так свойственна юности:

– Нет, я вынесу! Я непременно вынесу все!

– Ну, вот и прекрасно, – улыбнулся ее горячности Пирогов. – А мы пойдем в таком случае в дом купца Гущина.

Глава четвертая
МОЛОДЕЖЬ

За несколько дней до этого Витя Зарубин пришел на батарею лейтенанта Жерве, вспомнив, что лейтенант этот был сослуживцем его отца, батарея же, которой он командовал, находилась рядом с Корниловским бастионом, как теперь, по приказу самого царя, стал называться Малахов курган.

Место, где был поражен ядром адмирал Корнилов, имело для Вити притягательную силу и само по себе, кроме того, он надеялся, что Жерве, часто и задолго до Синопского боя бывавший у них в доме, а его знавший еще мальчиком и называвший совсем попросту «ты, Витюк», не попросит его уйти с батареи.

От одного пленного английского офицера пошел слух, будто Корнилова, разъезжавшего 5 октября по бастионам, заметили с ближайших батарей интервентов по его лошади золотистой масти с белесой гривой. Не знали только, что это Корнилов, но видели, что какой-то важный генерал, и ждали, когда он подойдет к своей лошади на Малаховом кургане, чтобы пустить в него ядро.

Лошадь Корнилова была действительно такова – золотистая, со светлой гривой, – но, когда дошел этот слух до Вити, он усомнился, можно ли было разглядеть, хотя бы и при помощи сильной трубы, эту лошадь сквозь тот дым, который сплошь окутывал бастионы. Он сразу решил, что это досужая басня, однако ему после этой басни неудержимо захотелось проверить слух самому на деле.

Правда, Капитолина Петровна каждый день с утра заклинала его «не шляться около всех этих там бастионов и батарей», и он давал слово не «шляться» там. Он был послушный сын, любил свою мать и хорошо понимал ее.

Он видел, что на него переходили с плеч искалеченного отца все заботы по семье и дому и даже втайне гордился этим. Пятнадцатилетний, он стал казаться самому себе гораздо старше.

Но в этот день, как и вообще после бури 2 ноября, было тихо на бастионах. Обыкновенно бывало так, что вся семья Зарубиных, спасаясь от снарядов, бросала по утрам свой дом и откочевывала в адмиралтейство или переезжала на Северную. Теперь же в этом не было надобности: к ленивой, вялой перестрелке привыкли уже, и она нисколько никого не пугала, – ожесточенной же канонады не ждали и о ней не думали, так что даже и Капитолина Петровна не вспомнила о своих обычных напутствиях Вите: он в этот день чувствовал себя почти свободным.

На батарею Жерве проник он вполне беспрепятственно, и все здесь привлекало жадное внимание мальчика: и ряд длиннохоботных чугунных орудий, знакомых ему по боевым кораблям, и шершавые банники, торчавшие при них, и деревянные площадки, по которым откатывались пушки назад после выстрела, и брустверы из мешков и фашин, набитых землею, и кучи ядер около орудий – гостинцы врагам, и сигнальные на своих постах, и матрос, который, пользуясь затишьем, приколачивал к своему сапогу набойку, и другой матрос, сосредоточенно, по-трудовому, вслух разбиравший по складам, что было напечатано в тоненькой, грязной, истрепанной книжонке, по виду житии какого-то святого.

Но больше всего удивил его мальчуган лет десяти на вид, в матросском бушлате, перекроенном на его рост в ширину, но достигавшем ему до пяток, и в форменной бескозырке, с пестрыми ленточками. Он с самым серьезным видом возился около прицела одного из орудий.

– Ты что тут такое делаешь? – несколько даже строго обратился к нему Витя.

Мальчуган поднял на него смышленые серые глаза и, сразу определив, что это – совсем не начальство, ответил не без важности:

– За прислугу я здесь состою.

– Как за прислугу? За какую прислугу? – не понял Витя.

– А вот – при орудиях, – кивнул на замок пушки мальчуган.

– Что ты болтаешь чушь!.. К отцу пришел, что ли?

– Отца уж нету – убили, – серьезно ответил мальчуган. – Я заместо его теперь.

– Как это «заместо его»?

– Так… Наводчиком я здесь, как и батька мой был…

– Хо-ро-ош наводчик! – слегка хлопнул его по бескозырке и сдвинул ее ему на глаза Витя.

Но матрос, читавший по складам книжку, счел нужным вступиться за мальчугана:

– Это он сущую правду вам сказал, господин юнкирь: у него насчет наводки глаз такой вострый, что лучше даже и не надо!

– Сколько ж ему лет? – удивился Витя.

– Двенадцать уж, – поспешно ответил за матроса мальчуган, но матрос погрозил ему пальцем:

– Николка, не ври! Вот же мальчишка какой вредный: что касается протчего, он не врет, а как спросят, сколько годов имеешь, ну, завсегда лишнее прибавит! Ему еще и одиннадцати нету, – я же это в точности знаю: на его крестинах был, а ему все хотится, чтобы поболе… Эх, Николка, Николка!

Николка же ничуть не устыдился, что его уличили, только качнул лихо головою в сторону такого памятливого книжника, потом отвернулся и независимо циркнул через зубы.

Другой матрос, приколотивший уже к тому времени набойку, натянувший сапог на расправленную портянку и поднявшийся, тоже счел нужным похвалить Николку:

– Он, Николка этот, повсегда отцу своему обедать приносил, господин юнкирь. Баловство, конешно, бабье, ну, все им корпится свое доказать, что ихний борщ не сравнить с казенным, какой дают… Ну, одним словом, забота, дескать, бабья об муже об своем… А она, забота эта, вышла ему гораздо хуже… В тую вон лощинку обедать он отошел, пообедал, все как следует, покрестился: «Вот, говорит, спасибо тебе, сынок, накормил свово батьку!» И только это шага на три отошел назад к батарее, а ядро, значит, вот оно! И сигнальный кричал – все честь честью было. Ну, что ты сделаешь, все одно как по нем пущено было, – враз на месте убило! Что твердости больше в себе имеет – ядро ли чугунное, или же голова?.. Ну вот… Собрали мы его, что осталось, отправили на Северную, а мальчишка, спустя время, явился, как у него уж привычка была сюда к нам ходить: «Я, грит, заместо отца стану! У меня, грит, глаз, и батька говорил, меткий». Ну, а батька его, он, конечно, наводку ему показывал, так шутейно… Видим мы, мальчишка ревет, слезами исходит, а идти от нас не хочет. Упросили командира батареи – разрешил. Что же с ним сделаешь? Вот и вышел из него наводчик…

– Так что и в лошадь попадешь, если увидишь? – очень живо спросил Николку Витя.

– В ло-шадь! – презрительно протянул Николка. – Тоже штука большая!

И Витя сразу поверил, что нашелся меткий наводчик и там, у англичан, и оставил Севастополь без Корнилова.

Все юное самолюбие Вити – очень острое и сторожкое именно в переходном возрасте, когда ломается голос – поднялось против этого шмыгающего курносым носом и циркающего через зубы мальчугана в отцовском бушлате… Будто бы и действительно он такой уж меткий наводчик! Гораздо легче было допустить и перенести, что просто шутят над ним, над «юнкирем», эти старые матросы, всегда и вообще, насколько он их знал, склонные к шуткам.

Витя и сам на учебном судне на практических занятиях проходил наводку орудий по неподвижным целям, однако ему никогда не приходилось самому лично убедиться в том, каковы были бы результаты его стрельбы. Теперь же, вот тут, его пытались уверить, что какой-то мальчишка-матросенок, которому еще и одиннадцати нет, уже комендор, и может быть, тоже вывел из строя там, у противника, если не адмирала, то хотя бы батарейного командира…

Сквозь амбразуру Витя пытался и сам разглядеть что-нибудь живое там, на неприятельской стороне, но видел только линии насыпей, казавшиеся отсюда очень низенькими: ничего грозного в них не было.

Конечно, в зрительную трубу он мог бы разглядеть больше, но труба была у дежурного, стоявшего на банкете и наблюдавшего за чем-то там неотрывно.

Начиная с 5 октября в Севастополе и кругом смерть тех или других, иногда знакомых даже, иногда крупных по своему положению начальников, стала такою обычной, что как-то не сразу дошел до сознания Вити рассказ матроса о смерти отца Николки. Когда же дошел, то оказалось вдруг, что было у него, Вити, с этим вот Николкой кое-что общее, хотя капитан Зарубин и не убит.

Он жив еще, но ведь он – калека благодаря тоже вражескому, синопскому ядру, и потому теперь в отставке не от службы только, от обороны Севастополя…

Нельзя сказать, что мысль о том, чтобы самому, как этот Николка, стать в ряды защитников города, так и не приходила никогда до того в голову Вити. Напротив, эту мысль изо всех сил приходилось ему подавлять в себе отчасти потому, что ее очень боялась мать, но больше потому, что рота юнкеров флота была распущена еще до Алминского боя и юнкерам-несевастопольцам было даже строго приказано выехать отсюда туда, где жили их родные. Так что жизни их берегли не одни только матери.

Однако готовившийся с детских лет служить во флоте Витя иначе и не представлял себе место, как там, на одном из кораблей или хотя бы пароходов боевого ранга. Он каждый день ходил их проведывать с набережной, с Графской пристани, с Приморского бульвара. Он следил за жизнью на них и около них горячими глазами природного моряка. Служба же там шла, как и в обычное время, хотя большая часть экипажей сидела уже на бастионах около своих снятых с судов орудий, а часть лежала в госпиталях или в братских могилах на Северной…

В душе Вити и до этого дня все уже было готово к тому, чтобы вспыхнуть внезапно и загореться надолго, и хотя из ребячьего самолюбия ему и не хотелось, чтобы зажег его какой-то матросенок, но он уже загорелся.

Правда, это случилось с ним тогда, когда он увидел лейтенанта Жерве, показавшегося на левом фланге своей батареи.

Он узнал его по походке; несколько вихлястая от раскачки тела влево и вправо, она почему-то всегда казалась Вите красивой: в ней, на его взгляд, так и просвечивала вся широкая натура этого веселого кутилы-лейтенанта, и он пошел ему навстречу, совсем не желая подражать и все-таки как-то невольно шевеля в такт шагу плечами.

– А-а, Витюк! Ты как здесь и зачем?.. Здравствуй! – крикнул ему за несколько шагов Жерве.

– Здравия желаю! – ответил Витя. – Я… сюда к вам… – и запнулся, не зная, как именно сказать, что он надумал.

– Зачем? Что случилось? – сразу обеспокоил влажные зеленоватые глаза Жерве, беря его за руку. – Отец?

– Нет, я, я сам… – поспешно отозвался Витя, не поняв, что Жерве подумал об отце его, не умер ли вдруг, скоропостижно.

– Что именно ты сам?

– Пришел к вам… Возьмите меня на батарею волонтером, – наконец, залпом выговорил Витя.

– Во-лон-тером? Вот оно что-о! – повеселел снова Жерве. – А кто же тебя ко мне направил? Неужели отец?

– Нет, не папа, а…

– Мама, что ли?

Витя даже улыбнулся, когда лейтенант упомянул о его матери, но промолчал.

– Понимаю, братец! Ты, не спросясь броду, лезешь в воду! Нет, голубчик, я даже никакого и права-то не имею принимать тебя, это во-первых, а затем-с, разве ты совершеннолетний, чтобы располагать собою?

– И Жерве попытался даже по-начальнически сдвинуть черные брови.

Но так как Витя после этого сразу как-то увял и стоял потупясь, то он слегка обнял его, заглянул сверху в его глаза и улыбнулся, хотя все-таки непреклонно, так что Витя раскраснелся вдруг, как от обиды, в пробормотал:

– А как же у вас на батарее за прислугу матросенок один?

– Николка Пишенков? Есть такой… Ну, братец, он ведь сирота, безотцовщина… Куда же ему деваться?

– Говорили матросы, что на-вод-чик даже! – презрительно, насколько мог, протянул Витя.

– Действует и по этой части, каналья, и неплохо действует! Глаз есть!

А ты иди-ка домой, чтобы мне за тебя перед Иваном Ильичом глазами не моргать. Тут, брат, юнкерам гулять не полагается… Тут за такими гуляками стрелки из ложементов охотятся. Итак, передай мои поклоны маме, папе, сестричке… Где вы все теперь обитаете, кстати? Неужели все у себя дома?

И не боитесь?

Нотки голоса Жерве были ласковы, но он, держа его руку одною рукой, другой поворачивал его лицом к городу, откуда пришел на батарею Витя.

Нехорошо получать в чем бы то ни было отказ, но гораздо хуже, когда тебе отказывают, принимая тебя за какого-то ребенка.

Несмотря на ласковый голос Жерве, Витя отошел от него оскорбленный.

Он пошел было действительно к городу, но, пройдя десятка два вялых шагов, оглянулся назад. Жерве, этот записной прежде щеголь, которого так изменили, – однако совсем не к худшему, – забрызганная чем-то шинель и ботфорты, заляпанные грязью, завидно хозяйничал на своей батарее, остановясь как раз около тех двух матросов и Николки и указывая им на кучу ядер.

Может быть, готовились тут открывать очередную пальбу, а он должен уйти, как побитый! Но вот явилось вдруг соображение, показавшееся неоспоримым: лейтенант, хотя бы и командир батареи, пожалуй, ведь действительно не имеет полномочий принимать волонтеров, но контр-адмирал, как, например, Истомин, начальник целого отделения линии обороны, – у него-то, наверное, такие полномочия имеются!

Конечно, говорить с адмиралом ему, юнкеру, это совсем не то, что говорить с лейтенантом, да еще сослуживцем отца; к адмиралу прежде всего и подойти гораздо труднее, но Вите показалось вдруг, что он допустил одну большую ошибку в разговоре с Жерве и уж не повторил бы ее, если бы удалось увидеть Истомина и говорить с ним. У него даже уши стали горячими от стыда за свою оплошность. Разве так нужно было ответить лейтенанту, когда он спросил: «Кто тебя ко мне направил?..» Так запнуться и смешаться и не подыскать нужного ответа, как это вышло у него, действительно только и мог бы сделать ребенок, а еще просится в волонтеры!..

И весь в охватившем его негодовании на самого себя, Витя, не дойдя до пехотного прикрытия батареи Жерве, круто повернул к Корниловскому бастиону.

Он прошел мимо ряда торговок, сидевших среди жидко размешанной грязи, перемешанной с подсолнечной шелухой, на своих низеньких скамеечках и на коленях державших корзинки с бубликами и булками, которые здесь называли франзолями. Какой-то рябоватый пожилой унтер с седеющими бачками и длинными усами говорил, крякая, одной из них:

– А ну, тетка, давай-ка мне французскую булку, переведу ее на русский язык!

Немного же дальше, у пирожницы, другой солдат нашел в купленном у нее пирожке, в начинке, кусок тряпицы и, потрясая им, кричал на нее:

– Что же ты, лярва, с холстиной какой-то пирожки продаешь!

– А тебе беспременно за твой пятак да чтобы с ба-архатом! – отзывалась зубастая торговка, и солдаты и матросы кругом хохотали.

Какая-то ухватистая старушка умудрилась тут же, посреди грязи, поставить жаровенку и кадушку с тестом и печь оладьи. Шлепала куски теста в шипящее на сковородке постное масло и приговаривала:

– Вот, солдатики-братики, начистоту действую, без омману!.. Вот у всех на глазах пеку без омману, – кушайте на здоровьичко!

Другие бабы шли с узлами и узелками в сторону блиндажей, несли вымытое, выглаженное на рубеле скалкой белье офицерам, а может быть, и своим мужьям – матросам и солдатам. Витя знал, что они, конечно, матроски и солдатки и живут здесь же поблизости, на Малаховом и на Корабельной, хотя видел, проходя, что на Малаховом иные домишки сгорели, от иных остались только кучки камней, глины и сору.

Корниловский бастион оказался куда более людным и оживленным, чем батарея Жерве. Правда, здесь стояло уже в то время сорок три разных орудия, однако все крупных калибров – от шестидесятивосьмифунтовых до пудовых единорогов.

Витя продвигался медленно, ища глазами кого-нибудь такого, к кому можно было обратиться со своим вопросом об адмирале Истомине, и вдруг неожиданно встретился с унтер-офицером Бородатовым, иногда заходившим к ним в дом, к хорошему знакомому своему – Дебу.

Витя знал, что тот года три назад был разжалован из подпоручиков инженерного ведомства в солдаты до выслуги – за то, что держал у себя какие-то вольнодумные книги.

Знакомое лицо бывшего подпоручика, сухощавое, но веселое, несмотря на солдатскую лямку, которую он нес, сразу притянуло к себе Витю.

– Вы чего тут? – спросил, улыбаясь, Бородатов.

– А вы? – полюбопытствовал Витя.

– Я-то по делу: получил вот наряд на ночные работы, – хлопнул себя по карману шинели Бородатов. – А вот вас здесь раньше видеть не приходилось.

– Я… тоже по делу, – несколько замялся Витя.

– А именно?

– Хочу поступить сюда волонтером…

– А-а, вон что, – нисколько не удивился Бородатов.

– Мне бы к адмиралу Истомину надо… Как вы думаете, можно это?

– Отчего же вам, юнкеру, нельзя? – сделал ударение на «юнкеру»

Бородатов, у которого, между прочим, как заметил Витя, не только борода плохо росла, но и усы были реденькие, жиденькие и какого-то совсем неопределенного цвета.

– Можно, вы думаете?.. А как же именно? – оживился Витя.

– Да ведь адмирал – не иголка, найти его ничего не стоит, благо тут же он и живет в башне… Впрочем, я его как будто сейчас даже и видел где-то здесь… – И Бородатов обернулся, поглядел по сторонам и добавил:

– Да вот же он – своей персоной? Смотрите вон на ту траншею и держите направление туда… Желаю удачи!

Откланялся, все еще щеголяя незабытой офицерской выправкой, и пошел дальше, а Витя, поймав глазами Истомина, боялся потерять его из виду и быстро зашагал, не разбирая, где суше.

Витя никак не думал, что Истомин так же точно, как и Нахимов, не расстался еще со своею флотской парадной формой; на нем, будто он был на судне, плотно сидел длинный наваченный на груди сюртук с густыми контр-адмиральскими эполетами и черные брюки. Уже один этот привычный, мирного времени, костюм адмирала заставил Витю сразу же оробеть, но Истомин, заметив это, спросил сам:

– Что вы пришли мне доложить? – и поднял ожидающе почти безволосые брови.

– Ваше превосходительство, я прошу разрешить мне зачислиться волонтером во вверенное вам отделение, – без запинки, как рапорт на вахте, проговорил Витя, так как фразу эту он приготовил заранее.

– Волонтером? Вот что! И на какую же должность? – чуть улыбнулся Истомин.

– Прислугой к орудию, ваше превосходительство! – весь напрягаясь, чтобы стоять, как в строю, ответил Витя.

– Ваша фамилия?

– Роты юнкеров Зарубин, ваше превосходительство.

– А-а! Сын капитан-лейтенанта Зарубина? – качнул головой Истомин. – Впрочем, он ведь теперь уже в отставке… Как его здоровье? Ходит?

Вите показалось, что лучше будет, если сказать, что отец не только ходит, но даже хорошо ходит; он так и сказал и ждал того самого вопроса, какой уже слышал от Жерве, чтобы на него ответить, как он придумал, но Истомин спросил:

– А разве у вашего отца есть еще сыновья, кроме вас?

Этот вопрос ошеломил Витю, потому что он слышал не один раз раньше о «единственных» сыновьях, и снова у него предательски горячи стали уши. У него мелькнула было мысль ответить: «Есть еще один моложе меня»… – но он берег ложь для более важного. Он ответил вопросом, который вдруг вытолкнуло чувство, похожее на отчаяние:

– Ваше превосходительство! Ведь если бы я был уже мичманом, а не юнкером, то, хотя бы я был и единственный сын, разве я сидел бы дома в такое время?

– Гм… да… Вы что-то очень молоды, юнкер Зарубин, – улыбнулся Истомин. – Сколько вам лет?

– Почти шестнадцать, – быстро ответил Витя, прибавив себе шесть-семь месяцев.

– Маловато! Да, между прочим, это ваше личное желание зачислиться волонтером? – спросил, наконец, Истомин, и Витя ответил, не отводя глаз:

– Я говорил об этом отцу, и он дал свое согласие, ваше превосходительство… Только чтобы я служил под вашим начальством!

Эта последняя фраза придумалась как-то сама собою, но Витя заметил, – или ему это только так показалось, – что она навернулась как нельзя более кстати.

– Что же, под моим начальством? Ведь я взять на себя ответственность за вашу жизнь не могу, – сказал уже совсем добродушно Истомин. – Это желание ваше похвально, конечно, но требует оформления… Заходите завтра в это время, как-нибудь оформим…

Витя был так взволнован своей удачей у Истомина, что даже хотел зайти похвастать ею на батарею Жерве, но беспокоило предстоящее объяснение с отцом. Вдруг он ни за что не согласится отпустить его и даже напишет об этом самому Истомину, – что тогда?

Между тем все, что он здесь видел теперь, стало казаться ему совсем уже близким к пониманию, – вот-вот еще шаг, и он скажет с гордостью: «Наш Корниловский бастион».

Бывшая дня за четыре до того буря, наделавшая так много бед флоту союзников, оторвала на одной стороне домика Зарубиных железо желобов и отливов, сбросила с места десятка три черепицы, а также вывернула водосточную трубу из рогачиков, и Витя сам прилаживал запасную черепицу вместо разбитой, для чего нужно было очень осторожно и только в определенных местах наступать на оставшуюся целой, чтобы не раздавить и ее, а при настилке железа отливов и желобов надо было умеючи прибить клямары, чтобы железо держалось прочно.

Витя трудился над этим почти целый день, но зато, когда все пригнал, поправил, закончил, дом, в котором он родился и вырос, стал ему как-то еще роднее, чем был прежде. Так же точно, проходя уже через горжу Корниловского бастиона и оглянувшись назад, Витя с минуту задержался на месте, разглядывая брустверы, траншеи и руины башни на кургане.

Когда он шел сюда, ему бросилось в глаза плачевное состояние этой башни, крыша которой была совершенно снесена неприятельскими снарядами и не восстанавливалась почему-то. Уходя же теперь, он понимал, что башня эта служила только прекрасной мишенью для артиллерии врагов, что простые невысокие насыпи и даже мешки с землею гораздо удобнее и надежнее, чем это сооружение.

Оглядывая же потом горжу, он видел, что эта расположенная в виде какой-то геометрической фигуры насыпь и ров за нею замыкают бастион с тыла, делают его как бы отдельной крепостью в ряду других подобных же крепостей-бастионов, соединенных батареями, как та, которой командует Жерве.

В первый раз именно теперь он, привыкший с детства к виду огромных и несокрушимых с виду зданий фортов, представил себе вполне эту цепь оборонительных сооружений в земле, все то, чего совсем не было еще там недавно, и это так переполнило его верою в могущество родного города, что кулаки его сами собою сжались до белизны пальцев и грудь долго не хотела выпускать воздуха, расширившего ее.