Текст книги "Пристав Дерябин. Пушки выдвигают"

Но вот теперь, с появлением на его пути Неонилы Лаврентьевны Покотило судьба повернулась к нему лицом; в первое время после свадьбы так это ему и казалось. Неонила Лаврентьевна, оставив свою должность в Ромнах, не искала другой подобной в Полтаве. Она нашла, что квартира в две комнаты, в которой жил Кашнев, для них теперь очень мала, и нашла другую, в четыре комнаты, с коридором, передней и кухней, и Кашнев согласился с нею, что эта новая гораздо приличнее старой, а между тем дело первой важности это именно квартира, пусть даже она будет и немного дорога: можно урезать себя в чем-нибудь другом, только никак не в квартире.

– Может быть, впрочем, эта квартира несколько велика для нас с тобой, Нила, – задумчиво заметил как-то Кашнев, глядя на одну из комнат, для которой не хватило купленной ими мебели.

– Нет, Митя, ты увидишь сам, что она нисколько не велика, – ответила ему Нила.

И он, действительно, вскоре увидел это: к его жене приехала сестра, о существовании которой он даже и не знал. Сестра была старше Нилы. Когда-то, еще в детстве, она повредила себе левую ногу и ходила, звонко стуча костылем. Глаза у нее были такие же светлые и умные, как и у Нилы, но она как бы совсем никогда не умела улыбаться.

– Она на неделю, на полторы. Погостит и уедет, – уловив недоумение на лице мужа, успокоила его Нила.

Однако дней через пять куда-то уходившая сестра Нилы (звали ее Софа) вернулась, имея победоносный вид, и сказала ему твердо:

– Я нашла себе место!

– Где место?.. Какое место? – удивился он.

– Бухгалтером в одной конторе… Мне не так далеко будет отсюда ходить на службу… Бухгалтером я была и в Гадяче, и ведь у меня есть рекомендации оттуда…

Она и заняла ту комнату, для которой не хватило мебели, и Кашневу самому пришлось переносить туда кое-что из других комнат.

Но в Гадяче оставалась, как узнал это вскоре Кашнев, еще и мать Нилы и Софы, и не больше как через две недели после Софы приехала и она.

Нила объяснила мужу, что мать совершенно необходима ей теперь, когда она уже на седьмом месяце беременности.

Кашнев встретил приезд своей тещи без явных признаков радости. Он уже не спросил жену, сколько еще родственников ее намерено приехать в четыре комнаты его квартиры, но Нила как бы чутьем угадала, что этот вопрос вертелся в его голове, и пошла в наступление.

В день приезда ее матери произошла первая ссора ее с мужем, и в первый раз тогда было сказано ею, что он должен искать себе добавочного к его жалованью заработка, что для ребенка придется нанять кормилицу, что холостая жизнь вообще – это одно, а семейная – совсем другое; что акцизным чиновником можно быть и без всякого образования, что «хорошие деньги» (она так и сказала: «хорошие деньги») зарабатывают люди свободных профессий, каковы, например, адвокаты, а совсем не акцизники.

После этой размолвки Кашнев перестал думать, что ему повезло. Софа оказалась существом молчаливым. Найдя себе место, она за него и держалась цепко, и проводила в конторе своей большую часть дня. Теща же Кашнева, в видах помощи беременной дочери, взяла в свои опытные руки ведение хозяйства.

У нее оказалась привычка начинать, что бы она ни говорила, словами: «Теперь так…»

– Теперь так… Сервировка стола – самое важное в доме. Как можно садиться обедать и не иметь на столе букета цветов, хотя бы самых простеньких? Это верх неприличия! Вот я набрала здесь в огороде ромашек, – это для начала сойдет, и пока нет гостей. А при гостях прежде всего, Нилочка, – посередине стола – букет цветов!

Или:

– Теперь так… Если мебель какая-то вообще разномастная, то это непременно должно оскорблять вкус гостей, и об этом они будут говорить везде и всюду, что вот у нас в квартире какая мебель!

Или:

– Теперь так… Если муж уважает свою жену, то он должен предоставить ей удобства, какие необходимы… Рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где лучше. А под лежачий камень, говорится, и вода не течет…

И если Кашнев слышал это тещино «Теперь так», то морщился, как от занозы.

Глаза у Алевтины Петровны Покотило были еще более светлые, чем у обеих ее дочерей, а волосы совершенно седые. Она курила и кашляла, хотя вид имела сытый. Нила говорила мужу, что у ее матери бронхиальная астма.

Большим событием в жизни Кашнева оказалось рождение ребенка. В доме прибавилось вдвое суеты, хлопот и опасений. И Кашневу временно представлялось, что если бы у его жены были еще две, даже три сестры, всем бы им нашлось дело около маленького Феди.

Даже хроменькая Софа, придя с занятий в конторе, не принималась после обеда за чтение переводных романов (что было ее привычкой), а стремилась к своему племяннику, для которого подыскивалась уже на всякий случай кормилица, хотя бы и приходящая.

И скоро все разговоры трех женщин в четырехкомнатной квартире Кашнева стали сводиться от «хороших денег» к «хорошему адвокату», у которого Кашнев мог бы быть помощником, чтобы через несколько лет иметь уже не какую-то там квартиру, а собственный дом и даже… дачу в Крыму.

– Хорошие адвокаты, хорошие деньги, все это очень хорошо, конечно, – кротко, но рассудительно замечал Кашнев. – Но идти из акциза в помощники присяжного поверенного – это значит для меня менять верное на неверное.

Но тут оказалось, что у тещи был какой-то старый знакомый присяжный поверенный, с которым она уже списалась. Он готов был оказать покровительство ее зятю и «гарантировал» (это слово особенно часто пускалось в ход тещей) ему на первое время такой же заработок, как его месячное жалованье акцизного чиновника, и это ведь только на первое время, а потом…

– Теперь так… При вашем ораторском таланте, – говорила теща, – вы, Дмитрий Николаевич, можете далеко пойти.

– Но откуда же вы взяли, что у меня есть ораторский талант? – удивлялся Кашнев.

– Разве я глухая? – обижалась теща. – Разве я не слышу, как вы говорите? С каким выражением и с какими доказательствами. А на суде что же еще нужно? Нужно привести доказательства!

Адвокат, к которому теща вздумала направить в помощники зятя, жил в Симферополе, где имел собственный дом, и ему недалеко было ездить на свою дачу, которая была в Судаке.

– А при том, конечно, как у всех там в Крыму, свой порядочный виноградник, – мечтательно озарив белые глаза, победоносно добавляла Алевтина Петровна.

Когда в человека верят, когда на него надеются, что он откроет в себе зачатки способностей, тогда и человеку начинает казаться, что способности эти у него действительно есть. Исподволь Кашнева начали занимать судебные процессы, о которых он читал в газетах. Иногда он даже заходил в свободное время в окружной суд послушать, как велось то или иное дело. На его столе появились своды законов по гражданским и уголовным делам. Наконец, списавшись с крымским адвокатом, он поехал к нему сам, чтобы поговорить и взвесить, не грозит ли ему чем-нибудь такой серьезный шаг, как перемена на неверное верного, – это было уже весною 1911 года, Кашнев расстался с акцизом и Полтавой и перевез свое немалое семейство в Симферополь.

Софочка и здесь, как в Полтаве, деятельно стуча костылем, начала уходить по утрам и не больше как через неделю провозгласила, хотя и по-своему безулыбочно, но по виду торжественно:

– Я нашла себе место!

И Кашнев весело поздравил ее с удачей. Он вообще начал чувствовать себя веселее, когда снял свою акцизную чиновничью фуражку с кокардой и заменил ее обыкновенной шляпой. Квартира, которую нанял он в новом городе, конечно, была найдена женою и тещей не совсем удобной, но в первое же воскресенье по приезде устроили они поездку к морю, и это примирило их даже и с не совсем удобной квартирой.

День этот был ласковый, голубой, нежаркий, тихий. На пляже было много народа, такого же радостного, как они, и Кашнев в первый раз за несколько лет после военного госпиталя ощутил простую, давно забытую им детскую радость жизни, хотя кругом него и было много других людей.

XII

Присяжный поверенный Савчук, человек уже немолодой, хотя и не старый, – лет сорока пяти, раздобревший, как и полагается людям свободных профессий в его возрасте, значительно лысый со лба и носивший бороду смоляно-черного цвета (как он говорил, «для пущей солидности, необходимой адвокату»), говорил Кашневу:

– Для того чтобы преуспевать в жизни нашему брату-адвокату, нужно иметь много пронырства и даже, если хотите, нахальства, потому что конкуренция велика. Ведь в нашем стане орудуют не только юристы с образованием, а даже и подпольные адвокаты, из писарей: набили руку на переписке бумаг, прошений и отношений и действуют кто во что горазд. Я не так давно одного такого в окружном суде встретил: кивает мне на другого такого же, как сам, и хихикает: «Вот, посмотрите-ка, он то-оже выиграё-ёть дела!» «Выиграёть», – как вам это нравится? А между тем они тоже наши с вами конкуренты!.. А то появился тут еще с полгода назад некий защитник невинных овечек по фамилии Волк! Хотя бы Волков, а то без всякого «ов»: Волк, – и вся недолга! Которые желающие – лезь ему прямо в зубы!.. Конкуренция большая, да, но… и наша губерния Таврическая, во-первых, не мала, – кроме Крыма, еще три уезда – Бердянский, Днепровский, Мелитопольский, – и население пестрое, и всяких мошенников на наш с вами век хватит!.. У вас же, – это я вам прямо скажу, – пусть даже никакой опытности, так себе нахальства, – и даже… даже, скажем так, нет осанки, – осанки, да, что очень необходимо адвокату, но-о зато у вас есть честность в глазах – ее не подделаешь, а у вас она налицо, – это я вам прямо говорю, без лицеприятства, – это вам большой плюс, потому что еще Некрасов сказал комплимент нашему брату, как вам, конечно, известно:

 
И, содрав гонорар неумеренный,
Восклицал мой присяжный поверенный:
«Перед вами стоит гражданин
Чище снега Альпийских вершин!..»[2]2
  Здесь приводятся строки из второй части поэмы Н. А. Некрасова «Современники».


[Закрыть]
 

– Вы говорите, Иван Демидыч, что вот там «честность в глазах» и прочее, – заметил, встревожась, Кашнев, – но ведь никаких явно нечестных махинаций мне, надеюсь, и не придется представлять на суде честными?

– Ну еще бы, еще бы, – успокоил его Савчук. – Надо вам помнить только, что защитник в суде и есть именно защитник, – все равно, что врач у постели больного… хотя бы этот больной и заслуживал каторги или даже виселицы.

И тут же снова заговорил о конкурентах, способных выхватить из рук наиболее выгодные дела.

– Конкуренты в адвокатской практике – это, как вы сами должны знать, зло, известное с давних времен. На этой почве шла борьба и в древнем Риме. Клавдий, например, оратор Клавдий… вы не читали о нем?

– Нет, что-то не помню такого…

– Клавдий… Идет раз по улице и вдруг слышит: в окне из клетки птица какая-то говорит, может быть и картаво, как-нибудь, а все-таки как следует – по-латински!

– Какая же это могла быть птица?

– Не помню в точности… Только не попугай, конечно, попугаи появились в Европе из Америки… И вот Клавдий – дела его шли явно блестяще, человек он был богатый, – отвалил за эту птицу что-то порядочно серебра… Принесли ее ему домой, а он что же сделал? Приказал своему повару ее, говорящую, зажарить! Тот зажарил, а Клавдий съел!.. Скворец это мог быть, я думаю, а скворцов ведь и у нас едят… Зажарил и съел во имя чего же? Не смей быть моим конкурентом, – вот во имя чего! Я – оратор, и я говорю, а ты своей дребеденью не привлекай внимания моих, Клавдия, клиентов!

Савчук был женат, и жена его приходилась какою-то дальней родственницей Алевтине Петровне. Он имел троих детей, уже подростков, двух мальчиков и девочку. Кашнев видел, что его принципал, как называл он в своем домашнем кругу Савчука, на земле стоит прочно. И дом себе он устроил хозяйственно, из белого евпаторийского камня, который не нуждался в штукатурке и даже имел обыкновение сбрасывать ее с себя. Дачу в Судаке Савчук строил тоже сам, но из желтого керченского камня, доставленного туда морем на парусном баркасе.

У жены Ивана Демидыча, Ксении Семеновны, дамы преждевременно увядшей, с вечно озабоченными бровями, находилось о чем вспоминать, когда она виделась с Алевтиной Петровной, и та часто ходила к ней в гости. Город очень нравился теще Кашнева, и она больше, чем ее дочери, была довольна, что так отлично удалась ее затея. А сам Кашнев, вполне равнодушно относясь к городу, в который переселился, не имел поводов жалеть о покинутой им службе в акцизе: он и здесь делал только то, что ему поручал делать его принципал. Иногда тот передавал ему мелкие дела, на которые у него не хватало времени, и Кашнев вел их в суде, накоплял опыт. Бывали такие дела, когда людям действительно хотелось помочь, так как совершали они не столько преступления, сколько ошибки.

То в его лице, что называл Савчук «честными глазами», действовало не только на присяжных заседателей, но прежде всего на тех, кто обращался к нему за помощью, так что новый помощник Савчука увеличил, даже и не заботясь о том, число его клиентов.

Через два года он стал зарабатывать уже больше, чем когда был акцизным чиновником в Полтаве. А так как Федя уже подрос и начал ходить, то Неонила Лаврентьевна однажды пришла радостная не менее своей сестры Софы и сказала точь-в-точь ее словами:

– Я нашла себе место!

Это было привычное для нее место классной дамы, и она не столько нашла его, сколько дождалась, когда освободит его старушка, выслужившая пенсию.

Теперь в квартире Кашнева вела хозяйство Алевтина Петровна, и Кашнев снова начал верить, что ему очень повезло тогда, в Ромнах, а теща его, совершая прогулки с маленьким Федей по улице около того дома, где они жили, уже начала поглядывать на все вообще дома деловито оценивающими глазами и даже больше: начала справляться, что почем и на лесном складе, и в скобяных магазинах, а цену пиленого желтого камня она знала еще с первых дней, как попала в Крым.

Когда все уходили из дома, она доставала из посудного шкафа запрятанную там школьную тетрадку и, время от времени говоря: «Теперь так!», начинала чертить карандашом и вычислять, сколько пойдет камня на стены, железа на крышу, досок на полы, потолки, двери, окна, если сделать дом, например, в пять комнат, и сколько придется уплатить за работу каменщикам, кровельщикам, плотникам…

Когда же появлялись в квартире не только зять, но даже какая-либо из дочерей, Алевтина Петровна поспешно прятала свою тетрадку в самое незаметное место посудного шкафа.

Кашнев же, имевший теперь дело только с людьми, в большей или меньшей степени нарушающими законы, все больше и больше привязывался к маленькому Феде, пока еще ничего не понимавшему ни в каких законах, но пытавшемуся уже все время нарушать приказы своей бабки, то и дело кричавшей ему: «Федичка, нельзя так!.. Какой непослушный малыш!»

Каких бы красивых коней из папье-маше ни покупала она ему – серых с яблоками, гнедых или вороных со звездами на лбу, – он, пыхтя и сидя на полу с ними вровень, стремился непременно выдрать им хвосты и переломать ноги, чтобы потом, внимательно тараща глазенки, наблюдать, как «баба Аля», тоже пыхтя и сопя, старается склеить сломанные лошадиные ноги и восстановить на своих местах пышные хвосты.

Кашнев то носил Федю на руках, то сажал его к себе на колени, вглядываясь в его глаза, вслушиваясь в мало пока еще понятный его лепет и стараясь представить, каким будет он через год, через два, через пять лет.

– Воспитание детей, какое это ответственное дело! – говорил он теще, покачивая головой. – Ведь это наше осязаемое, видимое будущее… наше личное и всей России… и всего человечества! И нет вопроса в жизни более важного, чем этот вопрос!.. Вот, например, дети Ивана Демидыча, – и оба мальчика и девочка, – они хорошо воспитаны, мне они нравятся, – очень вежливы, выдержанны… И учатся хорошо… Это все, конечно, забота их матери, – самому ему некогда… Это делает ей честь, такие примерные дети.

Федя внимательно с виду слушал отца, сидя у него на коленях, но в то же время пытался дотянуться ручонкой до его шеи.

XIII

В октябре тринадцатого года к Савчуку обратился чиновник казенной палаты Красовицкий, человек уже старый, с седой подстриженной бородкой, тощий на вид, с воспаленными от бессонных ночей глазами, явно убитый горем. Он сказал Савчуку и Кашневу, что его сын Адриан, реалист седьмого класса, но имеющий уже восемнадцать лет, так как вследствие придирки к нему учителя математики просидел в четвертом классе два года, неожиданно арестован полицией на улице и уже отправлен в тюрьму «по совершенно нелепому какому-то обвинению в грабеже».

– Как больной обращается к врачам, так и я обращаюсь к вам, господа юристы, помогите! – с дрожью головы и с дрожью в голосе говорил Красовицкий. – Снимите позор с моей седой головы!.. Я всегда был доволен своим сыном, я никогда не хотел иметь лучшего сына, чем мой Адриан, и вдруг… обвинение в грабеже, арестуют на улице, сажают в тюрьму, и только после этого вызывают меня в полицейскую часть… меня, чиновника, почти тридцать лет беспорочной службы!.. Согласно ли это с законами, господа юристы?

– А что же должна была сделать полиция, если грабеж был произведен кем угодно, хотя бы и вашим сыном, на улице, как-то очень дерзко, может быть даже среди бела дня, а? – спросил Савчук, приглядываясь к Красовицкому. – Какая тут была допущена, по-вашему, ошибка со стороны полиции и превышение власти?

– Нелепо это! – выкрикнул Красовицкий. – Что же, мой сын – из подонков общества, а не из культурной семьи? Чему же его учили в реальном училище семь лет, а? Грабежу, а?

– Действительно, это что-то странно, – заметил Кашнев. – Не вяжется со здравым смыслом.

– Вот! Вот именно – «не вяжется»! Я об этом и говорю, что не вяжется! – почувствовав поддержку себе, подхватил слова Кашнева Красовицкий.

Но Савчук, проницательно глядя на своего помощника, сказал:

– Раз вам кажется, что «не вяжется», вот и займитесь этим делом, Дмитрий Петрович! Главное, конечно, протокол: в чем суть преступления, при каких обстоятельствах задержан и прочее… А я, – обратился он к Красовицкому, – прошу извинения, занят свыше головы! – И даже показал при этом рукою, насколько именно свыше, – чтобы лично взяться за такое дело.

Кашнева же, напротив, разогрел убитый вид Красовицкого и его убеждение в невиновности сына. Он подумал даже: «Может быть, просто школьничество, отнял что-нибудь у товарища-одноклассника. Проступок, конечно, но не грабеж, тем более что на улице и днем».

Он как-то непосредственно с этого реалиста Адриана Красовицкого перенесся мысленно к своему Феде, который пока еще только разламывал разномастных лошадок из папье-маше, установленных на аккуратных дощечках с колесиками, а в восемнадцать лет, когда станет гимназистом восьмого класса, вдруг вздумает отнять у товарища, возвращаясь с ним из класса, какую-нибудь книгу, или лупу, или пачку папирос фабрики Лаферм, – и вот тебе это же будет грабеж и за это – в тюрьму и, конечно, неизбежное исключение из последнего класса.

Однако дело оказалось гораздо серьезнее, чем он думал.

Реалист Адриан Красовицкий, одетый в свою форменную шинель, в фуражке с желтым кантом и медным гербом, оказался почему-то, к великому изумлению Кашнева, не в стенах своего училища, а в городском банке, куда не принес никакого вклада и где ничего не надо было ему получать. Он подходил то к одному окошку, то к другому, но чаще всего останавливался около окошка кассира, выдававшего деньги по проверенным чекам, вид он имел при этом вполне беспечный и пробыл в банке недолго: он вышел вслед за пожилой дамой, получившей по чеку и спрятавшей в свой ридикюль довольно большую на вид пачку денег.

Банк помещался на втором этаже. На широкой чугунной лестнице, по которой медленно спускалась полная пожилая дама, ее нагнал Адриан Красовицкий, изо всей силы ударил ее сверху кулаком по голове и, когда она, охнув, упала на ступеньки, вырвал из ее руки ридикюль и выскочил с ним на улицу.

Быть может, ему удалось бы безнаказанно скрыться с ограбленным ридикюлем, но как раз в это время шел по улице и подходил к зданию банка новый в городе, откуда-то переведенный для пользы службы высокий и мощный на вид пристав третьей части, и как только пробежал мимо него великовозрастный реалист с дамским ридикюлем, выхватил свой свисток. По этому свистку стоявший на углу городовой кинулся на реалиста и задержал его, пока не подошел пристав и не сдавил так мощно руку реалиста, что ридикюль с деньгами упал на тротуар.

Грабеж был налицо: в полицейский протокол занесено было и показание потерпевшей дамы, едва приведенной в чувство и теперь лежавшей у себя дома в постели.

Когда, ознакомившись с делом Адриана Красовицкого, Кашнев поглядел своими «честными» глазами в глаза чиновника казенной палаты, тот опустил голову. Однако он тут же поднял ее и сказал как бы даже с оттенком гордости:

– И все-таки, по моему глубокому убеждению, это со стороны сына был не грабеж!

– Как же так не грабеж? – теперь удивился уже ему, этому седобородому слепцу, Кашнев, но тот ответил еще убежденнее:

– Не грабеж, а как нынче принято называть – экс-про-при-ация!

– Вы так думаете? В политических, стало быть, целях?.. В фонды партии?.. Какой же именно?

У Кашнева отлегло от сердца. Старый Красовицкий измучил его своим видом глубоко потрясенного человека, но вот он же сам и нашел объяснение тому, что сделал его сын. В это объяснение Кашнев поспешил поверить. А старик раздумывал вслух:

– В пользу какой партии, этого я не знаю, нет… Откуда же я мог бы и знать это? Разве он мне говорил когда-нибудь, что он уже связан с какою-то партией? Он очень способный, он начитанный, да… Он много читал! Математика, правда, ему не особенно давалась, а книг он перечитал бездну… бездну… Моя жена умерла пять лет тому… от рака… А я, конечно, на службе… Вот его, значит, и втянули.

Кашнев смотрел в морщинистое, осунувшееся, скуластое лицо, жалкое, недоумевающее, и в мозгу его уже составлялся план защитительной речи.

А сам говорил:

– Ваше волнение мне вполне понятно. Столько лет воспитывать единственного сына, довести его почти до студенчества и вдруг его лишиться таким страшным образом: уличный грабитель… бандит… это, конечно, ни на что не похоже… но если им руководили намерения идейные, то… это меняет картину… Но только во всех отношениях хорошо было бы мне повидаться с вашим сыном, притом так, конечно, чтобы и вы пошли вместе со мною: я для него незнакомый чужой человек, и мне одному он ничего не скажет.

– Я только этого и хочу сам, сам! – даже обеими руками схватил его руку Красовицкий. – Я даже сам хотел вас просить об этом!.. Именно мы вдвоем, а не я один и не вы один! Непременно нам надо вдвоем!

Дня через два разрешение посетить задержанного за грабеж было им дано, и Кашнев увидел Адриана лицом к лицу.

Перед ним был рослый молодой арестант, глядевший на него намеренно прищуренными глазами. У него была белая, нисколько не загоревшая за лето кожа на щеках и лбу, пухлые губы с надменно-презрительной складкой.

Очень удивило Кашнева с первого же взгляда на него то, что он не казался подавленным тем, что с ним случилось, и это еще более укрепило в нем догадку старого Красовицкого, у которого теперь выступили на глаза слезы.

– Адриан, Адриан! Что ты сделал! Как мог ты это сделать, а? Ведь ты убил меня, убил!.. Убил!.. – бессвязно повторял отец.

– Ну вот еще пустяки какие: убил, – высокомерно отозвался на это сын.

– Я приглашен вашим родителем защищать вас на суде, – сказал ему Кашнев, но на это Адриан только протянул почти насмешливо:

– А-а!.. Защища-ать?.. Вот как!

Кашнев отнес и этот тон его к тому, что перед ним действительно молодой политический, считающий свой поступок хотя и не приведшим к удаче, но тем не менее героическим.

Поэтому он спросил его хотя и тихо, но внятно:

– Вы в какой партии состоите?

Действие этого вопроса было совершенно неожиданным для Кашнева: Адриан удивленно открыл глаза; они оказались у него серые, холодные и наглые.

– Пар-тии какой? Вот это та-ак!.. Это за-шит-ник!..

– Адриан! – выкрикнул отец. – Думай, что говоришь!

Тюремный надзиратель с окладистой бурой бородой и двое конвойных, бывшие тут же, оживленно переглянулись.

– Вам хочется знать, какой я партии? – обратился к Кашневу Адриан. – Я анархист-индивидуалист! Если, по-вашему, есть такая партия, то, значит, я к ней и принадлежу.

– Вы совершили грабеж в чью же пользу, хотел бы я знать?

– Странный вопрос! В свою собственную, конечно!

Говоря это, Адриан даже пожал плечами, не узкими для его лет.

– Значит, ты посягнул на чужую собственность, – повышенным тоном начал было отец, но сын перебил его хладнокровно:

– «Всякая собственность есть кража», – сказал Прудон.

– Что это, а? Что это? – уже к Кашневу обернулся старик.

– Не знаю, – пробормотал не менее его изумленный Кашнев.

А тюремный надзиратель, погладив бороду, предложил ему догадливо полушепотом:

– Может быть, желаете прекратить свидание?

– Д-да, мне, в сущности, больше не о чем говорить.

Но Адриан продолжал говорить теперь уже сам, притом поучающим тоном:

– Всякое богатство начинается с грабежа в том или ином виде. Ты напрасно горюешь, папа! Тюрьма для меня тот же технологический институт. Буду со временем отличным грабителем, хотя и без диплома инженера…

– Что ты говоришь! Опомнись! – закричал и замахал в его сторону Красовицкий.

Тут надзиратель, взглянув на Кашнева, дал знак конвойным, и они увели Адриана.

XIV

– Вот, вы слышали, – он привел изречение Прудона, – совершенно убитым голосом говорил Красовицкий Кашневу. – Это значит, что он читал всякие эти брошюрки. А партию свою выдавать, – ведь это у них не полагается делать, раз партия нелегальная.

Кашнев колебался, поддержать его или сказать, в чем он убедился. Поэтому проговорил неопределенно:

– Молодость!.. Она очень чутка ко всяким влияниям…

– А кроме того, – продолжал Красовицкий, когда они подходили к остановке трамвая, – он вполне естественно опасается, конечно, что за экспроприацию будут судить гораз-до строже, чем за обыкновенный грабеж… В этом вопросе двух мнений даже и быть не может.

Кашнев припомнил свой прямой вопрос, обращенный к Адриану, и ему стало неловко за свою опрометчивость. А старик продолжал:

– Мой сын, конечно, иначе говорил бы, если бы я пришел на свидание с ним один, а при вас… да ведь еще и надзиратель тут был… по своей обязанности, разумеется… В такой обстановке он просто фрондировал, мой сын… Он, – я понял его, – хотел меня успокоить, что переносит свое несчастье легко, так сказать… «Не горюй, папа!» – он так и сказал, – вы слышали?

– Д-да, эти слова я слышал… – стараясь понять старика, соглашался с ним Кашнев.

В трамвае они молчали, а когда вышли на своей остановке, им пришлось проходить мимо дома, занимаемого полицейским управлением третьей части города, и тут, на крыльце, Кашнев увидел, подходя, какую-то огромную фигуру полицейского чина, очень ему знакомую, но в то же время полузабытую. А Красовицкий, проходя, шепнул ему: «Этот самый пристав задержал Адриашу» – и подобострастно как-то приподнял фуражку. Пристав чуть кивнул ему больше бритым подбородком, чем головою, и они прошли, но Кашнев обернулся и увидел, что пристав очень внимательно глядит на него.

– Ну, знаете ли, я его где-то видел, этого пристава, только очень давно. Однако и тогда он тоже был пристав, а не кто другой… Вы говорили мне, что сюда переведен он, к вашему несчастью, недели две назад, – а как его фамилия?

– Дерябин, – поспешил ответить Красовицкий, и Кашнев вспомнил довольно отчетливо, как этот самый пристав Дерябин угощал его водкой, сардинами, еще какими-то консервами из мяса, гулкими раскатами своего голоса и избиением парней, певших на улице ночью украинские песни.

Вспомнив это, он обернулся снова, уже шагов за пятнадцать от крыльца, и увидел, что пристав так же, как и прежде, смотрел ему вслед.

– Что же это, – неужели он меня узнал, как я его? – спросил Красовицкого Кашнев. – Ведь прошло уже лет девять с тех пор… и я был тогда в офицерской форме, а не в штатском пальто и шляпе.

– Это мне, конечно, смотрит он вслед, – объяснил ему отец Адриана слишком пристальный и прилежный, долгий взгляд пристава Дерябина. И вдруг добавил: – Не подозревает ли он меня в соучастии с моим сыном, а?

– Ну что вы! В каком там соучастии!

– В политическом, конечно, – в каком же еще? От них всего можно ожидать, от этих блюстителей порядка! Вот в какое положение я поставлен!

Кашневу пришлось долго успокаивать старика, а про себя он думал, что от защиты его сына не зря отказался Савчук и что то же самое сделать необходимо и ему.

Он так и сказал своему принципалу, вернувшись от Красовицкого:

– Знаете ли, Иван Демидыч, от этого дела лучше всего отказаться.

– Вас никто и не принуждает за него браться, – глядя в сторону, отозвался на это Савчук. – Я вижу, что вам очень жаль старика, как отца неудачного сына, но-о! Закон есть закон, и открытый грабеж есть тяжкое преступление. И прежде чем решиться на такое преступление, этому реалисту надо справиться, какому наказанию он подвергается… Грабеж да еще и с покушением на убийство! Можно сказать, усвоил курс реального училища! Дело во всех отношениях тухлое!.. Я вам советовал с ним познакомиться, но не советую за него браться.

XV

Прошло дня три.

Был теплый и тихий вечер, когда Кашневу пришлось проходить снова мимо управления третьей полицейской части.

Теперь никого не было видно на крыльце, но, пройдя уже это крыльцо, Кашнев услышал рокочущий голос:

– Пра-пор-щик Кашнев! Здравствуйте!

И увидел в открытом окне пристава Дерябина.

Остановясь и взявшись за шляпу, Кашнев спросил удивленно:

– Неужели вы даже и фамилию мою помните?

– О-бя-зан по-мнить! – раздельно проговорил Дерябин, добавив: – По долгу службы… – и протянул ему руку.

А когда Кашнев вложил свою руку в это мясистое теплое вместилище, они оба посмотрели пытливо друг другу в глаза. Наконец, Дерябин сказал:

– Если никуда не спешите, то… – и, не договорив, сделал пригласительный жест головою на бычьей шее.

– Никуда не спешу и зайти могу, – тут же отозвался на этот жест Кашнев, поняв это так, что Дерябин сам хочет поговорить с ним не о чем другом, как только о деле Красовицкого.

И вот во второй раз за свою жизнь сидел он хотя и в другом уже городе, но снова в квартире пристава Дерябина, сидел за столом, на котором пока ничего еще не стояло, кроме пепельницы в виде большой раковины причудливой формы, длинного чубука из матового янтаря и пачки папирос, разорванной небрежно.

– Вот где довелось нам встретиться через столько лет! – как будто даже и с радостными нотками в голосе заговорил Дерябин, будто знаком был с Кашневым когда-то очень коротко и близко, как будто это был, по крайней мере, его сослуживец по полку или по полицейской части. – Отлично вас помню я, да… Изменились вы, конечно, но-о… не так много, чтобы узнать было нельзя… А я?