Текст книги "Черный прибой Озерейки"

Иван с нами был недолго, дня через четыре после моего прибытия его куда-то перевели. Наверное, в специальный госпиталь, ведь у него был поврежден позвоночник. Топчан его даже полдня не пустовал, и явился на место Ивана другой Иван, только с катера «МО». Ему при налете авиации перебило плечо и ногу. Осколочная бомба была, наверное, на парашюте, потому что взорвалась над катером и засыпала его осколками сверху. До этого наш новый товарищ такого не встречал, хоть видел бомбежки разными бомбами и торпедные атаки, а вот такого фокуса – нет.

Интересные он вещи рассказывал о службе на этих катерах. С началом войны оказались «мошки», как их иногда называли, очень востребованными кораблями, и без них ничто не обходилось. Даже в тралении участвовали в начале войны. Когда немцы применили новые магнитные мины под главной базой и начались подрывы кораблей, то этим катерам была поручена задача ходить по местам постановки мин и сбрасывать там противолодочные бомбы с мощным зарядом взрывчатки. Предполагалось, что от близких мощных взрывов выйдет из строя аппаратура мин, да и их взрывчатка может детонировать. Кому такую задачу поручить? А опять же экипажам «МО». Ребята там отчаянные, корпус деревянный, мина на его магнитное поле не среагирует сама по себе, а скорость катера большая, он успеет проскочить над миной, пока она соберется взрываться. И ходили по минам, и сбрасывали бомбы на них. Иногда мины взрывались. Взлетал огромный столб воды, выше мачты катера, а после по корпусу молотом бил гидравлический удар. Вроде и далеко рвалась, а неприятно было ощущать удар подводной смерти. И все равно в голову лезли мысли, что будет, если этот взрыв отчего-то будет не сзади за катером, а раньше. Хорошо, что это для их катера быстро кончилось. Начались перевозки в Одессу, и их задействовали там, потом пришлось ходить с конвоями уже в Севастополь, а еще в Керчь и Камыш-Бурун, даже в высадке десанта в Феодосию поучаствовали.

Я заинтересовался и попросил рассказать, как он высаживали десантников. Оказалось – как бы просто. Влетели в гавань Феодосии, прочесали пулеметным огнем причалы, пришвартовались и высадили. Почему «как бы» – а потому, что порт занят немцами. Что там и где у них – никто толком не знает. Поэтому врывались, как в пасть зверю. Даже если и немцы проспят, то пока это поймешь, переживаний будет полный короб. А тут хоть они частично проспали, но впечатлений все равно было много. Какое-то время немцы не понимали, что катера и потом эсминцы полезут прямо в порт. Ведь это дело редкое. В Империалистическую войну в подготовленный к обороне порт такой прорыв с высадкой десанта был только дважды, и то с очень специфической задачей: заблокировать порты Зеебрюгге и Остенде, чтоб немцы ими не смогли пользоваться для базирования подводных лодок.

А Феодосию брали, а не заваливали вход старыми кораблями, тут надо было работать по-иному и дольше. Хоть первый бросок немцы и частично проспали, и стоявшие на конце мола пушки были захвачены десантом, но потом началась стрельба. Стреляли часовые, прибежавшие по тревоге солдаты, потом начала стрелять тяжелая артиллерия. Но штурмовые группы уже пошли в порт, установили на молу сигнальные огни. Один катер получил снаряд в корму и затонул. После в порт вошли эсминцы «Шаумян», «Незаможник» и «Железняков». Командир «Незаможника» не рассчитал маневр и впилился в причал носом. Не было счастья, да несчастье помогло: коль нос впилился в причал, им можно воспользоваться для выхода десантников. Они и пошли через получившуюся «сходню», и даже быстрее, чем это планировалось. «Незаможник» пошел на ремонт. «Железнякову» и «Шаумяну» досталось поменьше, «всего лишь» по одному тяжелому снаряду. Была сбита мачта на «Шаумяне», погибли люди. А крейсер «Красный Кавказ» все пытался пришвартоваться к молу, чтоб разгрузиться. На нем, кроме десанта, были орудия и тягачи для них. Шлюпками их не высадишь. Еще и буксир, который должен был помочь со швартовкой, струсил и ушел из порта. Пока преодолевали мешавший швартоваться ветер, немцы раз восемь попали в корабль. Мишень-то огромная. «Красный Крым» в порт не шел, а стоял на рейде и сгружал десант своими баркасами. Некоторый опыт у него уже был, ибо так приходилось действовать осенью под Григорьевкой. Ему тоже досталось от батарей немцев. Порт очистили от немцев довольно быстро, потом началось оттеснение их дальше, на городские улицы. Потом рассказывали, что в Феодосии захватили очень много немецких автомашин и переправочный парк. Одних автобусов штук тридцать. А в порт уже шли транспорты с подкреплением…

Больше их катер в десантах не участвовал. Хотя Иван разговаривал с матросами с других катеров, участвовавшими в высадках в район Камыш-Буруна. Там уже больше пришлось высаживать красноармейцев на голый берег – а берег кое-где оказался не просто голый, а еще и предательский. Перед основным, так сказать, берегом море намыло косу, которую называют баром. Катер смело идет вперед по самое не могу и втыкается носом в отмель, ну, скажем, в пяти метрах от берега и на глубине чуть поболее метра. Все, дальше ему уже нельзя. Десант геройски прыгает в воду. Слово «геройски» не шутка, а правда. Попробуйте прыгнуть по грудь или по шею в декабрьскую воду и, преодолевая холод, страх и течение, идти вперед. Десантник выбрался на берег – вроде все, теперь вперед, за Родину, за Сталина! А это еще не берег, это бар, та самая песчаная, намытая морем коса шириной всего в несколько метров. А дело происходит ночью. Еще несколько шагов вперед, и боец ухает с бара в холодную воду глубиной полтора метра, а то и больше. Такая вот ловушка природы. Если не утонет, сердце не зашкалит от ледяного купания, то он перебредет или переплывет еще сколько-то метров воды и выберется на берег уже окончательно. Теперь можно воевать, но мокрому и на декабрьском ветру и холоде. Бррр, вот незадачливое место. А где ж эта ловушка? Где-то между Эльтигеном и Камыш-Буруном.

И других рассказов от сопалатников много было, всем ведь есть что вспомнить. Как на той вот батарее 31-А горели от обстрела деревянные основания орудий. Временное основание (ибо постоянное, из бетона, осталось далеко, на берегу) сделано было из скрепленных вместе старых шпал, пропитанных каким-то креозотом или чем-то вроде того. А при обстреле туда, видно, попал осколок, и древесина затлела. Так вот на орудии и горят, и огонь тушат, и стреляют из дыма и костра. Помалкивали про свои подвиги мы с Сеней. Я – понятно отчего, а Сеня считал, что героического в работе телефониста ничего нет. Нужного и опасного – сколько угодно, а вот героического – нисколько… Вот так.

Я вообще про себя рассказывал мало, ссылаясь на пострадавшие после контузии мозги. Мол, тут не только нечего рассказать, ибо память как сито стала, но и есть опасность, что подойдет ко мне девушка и скажет: чего это я домой носа не кажу, женился и не показываюсь. А что я скажу, может, и было такое, но вернулся с того берега бухты и ни шиша не помню. Придется-таки жить с ней, раз она говорит, что да, а я не помню, что нет. Ребята на эту мою шутку посмеялись и пошутили. Но Николай не поверил, что так может быть. Я ему и ответил, что хочешь верь, хочешь не верь, а я совсем не помню, как у моей стотридцатки замок открывается. Вот сколько раз я это делал, а сейчас спроси – не скажу, как. Как винтовку разбирать или Дегтярев – это пожалуйста. Николай подумал и сказал, что делу помочь можно. Поставить тебя к замку, и там сама рука вспомнит, куда что тянуть, куда и как поворачивать. Его отец, служивший комендором на броненосце «Слава», этого не забыл даже через двадцать лет. Когда Коля сам взялся за рукоятку затвора пушки Канэ, то убедился, что отец все правильно рассказывал.

Я вздохнул и сказал, что замковые могут понадобиться, но чувствую я, что больше будет нужда в стрелках и пулеметчиках. Немцев под Новороссийском остановили, вот они перегруппируются и снова ударят, только, наверное, дальше пойдут на Туапсе или на Сухуми. По этому поводу у стратегов нашей палаты вышел вялый спор, куда именно немцы двинут в следующий раз, вскоре прерванный визитом медсестры. После уколов активность сохранил только Сеня, а сам с собой он уже не спорил.

Кормили в госпитале неплохо, периодически давали вино, когда красное, когда белое. Как раз у меня как символ выздоровления появился аппетит… Лекарств вроде как хватало, по крайней мере с моей точки зрения, далекой от медицины. Конечно, госпиталь был явно перегружен, поэтому мы, ходячие и что-то могущие, помогали персоналу. А как иначе: пока я лежал, помогали мне, смог ходить – значит, моя очередь. Как обстояло дело с табаком – не скажу, хорошо или плохо, ибо бросил курить почти двадцать лет назад, и об этом не жалею. Правда, надо сказать, что «курил» – это были реально две попытки курить, одна из них неполная, ибо стошнило. После чего и бросил. Вот только бы не сболтнуть про двадцать лет вслух. Народ-то при малейшей возможности бегал на двор и предавался никотинизму, а те, которые еще не ходячие, с тоской и надеждой ждали, когда смогут туда сами выйти, ибо в палатах курить не разрешали. Ничего, потерпят, еще ни один курильщик не помер от отсутствия привычного дымка в бронхах. С культурными развлечениями было не очень, книг было немного, газеты разносили по палатам поочередно, где для скорости ознакомления с ними устраивали громкую читку. Читал газету либо политработник, либо кто-то из ранбольных, у кого голос получше. Еще для ходячих раненых были и лекции, и политинформации. Обещали даже кино показать, но я его не дождался. Кто-то никак «Александра Невского» не мог выпустить из временного владения.

Еще из геленджикских школ приходили детки с концертами, читали стихи и пели. Хлопали им, не жалея ладоней, и благодарили от всего сердца. В моей жизни часто повторялись слова, что народ и армия едины, и от частого повторения они не всегда воспринимались так, как требовал вложенный в них смысл. А вот тут это понимаешь и ощущаешь в полной мере. И в девяностые годы, и позднее меня и всех вокруг постоянно обучали индивидуализму и навыкам уметь сделать так, чтобы даже все отвратительное вокруг приносило прибыль, а оттого и радость бытия. Вот, теперь мои приключения в ином времени хоть пользу принесут в очищении души от горького опыта, что принесла вторая половина жизни.

И продолжали одолевать думы о том, как быть дальше. Воспаление легких лечится около месяца, как мне помнилось. Ну, пусть полтора. А дальше фронт. Надо же туда прийти хоть что-то знающим. Моя собственная армейская жизнь тут помогала, но только частично. Оружие и тактика сильно изменились. Мой СКС, с которым я отстоял бесчисленные часы на постах, здесь появится еще не скоро, РПД скорее, но тоже не сразу, потому что патрона к ним еще нет. Но было в моей службе, как я уже думал об этом, и полезное для данной ситуации. Служил-то я на базе вооружения, и хранили мы и даже частично утилизировали стрелковое оружие и артсистемы. Оттого не слишком ленивые мои сослуживцы (и я тоже) имели возможность познакомиться с оружием Красной армии. Для трофейного оружия, которое через много лет после войны всё еще было, и в гигантском количестве, существовали другие базы – по слухам, под Донецком, в старых шахтах. А у нас было советское, и тоже в гигантских количествах. ППШ лежали аж в нескольких хранилищах. Такой вот одноэтажный сарай, до крыши набитый ящиками с автоматами. Причем в нижние, наверное, никто не залезал с того момента, когда их поставили сюда. Потому что проще застрелиться, чем этот штабель разобрать донизу. Проверки, что были при мне, ограничивались верхними ящиками. И офицерам неохота ждать, когда мы до нижнего ящика доберемся, а нам сначала разобрать склад до основания, а потом всё возвращать, как было, еще менее хотелось. Сковырнем верхние ящики, комиссия их вскроет, осмотрит, пересчитает, бумаги напишет, и все, ящики идут на место, дверь хранилища опечатывается до следующего осмотра. И другого оружия хватало. Какие пушки у нас тут были, я не в курсе, но тоже какие-то оставались. Часть оружия утилизировалась на харьковских предприятиях, но так медленно, что в этом веке процесс явно не закончился бы, должно хватить и на часть следующего столетия. Так что я тех пор я умею разбирать винтовку, ППШ, Дегтярев и ТТ. Наган мне в руки попался только один раз, потому впечатление о нем только самое общее, и даже разобрать его не дали, старшина торопился закончить дела и побаловаться с револьвером не позволил. Но вот стрелять из них выучиться не удалось. Наши начальники готовы были закрыть глаза на то, что солдатики побалуются со старым оружием и разберут – соберут его, но вот организовывать стрельбы для нас никто не стал. Стрельбы из штатного оружия мы проводили. Так что три раза я стрелял из родного СКС и раз из пулемета. И то хлеб. Так что можно считать, что с оружием я обращаться умею, а вот стрелять – как получится. Оценки по стрельбе у меня были хорошими, да и сам с охотой всегда ходил в малокалиберный тир ДОСААФ, даже, помню, выполнил норматив на третий разряд. Только никто его мне не присваивал, ибо сам стрелял и судью неоткуда было взять. С гранатами дело обстоит чуть хуже. В армии для нас проводили обучение по обращению с гранатами, хотя бросал я их только дважды, и то учебно-имитационные. Так что если мне сейчас дадут гранату Ф-1 или РГ-42, то с ней я справлюсь, ибо эти гранаты дожили до моей службы и представление о них я имею. Но вот с другими гранатами и не знаю, как быть – например, с РГД-33, которых в это время хватало. В принципе, мое знание матчасти вполне пристойно для артиллериста, которого не должны стрелковым делом много терзать. То есть претензий ко мне у начальства не будет, претензии могут быть у немцев, почему так плохо умею их убивать. Значит, надо еще подучиться, чему успею, народ я послушал про разные особенности в бою и еще послушаю, если удастся, а вот уставы почитать не мешало бы. Вплоть до строевого, а то вдруг нынешний отличается от моего. По этому поводу я сходил к комиссару госпиталя и попросил выделить уставы для повторения, пока я здесь отлеживаюсь. Военком меня похвалил за рвение и обещал выдать, но предупредил, чтоб эти уставы были использованы для изучения, а не на раскурку. Это я клятвенно обещал, ибо некурящий, и через день их получил.

Довольно часто я думал об Андрее: что с его личностью случилось от соединения с моей. Но пока всё было непонятно – может, он и жив, но пока успешно маскируется. Случаев было много, когда бы его знания пригодились, но они не всплывали ни как диалог Андрея с Андреем, ни как подсказка во всплывающем окне. И не свои воспоминания не появлялись. Конечно, хорошо бы, если Андрей не погиб, а хотя бы очнулся в моем теле. Надеюсь, он это переживет и найдет себе место в жизни. Ни он, ни я о случившемся не просили, но это хоть будет какой-то обмен, пусть и не равноценный. Конечно, я свой организм излишествами разными не подрывал, но сорок лет – это уже не двадцать, да и зубов уже неполный комплект. Зато аппендикс на месте, есть возможность дважды в жизни испытать его удаление, никто этого не сподобился, а он – да. Тут, правда, вспоминается герой одного стихотворения, который был жутко везучим, потому его не взяло прямое попадание снаряда из пушки, попадание под трамвай, случайно выпитый яд кураре и прочие экстремальные приключения. И вот он однажды, свалившись с вышки, потирает слегка ушибленную коленку и думает, зачем мне все эти падения, пушки и яды, а кто ведает, зачем… Так же и я – зачем это со мной произошло, в наказание, во благо, как награда, отработка за невыученный урок жизни? И еще раз скажу – кто ж это ведает! Может, встретится мне где-то здесь Сивилла Кумская или Сивилла Крымская, которая скажет в стихотворной форме, за что это все. Скажем, это кара за то, что не стал учиться после техникума, а решил денег подзаработать, открыв малое предприятие, а образование – ну, когда-то потом, или наоборот, это награда за то же самое, что не пополнил собою когорту дубоголовых менеджеров.

Вспоминал ли я о своей жизни, что так резко изменилась сентябрьским утром во внезапном приступе сна – да, и почти каждый день. Я ведь уже не так молод, чтобы, только почуяв возможность приключений, сразу лететь на них, как бабочка на фонарь уличного освещения. Мне уже потихоньку хочется покоя и уюта, а не впечатлений от пятой точки опоры. Свою долю их я уже получил, есть что рассказать и смешное, и трагическое, а вот переживать еще порцию уже не хочется. В жизни мне уже не хватало не порции адреналина, а домашнего очага, а с ним все никак не выходило. И вот когда возникла надежда на его обретение, я просыпаюсь ликом в море, и все прочее, что за пробуждением последовало. Иногда такая тоска одолевала, что и завыл бы волколаком на луну. И не с кем поделиться или выговориться. Хоть, как цирюльник царя Мидаса, иди и разговаривай с тростниками, выдавая свои заветные тайны. Поговоришь так с тростником, и явится миру мыслящий тростник, который додумается до того же, что и Блез Паскаль. Прямо сон о Блезе Паскале, которому снился мыслящий тростник, видящий сон о Блезе Паскале. Тьфу, я уже в этой философии запутался, начал про свое, а закончил всякой ерундой. Вот что значит томление духа. Пора вставать, Феодосию утку подставить, а потом пойду вдохну воздуха и уставы почитаю.

Но коль уж так случилось, то хоть я этого не просил, а придется соответствовать. Конечно, неплохо было бы знать, надолго ли я тут, хотя бы в видах того, как строить отношения с дамами, но кто ж мне скажет, есть ли у меня время на краткий роман, нормальную семью, или время мне отведено до следующего налета юнкерсов. Будь я человеком этого времени, то, конечно, тоже не знал бы всего, что ждет, но мог бы вполне резонно предполагать, что если доживу до победы, то могу спокойно рассчитывать на мирную жизнь и всё, что к ней прилагается. Случаи, конечно, и тут разные бывают, и войне еще не конец, но рассчитывать дожить до победы – не запредельный оптимизм. Это были не единственные думы, были и прямо размышления о Лоханкине и русской революции, то бишь как мне и дальше эволюционировать или революционно себя вести. А все проклятая литература. Читывал я разные книги, начиная от «Янки при дворе короля Артура» и заканчивая более современными, о том, как человек, попав в прошлое для себя время, пытался его изменить в какую-то сторону. Когда удачно, когда не очень. Вот и мне как быть, коль уж я оказался здесь? Могу кое-какие знания приложить не только на благо себе, но и на благо окружающим. Чем я обладаю по сравнению с жителями этого времени? Знаниями, ведь все остальное у меня не выше среднестатистического. А как житель будущего я много чего знаю. Это не моя личная заслуга – знания были вокруг меня, я просто их впитывал активнее, чем мог бы, поскольку лень свойственна любому, да и мне тоже. Но знания – они ценны не столько сами по себе, а больше когда они помогают что-то сделать. То есть для них важны время и место. Знание ядерной физики мало поможет мне, попавшему в тело моего прадеда-мельника. А вот знание обычной физики может быть полезно, если удастся при его помощи улучшить работу мельницы. Прадеду это было бы очень важно, потому что он был как бы и сельский буржуа и пролетарий в одном флаконе. Буржуа он был, ибо владел той самой мельницей, вот только не знаю, ветряной или водяной. А пролетарием он был, исходя из древнего значения этого слова, которое когда-то обозначало то, что человек богат в основном своими детьми. Их у него было девятнадцать, от трех браков, так что мог бы апеллировать этим фактором к комбеду. Но ни он, ни комбедовцы латыни не знали, потому его и раскулачили. Тут я явно растекся мыслью по древу, но, вернувшись к моменту растекания не туда, надо сказать, что знания мне тоже следует использовать аккуратно.

Когда я стрелок на Кавказе, знания оперативной обстановки под Ленинградом, которые у меня отчего-то есть, мне никак не помогают. То есть надо их отдать кому-то. А как? Даже знания об обстановке на самом Кавказе должны попасть по назначению, то есть тем, кто эти знания использует во благо, ну, или хоть попытается, потому что проиграть операцию можно и когда представляешь, что противник делает и сколько его. И вот как мне сообщить, что где-то под Орджоникидзе немцы нанесут удар не так, а эдак, или возьмут Нальчик, удара на который фронт не ожидает? Никак. Замковый орудия или стрелок поделиться с командармом этими сведения не может, не говоря уже о уровне выше. Нет возможности. Да и как, в какой форме? Написать письмо с советом: «Лошадью ходи, лошадью!»?

Ну, написал я письмо, и его не потеряли, а даже прочитали и не выкинули, как ересь. Призывают меня и спрашивают, откуда ты это взял, что немцы ударят через неделю на Нальчик. Логически это невозможно придумать простому бойцу, по уровню знаний до этого мог догадаться какой-то работник штаба фронта или работник штаба той самой 37-й армии, которая Нальчик обороняла. А я – не должен знать. Что мне ответить – во сне приснилось? «Ах во сне? Десять суток ареста, чтоб снилось нечто мягкое, женское, а не то, что снится из стратегии и тактики!» Еще вроде бы в эти (а теперь уже явно мои) времена был и строгий арест, на хлебе и воде, это при министре Гречко его отменили, поэтому наши солдатики на губе питанием не ограничивались.

Или другой вариант. «Я это знаю, потому что это не я, то есть я в этом теле, которое здешний комендор, а сам я из будущего, и в будущем это уже все знают». – «Понятно. Где там ближайшая больница для умалишенных у нас – в Сухуме или Тбилиси? Ну, пусть будет в Ереване, тамошние наполеоны и вице-короли Индии его заждались!» И даже обижаться нечего. Если бы я сам встретил в восьмидесятом человека, который напророчил бы через десяток лет развал СССР и реалии девяностых, то что бы я о нем подумал? А то же самое.

Единственный выход – зная о чем-то, пользоваться этим знанием как могу. Вот, зная о баре в районе Эльтигена, сообщить о нем тому, кому нужно, и самому воспользоваться, если буду там. Если я при этом буду расти в звании и должности, так еще лучше. Правда, надо быть честным и сказать, что шанс стать взводным у меня есть, и может, даже тяму хватит. Уже ротным – сомнительно, что потяну, но возможно, потому что последний оставшийся в строю взводный может и ротой командовать, и не потому, что способен, а оттого, что пока другого не прислали. Но вот лицом, влияющим на операции армейского или фронтового масштаба – это прямо-таки невозможно. В академии нужно учиться. Я просто не успею до конца войны это сделать, даже при нужном ветре в паруса. Стало быть, никак, а потому, если не можешь сделать все, сделай то, что сможешь. Не весь Кавказ, так хоть доступную горушку.

Вообще есть еще один шанс: «изобрести» нечто позднейшее, что сильно бы помогло бы в войне. А что именно? Ну вот хотя бы ручной противотанковый гранатомет или его станковый аналог. Благородное дело и нужное, и я даже, кажется, читал роман про такого героя. Ну, только в отличие от автора, я все же техник-электрик по диплому, а потому знаю, что не все, что скрывается под кожухом или крышкой, совершенно понятно любому с улицы. Что я знаю о том РПГ? А в общем, только принципы работы. То есть только для создания макета или модели мне еще нужен инженер, чтобы мои скромные познания в металл перевести. А дальше скрывается тьма ноу-хау: почему воронка должна облицовываться, или можно и без того обойтись, какой ее угол, как нужно обеспечить кучность стрельбы, а если не получится, то что с чем сделать, чтобы получилось – убрать на фиг оперение или, наоборот, увеличить его размах. Какие подобрать пороха и какое сечение сопла… Всей работы хватит на КБ, потому что всего, что нужно, не было в наличии и оно было не исследовано. Или исследовано, но не для того. Потому, чтобы его «внедрить», мне нужно держать в голове всю деталировку изделия (хотел бы я глянуть на такого гения) или иметь недюжинные конструкторские навыки и самому все восстановить подетально. Извините, я пас, ибо не тот я и не этот. Простое же прожектерство как-то не нравится и другое напоминает. А именно рассказ одного венгерского писателя, как журналист путешествовал во времени и попал во времена короля Матьяша Хуньяди. И решил он предложить кое-что из нового времени королю, чтоб тот так турок побил, что, глядишь, будущая Мохачская битва не случится и Венгрию турки не завоюют, если их Матьяш отбросит куда-то в Македонию. Добрался он до короля и стал предлагать: давайте построим аэроплан, он сможет лететь как птица и увидеть, идут ли турки и куда, а еще можно увидеть, почему не торопятся другие наши отряды. Король и говорит: это нужное дело, действуй. А тот журналист совсем не знает, как сделать аэроплан, а уж авиамотор и вовсе для него темный лес. Полное фиаско. Далее предлагает журналист сделать телеграф для связи с войсками, но как точно сделать – не знает, и так далее… В итоге шибко умного журналиста повесили.

Но что требовать от грубых жителей средневековья? Они ведь со всею душой, а от журналиста толк небольшой, а только сплошная растрата ценного королевского времени. Вот и мне не хочется того же. Потому воспользуюсь подсказкой покойного венгра и не буду соваться в заоблачные выси, в которых ни уха ни рыла.

Подумал я и о том, что у всех таких изобретений автор есть или несколько. Вот сейчас сержант Калашников в госпитале лечится или уже после него выписан. А после выписки начнет изобретать. Сейчас он может сделать еще что-то, которое не сильно хорошо, но сделав несколько таких работ, он выйдет на свою конструкцию, а предварительными работами он свой уровень и подымет. Теперь представим, что я сейчас взял и «переизобрел» вместо него тот автомат. Слава мне, допустим, обеспечена, хотя, думаю, что сейчас АК стране не нужен по ряду причин, он будет нужен больше потом. Что в итоге выйдет? Автомат есть, хотя особенно и не нужен. Есть я в роли конструктора, который на том и остановится, ибо знаменитым оружейником я точно не стану, потому и останусь автором одной песни, она же главная и лебединая. Калашников, в отличие от меня, конструктор. Кроме АК он может еще что-то сделать (другое оружие с буквой «К» я видел, но не знаю, кто в него больше вложил, сам Михаил Тимофеевич, или его подчиненные). Но он все это сделал после того, когда стал конструктором АК, то есть показал, что может сделать нужный армии образец, поэтому в следующий раз, когда он что-то еще предлагал армии, то дорогу новому изобретению помогал пролагать и его первый удачный образец. Теперь, такой хитрый, я лишаю его вот этого трамплина. То есть реальный конструктор вынужден тратить часть сил на то, чтоб доказать то, что он уже доказал сразу после войны, войдя в ограниченную группу, которой и поручаются важные дела… Оттого он сделает меньше, чем сделал в неизмененной мною реальности, и что-то из его конструкций не появится вообще или вместо него примут изделие какого-то другого автора, которое не столь и хорошо. Конкуренция между подрядчиками знакома и мне, и решения там часто принимаются, исходя из весьма интересных резонов. То есть я однозначно сделаю стране хуже. Себе, конечно, лучше, но если меня совесть не загрызет.

Так что если и придется изобретать, то что-то понемногу. Я как-то в книге видел, что у итальянцев в это время изобрели нечто вроде разгрузочного жилета. Вот его-то можно и попробовать применить для наших целей. А на итальянский приоритет мне пофиг, и вообще они сейчас с нами воюют. Так что у меня перед ними никаких обязательств нет, и во вреде им ограничивает только физическая возможность его совершить. Была бы возможность наслать сразу на всю итальянскую армию на Дону альвеолярный пульпит и неостановимый понос – наслал бы. Нефиг шляться здесь с недобрыми намерениями. Вообразили себя потомками римлян – вот и шатайтесь по дорогам своих предков по Африке или по Турции, можете даже в Берлин заглянуть. Ибо многие цезари получали триумф за сокрушение германцев.