Текст книги "Крах династии"

– Ты права, я не тот, за кого себя выдаю. Я человек не вашего времени. Я родился, вернее, мне еще только предстоит появиться на свет через несколько столетий. Между твоим и моим рождением примерно столько же времени, как между тобой и Ярославом Мудрым.

– Мне что-то такое и привиделось сегодня ночью, – прошептала она. – Вещий сон. И зачем ты пришел к нам?

Удивительно, но она мне сразу же поверила, может быть так, как дети верят в сказку.

– У вас скоро начинается смутное время, и я буду, как смогу, помогать спастись людям.

– Поэтому ты говорил о предательстве Басманого? Он нас предаст?

– Уже предал. Скоро они с Лжедмитрием и всеми войсками будут под Москвой. Твоему отцу не повезло, он царствовал в самое неудачное для Руси время, его ненавидит весь народ. Темные люди считают, что это он виноват в том, что на земле похолодало, и несколько лет были неурожаи и голод.

– Мой отец был только царем, а не Богом!

– Я знаю. Твой брат очень молод, – продолжил я, – и ему не удержать власть. Тем более, что появился человек, который сумеет убедить людей, что он спасшийся сын Ивана Грозного, как говорят, убитого по приказу твоего отца.

– Ты тоже считаешь, что царевича Дмитрия убил мой отец?

– Этого никто никогда не узнает.

– Отец невиновен. И Лжедмитрия легко разоблачить!

– Нет, он очень неглупый человек и хорошо подготовился к обману. Некоторые даже считают, что он сам верит в то, что он сын царя Ивана. Даже Мария Федоровна Нагая признает в нем своего сына.

Кения посмотрела на меня страдальческим взглядом загнанного животного, спросила:

– Он станет царем?

– Да, но через год убьют и его.

– Кто? Народ?

– Нет, народу он будет нравиться, его убьют бояре.

– Что будет с нами?

– Твой брат погибнет, а тебя, – я помялся, потом все-таки решил говорить до конца, – тебя Лжедмитрий сначала сделает своей наложницей, потом по настоянию его жены тебя постригут в монахини. Когда Лжедмитрий погибнет, ты вернешься в Москву, но останешься монахиней.

– Что будет с матушкой?

– Сожалею, но ее убьют вместе с твоим братом.

Ксения сидела на лавке, сгорбившись, опустив плечи. Кажется, она поверила всему, что я сказал. Я осторожно взял ее руку. Рука оказалась ледяной, несмотря на то, что в светлице было тепло.

– Что же нам делать? – спросила она одними губами, быстро взглянув на меня потемневшими, остановившимися глазами.

– Не знаю, – ответил я. – Я в вашем времени совсем недавно и еще не разбираюсь, что у вас тут происходит. Наши книги, в которых описано ваше царство, очень неточные. Вы живете в очень давнее от нас время, и в рассказах о ваших событиях слишком много различий. Не хочу тебя обманывать, я сам знаю совсем немного. У твоего отца было слишком много врагов, к тому же в Москве могучее боярство, и все зависит от него. О том, что у вас тут происходит, ты знаешь больше и лучше, чем я. Подумай, может быть, вам нужно попросить помощи у родственников?

Она выслушала, ничего не ответила, спросила:

– Когда все это произойдет?

– В начале июня.

Глава 6

Царя в этот день я так и не встретил. Ксения была так подавлена известием о готовящихся свалиться на них бедах, что общаться с ней стало невозможно, как и оставить одну. Она то плакала, то начинала расспрашивать о том, чего я просто не знал. Я просидел с ней до темноты, потом помог усмирить жестокую головную боль. Когда мы прощались, царевна попросила приехать на следующий день как можно раньше, я вынужденно обещал. Потом ее уложили в постель, а я, не заходя на половину юного царя, отбыл восвояси.

Настроение было отвратительное. Я начал сомневаться, правильно ли поступил, рассказав обо всем Годуновой. Как-то повлиять на грядущие исторические события было уже практически невозможно, царской семье оставалось только ждать трагического окончания своего правления. Вопрос, нужно ли человеку знать свое будущее, очень щекотливый. Кто-то к этому стремиться, сам обращается к всевозможным прорицателям, кто-то такого знания боится, как черт ладана. У меня отношение к провиденью своего будущего, видимо, такое же, как у большинства людей – страшно, но и любопытно. С другой стороны, такое знание иногда может помочь подстелить, где надо, соломку, спланировать оставшееся время.

Я возвращался к Блудовым на лошади. По вечернему времени многие улицы были перекрыты рогатками, и меня несколько раз останавливали караульные, допрашивали, куда и по какому делу я еду. Я ссылался на царя, и меня пропускали. Когда я доехал, в имении Блудовых еще не спали. Не успел я дойти до нашей комнаты, как меня нагнал сотник Федор и попросил срочно зайти в покои отца. Пришлось повиноваться.

Блудов-старший, утопая в перинах, полулежал на своей широкой лавке и, как только увидел нас с сыном, приказал слуге себе помочь сесть. Я поздоровался, он ответил и сделал знак подойти ближе. Я приблизился и первым начал разговор, спросил, как он себя чувствует.

– Лучше, – ответил боярин. – Вот только не знаю, кого благодарить: тебя или попа Сельвестра.

– Благодарите Бога, не ошибетесь, – посоветовал я, на что он вежливо улыбнулся.

Выглядел больной в свете нескольких восковых свечей вполне бодро, вот только под глазами были мешки.

– Питаетесь, как я велел? – спросил я.

Боярин посмотрел на меня с недоумением, явно не понимая, к чему я клоню. Тогда я перечислил то, чем ему можно питаться. Судя по его реакции, любящий сынок попросту забыл пересказать отцу мои рекомендации по диете. Впрочем, и папу советы не заинтересовали. Оказывается, он хотел поговорить со мной о другом, жизненно важном, о политике.

– Как там царь? – с тревогой спросил он. – Что говорит о царевиче Дмитрии?

– С царем все хорошо, здоров, а о Самозванце я с ним не разговаривал, – ответил я, обратив внимание на то, что Самозванца боярин назвал царевичем. – Так вы думаете, что в Путивле сидит сын Иоанна Васильевича, Дмитрий? – в свою очередь спросил я.

Боярин смутился, глянул невинным, младенческим взором:

– Я избирал Бориса Федоровича в цари, мне негоже сомневаться.

– Да, я так и думал, – кивнул я, а сам подумал, что от Блудовых нам нужно срочно съезжать. И сын нехорош, да и отец не лучше. И то, что нас срочно попросили вернуться с постоялого двора в боярский дом, не имеет никакого отношения к благодарности за спасение от болезни.

– А ты еще будешь у царя? – осторожно спросил Блудов.

– Буду, – ответил я, – завтра.

– Узнай там, как и что, – просительно проговорил он, – кто из больших бояр руку Федора держит. Мне по болезни пока самому не встать, а люди всяко болтают, не знаешь, кому верить.

– Постараюсь, – пообещал я и, чтобы прекратить бесполезный разговор, пожелал. – Выздоравливайте.

– Завтра с утра придет поп Сильвестр, молебен отслужит, осенит животворящим крестом, может, и встану.

– Ну, тогда флаг тебе, боярин, в руки, – пожелал я, направляясь к выходу.

В нашей светелке меня с нетерпением ждали соратники. Отец Алексий – похвастаться новой рясой, Ваня Кнут – рассказать о впечатлениях о великом городе.

– Завтра паду в ноги патриарху, буду молить о введении в сан, – сказал поп, когда мои показные восторги по поводу его нового одеянии пошли на убыль. – Негоже попу быть без рукоположения.

Я в тонкостях посвящения не разбирался, просто пожелал ему успеха и отпросился отдыхать. День был тяжелый, впечатлений было столько, что без нормального сна со всеми ими было не разобраться.

– Ладно, ложись, коли устал, – разрешил отец Алексий, – только потом не жалуйся, что я тебе не налил!

– Хорошо, не буду, – пообещал я, задувая лучину.

Однако поспать мне так и не удалось. Не прошло и часа, как во дворе собаки подняли лай, в доме начался шум, и нам в светелку вломились два стрельца с приказом немедленно прибыть во дворец.

Стрельцы были верхами, с оседланной лошадью для меня. Пришлось, даже не сполоснув лица, спешно одеваться и ехать в Кремль. В Москве, как обычно, полыхало сразу несколько пожаров, но небольших, локальных. Улицы были пусты, и мы, скоро проскакав под аркой Боровицкой башни, оказались внутри крепости.

В царском дворце меня без задержки отвели на половину Федора Борисовича. В светлице, ярко освещенной сразу десятком свечей, сидели все трое Годуновых. Марья Григорьевна тихо плакала, вытирая глаза полотенцем, Ксения сидела на скамье, безучастно глядя в темное окно, юный царь быстро ходил туда-сюда по комнате.

– Добрый вечер, – поздоровался я, останавливаясь в дверях.

Федор мельком взглянул на меня, кивнул и продолжил метаться по комнате. Ксения позвала:

– Входи, садись.

Я прошел, сел подле царицы. Догадаться, что здесь проходит семейный совет, было несложно. Видимо, Ксения все рассказала родным, и те, не утерпев до утра, решили учинить мне допрос. Несколько минут все молчали, потом царь остановился посередине светлицы, повернулся ко мне:

– Ксения сказала, что ты человек из будущего, это правда?

– Правда, – подтвердил я.

– И все остальное тоже правда? – задал он следующий вопрос, видимо, намеренно ничего не называя своими именами.

– Да, и это тоже правда.

– Когда? – опять спросил он, не уточняя, что именно.

– В начале июня, точного числа не помню, кажется, до десятого.

– И ничего нельзя сделать, все уже свершилось? Свершится? – поправился он.

– Этого я не знаю. Я уже говорил Ксении, что о вашем времени известно мало, я рассказал то, о чем читал. Если что-то сейчас удастся изменить, то, наверное, изменится и будущее, Но об этом я смогу узнать только когда вернусь домой, если, конечно, мне удастся вернуться.

– Я не дам себя убить! – порывисто воскликнул юноша.

– Господь дал нам жизнь, Ему и знать, когда ее забрать, – вмешалась в разговор Марья Григорьевна. – Все в руках Его, а нам должно каяться и молиться.

Однако молодой человек не проявил такого же, как мать, христианского смирения, сжал кулаки и попросил:

– Расскажи, все что знаешь!

Я опять начал с преамбулы, что их время для нас древнее и темное. Что на первый взгляд нам известно довольно много, но за точность информации никто поручиться не может. Объяснил, что история составляется по отдельным дошедшим через несколько рук, кем-то записанным рассказам, редким письменным свидетельствам очевидцев и сохранившимся документам.

Годуновы слушали молча, пытаясь вникнуть в незнакомую и непонятную им систему мышления. Даже Федор приостановил свой бег, стоял, прислоняясь плечом к стене. Покончив с предисловием, я рассказал все, что знал о грядущем государственном перевороте. Упустил только подробности их гибели и судьбу Ксении.

Федор это тотчас отметил:

– Что будет с нами? Мы погибнем?

Я развел руками. Мария Григорьевна начала шепотом молиться.

Состояние было такое тягостное, как будто в комнате уже был покойник.

– Значит, выхода нет?

Вопрос, честно говоря, был не по адресу. Объяснять и доказывать, что Борис Федорович был и объективно, и субъективно не самым лучшим правителем, что у него осталось слишком мало сторонников, которые но побоятся рисковать собой ради его семьи, я не мог. Осталось предложить:

– Может быть, раза в два повысить жалование стрельцам, приблизить к престолу несколько влиятельных боярских родов, выпустить из темниц невинно осужденных, тех же Романовых?

– Ничего не получится, – грустно сказал Федор. – Казна пуста. Отец во время голода почти все раздал. А если пообещать и не выполнить, то будет еще хуже.

– Подумайте, пока есть время, может быть, можно найти выход. Я, к сожалению, ничем не могу помочь, просто не знаю, что у вас тут делается...

– Пойдешь со мной завтра в Боярскую думу? – неожиданно предложил царь. – Может быть, что-нибудь присоветуешь. На свежую голову виднее...

– Хорошо, почему не пойти, – сразу же согласился я, – никогда еще не был на заседании правительства.

– Вот и хорошо. А пока утро вечера мудренее. Идите по своим покоям. Матушка, я тебя провожу.

Федор с царицей вышли, мы остались вдвоем с Ксенией. Она тоже встала и внимательно смотрела на меня.

– Ладно, прощай до завтра, – сказал я, с трудом представляя, как в середине ночи смогу добраться до имения Блудовых.

– Проводишь меня? – попросила девушка.

– Да, конечно.

Она пошла к выходу, я двинулся следом. Собственно, провожать ее было особенно некуда, разве что на другой конец коридора. Мы дошли до ее покоев. Она открыла дверь, вошла, а я остался наружи. Ксения, оглянулась через плечо, удивилась:

– А ты что не входишь?

Почему я не вошел, мне было понятно, а вот ей, кажется, не очень.

– Пойдем, у меня опять болит голова, – спокойно сказала она.

Мне осталось только вздохнуть и последовать за ней, однако совсем не в том качестве, в каком бы хотелось. Не успели мы войти, как поднялся шум и началась беготня. Заспанные полунагие «фрейлины», которые, оказывается, ночевали вповалку тут же в покоях царевны, рьяно демонстрировали свою преданность хозяйке. Ксения устало махнула рукой, и все разом успокоились.

– Спите, – велела она и кивнула мне в сторону своей опочивальни. – Пойдем, еще полечишь меня.

Мы вошли в светелку, в которой я уже был днем. Навстречу уже шла босоногая статная девушка в одной льняной рубашке и накинутым на голову льняном же платке. Она низко поклонилась и уступила дорогу.

– Анюта, – попросила царевна, – помоги мне раздеться.

Девушка, стараясь не смотреть в мою сторону – меньше знаешь, крепче спишь – начала помогать Ксении разоблачаться. При таком туалете я присутствовал впервые и с волнением ждал, до какой степени царственной наготы мне будет разрешено присутствовать.

Анюта между тем, не спеша, снимала одну за другой драгоценные одежды, все эти летники, поневы, кофты, я до сего дня путаюсь в точности названий всех видов женского платья, и полная, статная Ксения превращалась в стройную, юную девушку. Чем дальше заходил процесс раздевания, тем больший интерес он вызывал и сильнее приковывал внимание. И вот наступил самый ответственный момент. Я соляным столбом стоял в дверях, ожидая последнего, заключительного действия горничной. И вдруг услышал обычное, обидное для любого мужчины:

– А теперь отвернись!

– Да ладно, – примирительно сказал я, – мне как лекарю смотреть можно, что уж тут такого...

Однако Анюта так и не сняла последнюю завесу, застыла, ожидая приказа госпожи, и мне пришлось издохнуть, тайно обидеться и отвернуться. Опять в тишине шелестела одежда, оставляя только место разыгравшемуся воображению. Наконец, Ксения подала голос:

– Теперь можно, я легла.

О, прекрасные дамы, если бы вы только знали, сколько можете принести чистой, эстетической радости, позволив только созерцать то, чем вас наградила природа, то...

– Голова, говоришь, болит? – задумчиво сказали, приближаясь к широкой дубовой лавке, на которой во взбитых, как морская пена, перинах утопала царевна.

– Болит. Страшно мне, что с нами будет, – безжизненным голосом сказала девушка, сразу же вернув меня на грешную землю.

– Закрой глаза, – попросил я, – и постарайся заснуть. Все как-нибудь образуется.

Несколько раз проведя ладонями над ее головой, я почувствовал, что сам бесконечно устал, хочу спать, и если сегодня по-человечески не отдохну, то завтра на заседании Боярской думы делать мне будет просто нечего.

– Ксения, – позвал я.

Она не ответила, уже заснула. Я огляделся. На соседней с царицей лавке сидела полусонная Анюта, широко зевала и ждала, когда я, наконец, уберусь восвояси и дам ей лечь спать.

– Ложись, спи, – сказал я и так, как бы это само собой разумелось, пошел в соседнюю со светелкой комнату, повалушу – неотапливаемую летнюю спальню, в которой, на мое счастье, никто не ночевал, лег на крайнюю лавку и, как был одетый, в сапогах, сняв только кольчугу и шлем, заснул тяжелым, тревожным сном.

– Алексей, проснись, – позвали меня тонким детским голосом.

Я приоткрыл глаза. В повалуше было светло. Прямо передо мной, на одном уровне с головой, маячило лицо карлицы Матрены. Я окончательно проснулся и сразу же сел. Матрена молча смотрела на меня своими широко поставленными, неправильной формы глазами. Конъюнктивит у нее почти прошел, белки глаз приобрели свой естественный цвет.

– Доброе утро, Матрена, – поздоровался я, – уже пора вставать?

Однако тут же сориентировался, что свет не дневной, комнату освещают две свечи.

– Тихо, – прошептала она. – Там кто-то ходит...

– Где там? – так же тихо спросил я.

– Стража пропала, а в сенях какие-то чужие люди, боюсь, это не к добру!

– О, господи, – только и нашел, что сказать, я, вставая. – Сейчас пойду, посмотрю.

– Свечу возьми, – предложила карлица, протягивая мне горящий огарок восковой свечи, – там темно.

– Не нужно, – отказался я, задувая ее светоч. – Сейчас глаза привыкнут к темноте, разберусь. Куда могла деться охрана?

– Не знаю, в наших сенях всегда стоят два стрельца, да еще двое в больших и на крыльце у входа. Я проснулась по нужде, услышала шорох, дверь приоткрыла, выглянула, меня внизу не видать, а там чужие люди шепчутся в темноте. Я сразу сюда, тут ведь в царевниных покоях одни бабы и девки. Ты саблю возьми да кольчугу-то надень, – посоветовала она, – Мало ли что!

– Ничего, и так справлюсь, пошли потихоньку.

Я обнажил кинжал и, мягко ступая, чтобы не потревожить спящих «фрейлин» и раньше времени не спугнуть непрошенных гостей, направился к входу. Рядом неслышно двигалась Матрена. Возле дверей мы замерли, прислушиваясь. С внешней стороны все было тихо. Простояли так несколько минут. Карлица завозилась, видимо, чувствуя свою вину за то, что зря меня разбудила.

– Т-и-х-о, – одними губами прошептал я. Она опять замерла.

Интуиция подсказывала, что за дверями таится опасность. Из передней комнаты, которая выходила во внутренние сени, было слышно дыхание спящих людей. Кто-то из женщин негромко похрапывал.

Я начал медленно приоткрывать дверь, двигая ее миллиметр за миллиметром, пока не образовалась сантиметровая щель. Теперь можно было слышать все, что делается в наружных сенях. Там по-прежнему было подозрительно тихо. Не дождавшись ничего нового, я еще больше приоткрыл дверь. Из сеней пахнуло неприятным запахом, как будто там кто-то справил нужду.

– Пойди, зажги свечу, – попросил я Марфу, без опаски распахивая дверь. Запах усилился. Пока карлица взбиралась на скамью, запалить от лампадки огарок, я ждал, не пряча кинжал в ножны. Наконец она вернулась со светом. В небольших сенях на полу лежали два стрельца с перерезанными глотками. Их бердыши и мушкеты были прислонены к стенам.

– Господи, воля твоя! – запричитала шутиха, торопливо осеняя себя крестными знамениями.

– Тише, – попросил я, – запри за мной дверь и никого не буди, я скоро вернусь.

В голове мелькнула мысль, что на Годуновых покушается кто-то, кого стрельцы знают, потому и пустили своих убийц в сени, и погибли, не успев оказать сопротивление. Во дворце было по-прежнему тихо, скорее всего, пока нападающие убирают стражу, а в покои к царевне не вошли, чтобы там женщины не подняли шум.

Я забрал у Марфы свечу и быстро прошел в общие сони. Там, как и у нас, на полу лежали зарезанные стрельцы. Только их оттащили к стене и затолкнули под лавку. Двери в покои Федора, Марии Григорьевны и покойного Бориса Федоровича были закрыты. Я подкрался к ближним, ведшим в хоромы царицы. Прижался ухом к щели. Слава Богу, там охранники были живы, за дверями кто-то негромко разговаривал.

Теперь нужно было каким-то образом выманить убийц сюда, в общие сени. Я не придумал ничего лучшего, как легонько постучать костяшками пальцев в створ двери. Причем не просто, а как будто условным стуком, три удара подряд и два после паузы. Голоса разом смолкли. Я поставил огарок свечи на пол в двух шагах от двери и встал от нее сбоку в небольшую нишу. После чего повторил «условный стук». Дверь начала тихо открываться. В сени высунулась голова в стрелецкой шапке. Стрелец посмотрел на свечу, шепотом выругался.

– Я сейчас, – сказал он кому-то за своей спиной, – без меня не пейте.

– Что там? – спросил его невидимый собутыльник.

– Это ко мне, Аким пришел, – ответил он и в узкую щель выбрался в общие сени.

Сквозняк чуть не задул огарок. Огонек начал метаться, клониться к полу, и я не смог даже толком его разглядеть.

Да это было и не важно. Я просто сильно ударил стрельца рукояткой кинжала в висок. Однако в неверном свете, видимо, промахнулся. Человек, прежде чем рухнуть на пол, громко закричал. Тотчас в сени выскочило еще трое парней форме. Я разом оказался в незавидной позиции, двое вооруженных фирменными бердышами стрельца тотчас прижали меня пиками к стене. Третий, с саблей в руке, пытался дотянуться концом клинка. Все произошло так быстро, что никто ничего не успел сообразить, все, видимо, действовали на инстинктах.

– Стойте, вяжите его! – высоким как сирена голосом завизжала карлица, внеся в еще больший разлад в общую сумятицу.

Кроме меня, вязать было некого, но у меня в руке сверкал длинный кавказский кинжал, что препятствовало немедленному исполнению приказа.

– Что за шум! – вмешался в общий хор уверенный молодой голос. Царь Федор в одной рубахе с обнаженной саблей в руке выскочил из своих покоев и растерянно озирался по сторонам, не понимая, что здесь происходит.

– Вяжите его! – опять завизжала Матрена, но за малым ростом и темнотой никто ничего не понял.

Меня между тем окончательно припечатали к стене, я почувствовал, как в тело втыкается острое железо. Нужно было что-то предпринять, пока стрельцы по ошибке не сделали из меня шашлык.

– Царь Федор, помоги, убивают! – закричал я.

Стрельцы разом ослабили давление пик на грудь, однако оставался еще один заговорщик в стрелецкой форме, с обнаженной саблей, который, как мне показалось, пока не решил, кого заколоть первым, меня или Годунова.

– Федор, берегись! – опять закричал я и показал рукой на стрельца, который наконец решил, что царь подходит ему в жертву больше, чем я.

Годунов каким-то чудом успел сориентироваться, от кого ему нужно обороняться. Убийца захотел покончить с ним одним ударом, рубил сверху, но чуть не успел. Федор уже вскинул свою саблю. Со звоном скрестились клинки, и от них, хорошо видимые в полутьме, в разные стороны полетели искры. Сшибка была страстная и темпераментная. Мои «бердышатники» резво отскочили в стороны, чтобы не попасть под горячую руку или острый клинок.

Стрелец неплохо владел оружием. На его стороне были внезапность и неожиданность нападения, но молодой царь легко отбивал все выпады и вскоре начал теснить заговорщика. Разобраться в деталях, как проходит бой, было трудно, для этого здесь было слишком темно.

– Федя, не нужно! – пронзительно, с болью в голосе закричала вдовствующая царица. Однако призыв ее к милосердию запоздал. Стрелец выронил саблю, и она со звоном упала на пол, а он сам, нелепо икая, прислонился к дальней стене и медленно, как в замедленной съемке, сполз на пол. Перед ним, как ангел мщения, с мечом в руке, в одной короткой ночной рубашке стоял Федор Годунов. Он растерянно озирался по сторонам, видимо, еще до конца не осознавая, что здесь произошло. Все, кто оказался в сенях, молча, затаив дыхание, наблюдая агонию заговорщика.

– Это кто такие? – наконец выходя из ступора, спросил царь.

– Наш сотник, государь, – ответил один из стражников, наконец обретая голос. – Федька Блудов с десятником Тимофеевым.

– Как они сюда попали?

– Сотник сказал, что до тебя с посланием. Мы не знали, что они худое задумали.

Все свидетели происшествия продолжали молчать, переживая неожиданное событие. Началась общая суета. Из покоев выскакивали одетые в исподнее люди. Слуги принесли свечи и ярко осветили ими сени, Мой недавний приятель Блудов умирал. Он в предсмертной муке выгибался на полу, и его тело била крупная дрожь. Первый стрелец, тот, которого я ударил в висок, лежал ничком, без сознания. Присутствующие ждали, что скажет царь.

– Отправьте их в разбойный приказ, – наконец негромко проговорил Годунов. Он увидел небрежно засунутые под лавку тела охранников, повернулся ко мне. – Ты был с ними?

Теперь общее внимание переключилось на меня Я, видимо, и правда походил на заговорщика, стоял полностью одетый среди полуголых людей с обнаженным кинжалом в руке.

– Нет, – коротко ответил я, но и сам почувствовал, как это неубедительно прозвучало.

Стрельцы начали незаметно перемещаться в мою сторону. Бердыши пошли вниз. Вдруг наступившую тишину вспорол высокий, детский голос:

– Государь, боярин Алексей спас тебе жизнь! Все расступились, и перед Федором предстала карлица Матрена.

– Там, – она указала на покои Ксении, – еще убитые стрельцы.

Как обычно бывает, все разом кинулись смотреть. В небольших сенях столпились едва ли не все обитатели дворца. Зрелище убитых людей было отвратительно по своей обнаженной обыденности. Зарезали их, как баранов на бойне, раскроив горла от уха до уха.

– Я услышала шум, разбудила боярина, – продолжила рассказ Матрена. – Он тех, – она указала рукой на главные сени, – нашел и остановил.

Опять все внимание сосредоточилось на мне.

– Нужно позвать священника, пусть отслужит молебен за упокой усопших, – подала голос Мария Григорьевна.

Я посмотрел на нее. Царица была в одной рубашке, но успела покрыть голову платком. Лицо ее было спокойно и скорбно. Никакого испуга за себя, своих детей или ненависти к подосланным убийцам я не заметил. Я уже второй раз сталкивался с ее жизненной позицией и удивлялся этой женщине, дочери одного из самых страшных палачей средневековья, сестры отравительницы князя Михаила Скопина-Шуйского. Какие, однако, разные люди могут быть в одной семье!

Царицу не послушались, и за попом никто не побежал, слугам было не до того, они выносили убитых, затирали залитые кровью полы. Я же опять оказался на распутье. При таком стечении народа идти досыпать в повалушу царевны было неловко. Я вопросительно посмотрел на Ксению, которая была тут же, куталась в платок и не произнесла ни одного слова. Пришлось мне самому проявить инициативу.

– Тебе, Ксения, лучше уйти, – сказал я, подойдя к ней почти вплотную. – Все кончилось хорошо.

– Проводи меня, – попросила она, разом решив мои сомнения. – Мне одной страшно!

Я взял ее под руку и отвел в покои. Как только мы вошли в первую комнату, там все замолчали.

– Ложитесь спать, – приказала царевна и, не задерживаясь, прошла в свою светелку.

Вслед за нами туда вошли давешняя Анюта, помогавшая хозяйке раздеваться, и героиня дня, Матрена. Я довел Ксению до лавки, на которую она тут же устало присела.

– Царевна, – обратилась к ней Анюта, – принести квасу или водицы?

– Нет, идите обе с Богом, мне нужно отдохнуть. Ты мне поможешь? – добавила девушка, обращаясь теперь уже ко мне.

– Конечно, помогу.

Дождавшись, пока мы остались одни, Ксения попросила:

– Обними меня, мне так холодно.