Текст книги "Египетское метро"

VII

Да уж: трудно было не догадаться, по кому в этом веселом письме прошелся Тверязов – когда-то газета, в которую Тягин позже пришел работать, опубликовала серию его путевых заметок о небольшом путешествии автостопом по европейскому югу. Но еще до письма, с самых первых страниц тверязовских хроник, Тягин стал замечать свое в них присутствие. С каждым следующим абзацем странное, немного волнующее ощущение узнавания навещало его всё чаще и отчетливей и скоро переросло в твердую уверенность: один из главных героев романа, Фомин, списан по большей части с него. Так же, как приятель Фомина Фомский был списан с автора. В обоих случаях, как и во всех других, не обошлось без примесей. В том же Фомине, как уже было замечено, мелькнул кое-какими деталями обстановки и девицей (естественно, не той вчерашней, а какой-нибудь из прошлых, которые у него не переводились) Абакумов. А в упоминании о разбогатевшей в браке сестре издевательски подмигнул Хвёдор. Тут, однако, и не пахло злой преднамеренностью, желанием уязвить или выставить в невыгодном свете. К тому же Тверязов вольно или невольно избегал точного копирования. Казалось, всё, что имелось в его распоряжении – биографии, характеры, внешние данные, – он тщательно перемешал и раскидал в произвольном порядке, не заботясь о том, кому что достанется. В этих переливах, в пестрой многоликости героев, которые при каждом повороте неожиданно оборачивались еще кем-то, была особая дополнительная прелесть – удовольствие, доступное, увы, только посвященным. Нравилось Тягину и то, как, с какой теплой, непосредственной живостью всё подавалось, и вот это уже касалось качества и содержания написанного. Начиная читать, он готов был к тому, что роман окажется какой-нибудь развеселой, с подмигиванием на все четыре стороны, одесской литературой, к которой Тверязов (с его-то характером и образом мыслей!) имел парадоксальную и необъяснимую для Тягина склонность. Одесским колоритом самого дурного пошиба, вплоть до фразочек, якобы подслушанных на Привозе, он когда-то даже пытался, правда не очень успешно, зарабатывать. И тут – такое.

Словом, Тягину, к его облегчению, было за что, не кривя душой и без всякой натуги, похвалить Тверязова. Вот уж действительно: не ожидал. Главное – откуда? Выходит что ж? Страдания и в самом деле того… не проходят даром? Вот тебе, Саша, и компенсация какая-никакая. Чем не? Уж не завидовал ли он ему? Ну да, было чуть-чуть. Сам он никогда не умел придумать не то чтобы сюжета, а хотя бы общего движения, захватывающего и увлекающего героев. Да и с героями было не очень. И если уж говорить начистоту, не было по большому-то счету вообще ничего, кроме мучительного желания писать и быть писателем. Нет, то была не зависть, конечно, а почти изжитое, но сейчас вновь вспыхнувшее сожаление о том, что так долго томившая его страсть ничем не увенчалась. Чувство вроде того, что оставляет после себя безответная любовь. Ощущение не из сильных. Скорее из разряда мелких, мимолетных беспокойств. Требующих, впрочем, почему-то иногда столь обширных объяснений.

Всем этим (кроме последних умозаключений) Тягин собирался поделиться с Тверязовым по дороге на Староконный, но тот сразу же уклонился от разговора и попросил не доверять впечатлениям от первых нескольких страниц и не торопиться с выводами. Разогнавшийся на получасовой монолог Тягин дернул плечами.

– Как хочешь, – недовольно сказал он. – Но если всё там и дальше в таком же духе, можно кое-кому предложить в Москве.

Но еще перед этим, едва они, встретившись на Пушкинской, пожали руки, Тягин сердито отчитал Тверязова за болтливость. Речь шла о вопиющем, по его мнению, случае с Хвёдором.

– Ничего я ему не сообщал, – удивленно возразил тот. – Он знал, что ты приехал. Ему сестра звонила.

«Как же он боится произнести это имя: Даша», – подумал Тягин и сказал:

– А про парня в красном платье, про его взгляд? Тоже сестра?

– Так то уже потом, когда разговорились, – усмехнулся Тверязов. – Мне просто понравилось, как ты испугался, что кто-то из вас сейчас узнает другого.

Тягин, впрочем, и сам догадывался, что вряд ли Тверязов стал бы специально рассказывать туповатому Хвёдору о его встрече взглядами с убийцей. Скорее всего, хватил за воротник и начал, по своему обыкновению, разглагольствовать. Уровень собеседника никогда не имел для него особого значения. И тем не менее.

– А, ну да, ты же писатель. – пробурчал Тягин.

По рядам блошиного рынка он ходил через силу. Вид выложенного на асфальте и развешанного по стенам и деревьям барахла действовал на него так же удручающе, как квартиры одесских знакомых. Тверязов это заметил.

– Скучаешь?

Тягин вяло поморщился и сказал:

– Я, кстати, теперь, как бык, дергаюсь на красный цвет. На этот оттенок.

– На какой?

Тягин поискал глазами и показал на висевший среди старого тряпья широкий женский пояс:

– Ну, вот где-то такой. Алый.

После прогулки по рядам, когда спустились вниз, Тверязов завел Тягина в тесный дворик, открыл без стука одну из дверей, откинул занавеску, и они вошли в небольшую кухню, в которой сидели и смотрели телевизор две женщины; одна из них, отложив вязание, взяла у Тверязова деньги, вторая сделала телевизор потише и разлила водку. Тягин выпил не закусывая. Тверязов взял с тарелки дольку соленого огурца; выпив, весело крякнул.

– Ну что? – сказал он на улице. – Настал момент истины? Идем.

– Куда еще?

– Пошли-пошли. Всё равно ж гуляем.

Они вышли за Колонтаевскую, прошли квартал или два, повернули налево, поднялись еще на полквартала и вошли в калитку в деревянных воротах, которыми была наглухо запечатана подворотня. Небольшой двор, куда они попали, был, по всей видимости, выселен; кое-где в двухэтажных домах с деревянными галереями зияли пустые оконные проемы. По левой стороне тянулся ряд сараев под сырой известняковой стеной с одним маленьким оконцем на самом верху. В центре двора, рядом с водяной колонкой, высилась огромная черная акация и под нею понуро стояла перед ведром грязная лошадка-пони с заплетенными в гриву разноцветными ленточками; тут же, на скамейке у стола, сидел обхватив живот руками и согнувшись в три погибели мужичок в телогрейке. По плитам бродили куры и пара гусей; в углу блеяла коза на привязи. Где-то гулко стучал молоток. Следом за ними во двор вошли две девочки лет двенадцати, одна из них несла седло.

– Девочки, Георгия позовите, – попросил Тверязов. – Он есть?

– Есть, – ответила та, что с седлом. – Сейчас.

Тверязов повернул в правый ближний угол двора и подвел Тягина к полутораметровому забору из продольных досок в разоренной части первого этажа. Видимо, заслышав их голоса, из погруженного в сумеречную темноту помещения к загородке подтянулось, отрывисто похрюкивая, с десяток молодых бодрых свиней.

– И куда мы пришли?

– К человеку-свинье. Ты же хотел? Вот.

– Я хотел?!

– А что – не хотел?

– Ладно. И что дальше?

– Сейчас увидишь. Вернее, услышишь. Его апартаменты, – сказал Тверязов, показывая на загон перед ними.

– Ты хочешь сказать, там где-то человек?

– Терпение.

Пока ждали Георгия, Тягин спросил, что это за двор, и Тверязов рассказал, что с тех пор, как отсюда выселили жильцов, здесь держат животных, которых выводят на заработки в парки и скверы. Летом разъезжают передвижным зверинцем по области.

– И много тут животных?

– Хватает. Половина квартир заняты. Сейчас все в городе на работе.

Подошла баба в грязном фартуке с ведром, опрокинула его в кормушку за досками, и оттуда вместе с паром поднялась теплая кисловатая вонь. Свиньи завизжали, зачавкали, толкаясь в доски.

Наконец, во втором этаже появился некто в ковбойской шляпе, и Тверязов взмахнул рукой.

– Георгий!

После неспешного прохода по верхней галерее и столь же неторопливого по нижней пред ними наконец предстал тот, кого они ждали – цыганистого вида щеголь в кожаной жилетке и остроносых сапогах на высоких скошенных каблуках. Тверязов их познакомил. Возня в свинарнике к тому времени стала затихать. Георгий щелкнул зажигалкой, прикурил и пригласил их отойти чуть в сторону, где пространство над загородкой было закрыто двумя желтыми фанерными листами. Георгий пошлепал по фанере ладонью.

– Васька, к тебе пришли!

Еще и пронзительно свистнул. По ту сторону было тихо.

– Эй-эй-эй! – опять захлопал по фанере Георгий. Они подождали еще с минуту, и Георгий крепко ударил носком сапога по нижним доскам. Сквозь продольные щели Тягин заметил какое-то движение, даже почудился обращенный на него взгляд, и он едва удержался от того, чтобы наклониться и рассмотреть получше.

– Может, он сегодня не в духе? – спросил Тверязов.

– Нормално! Ему немножко разогреться надо. Васька! Эй! Давай уже, ну! Хрюкни что-нибудь!

– Спит, может быть? – опять предположил Тверязов.

– Свинья спит – служба идет, да? Ничего, спит – разбудим.

Георгий развернулся к свинарнику спиной и саданул раза три скошенным каблуком по пружинящим доскам. Прислушавшись, приложил палец к губам и отступил на шаг. За перегородкой послышалось шевеление, толчки и, наконец, оттуда донеслось низкое, напряженно-утробное «Мыхаил.».

После паузы еще утробней:

– Мыхаил.

Молчание и опять ворочание, толчки.

– Ты – Михаил? – спросил Георгий Тягина.

– Михаил, – подтвердил тот. – Он, наверное, услышал имя, пока мы здесь вас ждали, разговаривали.

– Тогда отвечай.

– Здесь! – громко, отрывисто произнес Тягин.

Георгий кивнул, раздавил носком сапога окурок и, повышая голос, опять обратился к перегородке:

– Ну! Михаил. Дальше что?! Говори, не зли меня! А то на колбасу пущу. – он подмигнул Тягину.

– Мыхаил… – опять донеслось с той стороны. – Мыхаил, слышишь?

– Слышит-слышит, давай! – приказал Георгий. Он отхаркнул в сторону и, приготовившись слушать, расставил ноги пошире, сложил на груди руки и опустил голову.

– Знай же, – отозвался человек-свинья за досками и захрипел, видимо прочищая горло. Потом чем-то пошуршал и, наконец, медленно, с паузами затянул: – Знай же… не смертное зло, а бессмертное скилла… свирепа… дико-сильна. ненасытна. сражение с ней невозможно. мужество здесь не поможет. одно здесь спасение. бегство.

Он умолк, и Тягин переглянулся с Тверязовым, который, усмехаясь, гримасой изобразил: «Так-то!»

– Откуда это? – вполголоса спросил Тягин.

– А вот думай. Тебе же сказали.

– Васька, всё? – крикнул Георгий.

– Всэ. Крапка, – ответили ему.

– Тогда повтори. Давай! Еще раз.

И так же медленно и с теми же паузами всё было повторено.

– Еще? – повернулся Георгий к Тверязову.

– Нет, спасибо, – отказался тот и сунул хозяину деньги.

– Точно? Он может еще повторить. Сколько надо, столько повторит. Васька!..

– Спасибо, достаточно.

– Тогда пожалуйста. Приходите еще, – сказал хозяин и попрощался.

За перегородкой было тихо.

– Ну, в принципе, придумано неплохо, – произнес Тягин, когда они вышли на улицу. – Новая точка на туристической карте города. Он якобы живет в этом загоне?

– Якобы да. А представь, если он и в самом деле лежит там в жиже и картофельных очистках.

– Ты так и не сказал, что это было.

– Одиссея. Он всем оттуда читает. У тебя, если не ошибаюсь, был отрывок со Сциллой и Харибдой.

– Он там с книжкой сидит?

– Не знаю. Может, наизусть помнит. Что тебя смущает?

– Нет, ничего, – ответил Тягин, которого и впрямь несколько смутило совпадение только что услышанного с настойчивым советом фельдшера быстрей уезжать. – А тебе он что зачитывал, если не секрет?

– Не помню уже. Но там были слова: «земли бесполезное бремя».

– Ну, такое любому подойдет.

– Так и твое любому подойдет. Как посмотреть.

– И давно он здесь пророчествует?

– Около месяца. Только еще набирает известность. Тверязов потянул его в близлежащую рюмочную. По дороге Тягин от только что увиденного вновь перешел к убийству в поезде.

– Я тут вот что подумал, – говорил он. – Может, человек совсем не случайно становится свидетелем каких-то происшествий, всех этих аварий, катаклизмов?..

– Сейчас все всему свидетели, – сказал Тверязов.

– Нет – речь только о непосредственном присутствии. Вживую. Мы же как к этому относимся: произошло, прошло и ладно. Слава богу, что не с нами. А если это и с нами? Я о чем. Не следует ли толковать некоторые происшествия как сны? Ну хотя бы самые яркие, чрезвычайные. Которые слишком выбиваются из обычного порядка вещей. Они и отдают часто сновидением. Говорят же: как во сне. Может быть, надо и относиться к ним так? Открываешь сонник и смотришь: железная дорога. Поезд. Красное платье. Произошло к тому-то, жди того-то. А вот это символизирует то-то.

Тягин вдруг вспомнил: а ведь что-то похожее он слышал от Хвёдора, когда тот водил у него перед лицом кривым пальцем и говорил, что парень в красном платье посмотрел на него не просто так.

– Слишком сложно, – возразил Тверязов. – Так совсем с ума сойдешь: толкования на толкованиях и толкованиями погоняют. Брр!..

– Я говорю об исключительных событиях.

– Начнешь с исключительных, закончишь всеми подряд.

Всю их прогулку Тягин ломал голову: стоит ли рассказывать Тверязову о своем посещении Абакумова? знает ли тот вообще, что расписки у него больше нет? Самым подходящим был момент после того, как они выпили и Тверязова немного развезло, но тут Тягин как-то замешкался. Да и на скандал боялся нарваться. А позже, с походом на скотный двор, эти раздумья и вовсе вылетели у него из головы.

На следующий день ему позвонила бывшая жена Тверязова и предложила встретиться. Когда он вышел на угол Канатной и Карантинного спуска, там не было никого, кроме пьяной немолодой бабы у киоска. Держась за прилавок, она маялась, топталась, то и дело роняла голову. «А по голосу не сказал бы», – пошутил про себя Тягин. В ту же минуту из-за киоска быстро вышла маленькая, похожая на подростка женщина лет тридцати, в очках. На левом плече у нее висела гитара в кожаном чехле, а за спиной был рюкзак с торчащей из него деревянной рукоятью меча, обмотанной между головкой и крестовиной черной изолентой. Она решительно подошла к Тягину и окинула его строгим, оценивающим взглядом с головы до ног.

– Я Мальта…

Тягин пожал энергично протянутую руку.

– и у меня есть к вам серьезное предложение.

Мальта сообщила, что ей звонил испуганный Абакумов и просил, чтобы она, если к ней обратится Тягин, сказала, что получила половину от суммы, указанной в расписке. Обещал отблагодарить. Попросил даже как-нибудь погрубее отшить Тягина. На самом деле она никакой половины не получала. Из разговора же поняла, что Абакумов очень Тягина боится, а следовательно, у Тягина есть хороший шанс заставить его расплатиться по полной. Она готова всячески способствовать.

– Это он вам дал мой телефон? – недоверчиво спросил Тягин.

– Я взяла его у Тверязова. Сказала, что мне надо узнать у вас кое-что насчет работы в Москве.

Тягин задумался: нет ли здесь подвоха.

– Так сколько же вы тогда получили? – поинтересовался он.

Мальта ответила не сразу.

– Мне срочно нужны были деньги. – Она запнулась. – В общем, он сказал, что в таких случаях полагается десять процентов.

– В каких таких случаях?

– Когда расписку приносит кто-то другой, не хозяин.

– Ну, что-то вроде этого я и предполагал. Я думаю.

– Давайте так, – нетерпеливо перебила Мальта. – Я ему скажу, что вы звонили и я сделала всё, как он сказал, то есть подтвердила вам про половину. Он расслабляется. А потом мы с вами неожиданно приходим к нему вдвоем, и там, на встрече, я говорю, как было на самом деле. И всё! – она звонко щелкнула пальцами. – Он у нас в кармане!

– Пи**ой щелкни, – сказала пьяная за ее спиной.

Мальта обернулась, быстро подошла к бабе и, вскинув над головой кулак, качнулась на нее всем телом. Та замерла, потом медленно, косясь по-собачьи, отвернула лицо и пошла прочь.

– Как вам такая идея? – вернувшись, продолжила Мальта. – Получим деньги – треть ваша, остальные мои.

– Не многовато? – спросил Тягин.

– А вам трети мало? Все-таки расписка моя.

– Ваша? Я думал, Тверязова.

– Она досталась мне. Когда мы расходились.

– А он об этом знает? Мне показалось, что нет.

Она подкинула рюкзак, поправила очки и, обнажив в улыбке немного выступавшие вперед верхние зубы (если б не этот небольшой дефект, ее смело можно было бы назвать хорошенькой), сказала:

– Ладно. Можем обсудить. Соглашайтесь. Всё должно получиться. Он хоть и жадный, но трус и дурак.

«Ты умная, – подумал Тягин. – И щедрая».

– Ничего тут уже не может получиться, – сказал он. – Вы взяли деньги и отдали расписку. Все. Конец истории.

– Это несправедливо.

– Да уж, – согласился Тягин. – Только что, собственно, изменилось? Почему вы сейчас об этом вспомнили?

Мальта несколько секунд смотрела на него немигающим взглядом.

– Я просто вижу, как он вас боится, – наконец сказала она. – Я это очень хорошо почувствовала. И этим надо воспользоваться. Наказать его.

– Забудьте. Бог накажет.

– Это несправедливо.

– Ну. справедливо, несправедливо. – усмехнулся Тягин. – Вы вот получили деньги по Сашиной расписке, а он ни сном ни духом.

– Вы опять? Вы ничего не знаете и не можете судить.

«А в самом деле, что я знаю? Только то, что мне рассказал Абакумов. И почему из того, что Тверязов не захотел говорить на эту тему, я решил, что он ничего не знает?»

– Тут вы правы, – согласился Тягин.

– Я на днях опять уезжаю, а когда вернусь, мы могли бы всё сделать, – предложила она.

– Нет, – покачал головой Тягин. – Яже вам только что объяснил.

Мальта крепко задумалась, потом быстро проговорила:

– Вы домой сейчас? Вы тут рядом живете? Можно я у вас помоюсь? Утром только приехала из Львова, а дома воды нет. У меня всё с собой: полотенце, шампунь.

– Э-э. – растерянно протянул Тягин и, не придумав от неожиданности причины отказать, согласился. – Ну ладно, идемте.

По дороге он спросил:

– Мальта – ваше настоящее имя?

– Так меня называют друзья.

Как-то она стала ему даже интересна. Впрочем, ненадолго.

Пошумев в ванной, после того как Тягин показал ей, что и как делать, Мальта вышла нагишом в кухню и присела над своим рюкзаком. Свесив узкий продолговатый зад, вытянула за рукоять меч в кожаных ножнах с медными кольцами, поставила его в угол и стала рыться в вещах.

– Шампунь забыла, – пояснила она, уходя обратно в ванную.

Тягин поставил на огонь чайник и выложил на стол нехитрое угощение.

Выкупавшись, Мальта вышла в его халате.

– Увидела, сразу захотелось закутаться. Ничего?

Она опять показала торчащие вперед крупные детские зубы и, сев напротив, поджав ногу, стала расчесываться. С каждым движением рук халат распахивался всё шире. У нее были маленькие острые груди с лиловыми сосками-наконечниками. Еще и блядь, подумал Тягин. Теперь понятно, как Тверязова угораздило жениться. Бедный, бедный Саша. И тут у Тягина от отвращения и ужаса даже дернулся низ живота. До него как будто только сейчас дошло: да ведь нагая гостья в его халате, вот эта дамочка с мечом и гитарой – не только знакомая Абакумова (что его странным образом и сбило с толку), но и – в первую очередь! – бывшая жена Тверязова. Еще одна его бывшая жена. Ёлки-палки, да у нее, может быть, и фамилия его! Мальта Тверязова, прости Господи. Пришла узнать кое-что насчет работы в Москве. О боже. Ему тут, в этот приезд, совсем, что ли, мозги отшибло? Всё разом так нахлынуло, что Тягин, не усидев, резко поднялся и сказал:

– Будете уходить – захлопните дверь.

– У вас ничего нет выпить? – спросила Мальта.

– Я не пью.

Он ушел в комнату и сидел там как на иголках, запугивая себя всё больше и больше: вот раздается звонок в дверь и на пороге стоит Тверязов. И в дверь таки позвонили. Но это был не Саша Тверязов, а Филипп с очередным покупателем.

VIII

– Слушай, Фома, тут ко мне сейчас должен зайти некто Юлик, придется тебе его взять на себя. Я – болен.

– А кто это?

– Да хрен его знает. Пишет в газеты какие-то омерзительные рассказы в одесском духе. Мы с ним давным-давно выпивали, и меня угораздило завести его к себе. Не знаю, зачем я ему понадобился. Я даже отказать не успел. Сказал, что сейчас будет, и бросил трубку, скотина. (Раздается звонок в дверь.) О, слышишь? Все, я пошел.

Я открываю дверь. На пороге стоит полный лысоватый человек.

– Здравствуйте. Мне нужен Фома.

– Вы Юлик?

– А что, не видно? Вы кто?

– Я его друг. Входите. Сюда, пожалуйста.

Я провожу его на кухню, где за плитой орудует Марина. Юлик здоровается с ней и оглядывает помещение.

– Ты только посмотри, какая здесь у вас чистота! (За день до этого Марина сделала генеральную уборку.) Плюнешь – отскочит. А где хозяин?

– Садитесь.

Юлик садится на предложенный стул. Я не люблю плохо выбритых людей; или совсем не брейся, а если уж бреешься – будь добр.

– Извините, но Фома очень болен и не сможет уделить вам времени, – говорю я, усаживаясь напротив Юлика. – Если у вас есть какие-то вопросы, можете передать через меня.

– Болен? А чем он может быть болен?!

– Он в глубокой депрессии. Глубочайшей. Я такой не помню.

– В депрессии? Нашли болезнь! Где он? Проведите меня к нему, и через пять минут он будет живчик! Я мертвого могу поднять! Вы нашу газету читаете? Нет? Напрасно. Тогда бы вы поняли, что я имею в виду. Давайте, ведите меня к нему!

– Боюсь, что это невозможно.

– Тогда пусть выйдет сам.

– Боюсь, что это тоже невозможно.

– Боюсь! Боюсь! Что вы боитесь? Мне надо с ним встретиться. Он меня знает. Хотите свежий анекдот на эту тему?

– Нет, не сейчас, потом как-нибудь.

В это время Марина проходит мимо нас и уходит в коридор.

Юлик (подмигнув ей вслед, понизив голос):

– Это кто?

– Домработница.

– Как звать?

– Марина.

– Ничего деваха. Фома ее (два коротких свиста, сопровождаемые движением кистей на уровне чресел), да?

– Не знаю. Не спрашивал.

– А что тут спрашивать? И ежу понятно.

– Ежу – может быть. Мне – нет. Давайте перейдем к делу.

– Так он таки не выйдет? Вы не шутите?

– Нет, это исключено.

– Точно?

– Абсолютно.

– Странно… Ну хорошо: не выйдет так не выйдет. Хорошо.

Юлик достает носовой платок, сморкается, прячет платок в карман и наклоняется ко мне.

– Понимаете, от меня ночью ушла жинка и прихватила с собой, сучара, всю наличность. Мне срочно нужны деньги.

– Хорошо, – говорю я, поднимаясь, – я сейчас спрошу Фому, подождите минутку.

– Что значит «спрошу Фому»? Вы даже не спросили сколько!

– Я для начала узнаю, готов ли он в принципе одалживать деньги. Я сейчас.

– Может быть, сходим вместе?

– Я же вам сказал: он очень болен.

– Ну хорошо, хорошо. Болен. Чтоб я был так здоров, как он болен.

Я захожу в комнату Фомы. Фома слушает Сару Вон и танцует на кровати, лежа на спине; танцует он, извиваясь всем телом и поводя вытянутыми вверх руками; в зубах дымится сигарета; Сара Вон поет «Black Coffee»; рядом с Фомой на столике бутылка «Бомбей Сапфир». Заметив меня, он откладывает сигарету, делает музыку потише и наливает джин в два стакана. Мы чокаемся и выпиваем.

– Итак? – спрашивает Фома.

– Он просит в долг. От него ночью ушла жена и забрала все деньги.

Фома, подумав, медленно качает головой и говорит:

– Вот его жене, за то что она ушла, я бы дал, а ему нет. – Он опять задумывается. – Впрочем, если только язык… Тем более что я не знаю, ушла ли она на самом деле, да и была ли она у него вообще. Нет. Твердое нет.

– А причем тут язык?

– Язык?

– Ты что-то начал о языке.

– Ах да! Спроси у него, сколько будет стоить отрезать ему язык.

– Ты серьезно?

– Совершенно.

– Смотри. Я ведь могу и спросить.

– А я о чем? Давай. Я за ценой не постою.

– Хорошо.

Уже в коридоре я слышу голос Юлика:

– Ты ж понимаешь, Мариша, одессит – это национальность. Я тебе в любой точке земного шара узнаю одессита за километр. Ты не читаешь нашу газету? Я как раз там много пишу за Одессу. За ту, настоящую. Заходи в редакцию, я тебе дам подборочку…

Я вхожу в кухню и сажусь на свой стул. Юлик поворачивается ко мне. Марина у раковины хмуро драит сковородку.

– Ну как наш больной? Еще жив? – спрашивает Юлик.

– Спасибо, ничего. Фома передал, что не расположен сейчас одалживать деньги, но у него есть встречное предложение…

– А почему это он не расположен?

Я пожимаю плечами.

– Хорошо, ладно. А что за предложение?

– Только я вас сразу предупреждаю, что это не шутка и не розыгрыш.

– Интересно.

– Фома спрашивает, за какую сумму вы бы согласились, чтобы вам отрезали язык. Сколько, по-вашему, это может стоить. Он готов заплатить.

Долгая пауза, в течение которой Юлик смотрит на меня, я на него. Марина у раковины замирает. Слышны только крики детей во дворе. Наконец Юлик произносит:

– Это что, шутка?

– Я же вас только что предупреждал. Это вполне серьезное предложение.

– Так. Серьезное предложение. Хорошо… – Юлик поджимает губы и вытягивает их в ниточку. – А ну, позовите его сюда!

– Я вам сказал: это невозможно.

– Ах, невозможно… – Юлик размеренно кивает. – Ну тогда я сам!

Он вскакивает, опрокидывая за собой стул и бежит в коридор; я кидаюсь за ним; меня обгоняет Марина; она перехватывает Юлика у входной двери и, замахнувшись сковородой, кричит:

– А я вот сейчас как пере**у тебя этой сковородкой, так ты у меня не то что без языка, без головы останешься, козел!

Юлик замирает и не мигая смотрит на Марину. Я отпираю дверь и говорю:

– До свидания.

– Хорошо-хорошо… хорошо… – говорит Юлик, поворачиваясь то ко мне, то к Марине. – Мы еще посмотрим. Мы тоже умеем шутить. Мы так пошутим в нашей газете, что вам и ему мало не покажется!

– До свидания, – повторяю я.

Юлик выходит, и Марина запирает за ним дверь.

В комнате Фомы звучит какое-то печальное струнное адажио. Лицо Фомы мокро от слез.

– Ну что? – спрашивает он и шмыгает носом.

– Язык не продается.

– Жаль. Кстати, звонил наш тезка, писатель, сказал, что в городе, зайдет.

– Наш тезка?!

– Ну писатель. Фома. Помнишь такого?

– Ах этот! Конечно, помню!

Открывается дверь, и Марина командирским голосом объявляет:

– Обед!

* * *

Немного воспоминаний.

– А теперь, после музыкальной паузы – скажу вам по секрету, мой напарник от переизбытка чувств пытался тут под этот полонез из убойного бетховенского тройного концерта даже сплясать, – итак, после музыкальной паузы мы предлагаем вам послушать два коротких рассказа нашего постоянного слушателя и корреспондента Фомы. Надо сказать, редкая радиопередача обходится без своих радиослушателей…

(Убирая звук.) Что ты несешь, пьяная ты морда?! Ты только хотел сказать, что Фома – это редкое имя.

– А я не сказал?

– Нет.

– Ах ты ж. Кстати, тебе не кажется странным такое совпадение: ты – Фома, я Фома, и нам приходит письмо от Фомы?

– Нет, не кажется. Может быть, он псевдоним в честь нас взял.

– Думаешь?.. А что? Вполне может быть. Решил подольститься. Ты же знаешь, какая это изворотливая публика – писатели…

– Ты читать будешь?

– Буду. Включай.

– Поехали.

– Итак, рассказ Фомы «Братья».

Давно пора было это сделать, да всё как-то руки (грубые, заскорузлые руки водилы) не доходили. А тут вспомнил за ужином, что у Мишки-то через неделю день рождения и, чтоб уж больше не откладывать, отодвинул пустую тарелку, попросил у сына листок из тетради и ручку и принялся писать: «Здравствуй, брат!» Его брат Михаил в это время за тысячу километров от него вскочил на подножку тронувшегося от рынка трамвая, надавил на стоящих стеной пассажиров, чтобы дать возможность закрыться дверям за спиной, и полез в карман за мелочью; «Вошедшие пассажиры, оплачиваем проезд!» – сказала, глядя на него поверх голов, кондукторша, чей брат в эту минуту крушил всё что под руку попадется, гоняясь по квартире за своей полуодетой женой; брак ее оказался неудачным, а последние два месяца, после того как мужа уволили с работы, просто невыносимым. Ее брат по отцу теперь каждый день звонил и спрашивал, как дела; вот и сейчас он прижимал к уху трубку и с тревогой слушал длинные глухие гудки, свободной рукой поглаживая таксу Эмму. Брат Эммы, Карл Фридрих, как и она, попал в хорошую, обеспеченную семью: он (банковский служащий), она (домохозяйка) и двое детей; младшую девочку звали Варей, ее брата – Никитой. Никите уже в два года поставили нехороший диагноз, без всякой надежды. Теперь Никите было восемь, и он целыми днями изрисовывал бумагу какими-то каракулями, красным и черным фломастерами. Это была хроника многолетней войны братьев Муху (красный) и Хуху (черный). В конце концов лист бумаги покрылся сплошным черным цветом. «Хуху победил!» – закричал Никита и, вымазав закрашенным листком хохочущее лицо, побежал к родителям, смотревшим в это время в другой комнате фильм об убийстве американского президента Джона Кеннеди, после которого, как известно, президентом решил стать его младший брат, Роберт, которого тоже застрелили, после чего из братьев Кеннеди остался в живых только самый младший, Эдвард, сенатор, о котором всегда ходили слухи, что он такой же ходок, как и его старший брат Джон, убийство которого (Даллас, штат Техас, 1963 год) показывали по телевизору. Но в самый момент убийства по экрану пошла сильная шумная рябь – это сосед Шевченко включил электродрель, чтобы просверлить несколько дырок в стене для установки аквариума, в чем ему обещал помочь его двоюродный брат Олег, который по дороге к нему завеялся с одной девицей, Верой, на которую он давненько положил глаз и теперь, встретив ее в легком подпитии, решил этим воспользоваться; он угостил ее стаканом кагора, и они, прихватив с собой еще бутылку, отправились домой к Вере на массив, где она жила одна. Единственный брат Веры уже три года лежал на 1-м Загородном кладбище. Где-то раз в полгода к нему на могилу приходила маленькая миловидная блондинка и подолгу сидела и плакала. Как и Вера, она тоже была совершенно одинока, поскольку ее брат, двадцатитрехлетний Вадим Ш., отбывал срок в колонии строгого режима за убийство по пьяному делу жениха своей сестры. Сидеть ему было тяжело, и единственным утешением в последнее время была переписка с девушкой Олей из Краснодара, которая вместо своей прислала ему фотографию подруги, у которой брат работал фотографом в фотоателье и умел делать очень эффектные фотопортреты. Брат подруги однажды предложил Оле сняться обнаженной, так что лица ее не будет видно, но Оля не согласилась, потому что поняла: такой вариант он предложил не потому, что щадил ее стеснительность, а потому, что она была некрасивая (она и в самом деле была страшненькая). Чтобы заработать денег на пластическую операцию, Оля пошла работать реализатором на вещевой рынок, куда ее устроил брат одноклассницы, который через год после этого ушел в монастырь. В монастыре он пока был послушником, ждал пострижения и жил в одной келье с братом Досифеем. Брат Досифей в своей прежней жизни воевал в Карабахе и Чечне и, когда попал в плен, дал обет, что уйдет в монастырь, если выживет. В миру у него остались только мать и дядя, брат матери, с которым мать никогда о своем сыне не говорила, потому что тот терпеть не мог всего, что было связано с церковью, а монахов называл «вонючими». Еще брат матери терпеть не мог правительство, жидов, коммунистов, масонов, косоглазых и черножопых. Он увлекался внеземными цивилизациями и изо всех сил ждал встречи с братьями по разуму. Чтобы вызвать их на контакт, он накупил стальной проволоки и еще много всяких железок и каким-то затейливым образом выложил всё это хозяйство на заливном лугу за рекой, рассчитывая, что именно здесь контакт и состоится. На этом лугу, тепло одевшись и прихватив бутылочку, он часто проводил ночи. Однажды утром его, насмерть замерзшего, нашла почтальонша Свиридова. Свиридова была круглой сиротой, и братьев у нее не было.

Спасибо за внимание, это был рассказ «Братья». И еще одно сочинение того же автора «Сталевар».

Откуда он взялся? Сталевар. Вероятно, с тех многочисленных старорежимных панно, мозаик, плакатов, где он был одним из непременных членов троицы наряду с ученым в очках с мирным атомом на ладони и молодой крестьянкой в платочке, стоявшей на широко расставленных ногах, державшей в одной руке серп, а другой прижимавшей к груди сноп пшеницы.

Стоило Владимиру открыть посреди ночи глаза, как сталевар поворачивал к нему лицо, озаренное приветливой улыбкой и огненными всполохами печи. Печь размещалась в стенной нише, которую Владимир использовал под книжные стеллажи. Подняв козырьком защитные очки, стягивая на ходу брезентовые с раструбами рукавицы, он подходил к кровати Владимира и садился на краешек. Они говорили. Говорили подолгу. Но вот о чем? Легчайший, но вовсе не поверхностный смысл их беседы таял без следа, и Владимир никогда потом, сколько ни силился, не мог вспомнить предмет их ночного разговора, не говоря о подробностях. Какие-то обрывки… да, обрывки и обрывки… Была ночь, когда он спросил у сталевара что-то о домнах, и тот ему долго и интересно объяснял, но Владимир ничегошеньки из этих объяснений не запомнил. Однажды, когда на работе выдался свободный день, он написал стихи, посвященные ночному гостю, но прочитать их при встрече постеснялся.

Может быть, они каждый раз говорили об одном и том же? А что? Может быть. Иногда среди ночи просыпалась жена и спрашивала, с кем он разговаривает. После этого Владимир обычно задумывался: уж не сходит ли он с ума. И на удивленье легко отвечал на этот, в другое время прозвучавший бы страшновато, вопрос: ну а если и схожу – так что? И какая вообще разница: сумасшествие это или нет? Разница – в чем?

В ту ночь сталевар явился позже обычного и вознаградил хозяина за опоздание дивным, завораживающим танцем. В своей колом стоявшей робе (до слуха Владимира не долетело ни единого шороха) он долго танцевал перед печью, освещенный ее волнующимся заревом. Запрокидывая голову и воздевая руки, поджимая то одну ногу, то другую, он мягко подпрыгивал до самого потолка и крутился вокруг своей оси. Когда закончил, пот с него лил ручьями. И тут Владимир понял, что сейчас произойдет что-то очень важное. Самое важное. Оно и произошло. Отдышавшись, сталевар подошел к нему, взял за руку и тихо произнес: «Идем». Они пошли к печи. Сталевар завел Владимира внутрь и сел. Постояв, сел и Владимир. Объятые золотыми языками необжигающего пламени, они сидели бок о бок, обхватив руками колени, и молча глядели перед собой. И – что самое удивительное, – находясь посреди бушующей, грозно гудящей печи, Владимир отчетливо и во всех подробностях видел каждый, самый мелкий, предмет в темной спальне и слышал, как тикает будильник возле кровати. «Вот и всё», – сказал сталевар, обнимая Владимира за плечи. «Что – всё?» – робко и доверчиво спросил Владимир. «Всё – всё», – ответил сталевар. Он приложил ко лбу Владимира ладонь, повел ею вниз, и Владимир послушно закрыл глаза. Как оказалось – навсегда.

* * *

Был первый час ночи, и Фома только собрался раздеваться, когда в дверь торопливо постучали. На пороге стояла дочь Игоря Сергеевича. Незадолго до этого Фома слышал, как старик дважды громко позвал: «Маша!», и удивился, что они до сих пор не спят. Соседка была сильно взволнована.

– У вас есть что-то успокоительное? – быстро спросила она.

Фома покачал головой.

– Ну хорошо, а спиртное?

Фома закивал.

– Несите. Только быстрее! – приказала она и вышла.

Через считаные минуты Фомский стоял у постели Ивана Сергеевича, держа в одной руке бутылку водки, в другой стакан. В комнате было полутемно; в изголовье кровати горел накрытый платком маленький ночничок в виде гриба. Тело старика сводили медленные длинные судороги. Сгибая-разгибая поочередно ноги в коленях, выкручивая то в одну, то в другую сторону лежащие вдоль тела руки с растопыренными пальцами, он всё время перекладывал голову на подушке, словно пытался уложить ее поудобней; глаза его были закрыты, а губы что-то шептали.

– Извините, – сухо сказала Маша. – Совсем выпустила из виду, что в доме ничего нет.

– Может быть, вызвать скорую?

– Не надо.

– А что с ним?

– Бывает. Обычно к резкой перемене погоды. Последствие травмы… контузия. Налейте немножко.

Она подошла к лампе, сорвала с нее платок и, сдвинув шляпку, осветила стену и весь угол комнаты. Фома налил водки на два пальца. Маша стояла над кроватью и не отрываясь смотрела на отца. Судороги оставили его, и он открыл глаза. Маша протянула руку, и Фома протянул ей стакан. Поддерживая голову отца, она влила в него водку. Старик выпил и повел глазами по комнате. Присутствие Фомы никак не привлекло его внимания. Маша тоже, кажется, забыла о госте; она вытерла отцу рот и, не сводя с него глаз, выпрямилась. Старик негромко, с хрипотцой заговорил:

– Кажется, Франция… нет… да, Франция… Ла-Манш, что ли… доллары… пойдет вниз…

Маша метнулась к буфету, взяла с него конверт и, вернувшись к кровати, показала отцу.

– Папа, Павлик! Больше месяца ничего! Слышишь?

Игорь Сергеевич долго смотрел на конверт, потом перевел взгляд на дочь, прикрыл глаза.

– Павлик! – повторила Маша.

– Всё хорошо, – проговорил Игорь Сергеевич. – Был в запое… все… вышел… пришлет… – ион умолк.

Маша кивнула, вернулась к буфету и положила на него конверт.

– Спасибо вам, – сказала она, обернувшись к Фоме. – Извините, что побеспокоила.

– Ничего. Я еще не ложился. Спокойной ночи.

И Фома направился к двери.

– У вас есть доллары? – спросила Маша.

– Да, немного.

– Лучше обменяйте завтра. Он иногда в этом состоянии угадывает. Спокойной ночи.

Когда Фома был уже у двери, Маша его окликнула и быстро подошла.

– Послушайте, – сказала она, – если вдруг это случится с ним, когда меня не будет, вы могли бы помочь? Оно, конечно, и само проходит, но хорошо бы, если б все-таки кто-то был рядом.

– Хорошо, – ответил Фома, – если я что-то замечу…

– Перед этим им обычно овладевает беспокойство, тревога, и он зовет меня или стучит.

– А что он говорил насчет Франции? – спросил Фома.

– Понятия не имею. Узнаем. Спокойной ночи.

На третий день после этого ударила настоящая летняя жара, еще через день доллар пополз вниз, а через неделю в проливе Ла-Манш у берегов Франции затонул пассажирский паром.

* * *

Сыч нашелся, но тут же и потерялся. Соседи видели (Вера была в магазине), как он вбежал к себе и через минут десять пулей вылетел обратно с сумкой через плечо. Вечером Фоме позвонила рыдающая пьяная Вера и сообщила, что исчезли некоторые вещи Сыча и его загранпаспорт. Она предполагает, что Сыч собрался в Египет.