Текст книги "Египетское метро"

IX

Разбудил глухой стук. Тягин сел. Ну вот, опять к вечеру зачем-то выспался. Он поднял упавшую на пол рукопись, нашел страницу, на которой его сморило, заложил валявшейся тут же на полу визиткой Филиппа и бросил рукопись на стол. Чувствовал он себя одуревшим, зато полным сил; куда их в таком состоянии и в это время девать – непонятно.

После того как Тверязов из глупого, по мнению Тягина, самодурства не дал высказаться о прочитанном, он резко остыл к роману и вот только сегодня, две недели спустя, одолеваемый отчаянной скукой, снова взял его в руки. Кстати, да – две недели прошло! А со дня приезда и того больше. Так хорошо и бодро всё начиналось, и вот пожалуйста: третья неделя, как он здесь, и всё по-прежнему. Нет, куда там по-прежнему – хуже. Мало того, что реже стали ходить покупатели, так еще каждый следующий был как будто поплоше предыдущего. Позапозавчера явился крепко выпивший и легко, не по сезону одетый – в рубашке навыпуск под распахнутой курткой – молодой человек из приезжих, который всё хотел посидеть, поговорить, а сегодня пришла полуживая старуха, поддерживаемая под локоть болтливой и кокетливой внучкой. Следующим, через неделю, глядишь, внесут какого-нибудь расслабленного.

– Сам не понимаю, – озабоченно говорил Филипп, почесывая в затылке и нетерпеливо топчась на месте (он постоянно куда-то спешил). – Какая-то она у вас заколдованная, что ли. И место лучше не бывает, и состояние хорошее, и цена… Как-то вы попали неудачно. Потерпите еще немного. Чтобы не получилось по закону подлости: уедете, и тут же придется возвращаться. А сейчас знаете как – могут и не впустить следующий раз. Вы, наверное, слишком этого хотите – вот что я вам скажу. Надо расслабиться и не думать, тогда всё само собой получится. Поверьте моему опыту.

А еще Тягин начал полнеть, несмотря на все свои утренние пробежки и упражнения с гантелями.

Посидев, опять взял рукопись, подержал ее в руках и бросил в угол дивана. Странно. Как будто что-то не пускало добить ее в один присест. Вяло, от нечего делать он стал об этом думать. Ну, во-первых, в последние годы он совсем потерял интерес к художественной литературе и даже как будто разучился ее читать. Во-вторых, как уже было сказано, мешало ему самому неприятное мстительное раздражение, вызванное требованием Тверязова прочесть обязательно до конца, то есть, иными словами, довольно бесцеремонным поторапливанием. Отчасти мешало и опасение, что дальше пойдет хуже. Всё перечисленное, впрочем, лежало на поверхности. Но были и еще какие-то неясные, дышащие под спудом мысли, копаться в которых совсем не хотелось. Проще было крикнуть Тверязову в лицо: хочешь что-то сказать – говори, а романы мне нечего подсовывать! И Тягина словно обдало жарким ветром вины, обиды, негодования, чего-то еще… Нет, надо пройтись. Он резко поднялся и стал одеваться.

До сих пор при выходе из дома его сопровождало ощущение, что, толкнув дверь подъезда, он окажется на московской улице. Странно, но вот остатки Одессы слетали с него в Москве в первые же двадцать четыре часа.

Идти ему, как и во все прочие дни, было некуда. Тягин давно, как только уехал, забросил все свои здешние знакомства, и они постепенно, одно за другим поотмирали. Не любил он неожиданных встреч с одесскими знакомыми в Москве, а потому избегал их и в Одессе.

На улице было так же тепло и сыро, как в день приезда. Под глухое тягучее пенье ревуна он спустился по Карантинному спуску, поднялся по Ланжероновскому, прошелся по мокрому сверкающему бульвару и свернул к Екатерининской площади. Далее Сабанеев мост, Гоголя и Малый переулок, по которому он вышел на Преображенскую. Сыпавшийся сквозь туман неторопливый дождь вдруг зашумел, стал чаще и крупнее. Тягин, ссутулившись, набросил на голову капюшон, и все, что было у него под ногами – сияющий желтым светом неровный асфальт, несущие мелкий мусор ручьи у бровок и чахлая, но почему-то зеленеющая всю зиму напролет трава под деревьями, – всё сразу как будто увеличилось и обрело неожиданные подробности. Часы на подсвеченной соборной колокольне пробили шесть, и Тягин решил зайти в восстановленный собор, в котором еще ни разу не был. Оставив за спиной темную саморазрушающуюся махину дома Руссова, он пересек Садовую, и, пока шел по немноголюдному скверу, такое одиночество внезапно навалилось на него, так захотелось в Москву, что он принялся гадать: а как бы он смог выбраться отсюда, если бы в сию же минуту решил уехать. Освещенная фонарями небольшая площадь перед собором в легком тумане выглядела нарядно и уютно, а дальше Коблевская и Толстого уходили в сплошную темноту. Увидев табличку «Храм закрыт», Тягин перешел через брусчатку и зашел в заведение.

Народу в рюмочной было негусто. Тягин взял бокал пива и сел возле окна. У стола в другом углу солировал посетитель лет пятидесяти, худощавый и не по возрасту гибкий. Говорил он, что называется, с огоньком, сопровождая выступление (речь шла о нашествии гуннов) широкими жестами и зорко глядя поверх голов слушателей, как если бы всё то, о чем он рассказывал, происходило у них за спинами. Привлеченный не столько рассказом, сколько энергичной пластикой выступающего, Тягин уже через минуту узнал в нем проводника вагона, в котором ехал. Наконец рассказчик закончил и пошел к стойке. Тягин, допивая на ходу пиво, направился туда же. Когда они встретились взглядами, Тягин кивнул и сообщил, что ехал в его вагоне в тот самый день. Проводник равнодушно пожал плечами.

– Могу вас угостить, – предложил Тягин.

– Спасибо, я и сам могу себя угостить, – ответил тот, впрочем, совершенно беззлобно.

– А вы не интересовались, чем всё закончилось?

– А что тут может интересовать? Парень задушил девку, переодел ее в свои вещи, сам надел платье. Ее на кладбище, его в сумасшедший дом. Над чем тут еще думать?

Тягину стало неловко. Ему налили пиво, проводник взял водку, и они разошлись по своим углам.

После пива Тягину захотелось есть, и он взял салат. Он собирался уходить, когда проводник подсел за его стол.

– Ладно, хотел угощать – угощай, если не передумал.

Тягин сходил к стойке и принес ему сто граммов и бутерброд. Они познакомились, проводника звали Иваном.

– А вы с ними общались? – спросил Тягин.

– Я – нет. Людмила, напарница. Взяли купе на двоих, в Москве сели уже хорошие. Помню, сразу спать завалились, к вечеру только проснулись, ну и пошла жара. Три пустые бутылки из-под коньяка, две из-под шампанского. Хорошо погуляли.

– Да, на славу.

– Подруга потом приходила. Этой задушенной. Майя. Посмотреть на то место. Посидела, погоревала. Мы с ней немного поговорили; думали чаем напоить, отказалась. Про платье не стали рассказывать, чтоб не травмировать. Странная дамочка. Цветы в том купе оставила зачем-то, на том месте. Но – красивая. Очень. Стройная, ни грамма лишнего, и при этом вся такая, знаешь, холеная, гладкая. Кожа просто светится. Это бабы только к тридцати годам такую нежную гладкость нагуливают, да и то не все. А таких, как она – вообще считаные единицы. – Проводник усмехнулся. – Уж на что не подходящий был момент, а я не удержался, попробовал даже подъехать, представляешь? Как затмение нашло. Людмила мне потом скандал закатила. «Совсем стыд потерял?!» Что-то еще прям исходило от нее. Ух!.. – Он, опять усмехнувшись, поерзал на стуле. – А парня, естественно, на экспертизу. Куда ж еще? Вот только мне он ненормальным не показался. Нет. Глаза не те. Да и вообще. Я на Слободке санитаром полтора года проработал, так что. Он, кстати, не очень и сопротивлялся. Это Людмила с перепугу крик подняла, а так я бы и один с ним справился.

– То есть вы считаете, что всё это было.

– Откосить он, сучонок, решил – вот что это было. Уж не знаю, что у них там в купе произошло, но весь этот маскарад с платьем. – проводник, кисло поморщившись, покачал головой. – Не-ве-рю!

Помолчав, подумав, Тягин сказал:

– Чем всё это устраивать, не проще ли ему было тихо сойти на какой-то станции до Одессы?

– Проще, – согласился проводник. – Хотя тоже: как знать. Искать-то всё равно бы стали. Мне кажется, он просто заснул. Присел обдумать, что ему теперь делать, как быть, накатил стакан и отключился. Если он вообще соображал, что натворил – затихла и хорошо. Пьяный же был в умат. В последний раз из вагона-ресторана возвращался, от стены к стене штивало. Так что, скорее всего, заснул, а проснулся уже после Вознесенска. Это последняя остановка. Следующая уже Одесса – через три часа. Он ее не додушил, кстати. Как выяснилось. – Проводник постучал средним пальцем себя в грудь. – Сердечко у девочки слабое оказалось. Так что, строго говоря, он ее не убивал. Но тогда, в тот момент решил, что убил. Поэтому всё это и устроил.

– А что если все-таки не он? А историю с помешательством придумал от безысходности.

– Ну а кто тогда? Там же еще и деньги у нее нашли: двадцать тысяч зеленью, не хухры-мухры. Выходит, не из-за денег? Значит, посторонний исключается. Хотя, конечно, теоретически можно допустить, что где-то в соседнем вагоне ехал ревнивый муж или любовник этой дамочки, который ночью прокрался и быстренько всё обделал, ее убил, его подставил… Это было бы красиво. Но такое только у Агаты Кристи бывает. А я сторонник объяснений попроще.

– А эта женщина с парнем была знакома?

– Которая потом приходила. Майя.

– Не знаю. Что-то она мялась-мялась, я так и не понял. Может быть, ей говорить о нем было неприятно. Идем! – Проводник шлепнул ладонью по пластиковой столешнице. – Идем-идем, два шага.

Он вскочил, запахнул куртку и попросил барменшу не трогать их стол. Они вышли в густеющий теплый туман, прошли по битому мокрому асфальту с полсотни метров, и проводник остановился перед окнами салона красоты.

– Вот она, – показал Иван на парикмахершу, склонившуюся над клиенткой в ближайшем к ним кресле. – Майя. Ну как? Просто звезда!

Образец, как показалось сначала Тягину, несколько уступал восторженным описаниям, но, приглядевшись, он согласился: парикмахерша – яркая, стройная, гибкая шатенка – была и впрямь хороша. Когда она, выпрямившись, повернула лицо к окну, проводник помахал ладонью.

– Привет, красавица!

Из залитого белым светом помещения парикмахерша их, стоящих в темноте, скорее всего, видеть не могла, и, постояв еще с минуту, полюбовавшись, они пошли назад.

– Так вот почему вы теперь здесь сидите, – сказал Тягин, усаживаясь за стол.

Проводник не сразу понял.

– Здесь сижу?.. Почему? А-а, вы о ней, что ли? О Майе? Да ну! Я тут живу через Соборку. На Греческой. Просто совпадение. Нет, мне это ни к чему. Это я тогда под градусом немножко был, вот меня и повело. А так мне и моей Людмилы с головой хватает.

Они посидели еще немного, и неугомонный Иван пригласил Тягина к себе в гости. Кажется, он был из тех, что могут бодрствовать сутками и пить не пьянея. У него оказалась маленькая, очень уютная комнатка в небольшой коммунальной квартире. Здесь было много книг, несколько полок виниловых пластинок и чересчур много, на взгляд Тягина, мелких предметов. Судя по обстановке, хозяин был живым, любопытным, жадным до жизни человеком с богатой биографией.

Сидя глубоко в кресле и уже, кажется, борясь со сном, Иван пожаловался:

– В последнее время ерунда одна начала пугать. Боюсь умереть от ужаса перед неопознанным. Серьезно. Сердце разорвется и все. И ведь как обидно будет, если окажется какая-нибудь простейшая чепуха. А ведь так и окажется. Такое уже бывало. Однажды ночью, с феном. Шел в темноте из туалета, споткнулся у стола, и он случайно попал под руку. Людмила оставила. И вот я его, собаку, кручу-верчу в темноте и чувствую: все, считаные секунды мне остались – или сейчас пойму, что у меня в руках, или умру. Паника! Но тут ладно: свет включил и увидел. А ведь так же может и мысль какая-нибудь случайная угробить. Недавно, тоже среди ночи, вдруг в голове как завертелась фраза. Ты только послушай, – и проводник, подобрав ноги и наклонившись, отмахивая указательным пальцем, раздельно произнес: – «Приведите реальный пример, показывающий, как одитор стал бы использовать эмоцию, чтобы определить положение преклира на шкале тонов». Каково, а? И сердце сразу, как бешеное: тук-тук, тук-тук, тук-тук! Клянусь, думал – помру! Еще секунда – и помру! Слава богу, вспомнил! Такие вот теперь у меня страхи.

– И что же это было?

– Саентологи. Какое-то пособие или руководство, не помню. Читаю все что под руку попадется, всякую ерунду.

Когда они прощались, Иван сказал, что вечером будет там же, на Соборной. Тягин же опять вспомнил происшествие в поезде и, уже переступив порог, спросил:

– А что он хотел, тот парень, когда выбежал в платье и побежал за вашей напарницей, не помните?

Иван, глядя в порог, на минуту задумался и ответил:

– Помню. Чаю, два стакана.

На другой день его в заведении не оказалось. Тягин просидел минут сорок, а то и час, и, выйдя на улицу (опять был туман), двинулся в сторону салона красоты в надуманной надежде встретить Ивана там. Приглядевшись, он увидел, что, несмотря на громкое название, это была обычная парикмахерская, да еще из бедненьких, даром что находилась в самом центре. В двух ярко освещенных комнатах на подоконниках стояли искусственные цветы, лежали в связках разноцветные шары, а с потолка свисали гирлянды из белых и розовых сердечек. Майя в дальнем углу беседовала с ярко накрашенной девицей.

В этот момент позвонил Хвёдор. Он был немногословен и мрачно серьезен. Тягин предположил, что звонит он после разговора с Дашей.

– Мне надо, чтобы ты со мной кой-куда сходил. К одному человеку. Завтра можешь?

– К какому человеку? Куда? – спросил Тягин.

– Увидишь. Там всё и решится.

Договорились, что он заедет к Тягину в полдень. Но в полдень, когда Тягин уже был одет и ждал, Хвёдор позвонил и сказал:

– Ты дома? Я заеду через час. Напомни адрес.

Ожидая его, Тягин взял роман Тверязова.

X

К нам приехал наш любимый автор Фома. Мы поговорили с ним о том о сем, в том числе и о Сыче, и тут он говорит:

– Друзья мои, я, вообще-то, в недалеком прошлом оперативный работник, и скажу вам: найти любого человека очень легко. Гораздо проще, чем потерять. Сейчас я вам продемонстрирую пример быстрого, эффективного поиска. Где телефон?

– Вот.

Пока он набирает номер, в дверь раздается звонок и входит книгоноша с полной торбой книг. Надо ли говорить, что его тоже зовут Фома (Фомичев)? Он принес Фоме два новых романа Я. Гаденыша: «Мальчик – скатерть-самобранка» и «Девочка – вдень-нитку». Улучив момент, я наклоняюсь к Фоме и говорю:

– Слушай, Фома, тебя всё это не пугает? Еще один Фома – и я рехнусь.

Фома (пожимая плечами):

– А что я могу сделать? Самому уже не по себе.

Мы продолжаем светскую беседу (опер не дозвонился) и пьем абсент (напиток, как известно, не из простых). Красавица Марина выставляет нам фрукты и недовольно зыркает то на одного, то на другого гостя. Ни оперативник-писатель, ни книгоноша никуда не торопятся. Тогда мы с Фомой решаем выйти вместе с ними прогуляться, где-то посидеть, а там под каким-нибудь предлогом – дел невпроворот – смыться.

Через полчаса, когда мы подходим к летнему кафе на оживленной улице, Фома-книгоноша встречает знакомую девицу и предлагает ей присоединиться к нам. Девицу зовут Тома.

Итак, мы усаживаемся, что-то там заказываем, как вдруг Тома весело окликает мимоидущую блондинку, и та не менее весело направляется к нам.

– Садись! Как дела? – говорит Тома и придвигает еще один стул; нам же она сообщает: – Это вот студентка-филолог из Финляндии…

Фома:

– О, Финляндия! Страна тысячи озер.

Бывший оперативник добавляет:

– И финских ножей.

(Мне вообще очень нравятся скандинавки – скуластые, курносые, голубоглазые, плечистые – очень.)

Фома представляет сидящих:

– Фома. Фома. Фома. Фома.

– Вы братья? – говорит улыбаясь финка.

У этих заезжих иностранцев мозгов как у летучей мыши или слишком уж богатое воображение, если они могут представить себе сумасшедших родителей, которые всех своих сыновей называют одним и тем же именем.

– Нет. Мы тезки.

– А-а! Тезки. Да-да. Тезки.

– А как нам вас называть, сударыня?

И тут она произносит (слушайте!):

– Сударыня! Хорошее слово. Меня называть Акка Кнебекайзе.

Мы с Фомой переглядываемся. А дальше события (нет, это, конечно, моя ошибка, мой грех, меа кульпа), дальше события развиваются так. Посидев для приличия пару минут, я отвожу Фому в сторонку и говорю:

– Ты слышал, что она сказала?

– Слышал.

– Не хочу тебя пугать, но, по-моему, это какая-то провокация.

– Провокация?

– Ну да. Ты же слышал: она назвалась Аккой Кнебекайзе.

– Ну?

– Мне неловко напоминать, но Акка Кнебекайзе – гусыня. Из шведской сказки. И девушкой она никак не может быть. Тем более финской.

Фома:

– Ну?

Я:

– Но она назвалась Аккой Кнебекайзе.

Фома:

– Ну?

Я:

– Пальцы гну. Что-то тут не то. Возможно, тебя таким нехитрым приемом пытаются вывести из равновесия. Может быть, финские спецслужбы?

Фома (растерянно):

– Какие еще спецслужбы?! И почему финские? Никогда ничего не слышал о финских спецслужбах.

Я:

– То, что мы о них ничего не слышали, еще не значит, что их нет. Скорее наоборот. В общем, ты понимаешь, о чем я говорю.

Фома (раздраженно):

– Нет, не понимаю.

Я:

– Возможно, это как-то связано с твоей сестрой…

– Но она в Испании.

– Ты как будто вчера родился, честное слово. Сейчас все со всеми связаны. Ладно. В общем, я просто хотел тебя предупредить, чтобы ты, если что, вел себя спокойно, выдержанно и не давал волю эмоциям. Всё. Тебе это по силам?

– Вполне.

– Прекрасно. Пошли.

И мы вернулись к столику, за которым шла оживленная беседа ни о чем.

Сидим дальше, разговариваем, разговариваем, разговариваем, и вдруг Фома, поводя в сторону финки полураскрытой кверху ладонью, произносит:

– А позвольте-ка, уважаемая госпожа финка, ваши документики.

Я аж поперхнулся. И похолодел.

– Извините, – с недоумением отвечает финка, – но у меня нет с собой документиков, я их оставила у подруги, у которой там живу…

– И все-таки, покажите мне ваши документы… по-хорошему… – настаивает Фома.

– Я же вам говорю, их нет у меня… и зачем?

– Мне нужны ваши документы. Быстро!

– Фома, успокойся, – говорю я и беру его за локоть.

Фома резко дергает локтем и хлопает ладонью по столешнице.

– Я сказал: документы на стол!

За столом полная и всеобщая растерянность. Тут вмешивается оперативник Фома:

– Слушай, Фома, ты не имеешь права требовать у девушки документы.

– Не твое дело!

Оперативник:

– Ты не представитель власти, чтобы требовать документы.

– Не твое дело! Кто ты вообще такой?! Написал пару паршивых рассказов и что-то возомнил о себе! Кто тебя сюда вообще звал?

– Я могу и уйти, – говорит оперативник.

– Давай, уходи.

– Хорошо, – соглашается оперативник, но никуда не уходит.

Фома между тем распаляется всё больше и больше:

– Они думают, что мы совсем тут в потемках живем, если вот так, смеясь в глаза, какая-то финская вертихвостка утверждает, что она Акка Кнебекайзе! Финский юмор что ли?

Оперативник:

– Может быть, она ее тезка? Как мы?

Фома:

– Ты еще не ушел? Чего ты всё время встреваешь? Тебя кто спрашивает? Ты сам-то знаешь, кто такая Акка Кнебекайзе?

Оперативник (не моргнув глазом):

– Известная эстонская горнолыжница.

Я опять беру Фому за локоть.

– Успокойся Фома, мы же договаривались…

Фома:

– Да задолбали меня эти финны! Сколько можно, в конце-то концов?! (Финке.) А вы, дорогая моя, прежде чем называться Аккой Кнебекайзе, могли бы пошевелить своими прохладными скандинавскими мозгами, если они у вас, конечно, есть… и предположить, что для кого-то…

Финка, до сих пор хлопавшая глазами, начинает плакать.

– Я не знаю, что вы говорите… я не понимаю… кто такая Ака?.. Меня зовут Пихла…

Она вскакивает и бежит прочь; за нею бежит Тома; за Томой Фома-книгоноша. Они останавливают такси, и Тома с финкой уезжают, а книгоноша возвращается.

Фома выглядит несколько удрученным. Он закуривает, поворачивается ко мне и, свесив набок голову, прищурившись, спрашивает:

– Финские спецслужбы, да?

Я прячу глаза. Всё ясно: мы с Фомой поймали одну слуховую галлюцинацию на двоих. Допрыгались. Абсент. Вычеркиваем.

* * *

Ну наконец-то!

Кружок сужения сознания.

На стене, рядом с дверью в кружок, висел за стеклом листок, на котором были изложены правила поведения членов кружка. Мы с Фомой внимательно с ними ознакомились.

Членам кружка ЗАПРЕЩЕНО какое-либо общение между собой в радиусе 500 м от местоположения кружка. Если, идя на кружок, один из членов кружка встречает менее чем за 500 м от кружка другого члена, он не должен не только здороваться и тем более вступать с ним в какое бы то ни было общение, но даже и как-то обнаруживать, что он заметил кружковца. То же самое касается и времени по окончании занятий: не менее как в 500 м от кружка члены кружка могут вступать в общение друг с другом. Это касается всех членов кружка без исключения. Нарушение этого правила влечет за собой отчисление из кружка. НИКАКИЕ оправдания и смягчающие вину обстоятельства в расчет не принимаются.

Во время занятий в кружке неукоснительно должна соблюдаться АБСОЛЮТНАЯ ТИШИНА. Из всех звуков разрешены только пять: непроизвольный кашель, чихание, сморкание, звук шагов и скрип стульев под членами кружка. Всё остальное ЗАПРЕЩЕНО. Нарушитель немедленно изгоняется из кружка без права восстановления.

Членам кружка ЗАПРЕЩЕНО какое-либо общение с ведущим кружка не только во время занятий, но и в ЛЮБОЕ другое время, в ЛЮБОМ другом месте. СТРОГО ЗАПРЕЩЕНЫ также попытки поймать своим взглядом взгляд ведущего. Со всеми вопросами обращаться к секретарше (2-й этаж, комн. 23), там же производятся и все расчеты. За нарушение вышеприведенного правила член кружка отчисляется немедленно.

Разрешено опаздывать на занятия и уходить раньше.

Члены кружка имеют право не посещать занятия.

– Первый пункт мы с тобой уже нарушили: всю дорогу трепались, пока шли сюда, – прошептал мне Фома.

– Мы же не знали… и мы еще не члены.

– Ладно. Зайдем что ли?

Фома потянул на себя высокую тяжелую дверь, мы вошли и оказались в зале, почти сплошь заставленном стульями, и – что самое удивительное – свободных мест почти не было. Навскидку тут сидело человек пятьдесят. А то и больше.

Впереди было возвышение, что-то вроде кафедры, и там слева за столом сидел роющийся в бумагах Б. Все четыре окна были закрыты ставнями, и в помещении горел свет. Мы с Фомой тихонько прошли к стульям и уселись в последнем ряду. Успели к самому началу. Через несколько минут после нашего прихода Б. поднялся из-за стола с листом плотной бумаги размером метр на метр или что-то около этого, вышел на середину кафедры и прикрепил его к стене на высоту своего роста. Затем он отошел к столу, взял ручку и вернулся к листу. Некоторое время он стоял перед листом опустив голову, как бы о чем-то раздумывая, потом, положив на лист левую растопыренную пятерню, поставил на листе почти в центре, но ближе к нижнему правому углу точку и навел ее пожирнее, после чего вернулся к столу, сел, взял книгу и уткнулся в нее. Занятие началось.

Народ на занятии присутствовал довольно разношерстный. Здесь были и совсем молодые люди обоего пола, и старики со старушками; какие-то субъекты полубродяжнического вида и вполне благополучные господа… Все как один уставились в поставленную Б. точку. Не отрывая взгляда смотрел на точку и Фома. Кажется, только мне одному из всей этой сосредоточенной компании было скучновато, и я украдкой разглядывал кружковцев. А тут еще за два ряда перед нами, слева, я заметил очень недурную собой брюнетку, в соревновании с которой на привлекательность точка явно проигрывала. Так прошло сорок пять минут, по истечении которых Б. встал из-за стола, подошел к листу и снял его со стены. Члены кружка стали тихо подниматься и один за другим покидать помещение.

Мы с Фомой отмахали не меньше километра, прежде чем решились заговорить. Первым молчание нарушил я:

– Как думаешь, Фома: они на каждом занятии пялятся в эту точку?

– Думаю, да. Только точка каждый раз ставится в другом месте.

– Ну а вообще что скажешь по поводу увиденного?

– Неплохо. Даже очень и очень неплохо. Да просто чудесно. Скажу так: сейчас, когда все вокруг точно помешались на расширении сознания – и это вместо того чтобы нещадно его щемить и держать в черном теле! – кружок сей просто как глоток чистого воздуха. Он освежает душу.

– Даешь расширение сужения сознания! – пошутил я.

– Не кощунствуй. А Б. меня поразил. Кто бы мог подумать? Какой молодец, а?

– Я тоже, признаться, не ожидал.

– Если бы у меня было достаточно денег, я бы с удовольствием поддержал это начинание.

– Можно было бы создать целую сеть, организацию или движение СС, – согласился я. – Вот только аббревиатура неудачная.

– Да, аббревиатура подкачала.

Жизнь полна совпадений. Свернув за угол, Фомин и Фомский вдруг увидели идущего навстречу знакомого художника, который в целях расширения сознания перепробовал чуть ли не все имеющиеся в природе наркотические вещества и слыл большим пропагандистом этого дела. Не сговариваясь они укрылись в ближайшей подворотне.

– Фу-у-у… – облегченно вздохнул Фомин, когда художник пронес свое расширенное сознание мимо них.

 
Навеянный этой встречей монолог Фомина в переложении Фомского:
 
 
Всякий мошенник для нас, благонравных людей, ненавистен,
Но паразит, возжелавший нам наше сознанье расширить,
Будет всегда на особом счету. Тут решать надо просто.
Только заслышишь призывы хорька-расширителя – сразу
Палку покрепче возьми и без глупых, ненужных базаров
Раз за разом пройдись по хребту. Да и всему остальному
(Голову только не трожь) удели часть усилий, чтоб за ночь
Тело набрало объем равномерно и члены распухли
В верной пропорции. Лучше ответа, чем тот, что получит
Наш доброхот-расширяльщик, узрев себя в зеркале утром,
Нам не придумать. На том и покончим. Идем, где-то выпьем.