Текст книги "Мрак тени смертной"

Из служебной характеристики

Глава третья
Братья по крови

В учебниках психологии сказано, что стресс – это всего лишь состояние душевного и поведенческого расстройства, связанное с неспособностью человека целесообразно и разумно действовать в сложившейся ситуации.

Вот странно, Азеф пережил стресс во время своей неслучившейся казни, но в этой ситуации он действовал вполне целесообразно и разумно, совершая именно те действия, которые могли ему помочь сохранить жизнь. Возможно, что он действовал чисто рефлекторно, но тогда придется признать, что предательство есть такой же условный рефлекс, как тот, что воспитывался академиком Н. Павловым в своих лабораториях у собак и заставлял их вырабатывать обильную слюну при виде вареной колбасы.

Что есть предательство в его чисто научном виде? Поведение человека, адекватное сложившейся ситуации и отвечающее при этом требованиям инстинкта самосохранения. Да и подписка о сотрудничестве с секретной службой Третьего рейха еще не являлся предательством в чистом виде, предательство начиналось там, где Азеф исполнял свои обязательства по сотрудничеству. А до этого подписка являлась обычным юридическим документом, нечто вроде договора о намерениях.

Иногда фон Пиллад вызывал заключенного к себе для бесед. Фон Пиллад не скрывал, что ему интересны побудительные пружины предательства. Включившись в разведработу, он пока еще находил нечто интересное в вербовках, тайных встречах, конспиративных заданиях и прочей золотой мишуре, в которую облекалась грязь доносительства и предательства. Фон Пиллад боготворил разведывательный гений Николаи, мог часами рассказывать, как австро-венгерская разведка разоблачила педераста Редля, работавшего на российский Генштаб, об успешной работе во враждебной России графини Кляйнмихель и о многом ином, что не имело никакого отношения к его бедной на события лагерной деятельности. Впрочем, фон Пиллад и не скрывал временности своего пребывания в лагере, мечтая о дне, когда он станет работать у Вальтера Шелленберга, которого считал величайшим умом и талантливейшим разведчиком.

С уважением фон Пиллад относился и к русской разведке, высоко ставил агентурные разработки покончившего с собой Зубатова, разгибая пальцы, отмечал Гартинга, Рачковского, Мартынова und andere…

– Скажи, Евно, – с интересом сказал однажды он. – Это было давно, но все же… Как получилось, что ты стал работать на российскую охранку?

Азеф ответил сразу, видимо, и ранее он размышлял над этим вопросом. Что ж, у него для этого были причины. В 1917 году, будь он всего лишь организатором и руководителем Боевого отряда Союза эсеров, но не тайным его палачом по совместительству, революционная волна могла вознести Азефа к самым вершинам власти; террорист его ранга мог бы получить больше, нежели было отведено до июльского выступления Марии Спиридоновой. По популярности он мог бы соперничать с виднейшими марксистами из РСДРП. Но что толку жалеть об утраченных возможностях? Это все равно, что жалеть о бездетности женщине, которая в глупой юности сама себя лишила будущих радостей материнства.

Если бы батько Махно, получивший за боевые заслуги перед советской властью орден Красного Знамени, не выступил бы против этой власти, возможно, что в более позднее время были бы созданы отряды юных махновцев, а сам израненный и умудренный опытом командарм, а быть может, и заслуженный учитель Советской республики, делился бы с молодежью воспоминаниями о героических и кровавых временах Гражданской войны. В центре Гуляйполя стоял бы бронзовый бюст героя, на который бы с ненавистью гадили белые голуби.

– Глупости юности, – сказал Азеф. – Кружок в Карлсруэ, контакты с противниками самодержавия, выступления… В молодости все мы куда как горячи… А потом подошел молодой человек, предложил посидеть в ресторации, поговорить о жизни. Я пошел поговорить за жизнь и узнал от этого молодого человека, что могу потерять многое. А мне было что терять! Возвращаться назад, к отцу, стать местечковым жидом, которого уважают лишь за умелые руки и способность орудовать иглой… Отец слишком много вложил в меня, чтобы я вернулся вот так – недоучившимся идиотом, у которого никогда не будет твердого положения в обществе. Я растерялся. Через день я дал молодому человеку свое согласие на сотрудничество. А потом я почувствовал вкус в своей тайной работе. Вы даже представить не можете, что я чувствовал, когда с товарищами по партии разрабатывал план покушения на государя на крейсере «Рюрик», а еще через день докладывал о готовящемся покушении в охранку, не раскрывая при этом, разумеется, всех деталей, будто бы неизвестных мне. А потом я с наслаждением следил за тем, кто одержит верх в тайной борьбе. Ведь я был чист: с одной стороны, разработанный план был весьма и весьма перспективен и учитывал все детали, которые были важны для дела, но оставались неизвестными полицейским. Обе стороны были в равном положении, успех мог сопутствовать как одной, так и другой стороне. Я был над схваткой, и это, поверьте старому человеку, господин штурмфюрер, приносило мне немалое удовольствие.

Азеф задумался.

Внешность его – и ранее неприятная – круглая арбузообразная голова, маленькие злые глаза, почти плоский нос, под которым над грубыми похотливыми губами темнела редкая поросль усов – теперь приобрела совершенно гипертрофированные черты. Старость, превращавшая сбалансированные в юности человеческие черты в подлинную карикатуру на них, сделала из облика Азефа что-то жутковатое, но все скрашивала улыбка, теперь она казалось виноватой, и эта виноватая улыбка несколько сглаживала грубые черты, не давая внешности стать чудовищной.

Фон Пиллад напротив являл собой образец арийской чистоты, именно в том виде, в котором ее представляли Адольф Шикльгрубер и Альфред Розенберг. Это был высокий плечистый блондин с голубыми глазами и правильными чертами лица, придававшими Фон Пилладу безликую плакатную привлекательность. Именно таких красавчиков рейхсфюрер Генрих Гиммлер использовал для воспроизводства населения Германии с началом Второй мировой войны. «Встать напротив избранной партнерши! Равнение – налево! Господин штандартенфюрер! Подразделение СС, отправляющее на Восточный фронт, готово к воспроизводству! Разрешите приступать, господин штандартенфюрер?»

Ах, старомодные Гретхены и Михели! Двадцатый век не оставляет времени для чувств.

– Ты испытывал страх от возможного разоблачения? – фон Пиллад сделал пометку в своем блокноте.

– И не однажды, – вздохнул Азеф. – Вы даже не можете представить себе, что значит – ходить по лезвию бритвы. Представьте себе, что вы во Франции и находитесь там нелегально…

Фон Пиллад представил.

Надо сказать, что картина ему понравилась. Фон Пиллад всегда любил французскую кухню, французские вина и французских женщин, знающих толк во французской любви.

– Напрасно смеетесь, – сказал, обиженно тряся щеками, Азеф. – Скорее всего, вы представили себе удовольствия, а надо попробовать представить дело.

В начале сентября 1908 года неутомимый охотник за провокаторами Владимир Бурцев встретился в поезде с бывшим директором департамента полиции Лопухиным.

От Алексея Александровича Лопухина трудно было ожидать сдержанности, когда он узнал о двойной игре Азефа. Евно понял, что суд партийной чести ничего хорошего ему не сулит. Узнав о встрече Лопухина и Бурцева, Евно испытал животный страх. Надо было бежать, но полиция успокаивала Азефа и затягивала выдачу паспорта. Жена и дети уже были в Берлине. Евно Азеф метался по огромной гостиной, чувствуя себя запутавшейся в паутине мухой, к которой медленно и неотвратимо подбирается паук. Некоторое время он сидел, положив перед собой маленький блестящий револьвер, пока не понял, что застрелиться не сможет. Он почти зримо представлял себе маленькую медную пулю, вылетающую из курносого ствола револьвера и впивающуюся в синюю жилку, голубовато вздувающую на виске. Теперь Азеф понимал, что чувствовал Георгий Гапон, когда на шею его надевали веревку и Рутенберг зачитывал ему свой приговор.

Звонок в дверь показался ему ревом труб Страшного суда. Некоторое время он сидел неподвижно, надеясь, что кто-то просто ошибся квартирой. Звонок повторился, и Азеф понял, что это пришли к нему, а быть может, даже – за ним. Нехотя он побрел открывать. В дверях стояли Савинков и Чернов. Бледное лицо Савинкова говорило о том, что произошло что-то неожиданное для всех. Азеф не ошибся. Савинков даже не протянул руки для пожатия. Чернов сделал такую попытку, но взглянул на Савинкова, и рука Азефа, протянутая к Чернову, повисла в воздухе.

– Мы пришли, – сказал Борис Викторович Савинков, – пригласить вас на партийный суд. Есть ли у тебя, Евно, причина, чтобы не явиться на суд своих товарищей?

Кровь медленно приливала к щекам Азефа. Он оживал, понимая, что слова Савинкова означают отсрочку.

– Борис, – укоризненно сказал Азеф. – Вы знаете меня не один год. За мной нет такой вины, которая заставила бы меня бежать от своих товарищей. Мы вместе ходили по лезвию бритвы, мы с тобой провожали в последний путь своих товарищей. Конечно же я приду на суд!

Савинков немного расслабился. Только сейчас Азеф заметил, что рука Бориса Викторовича по-прежнему лежит в кармане пальто. Сердце Евно екнуло, он-то хорошо понимал, что может находиться в кармане члена боевой организации.

– Пустое, – слегка дрогнувшим голосом сказал он. – Я не боюсь Бурцева и его обвинений. То, что говорит Бурцев, не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть: «Купайся сам в грязи, но не пачкай других!» Кроме лжи и подделки у Бурцева ничего нет. Мне остается только надеяться, что суд сумеет положить конец этой грязной клевете!

Савинков смягчился.

– Возможно, Евно, – сказал он. – Мы все знали тебя с лучшей стороны, и не хочется верить, что ты мог запачкать себя сотрудничеством с охранкой. Но в рукаве Бурцева тайный козырь – мы знаем, что он встречался в Германии с Лопахиным.

Говоря это, он не отрывал цепкого взгляда от Азефа.

Азеф постарался спокойно встретить его взгляд.

– Друзья мои, – сказал он. – Я не знаю, что может сказать бывший полицейский, но я по-прежнему утверждаю, что Бурцев – маньяк. Я даже требую суда – ведь моей биографии многие не знают, а коли так, то остается почва для бесчестных манипулирований и спекуляций.

Савинков расслабился и вытащил руку из карманов пальто. Чернов, тенью стоявший подле него, улыбнулся. Увидев это, Азеф понял, что своим хладнокровным спокойствием он выиграл собственную жизнь.

Уже потом после их ухода, Евно начало трясти от страха и ненависти. Он схватил револьвер и выстрелил во входную дверь, потом позвонил Виссарионову, добился у него свидания на явочной квартире, требовал немедленно арестовать Савинкова и Чернова, валялся в ногах, вымаливая паспорт на чужое имя, и добился-таки, что через сутки выехал в Германию под фамилией Неймайера.

– А если бы не выехал? – жадно спросил фон Пиллад. – Ты ведь мог оправдаться? Верно?

– А черт его знает, – чисто по-российски ответил Азеф. – Вряд ли, к тому времени меня крепко зажали.

– Бурцев был опасным врагом? – поинтересовался немец.

– Он был просто занудой, – покачал головой Азеф. – Куда опаснее были мои прежние друзья. Такие, как Савинков, Гершуни, Чернов… Эти бы мне не простили! Слава Богу, что к тому времени уже не было в живых таких народовольцев, как Каляев и Желябов, эти идеалисты гнали бы меня до Антарктиды.

Азеф сидел в кабинете фон Пиллада, и в зарешеченное окно был виден лагерный плац, по которому с метлами бродили тени людей. Лагерный мир был похож на площадку аэродрома, с которого никогда не взлетят «юнкерсы» и «хейнкели», но лишь потому, что бетонная полоса плаца была предназначена для взлета человеческих душ. Отсюда души уносились в вечность.

– Можно задать вопрос? – спросил Азеф.

– Пожалуйста, – фон Пиллад курил, лениво разглядывая глянцевые носки щегольских сапог. Впрочем, вид сапог не вызывал у штурмфюрера особенного восторга, фон Пиллад не привык к форме, его всегда более прельщал цивильный костюм.

– Почему вы так ненавидите евреев? – спросил Азеф.

Фон Пиллад удивился.

– Ты заблуждаешься, – сказал он. – Можно ли ненавидеть стул за то, что он неудобен? Или ненавидеть кочку, о которую ты споткнулся? Вы мешаете жить немецкому народу, ваша смерть – это просто плата за то, что вы стали помехой. Любить, Евно, равно, как и ненавидеть, можно только людей.

Азеф захлебнулся.

– Но мы тоже страдаем, любим, чувствуем боль, – тихо сказал он, исподлобья глядя на немца.

– Фюрер сказал, что все это ваши собственные проблемы, – покачал головой гестаповец. – И боюсь, что отныне вам всем придется с этим жить и умирать. Кстати, о смерти… Вы когда-нибудь наблюдали непосредственные последствия задуманных вами терактов?

– Никогда, – сказал Азеф. – Конспирация требовала, чтобы такие руководители, как я, имели бесспорное алиби где-нибудь вдали от места покушения.

– В этом была ваша ошибка, – резюмировал фон Пиллад, аккуратно притушив сигарету в пепельнице. – Нельзя стоять в стороне. Задумывающие убийство должны быть подобны врачам, вид крови не должен вызывать у них содрогания.

Фон Пиллад имел право говорить так.

Сам он давно не боялся чужой крови, это кровь боялась его.

Стал рабби Исмаил ходить по небу и видит подобие жертвенника подле Престола Всевышнего. И спрашивает он Гавриила:

– Что это?

– Алтарь, – отвечает архангел.

– А какие жертвы приносятся на этом алтаре?

– Души праведников.

– А кто совершает жертвоприношения?

– Великий архангел Михаил!

Выписки из еврейской книги «Хаггада»

Глава четвертая
Права и обязанности

Репетиция проводилась прямо в бараке.

Хор состоял из изможденных, усталых от ожидания смерти людей, и руководил ими известный Азефу человек, руководитель еврейского хора из музыкального городка Бухенвальда – Гаррик Джагута. Гаррик Джагута стоял, ожидая пока певцы лагерного хора разберут тексты. Все было, как обычно, теноры стояли на своем краю, баритоны занимали свое место, басы чистили легкие чуть позади, за нежными альтами, пению которых с удовольствием внимал сам Господь.

– Господа! Господа! – Гаррик нетерпеливо постучал палочкой по подобию дирижерского возвышения. – Начинаем!

– Пора бы уже! – хмуро буркнул руководивший лагерным оркестром рыжий вахмистр Бекст.

Был он грузен, мордаст и небрит. Форма вахмистра обтягивала его фигуру, делая ее похожей на защитного цвета грушу, поставленную на начищенные сапоги. Бекст с подозрительностью и нескрываемой злобой оглядывал хористов. По выражению лица вахмистра можно было понять, что давать певцам каких-либо послаблений Бекст не собирался.

Хористы выжидательно уставились на своего руководителя.

– С первой цифры, – нервно сказал Джагута, стараясь не смотреть в сторону вахмистра. – Прошу! – и взмахнул палочкой.

 
Воздайте Господу, сыны Божии,
воздайте Господу славу и честь
 

– Стоп, стоп, стоп! – Бекст рьяно ринулся в полосатые ряды небритой рыжей мордой, маленькими ржавыми от шнапса глазами высматривая нарушителя. – Ты сфальшивил сейчас, подлец!

Каждый сжался, надеясь, что обращаются не к нему.

– Ты сфальшивил! – палец вахмистра обличающе уперся в нарушителя.

– Никак нет, господин вахмистр! – у отвечавшего певца был красивый и глубокий баритон, но сейчас он лепетал, как испуганный ребенок. – Я не фальшивил! Это не я!

– Я слышал, – со злорадством сказал Бекст. – Меня не проведешь, дерьмо! У меня абсолютный слух! Вон из рядов!

У вахмистра Бекста действительно был слух. Он прекрасно играл в компаниях на губной гармонике, но вот аккордеон ему не давался, возможно, он был излишне тяжел, а быть может, инструмент этот был создан совсем не для Бекста. Вахмистр терпеть не мог, когда над ним подсмеивались, сейчас он мстил хористу, как только может мелко и ничтожно мстить истинному таланту рядовая посредственность, которая обрела над талантом внезапную власть. Посредственность всегда полагает, что ничего сложного в мастерстве нет. Так, во время представления оперы Моцарта «Дон Жуан» в Париже один развязный молодой человек стал громко подпевать исполнителям, и это мешало зрителям. Один из них, не выдержав, громко воскликнул: «Вот бестия!» – «Это вы мне?» – спросил молодой человек. «Нет, – сердечно сказал зритель. – Я имел в виду Моцарта, который мешает вас слушать». Вахмистр Бекст был из тех, кто бездарно подпевает, но требует восхищения своим призрачным мастерством. Губная гармошка, это знаете ли, тоже инструмент! Кто знает, каким инструментом пользовался бы Моцарт, не случись у него рояля!

– Вон из рядов! – сказал вахмистр и с хищной нетерпеливостью потащил хориста за шиворот.

– Господин вахмистр! Клянусь, что это не я! – певец чуть не плакал, и Азеф понимал причину его испуга. Изгнанный из хора, певец становился ненужным и отправлялся на штрафной двор.

Последняя и самая горькая неудача!

– Я сказал – вон! – загремел Бекст. – Вздумал надуть меня! Никогда ты не пел ни в какой опере, дерьмо! Ты – дерьмо! Повтори!

– Я никогда не пел в опере. Я никогда не пел в опере. Я – дерьмо, – забормотал хорист.

Вахмистр осклабился. В пустоте его бутылочных глаз загорелся живой огонек.

– Лжец! – сказал он.

– Лжец! – упавшим голосом согласился провинившийся хорист.

– И ты никогда не пел в опере?

– И я никогда не пел в опере, – безжизненным голосом повторил хорист.

Азеф узнал и его.

Господи, что делают с людьми люди!

Вчера еще многие считали бы за счастье внимать в тишине ложей несущемуся со сцены божественному голосу Соломона Беная, которого пресса иной раз сравнивала с Бат Колом, падающим на землю с хрустальных небес. Истинно божественный голос был у этого оперного певца. Бат Кол, божественный глас, о котором упоминали в многочисленных рецензиях критики и за который певцу отплачивалось корзинами цветов и аплодисментами. Из-за него теряли разум и осторожность экзальтированные поклонницы, в его уборной устраивали скандалы люди света и полусвета. «Две черных розы я принес/ и на немое изголовье/ их положил,/ и сколько слез/ я пролил с нежностью любовной./ Но тьма нема…»

Тьма нема.

– Вон, негодяй! – с важной значительностью дорвавшейся до власти бездарности сказал вахмистр Бекст. – Ты ответишь за свой обман. Клянусь, не будь я Бекст, еще сегодня ты расплатишься за все свои гнусные поползновения! Уведите его!

Тьма нема…

– Господин вахмистр, – услышал Азеф и вдруг догадался, что это говорит он сам. – Он действительно талантливый оперный певец, я не раз слушал его в Вене.

Вахмистр побагровел, и щетина на его упрямом подбородке встала торчком.

– А это еще что за защитник? – зловеще сказал он и двинулся к Азефу. – Мне показалось, что здесь кто-то воняет? Ты, старик?

Он легко и брезгливо ударил Евно по щеке.

Азеф упал. Много ли нужно воздушному змею, прожившему жизнь, полную бурных ветров?

– Отведите это дерьмо на штрафняк! – сладостно приказал вахмистр конвоирам. Назначив себе жертву, вахмистр обрел душевное равновесие. – После репетиции я сам объясню ему, кто он такой и где его место! А ты! – он повернулся к Соломону Бенаю, – ты стань в строй! Возможно, ты еще сумеешь проблеять в такт остальным баранам!

Ему не довелось привести в исполнение свою угрозу Евно Азефу. Через несколько минут, когда растерянный хор еще собирался с силами, чтобы пропеть:

 
Воздайте Господу славу имени его;
поклонитесь Господу в благолепном святилище его!
 

и спеть это так, чтобы не вызвать недовольства привередливого небритого меломана в военной форме, в бараке появился разъяренный штурмфюрер фон Пиллад, ведя перед собой спотыкающегося Азефа. За ними шли растерянные конвоиры, опустив головы в рогатых касках. Карабины висели за их спинами.

Хор замер в страшных предчувствиях.

– Кто приказал отправить этого заключенного на штрафной двор? – спросил фон Пиллад. – Я спрашиваю, кто это сделал?

– Это сделал я, господин штурмфюрер, – признался вахмистр Бекст, но в голосе его звучала некоторая дерзкая усмешка, словно бы говорившая начальнику: ну я это сделал. Не нравится? А что ты мне сделаешь? Я здесь для этих дохляков Бог и король, как бы это тебе не претило, сопляк. Ты еще в пеленки ссался, а я уже за кайзера Вильгельма в бой ходил!

Фердинанд Бекст действительно принимал участие в Первой мировой войне. Правда это было или нет, но Фердинанд в подпитии не раз рассказывал товарищам по команде, что он гнил в окопах вместе с будущим фюрером и даже, было дело, спас этого сосунка, когда французы на немецкие позиции танки пустили. Фердинанду не особо верили, ты, браток, пиво сквозь зубы соси, да пальцы особо не разгибай с подсчетами своих услуг фюреру, вот и проживешь долго и счастливо, а то ведь смотри, кого гестапо берет, тот назад не возвращается, тут и сажать никуда не придется, сунут в толпу кацетников, и тогда худей, Ферда, может быть, женщинам нравиться станешь. Если, конечно, до конца срока продержишься.

Но только очень может быть, что какая-то правда в словах Фердинанда была, потому что в гестапо его не забирали и даже в начале года прислали медаль «За храбрость». Не Железный крест, конечно, но все же, все же… В лагере Фердинанда Бекста уважали, оттого его порой и заносило.

Только на штурмфюрера это наглое признание Бекста особого внимания не произвело. Только кивнул головой, как бурш, которого на дуэль вызвали:

– Благодарю, солдат!

После чего без особой торопливости достал маленький пистолет «Вальтер» и так же неторопливо прострелил наглому вахмистру его арийскую рыжую, но оттого не менее глупую башку.

Наклонившись над хрипящим вахмистром, фон Пиллад удовлетворенно кивнул, выпрямился и посмотрел на хористов, чьи ряды уже потеряли свою стройность. На него со страхом смотрели серые лица лишенных будущего людей, о чем фон Пиллад знал лучше остальных. Все они гонялись за пылью, сердца ввели их в заблуждение, и никто из них не мог освободить души и сказать: «Не обман ли в правой руке моей?» Фон Пиллад даже не стал говорить им, что он и только он является хозяином душ, живущих в лагере людей. Это было ясно и так.

– Начали! – приказал фон Пиллад Гаррику Джагуте. – С первой цифры! Ну!

Странной была реакция Берлина. Вроде бы убили арийца, убили без следствия и суда, за подобные действия многие могли погонами поплатиться. Кого защищал штурмфюрер? Еврея махрового, да к тому же с явным коммунистическим душком! Такие вот нигилисты стреляли в принца Фердинанда перед Первой мировой войной! (История Евно Азефа в нужных пропорциях известна была обитателям лагеря и восторга среди обеих сторон не вызвала.) Руководство лагеря не сомневалось, что паршивый интеллигент, случайно попавший в славные ряды СД, жестоко поплатится за свой неразумный поступок. Тем более что линия партии совершенно не менялась и первые эшелоны с узниками, на одежде которых желтели кривые шестиконечные звезды, уже начали поступать со всей Европы. Говорили, что король Дании Христиан сочувственно относился к евреям и даже сам нашил на свою королевскую одежду шестиконечную звезду, а его примеру последовали многие поданные и даже, рискуя жизнью, переправляли жидов в нейтральную Швецию. Некоторые сомневались в том, что подобное могло произойти. Другие говорили, что фюрер проявляет ненужную нерешительность, уж если датский королек поставил себя на одну ступень с этими человекоподобными существами, то надо бы и его привезти в любой из германских лагерей превентивного заключения, а доктору Геббельсу подать все это в «Фолькише беобахтер» как пример истинного человеколюбия. Сказано же самими иудеями: «розга и обличение дают мудрость».

Рейх должен был наказать фон Пиллада за смерть своего бойца. Однако в ответе из Берлина было сказано: «Оставить без последствий». Стало ясно, что СД обладает jus vitae ntcisque, вечным правом над жизнью и смертью.

И, следовательно, лучше этого было не обсуждать.

Недочеловек – это на первый взгляд полностью идентичное человеку создание природы с руками, ногами, своего рода мозгом, глазами и ртом. Но это совсем иное, ужасное создание. Это лишь подобие человека, с человекоподобными чертами лица, находящееся в духовном отношении гораздо ниже, чем зверь. В душах этих людей царит жестокий хаос диких, необузданных страстей, неограниченное стремление к разрушению, примитивная зависть, самая неприкрытая подлость. Одним словом, недочеловек. Итак, не все то, что имеет человеческий облик, равно. Горе тому, кто забывает об этом.

Г. Гиммлер

Кто бы из евреев и славян, выживших в нацистских лагерях, не подписался бы под этими словами? Кто бы с ними был не согласен? Разве можно было назвать людьми тех, кто охранял концлагеря? Достаточно посмотреть на сохранившиеся пожелтевшие фотоснимки охранников, чтобы понять – Генрих Гиммлер был прав.