Текст книги "Мрак тени смертной"

Глава пятая
Ливанский кедр

Фюрер был в прекрасном настроении.

Гиммлеру даже показалось, что вождь мурлычет в усики модную в Берлине песенку из оперетки. Гитлер надел белый костюм, под пиджаком темнела коричневая рубашка. Галстук фюрер подобрал в тон рубашке. На лацкане пиджака желтел золотой значок члена НДСАП, на правом рукаве краснела повязка со свастикой.

– Доброе утро, Генрих, – первым сказал фюрер, и это было знаком расположения вождя. – Как спалось?

– Спасибо, хорошо, мой фюрер, – Гиммлер старался быть лаконичным. – Мне кажется, у вас сегодня хорошее настроение?

– Прекрасное, Генрих, прекрасное! – с улыбкой поправил рейхсфюрера Гитлер. Губы вождя раздвинулись в улыбке, чуть приподнимая щепотку черных усиков. – Я понял, что вы с утренним докладом? Боже мой, до чего надоели государственные дела! Вы не представляете, Генрих, как хочется отбросить в сторону все заботы, уехать в Бертесгаден, побродить по лесу, полюбоваться красотой, которую нам дает мир…

Он подозрительно посмотрел на рейхсфюрера.

– Конечно, – сказал он. – Вы подобно Герингу не можете бродить по лесу без охотничьего ружья. Говорят, что он в своем поместье охотится на ручных оленей?

Герман Геринг действительно был страстным охотником. В своем восточном поместье, среди столетних дубовых рощ он держал ручных оленей. Иногда Боров, как называли рейхсмаршала в окружении рейхсфюрера, мнил себя древним тевтоном, надевал тунику и охотился со специально изготовленным для того луком на доверчивых и привыкших брать хлеб из рук животных. Несколько раз Гиммлер докладывал фюреру о художествах партийного товарища, об излишествах, которыми он окружил себя в «Каринхалле», о коллекции картин, которые он начал собирать из имущества репрессированных евреев. Реакция фюрера оказалась неожиданной.

– Не трогайте Германа, – сказал фюрер. – Вы ведь понимаете, Генрих, он – лицо нашей партии. Замок Геринга принадлежит народу, как и все то, что находится в нем. Лицо нашей партии должно быть улыбчивым!

Рейсфюрер понял, что позиции Геринга по-прежнему сильны, а потому избегал в разговорах с вождем обсуждать поведение его любимца. Кумиром Адольфа Гитлера был советский вождь Сталин, фюрер любил его и ненавидел, он преклонялся перед русским диктатором, он вспоминал о нем ежедневно и ежечасно, особенно сейчас, когда в далекой России шли судебные процессы по делам политических противников Иосифа Сталина. Копируя русского вождя, фюрер уделял большое внимание авиации, естественно, что летчики являлись его любимцами и первыми из них были герои прошедшей войны – Геринг и Рихтсгофен.

– Но я вами недоволен, Генрих, – с ласковой улыбкой, показывающей на притворство, сказал фюрер. – Скажите, зачем вашей службе ливанский кедр?

Вопрос ошеломил рейхсфюрера. Он не знал, что ему ответить на него. Сказать, что не осведомлен? А вдруг все сказанное будет простой дружеской подначкой, Гитлер не любил сальности или двусмысленности, но обожал розыгрыши, все сказанное им, возможно, предназначалось только для того, чтобы полюбоваться замешательством на лице начальника тайной полиции, этой святой инквизиции великого рейха. Нельзя сказать, что ты ничего не знаешь, ведь обязанностью начальника тайных служб как раз и является знание всего того, что делается в государстве. Что же можно сказать о том, кто ничего не знает о делах своей собственной службы. Надо было отвечать, и Гиммлер выбрал путь осторожности.

– Ливанский кедр? – улыбнулся рейхсфюрер.

– Именно, – Гитлер наслаждался видимым недоумением Гиммлера. – Сегодня утром у меня были Риббентроп и граф Чиано. Граф любезно сообщил, что дуче выполнил просьбу вашего Эйхмана. Три кубометра прекрасного ливанского кедра отправлены в Берген-Бельзен.

– Эйхман – хороший организатор, – осторожно сказал Гиммлер. – Я выясню и доложу, мой фюрер. Я не думаю, что Эйхман решит тратить государственные деньги на пустяки.

– Полно, Генрих! – фюрер был доволен своей маленькой победой: он поставил в тупик своего министра-всезнайку. – Ты мне лучше скажи, как решается еврейский вопрос?

Адольф Гитлер был убежден, что среди евреев имелись и порядочные существа, но он был убежден, что число их крайне мало, в основном евреи не сознают деструктивного характера своего бытия. Но тот, кто разрушает жизнь, – считал Гитлер, – обрекает себя на смерть, и ничего другого с ним не может случиться. Однажды, в застольной беседе, он сказал Гиммлеру: «Мы не знаем, почему так заведено, что еврей губит народы. Может быть, своей разрушительной деятельностью он стимулирует активность других народов? Порой евреи не кажутся мне людьми, они кажутся мне бациллами, которые проникают в тело и парализуют его».

Рейхсфюрер полностью согласился с ним. Да, мой фюрер, это унтерменьши, и даже не люди, а существа, имеющие человеческий облик, они лишены арийского величия и не могут претендовать на какую-нибудь значимую роль на земле. Рейхсфюрер СС имел маленькую птицеферму, на которой бывал в редкое свободное время. Для того чтобы птицы росли здоровыми, требовалось постоянно вести выбраковку больных и уродливых особей. Чтобы росло здоровым человечество, необходимо было постоянно заниматься селекцией человеческого рода, безжалостно уничтожая унтерменьшей. Если не делать этого, унтерменьши погубят человечество, как это уже не раз бывало в истории.

Открыв папку, он приготовился к докладу.

– Не надо, – сказал Гитлер, отметая саму возможность доклада рукой. – Не надо цифр, мой дорогой педантичный друг! Я знаю, как ты у нас любишь цифры! Как себя чувствует Гудрун? Я слышал, твоя дочка болела?

– Кризис позади, – рейхсфюрер закрыл папку и снял пенсне. – Рождество мы встречали вместе. Если бы вы знали, как была рада жена, что в эти дни мы были вместе! Что касается евреев, мой фюрер, можете быть уверены, мы делаем все возможное и невозможное, чтобы в Европе этот вопрос был решен навсегда! Из Германии выехали лишь те евреи, которые доказали, что могут выехать. Но далеко ли они уехали, мой фюрер! Вы же знаете, что еврей всегда держится близ мутной воды, в ней удачливей ловить рыбку. Придет время, и мы будем ввозить их обратно, но не для того, чтобы они заводили у нас свои экономические порядки!

– Знаете, Генрих, я подумал, а стоит ли ввозить их в рейх? Может быть, нужно решать вопрос прямо на месте? С польскими евреями надо решать вопрос в Польше, с венгерскими – в Венгрии. Вы ведь знаете, как чувствителен и сентиментален немецкий обыватель, ему может не понравиться происходящее. Зачем ранить душу немецкого бюргера? Пусть евреи идут в небеса с родной земли, где они верили в рай и ад.

Гиммлер сделал торопливую пометку в блокноте.

– Я понял вашу мысль, мой фюрер!

– Я знал лишь одного порядочного еврея, – задумчиво заметил Гитлер, наливая в стакан висбаденскую минеральную воду. – И о том мне известно со слов Дитриха Эккарта.

– И кого он считает порядочным евреем? – удивился Гиммлер.

– Отто Вейнингера, – сказал фюрер, принимаясь мелкими глотками пить воду. – Закончив книгу «Пол и характер», он осознал, что еврей живет за счет других наций, и покончил с собой.

– Да, это мужественный поступок, – согласился Гиммлер. – Я думаю, что он правильно поступил, избавив моих людей от излишней работы. Кстати о людях! Я познакомился с чешской уголовной полицией. Великолепный человеческий материал! Таким место в СС, мой фюрер!

Гитлер вновь наполнил стакан. Казалось, он пропустил слова своего начальника тайной полиции мимо ушей.

– Странно, – сказал он. – Меня с утра мучит жажда. А насчет Вейнингера… Знаешь, Генрих, я давно пришел к выводу, что не следует так уж высоко ценить жизнь каждого живого существа. Если эта жизнь необходима природе, она не погибнет. Муха откладывает миллионы яиц. Все ее личинки гибнут, но мухи остаются. С людьми происходит то же самое, и я согласен с Дарвином – в природе выживают сильнейшие особи. Евреи – слабы духом, их кровь уже не может родить субстанции, из которой родится мысль. Следовательно, они тормозят развитие более сильной нации.

– Вы совершенно правы, – вежливо сказал Гиммлер. Выждав, он осторожно осведомился: – Я вам еще необходим, мой фюрер?

Фюрер поднялся, мягко прошелся по комнате, сжав пальцы рук перед собой. Постояв у окна, он с доброй улыбкой повернулся к Гиммлеру.

– О делах в рейхе мне доложит Гесс, – сказал Гитлер. – Можете заниматься своими делами, Генрих. Я еще должен выгулять Мека и Блонди. Удивительные собаки, Генрих, они признают только меня, своего хозяина. И еще, пожалуй, Еву…

Гиммлер поднялся.

– Неудивительно, что Мек признает именно вас, мой фюрер, – сказал он. – Хозяином вас признает вся Германия. Придет время, и признает весь остальной мир.

Гитлер засмеялся и поставил на стол пустой стакан.

– Идите, Генрих, идите, – сказал он, весело ухмыляясь. – У рейхсфюрера СС очень много работы, а лизнуть меня в зад достаточно менее занятых людей.

На Принцальбрехтштрассе дорога была перекрыта, велись подземные работы. Рейхсфюрер СС нетерпеливо заерзал по коже сидения, с досадой человека, не привыкшего тратить время даром. Он подумал, что было бы очень хорошо, если бы соответствующие службы придумали телефон, который можно было бы устанавливать прямо в машине. Тогда можно было бы спокойно поднять трубку и попросить фройляйн телефонистку соединить рейхсфюрера с оберштурмбаннфюрером СС Эйхманом, чтобы выяснить, для каких нужд ему понадобился ливанский кедр, да еще так срочно, что он лично обратился в итальянское посольство к дипломату и родственнику дуче графу Чиано.

Важно всегда иметь перед собой конечную цель. Вы должны быть особенно упорными в достижении своей цели. Тем более гибкими могут быть ваши методы достижения этой цели. Выбор методов предоставляется на усмотрение каждого из вас, если нет общих подходящих указаний в форме директив. Упорство в достижении целей, максимальная гибкость в выборе методов. Поэтому вы не должны быть особенно строгими к ошибкам ваших подчиненных, а должны постоянно направлять их на путь достижения цели…

Ставьте себе высокие, кажущиеся даже недостижимыми, цели, с тем, чтобы фактически достигнутое всегда казалось частичным. Никогда не пресыщайтесь достигнутым, а всегда оставайтесь революционерами.

«Двадцать заповедей поведения немцев на Востоке»

Директива от 1 июня 1941 года

Глава шестая
Начинка для Голгофы

Он был худ, рыжеволос и бородат.

В редкие свободные минуты он углублялся в себя, думал о чем-то и улыбался своим мыслям. Даже придирки конвоиров, которые после гибели вахмистра Бекста стали более сдержанными в своих поступках и желаниях, даже их злые окрики не могли вывести этого странного человека из состояния внутреннего равновесия. Спокойствие и сдержанность – вот стороны монеты, которую он постоянно держал в кармане своей души.

Азеф наблюдал за ним со стороны.

Человеку было немногим более тридцати, он не отличался особой властностью, но, странное дело, люди прислушивались к его спокойному негромкому голосу, когда вечерами он начинал говорить, в бараке, где беспокойными волнами ходил людской гомон, наступала внимательная тишина.

– Сказано было, – сказал этот странный человек, присаживаясь среди других и нервно потирая длинные сухие пальцы, которые, казалось, жили отдельной самостоятельной жизнью. – Остерегайтесь людей: ибо они будут отдавать вас в судилища, и в синагогах своих будут бить вас и поведут вас к правителям и царям…

– Не в судилища они нас отдают! – зло сказал невысокий черноволосый крепыш, ртутно-подвижный, он не мог оставаться на месте и все мерил пространство от грубых нар со скудными человеческими пожитками до зарешеченного окна, из которого влажными глазами звезд смотрели тоскливые небеса. – Они нас без суда и следствия убивают, детей, сволочи, не щадят. Нужны мы их правителям, как же! Слышали, что они поют? Сегодня им принадлежит Германия, завтра будет принадлежать весь мир! Чем покорнее мы ждем смерти, тем быстрее она нас настигнет и тем злее будет. Подставь им щеку, они тебе голову снесут!

Рыжеволосый человек поднял на него внимательный взгляд.

– Успокойся, Андрей, – сказал он. – Это предопределено, люди уходят, а народ пребывает в вечности.

– А я не хочу уходить! Не время еще уходить, – возразил крепыш. – И потом, если уходят люди, не значит ли это, что скудеет народ, который эти люди составляют? Что останется от народа, если станут сжигать на кострах его представителей?

– В нашей ситуации можно сделать лишь одно, – мягко возразил собеседник. – Мы должны молиться и верить в небесную справедливость.

– Мы должны запасаться ножами и заточками, – возразил черноволосый противник непротивления злу. – Если каждый из нас унесет с собой жизнь врага, то наступит время, когда и им будет несладко. А главное – надо думать, как бежать отсюда!

Азеф подмечал многое. Андрей Дитрикс и Симон Ленц, евреи из Мюнхена, сделали нечто вроде заточенных пик и самодельное оружие свое прятали в тайнике, устроенном в туалете. Левий Бенцион использовал время для изучения территории лагеря и прикидывал, нельзя ли сделать подкоп для побега. Иаков Алферн собирался умереть не в одиночку, он надеялся прихватить с собой в ад кого-нибудь из немцев, все равно кого, лишь бы оказался поближе к нему в день казни.

Азеф добросовестно докладывал фон Пилладу о своих наблюдениях. К его удивлению, фон Пиллада не интересовало оружие, подкопу и мыслям о побеге он вообще не уделил внимания, как и желанию Алферна уйти из жизни не одному. Более внимательно он выслушивал то, что Азеф рассказывал о проповеднике из барака. Он заставлял Евно вспоминать детали, дословно воспроизводить сказанное и даже записывал все это на странный громоздкий аппарат с двумя катушками, на которых вращалась тонкая коричневая лента.

– Странно, – сказал Азеф, когда они в очередной раз закончили свою работу. – Вы обращаете внимание на смиренного дурака и совсем не опасаетесь тех, кто может представить реальную угрозу.

Фон Пиллад засмеялся, убирая в шкаф свой громоздкий записывающий агрегат.

– В этом мы не одиноки, – сказал он. – Нам есть с кого брать пример!

Он наклонился за столом, роясь в его тумбе, и выпрямился, держа в руках человеческий череп.

– Знаешь, чей это череп?

Азеф равнодушно посмотрел на человеческий череп в руках штурмфюрера. Когда-то высокая лобная кость черепа скрывала человеческий мозг, в котором бушевали страсти, любовные устремления и ненависть, радости, боли и несомненные обиды. Обиды прошли. Осталась бело-розовая, еще не пожелтевшая от времени кость, темные впадины на месте бывших глаз сохраняли укоризненное выражение, отсутствующий нос навевал мысли о люэсе, а испорченные зубы черепа напоминали о том, что человек жил бурной жизнью, полной излишеств и столкновений.

– А какая разница? – спросил он.

– Действительно, – фон Пиллад аккуратно поставил череп на стол.

Сев на свой стул, он некоторое время вглядывался в пустые глазницы.

– Разницы нет, но я скажу, что этот человек был первым посетителем нашего исправительно-трудового лагеря. Его звали Адам Лейбович, не знал такого?

– Не знал, – сказал Азеф. – А вы коллекционируете черепа?

– Разве я похож на некрофила? – удивился фон Пиллад. – Нет, я не собираю черепов, но этому… Этому предстоит особенная судьба. Ведь он некто, вроде прародителя.

Азеф поднял глаза на немца.

– Ты знаешь, Раскин, у человечества особое отношение к черепам, – сказал фон Пиллад. – Кажется, это скифы из черепов побежденных князей делали чаши для вина? Украшали их золотом и драгоценными камнями, и это считалось… как это будет по-русски?

– Откуда мне знать? – огонек интереса в глазах Азефа вновь погас. – Мне не доводилось пить из черепов.

Фон Пиллад погрозил пальцем.

– Раскин умаляет себя, – сказал он. – Конечно, ты не русский князь, но и в жизни Азефа были торжественные дни.

Азеф покачал головой.

– А вы знаете, что в свое время могилу Николая Васильевича Гоголя разрыли для того, чтобы забрать его череп, – криво улыбаясь, спросил он.

– Гоголь? – немец недоуменно вздернул глаза. – Я не понял. Гоголь есть русская птица, так?

– Это для вас Гоголь – птица, – вздохнул Азеф. – А для тех, кто жил в России, Гоголь – великий русский писатель.

– О-о, Гоголь! – немец радостно закивал головой. – Нотш перед Рождеством! Да, я знаю, знаю, доцент Беккер рассказывал нам об этом мистическом авторе России. Но он умер давно?

– Да, – Азеф жадно смотрел в окно. – Господин шарфюрер, для чего вы заставили меня работать на вас? Неужели для того, чтобы я рассказывал вам о мелких грехах заключенных, которых вы вскоре ликвидируете?

– Ты – молодец, – сообщил штурмфюрер. – Ты смотришь в корень, Раскин. А у тебя не возникает мыслей по поводу того, для чего ты нужен? В конце концов, не из-за каждого расстреливают без суда и следствия немецкого солдата, вся вина которого заключалась в том, что он дал волю чувствам!

– Я теряюсь в догадках, господин штурмфюрер, – сказал Азеф.

– Прекрасно! – воскликнул фон Пиллад. – Догадки позволяют совершенствовать свой разум. Хотя современная наука не считает еврея мыслящим существом, мне кажется, что на тебя наложила свой отпечаток Россия. У тебя есть… – он пощелкал пальцами, – сообразительность. Продолжай ломать голову дальше. В мире нет ничего необъяснимого, он материален, а потому рано или поздно, но все разъясниться. Мне хочется, чтобы ты нашел ответ сам. Твой выбор должен быть осознанным. Скажи, Раскин, какое качество своей натуры ты считаешь основополагающим? Каков краеугольный камень заложен в основание твоей души?

Хороший вопрос задал штурмфюрер.

Что было главным в характере Азефа? Природная изворотливость? Ненависть к той и другой стороне человека, стоящего на терминаторе – сумеречной полоске между добром и злом?

Удивительное дело, но понятия добра и зла менялись в зависимости от взгляда, которого придерживалась исповедующая эти понятия сторона. Проповедуя терроризм, эсеры резко выступали против применения смертной казни к пойманным революционерам. Царские сатрапы, проводя подлую политику в отношении своего народа, были против того, чтобы народ в них за это стрелял и метал бомбы. Человек, оказавшийся в терминаторе, противостоял и тем и другим. Проводя теракты, он мстил одной стороне, но, выдавая участников этих актов, поступал не менее справедливо по отношению к другой. Может быть, главным была именно обособленность позиции? Или главным было то, что он относился к происходящему, как к игре? По сути своей человеческая жизнь напоминает театр, в котором каждый играет предопределенную ему роль. Понятия этики и морали условны, они зависят от ценностей, которым поклоняется общество. Именно поэтому Азеф не воспринимал тех, кто считал стыд вечной категорией, существующей в мире независимо от природы. Мир блефовал, у него на руках была слабая карта. Почему должен был открывать карты Азеф?

– Я не задумывался об этом, – сказал Евно. – Мир был жесток, и я просто пытался в нем выжить.

– И это тебе едва не удалось, – без усмешки сказал немец. – Старайся, Раскин, у тебя еще остается шанс умереть от старости.

Он посидел, постукивая сухими длинными пальцами с ухоженными ногтями по черепной кости.

– Как там, у Шекспира? – спросил он. – Бедный Йорик… Когда-то он носил меня на своих плечах…

– Довольно вольное переложение Шекспира, – криво усмехнулся Евно Азеф.

– Дело не в словах этого англосакса, – отмахнулся штурмфюрер. – Придумать Гамлету монолог он мог бы и поумнее. Древние источники говорят, что Голгофа скрывает в своих недрах череп первого человека – Адама Кадмона. Христианский Бог принял страдание там, где был зарыт первородный грех. Тебе не кажется, что Бог слишком склонен к эффектам? Но если мы это прощаем Ему, то почему не быть немножечко позером человеку, ведь это простительно, человек – всего лишь плохая копия своего всемогущего создателя. Верно?

– Не знаю, – сказал Азеф. – Я не успеваю бежать за вашей мыслью, господин штурмфюрер! Философия – плохое занятие для голодного человека, еще опыт Греции и Рима учит нас, что философствовать хорошо на полный желудок, философствовать натощак – просто опасно.

– Да, да, – согласно кивнул фон Пиллад. – Я сам должен был подумать об этом. Сейчас тебе принесут поесть.

Он позвонил.

Высокий темнолицый и оттого кажущийся хмурым рядовой эсэсовец выслушал приказ штурмфюрера и принес судки, в котором еще дымились горячие блюда. Азеф с некоторой опаской принялся за еду. После каждой ложки супа он застывал и прислушивался к своему организму, который на внезапную сытность мог отреагировать своеобразно.

Однако – обошлось.

– Знаешь, Раскин, – сказал штурмфюрер, с брезгливым любопытством наблюдавший за тем, как жадно поглощает еду Азеф. – Меня всегда поражало лицемерие христианских художников. Если они рисовали путь на Голгофу, то Иисус Христос у них всегда сгибается под тяжестью креста. А ведь в Евангелии точно указывается, что крест нес Симон Киренеянин. И Матфей пишет о том, и Марк… Зачем же лицемерить, тем более что висеть на кресте под жарким пустынным солнцем не самое сладкое занятие?!

– Не знаю, – устало сказал Азеф. Закончив поглощать пищу, он сразу осоловел. Мысли его стали ленивыми и тягучими, сейчас даже неожиданная угроза смертью не могла бы встряхнуть достаточным образом душу, уставшую от внезапно навалившейся сытости.

– А ты говорил, что философствовать хорошо на полный желудок, несколько разочарованно сказал штурмфюрер фон Пиллад. – Ладно, Раскин, иди в барак и попытайся подумать над тем, что я тебе сказал сегодня.

– Над чем именно? – поинтересовался Азеф. – Над лицемерием художников? Над монологом Гамлета? Или о фундаменте, на котором стоит человеческая душа?

Штурмфюрер внимательно посмотрел на него.

– Я вижу, что сытость – это обязательное условие для сарказма, – сказал он. – Но в твоей ситуации он неуместен. Подумай над тем, что скрывают толщи Голгофы. Суть пирога именно в начинке, Раскин. Именно в начинке.

Мученичество Богочеловека и искупление мира через Его кровь было существенной частью многих религий. Восточно-индийский эквивалент Христа – это бессмертный Кришна, который, сидя в лесу, играет на флейте и чарует своей музыкой зверей и птиц. Считается, что этот боговдохновенный Спаситель человечества был распят на дереве его врагами, но при этом были приняты все меры для того, чтобы скрыть произошедшее. Материальная смертная плоть Спасителя исчезла, обретая небесное жилище, и дерево, на котором висело тело, вдруг покрылось красными цветами, распространяющими тончайший аромат. По другой версии, Кришна был привязан к крестообразному дереву и только после этого убит стрелами.

В книге Мура «Индусский пантеон» есть картина, на которой изображен Кришна, руки и ноги которого пронзены гвоздями.

На знаменах римских легионов, оккупировавших Малую Азию, были изображения распятого на кресте человека.

История тайных учений, том 2