Текст книги "Мрак тени смертной"

Соломон, впечатленный этим, приказал подвесить бревно с золотыми украшениями над входом в Храм. Однако его жадный внук украл золото и спрятал бревно, чтобы скрыть следы своего преступления.

Он зарыл бревно в землю, и в этом месте немедленно забил ключ, известный под названием Бетезда. В воде этого ключа излечивались больные со всей Сирии.

Постепенно Адамово дерево вновь вышло на поверхность и стало использоваться, как мост между Иерусалимом и Голгофой.

По преданию, из него был сделан крест, на котором распяли Сына Человеческого. Крест этот был установлен там, где был захоронен череп Адама.

По книге «Ветры легенд» Якова де Воргейна

Надо ли удивляться, что этим деревом был именно ливанский кедр?

Глава семнадцатая
Ночь прощения

Храпел и постанывал барак.

Зимние холода уже ушли, но печь в бараке горела. Голубые рыжие языки пламени над поленьями свивались в кольца, и стоял запах костра, перебивая запах немытого человеческого тела и грязи. Из проема, за которым скрывался туалет, несло ледяным гадким запахом слежавшихся нечистот.

Евно Азеф плотнее запахнулся в полосатый бушлат, подсел поближе к огню и безрадостно усмехнулся. Хорошо, что он не видел себя в зеркало. Бугристый уродливый череп, обтянутый серой кожей, заставлял вспомнить о смерти.

Впрочем, в отношении своей внешности Евно не обманывался.

До ареста он весил более ста килограммов. Пища, лишенная белка, не давала восстанавливаться организму, и теперь там, где когда-то были складки жира, так раздражавшие Азефа после его пятидесятилетия, кожа висела складками, по-прежнему подчеркивая несовершенство фигуры. Но не это занимало мысли Азефа.

Сейчас он вернулся к тому, что когда-то давно забыл и старался не вспоминать. Умер Макарка, как говорили русские, и хрен с ним!

Но теперь, когда нацистское государство востребовало его низменные качества, Азефа вновь охватили сомнения. Да, провокаторы предавали. Предавала Серебрякова, предавали Гапон и Малиновский, даже Гартинг занимался провокаторской деятельностью. Но делалось это на благо империи и, следовательно, было на пользу обществу. С другой стороны, такие работники охранки, как Бакай, предавали подпольщикам уже самих провокаторов. А так как подполье действовало в нарушение законов, иначе оно не было бы подпольем, то действия этих охранников противоречили задачам их службы и подпадали под статьи Уголовного Уложения империи, а значит, были вредны и опасны для государства. С победой большевиков все поменялось. Большевики судили и расстреляли Малиновского и Серебрякову, они не пощадили бы и попа Гапона, останься тот жив, но возвели в герои Бакая и ему подобных. Но в то же самое время большевики не гнушались пользоваться услугами предателей и провокаторов. Ведь только наивный и неискушенный человек мог полагать, что деятельность ВЧК была бы возможна без агентуры. «Что же получается? – думал старый провокатор. – Взгляд на предательства меняется в зависимости от того, по какую сторону баррикад мы находимся?»

Выходит, марксисты были правы, предательство, как любое общественное явление, требует диалектического подхода, а все эти моральные оценки, которое дает людям общество, зависят лишь от того, на чьей стороне выступает предатель.

В глубине души Азеф понимал, что он уникален – в свое время он предавал сразу обе стороны, потому что презирал всех. Охранке он отдавал своих боевиков, а боевикам отдавал тех, кого берегла политохрана. Все они были безразличны ему. Но и нужны – ведь финансовое благосостояние Азефа как раз и зависело от его умения лавировать в мутных революционных волнах, а не спокойствие житейского моря гарантировало ему постоянные дивиденды.

С годами Азеф пришел к мысли, что предательство по своей сути сродни проституции, только при проституции продается тело, а предательство имеет предметом продажи душу. Оба занятия есть обычный гешефт, который помогает человеку выжить, поэтому не надо быть излишне щепетильным и презирать человека, если он делает то, что только и умеет делать. Оскорбительность сравнения не пугала Азефа, это сравнение сделал он сам, а не кто-то другой. В конце концов, и предателем и проституткой человека делает окружающая его действительность. Кто знает, кем бы стал сам Азеф, не приди к нему в тот вечер курирующий Германию жандарм и не случись тот вечер в ресторане, когда Азефу был предложен выбор. Вполне вероятно, он стал бы рядовым инженером, забыл свои псевдореволюционные мысли, стал бы одним из столпов нарождающегося в России капитализма, может быть, даже стал бы российским Фордом или Эдисоном. Но история не знает сослагательного наклонения, и подающий надежды инженер Евно Азеф стал главой боевого отряда социал-революционеров и агентом охранки, проходившим в ее архивах под фамилиями «Раскин» и «Виноградов».

Но в этот холодный вечер перед приближающимся праздником, в котором Евно ощущал какую-то непонятную ему угрозу, его вновь мучили сомнения. Они копошились в его душе потревоженными червями и не давали уснуть измученному дневной работой телу. Мозг Азефа хотел спать и не мог.

Тени бродили по бормочущему бараку.

Евно Азеф был одинок.

Он всю жизнь был одинок. Даже жена не стала ему товарищем, ведь он не мог рассказать ей о своей роли в революционном движении, как не мог рассказать ей и о своем сотрудничестве с охранкой. Человек, скрывающий стыдную тайну, всегда ощущает вокруг себя пустоту. Стену, которая отгораживает его от остальных людей, можно разрушить только признанием. Может быть, это одна из причин, по которым преступник признается в преступлениях, которые ему никогда не смогли бы доказать.

Поэтому, когда Евно Азеф не увидел, а скорее почувствовал движением рядом, он испытал чувство облегчения, которое, впрочем, тут же исчезло, уступая свое место секундному животному страху. Это уже было с ним один раз, когда, повинуясь секундному импульсу, Азеф купил в 1924 году вышедшую в Берлине книгу воспоминаний Владимира Бурцева, приложившего столько усилий к его разоблачению. Наткнувшись на описанную Бурцевым сцену их встречи в Финляндии, Азеф вздрогнул – Бурцев очень точно угадал его состояние в момент встречи. Это было в Выборге, и Бурцев ждал Чернова с деньгами для подготовки побега арестованного к тому времени Бакая из Сибири. Но вместо Чернова явился сам Азеф. Он хотел прощупать Бурцева, уже тогда он боялся, что Владимир Дмитриевич понимает его истинную роль в терроре.

«Когда он стоял в дверях, – читал Азеф о себе, – его лицо было какое-то перекошенное, как у изобличенного преступника. Мне и тогда, в тот самый момент, оно показалось именно таким, каким я видел, тоже в дверях, лицо Ландезена, когда он вернулся к нам в Париж после поездки в Россию и мог думать, что в его отсутствие его роль уже разгадана и его встретят как предателя. Азеф явно волновался и не знал, приму ли я его или, быть может, брошу ему обвинение в предательстве…» Азеф закрыл книгу и поразился, как точно Бурцев угадал его состояние при той встрече. «А ведь он играл со мной, – подумал Азеф. – Уже тогда подозрения Бурцева переросли в уверенность, и он проверял меня, когда начал рассказывать о высоком чине из прокурорского надзора, который помогает ему в разоблачении провокаторов. А я, дурак, поверил ему и написал агентурную записку в охранку. Сколько мне тогда заплатили за эту информацию? Кажется, пятьсот рублей… Да, пятьсот рублей мне заплатили за выдумку Бурцева, которая не стоила ни гроша. На эти деньги я ездил тогда в Баден-Баден…»

Потом он не раз вздрагивал при чтении книги, ужасаясь тому, как Бурцев угадывал детали его предательства и связи, о которых не мог знать никто.

Вот и теперь он испугался.

Рядом с ним сидел Ицхак Назри.

В следующее мгновение испуг уступил место безразличию.

– Тебе тяжело, – сказал священник. – То, что лежит у тебя на душе, тяготит тебя.

Первый страх уже прошел, и он больше не вернулся.

Осталась пустота на душе и желание выговориться.

Выговориться и наконец-то сбросить свою ношу, выпрямиться и ощутить себя человеком. Некоторое время Азеф лениво боролся с этим желанием, глядя на скручивающуюся от жара белую березовую кору, так напоминающую черными крапинками татуированную кожу.

И так же лениво и не глядя на собеседника принялся рассказывать Ицхаку Назри историю своей жизни. Пламя плясало в выцветших зрачках Азефа, и трудно было догадаться, что за отраженным пламенем живут равнодушие и пустота.

Уже под утро, когда серый рассвет возвестил наступление Пасхи, Азеф закончил свой рассказ событиями последних дней.

Ицхак Назри долго молчал.

– Значит, вот что они уготовили нам, – нарушил он тягостное молчание. – И Симон должен трижды отречься от меня, и окружающие отшатнуться. А этот эсэсовец омоет руки… И эти двое, что пойманы были за воровство у заключенных…

– Да, – сказал Азеф.

– И воскресения не будет, – сказал Назри, – человеческая смерть – это как заход солнца: зайдя на западе, человеческая жизнь не возвратится, пока не совершит новый виток.

Он положил длинные худые пальцы на костлявое плечо Азефа.

– Бедный, бедный Евно, – сказал он. – И ты все это носишь в себе?

Азеф вздрогнул.

Против воли он заплакал и, чувствуя, как бегут теплые струйки по его морщинистым щекам, уже больше не сдерживался. Ицхак Назри прижал голову старика к своей груди и гладил грязные седые волосы Азефа, негромко повторяя:

– Бедный, бедный Евно…

Сдавленное рыдание вырвалось из груди Азефа.

– Простите, простите меня, – сиплым от слез голосом сказал он.

ИЦХАК БЕН НАЗРИ, 6 января предположительно 1910 года рождения, место рождения неизвестно, родители неизвестны. Воспитанник сиротского дома в Линце. С детства начал петь в церковном хоре, окончил приходскую школу, далее совершенствовал свои религиозные знания в различных учебных заведениях, с 1936 года – доктор богословия и руководит приходом в Гарце, одновременно занимаясь научной работой в области теологии. Тема диссертации «Непреложность догматов Фомы Аквинского». Был близко знаком с крупными деятелями сионизма, дружеские отношения поддерживал с Наумом Соколовым и Хаимом Вейцманном, вел переписку с Владимиром Жаботинским и Давидом Бен-Гурионом (Груеном), которые подготавливали еврейскую автономию в Палестине. Хотя Ицхак Бен Назри и не поддерживал ортодоксальную хасидскую религию, он все-таки считал, что будущее еврейское государство должно быть построено в Палестине. Арестован после аннексии Австрии нацистами в мае 1938 года и направлен в концлагерь Берген-Бельзен, где следы его теряются. Вероятнее всего, в этом лагере Ицхак Бен Назри и казнен гестапо, ориентировочно в апреле 1943 года.

Глава восемнадцатая
Бремя вождей

Ах, слякотная весна 1943 года!

Казалось, природа плакала над двумя древними народами – один из них взялся полностью искоренить другой, а у обреченных на гибель не было достаточных сил для сопротивления.

Эйхман совершал лихорадочные визиты в концентрационные лагеря.

– Мы должны развить технику обезлюживания, – высказывал соображения Гитлер. – Если вы спросите меня, что я понимаю под техникой обезлюживания, я скажу, что имею в виду устранение целых расовых единиц. И это то, что я намерен осуществить. Откровенно говоря, это моя задача. Природа жестока, поэтому и мы можем быть жестокими. Кто там говорил о естественном отборе? Я вам скажу, этот человек прав, предельно прав. Речь идет о селекции народов. Мир и спокойствие на планете в ближайшую сотню лет будут зависеть от того, насколько точно и быстро германский народ решит эту задачу.

Держитесь ближе к СС!

Лучшие его представители методично и упорно решали задачи, поставленные перед ними фюрером. Польские евреи для Эйхмана не являлись проблемой, генерал-губернатор Польши был служакой. С ним легко было найти общий язык. Проблемой оставались венгерские евреи, но еще было время, чтобы управиться в назначенные рейхсфюрером сроки. Вместе с тем Эйхман чувствовал определенное беспокойство. Дела на фронтах шли все хуже и хуже, капитуляция 6-й армии серьезно подорвала военную мощь вермахта. Адольф Эйхман ощущал, что становится жертвой своей старательности. Суд, который собирались устроить над немцами Сталин и его союзники, не мог миновать Эйхмана.

Редкими свободными вечерами, сидя в пустом и гулком домашнем кабинете, Адольф Эйхман исписывал и швырял в урну листы писчей бумаги. Десятки листов содержали только цифры, одни цифры, а между ними был один арифметический знак – знак сложения. Рейсфюрер СС хотел знать точно, сколько евреев он убил. Выходящие из-под пера шестизначные цифры ужасали Эйхмана, но не количество безликих статистических нолей, а тем, что эти цифры могли лечь в обвинительное заключение по его, Эйхмана, делу. Несомненно, что русские коммунисты и американские плутократы не преминули бы расценить действия оберштурмбаннфюрера как предательство интересов человечества. Холодок пробегал по спине, когда оберштурмбаннфюрер воочию представлял себе масштабы развязанной бойни.

Он с трудом засыпал. Шнапс и коньяк не делали душу спокойнее.

«Левые» транспорты с евреями пошли в Палестину.

Кастнер выиграл, но не был довольным.

А чего ему быть довольным, этому еврейскому снобу, который продолжал курить арабские сигареты? Рейхсфюрер СС Гиммлер согласился выпустить за пределы рейха некоторое количество евреев, полагая, что это временное отступление и рано или поздно все они вернутся туда, где и должны были быть. «Никто не осуждает кошку, что она играет с пойманной ей мышью, – рассуждал рейхсфюрер. – Она даже дает надежду мыши, что та доберется до своей норки. Но зря мышка полагает, что там она окажется в безопасности! И кошка, это просто хитрое животное, она никогда не имеет выгоды от своей игры с мышью. А мы эту выгоду имеем!»

С еврейского барашка драли три шкурки.

Первую брали имуществом. Вторую – жизнью родственников, которые не попадали в списки, составленные в далекой Палестине.

Третья шкурка с евреев снималась в соответствии с операцией «Endlesung! – за миллион венгерских евреев их партнеры по переговорам должны были поставить десять тысяч грузовиков и оружие. В дальнейших переговорах Эйхман не участвовал, их вел штандартенфюрер СС Бехер. Он выработал прейскурант по обмену евреев на валюту.

«Выжмите из них все, – дал команду Гиммлер. – Если еврей не может быть полезен рейху своей смертью, пусть пользу великой Германии принесет его жизнь…»

Прежняя затея потеряла для Адольфа Эйхмана прежнюю привлекательность. Теперь он уже немного жалел, что затеял этот фарс. Рейхсфюрер был прав, пустая трата времени, за которую, возможно, предстояло расплатиться головой.

Тем не менее отказываться от задуманного спектакля оберштурмбаннфюрер уже не мог. Слишком велик был круг лиц, который знал о замысле Эйхмана, а главное – о нем знали германский бог и его заместитель по безопасности немецкого рая.

Сто сорок четыре специально отобранных иудея сидели в концлагере Берген-Бельзен, сто сорок четыре, каждый из которых символизировал колено израилево. И был Ицхак Назри, и был Азеф, и был фон Пиллад, которому предстояло символически умыть руки.

Собственная фантазия казалась Эйхману безумной, иногда он думал, что у играющейся пьесы уже совсем другой режиссер, и тогда закрадывалась жуткая мысль о том, что все это происходит на самом деле – пришествие во спасение.

В канун Пасхи он позвонил фон Пилладу в Берген-Бельзен.

– У нас все готово, Адольф, – доложил штурмфюрер. – Ждем только вас. Вы успеете до начала спектакля?

– «Топф и сыновья» успели? – спросил Эйхман, и его институтский товарищ поразился странной надломленности, прозвучавшей в голосе оберштурмбаннфюрера.

– Монтаж закончен, – доложил штурмфюрер. – Они прислали дельного специалиста, я думаю, все пройдет великолепно. Так, когда вас ждать?

– Начинайте, – устало сказал Эйхман. – возможно, меня вообще не будет. Много работы, Генрих. Очень много работы. Последний месяц я сплю по три-четыре часа.

– Жаль, – сказал фон Пиллад. – Мы хорошо подготовились, Адольф. Голгофа получилась даже лучше настоящей. А Иуда просто великолепен!

– Я понимаю, – тяжело вздохнул оберштурмбаннфюрер. – Но мне, возможно, придется ехать в Румынию. Если меня не будет, Генрих, заканчивайте все, а потом приезжайте в Берлин. Предписание коменданту лагеря уже направлено. В кадрах вас будут ждать документы о новом назначении… У вас там спокойно?

– Да, – с удивленным холодком непонимания отозвался фон Пиллад. – Что-то случилось, Адольф?

– А Берлин бомбят, – снова вздохнул Эйхман. – После Сталинграда все идет наперекосяк, Генрих. Толстый Герман обещал, что ни одна бомба не упадет на территорию рейха. И где его хваленые люфтваффе? Мы живем в преддверии Апокалипсиса, дорогой мой Генрих. Я заканчиваю, мне пора идти к Мюллеру. Удачи тебе, дружище!

Он положил телефонную трубку на аппарат и вытер выступивший на висках пот.

Решение не ехать в Берген-Бельзен он принял совершенно неожиданно для себя. И снова он поймал себя на мысли, что это решение за него принял кто-то другой.

Смешно верить в Бога, если на твоей душе груз в несколько миллионов чужих душ. Что было дозволено средневековым инквизиторам, то было невозможно оберштурмбаннфюреру СС. И все-таки, положив трубку на рычаги аппарата, Эйхман поймал себя на том, что пытается вспомнить слова давно забытой молитвы.

«А я ведь и в самом деле умыл руки! – с неожиданным страхом подумал Эйхман. – Я, а не Генрих фон Пиллад! Сегодня это сделал я. Завтра это сделают они. И тогда Адольф Эйхман останется один-одинешенек со своими грехами, которых ему никто и никогда не простит. Иуда – щенок по сравнению с каждым из нас».

В камере израильской тюрьмы перед началом своего судебного процесса Адольф Эйхман вспомнит эти мысли. Но петля уже будет приготовлена, а никто не может изменить судьбы.

В те же самые дни Германия отмечала тезоименитство фюрера.

Фюрер находился в «Волчьем логове».

В офицерском клубе и даже в подсобных помещениях были накрыты праздничные столы, которые украшали белые крахмальные скатерти и вазочки с цветами. Офицерский состав потчевали отбивными, краснокочанной капустой, картошкой и различными соусами, а на десерт подавали фруктовый салат. Эскорт вдоволь угощали красным вином «Pisporter Goldtropchen», к обеду им полагалась чашка натурального кофе.

Гитлер, как вегетарианец, не прикасался ни к вину, ни к мясу.

С утра люди из его окружения встали у входа, чтобы поздравить фюрера. Чуть позже пришли дети из соседних деревень, которые с цветами смогли пройти все заслоны. В ожидании фюрера они катались на броневике, завидев вождя, дети бросились к нему с радостными криками. Гитлер счастливо смеялся, заглядывая в детские глаза. Одного из деревенских крепышей он поднял на руки и подбросил над головой.

Поздравить фюрера прибыли Геринг, адмирал Редер, Риббентроп, Ламмерс и с ними несколько мальчиков и девочек из гитлерюгенда и «Союза германских девушек».

Незадолго перед обедом приехала Марта Геббельс с двумя старшими детьми. Фюрер расцеловал ее, по очереди обнял детей. Самого Геббельса не было, фюрер не желал видеть своего министра пропаганды за неправильное поведение в семье. Слишком уж увлекался Йозеф Геббельс чешскими актрисочками, чтобы это не отражалось на семейном благополучии.

Получив от фюрера подарки, дети побежали кататься на броневике.

Гитлер долго с явным умилением смотрел им вслед, потом положил руку на плечо женщины.

– Крепись, Марта, – сказал он.

– Я надеюсь на Бога, – неосторожно сказала фрау Геббельс.

Адольф сморщился.

– Марта, о чем ты говоришь? Любой разумный человек понимает, что церковное вероучение просто чушь! Как можно насаживать человека на вертел и поджаривать в аду, если происходит естественный процесс разложения, а душа в таком случае должна быть бесплотна? Ерунда и то, что небеса – это место, куда надо стремиться попасть. Если верить церковникам, туда попадут в первую очередь те, кто себя никак не проявил в жизни, оказался умственно неполноценным. Ты только представь себе, кого можно встретить на небесах? Идиотов? Ты только вдумайся в эти слова, Марта, «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное»! Как можно увлечь мужчину верой, внушая ему, что на небесах он найдет невзрачных и духовно немощных женщин?

Глаза Марты Геббельс недобро сверкнули.

– Зато здесь хватает пригожих телом и душевно раскрепощенных девиц, – едко сказала она.

Фюрер улыбнулся и развел руками.

– Это твой крест, Марта. Это твой крест.

Гиммлер приехал уже после официального обеда, когда уехали генералы и фрау Геббельс с детьми.

Адольф поцеловал Еве руку.

– Дорогая, я прошу простить нас с рейхсфюрером, но государство требует своего даже в такие торжественные минуты.

– Конечно, Ади, – сказала, улыбаясь, Ева. – Но не увлекайтесь, ко мне приехала Ольга!

Знаменитая немецкая актриса Ольга Чехова была давней подругой Евы Браун, они доверяли друг другу свои женские тайны, Ева даже прощала своему любовнику и покровителю некоторую увлеченность подругой.

Поздравив фюрера еще раз, Гиммлер коротко доложил ему о нескольких разведывательных операциях, проведенных СД. Гитлер поинтересовался работой Шелленберга и рейхсфюрер дал своему любимцу самую высокую оценку. Поговорили о положении в Африке. Дел на Восточном фронте они, не сговариваясь, не касались. Фюрер не хотел портить себе праздничное настроение, верный Генрих это великолепно понимал.

– Генрих, – неожиданно сказал фюрер. – Я все хотел спросить вас, чем кончилась эта история с ливанским кедром?

– А чем она могла кончиться, Адольф? – хмуро улыбнулся рейхсфюрер. Он совсем недавно вернулся из Освенцима, где наблюдал казнь евреев. При виде того, как женщины и дети во рву молят о помощи, рейхсфюрер утратил свою знаменитую бесстрастность и хлопнулся в обморок, как институтка. Он знал, что недоброжелатели обязательно доложат фюреру об этой слабости руководителя СС, и специально для этой беседы выбрал исключительно деловой тон. – Ваш тезка немного развлекся, евреи вспомнили свою историю, а эмиссар сионского центра оказался без своего любимца, на которого он имел виды. Все закончилось гораздо скучнее, нежели мы думали. Священник умер на кресте прежде, чем его распяли. Надо думать, от страха. А быть может, он принял яд, чтобы испортить Эйхману спектакль. Толпа, как обычно, безмолвствовала, и потом, когда представление закончилось, никто особенно не сопротивлялся. Но говорят, они прекрасно пели, когда шли в газовую камеру. Этот жид Джагута, он, конечно, не фон Кароян, но надо отдать должное – пели они замечательно. Говорят, что охрана даже прослезилась. Впрочем, черт с ними! Одно жаль – испортили прекрасную древесину, лучше бы мы перебросили брус Брауну в Пенемюнде.

– Жаль, что история закончилась так быстро, – лицемерно вздохнул Гитлер. – Я ожидал большего, Генрих.

– Я был против этой идеи, – напомнил Гиммлер. – Мы имеем только негативные последствия, мой фюрер.

Рейхсканцлер вопросительно посмотрел на него, ожидая продолжение.

– В концлагерях рассказывают фантастические истории, – продолжил рейхсфюрер СС. – Имеются случаи, когда охрана лагеря отказывается наблюдать за процессом в газовой камере. Какие-то бредни о том, что среди евреев появляется худой бородатый человек, утешающий их перед смертью… Якобы, имеются случаи ослепления лиц, которые ведут наблюдения за экзекуцией… Кое-кто из охраны бросается на проволоку под током. С печальными, разумеется, последствиями. Некоторые даже открыто начинают поговаривать, что мы и в самом деле распяли в Берген-Бельзене Бога, который второй раз явился в наш мир.

– Глупость! – жестко отрезал Адольф Гитлер. Встав, он принялся расхаживать по кабинету, потирая рукой тщательно выбритый подбородок. – Генрих, тебе должно быть стыдно, повторять за идиотами их бредни! Если Бог и существует, а я это категорически отрицаю, то какое ему дело до наших междоусобиц? У Богов более серьезные задачи, ты же не обращаешь внимания на бегущих по тропинке муравьев? Какое дело тебе до битвы, случившейся между муравейниками? Человек умирает один раз, и он не может разгуливать по камерам после смерти. Прикажи, каждый, кто распускает подобные слухи, должен быть сурово наказан. Своей безответственной болтовней он вредит рейху, а у нас сейчас не самые легкие времена. Сейчас мы должны сплотиться, как никогда, поэтому нельзя допустить, чтобы слухи ослабляли арийский дух немца.

– Я подготовил распоряжение, – сказал Гиммлер, воинственно поблескивая стеклышками пенсне. – Мой фюрер, недавно я принимал участие в ликвидации одного из транспортов в Освенциме, и это произвело на меня тяжелое впечатление. Наши ветераны, которые служат в лагерях, очень страдают, когда им приходится ликвидировать женщин и детей. Все они имеют семьи, и участие в таких акциях негативно сказывается на их психике. Возможно, все слухи рождаются именно вследствие этого. Согласно моему распоряжению семейные работники не должны привлекаться к подобным акциям, мы должны щадить их нервы. А провокаторы… Провокаторы будут наказаны, мой фюрер!

Фюрер неопределенно хмыкнул, и Гиммлер понял, что его опередили, и вождь все знает о его участии в акции, и знает это не из доброжелательных источников. Бледное и обычно бесстрастное лицо Гиммлера побагровело от негодования. Гитлер заметил это и, не желая ссориться с руководителем службы имперской безопасности, примирительно сказал:

– Но вы как всегда правы, Генрих. Люди устали, их надо беречь. Война возложила на СС нечеловеческие нагрузки. Давайте отвлечемся. Хотите анекдот?

И он рассказал, как к партайгеноссе Борману пришли вступать в партию два жида. Один из них был обрезанным, а другой сохранил верхнюю плоть. Партайгеноссе остроумно отказал одному на основании того, что он был обрезанным, а потом и другому за то, что тот не обрезался вовремя.

Они немного посмеялись и перешли к текущим делам.

Положение на фронтах вызывало тревогу.

Русские партизаны активизировались, и это значило, что Сталин готовил новую наступательную операцию. А в тылах вермахта царил беспорядок. Внутренние коммуникации были неимоверно растянуты, на узлах войскового снабжения шли диверсии, и надо было что-то делать, чтобы поскорее вывести рейх из намечающегося кризиса. Тем более что полководцы Красной Армии набирали опыт быстро, а талантов в этой армии оказалось более чем достаточно – удары последнее время начали сыпаться один за другим, вот уже и непобедимая 6-я армия, которой командовал фон Паулюс, застряла в заснеженных развалинах Сталинграда, а сам Паулюс сдался в плен.

– И все-таки жаль, что эта странная история закончилась так глупо, – сказал Гитлер. – Я всегда говорил, что отсутствие художественного вкуса сводит на «нет» любую режиссуру.

– Мой фюрер, – сказал Гиммлер, – Безвкусица приближает конец любой истории.

– История кончается тогда, когда с арены ее уходят личности, – сказал Гитлер и прошелся по комнате, по-женски скрестив руки перед собой.

Оба они ошибались.

История не кончается.

Она существует, пока с лица Земли не исчезнет последний человек.