Текст книги "Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли"

Новоявленные Плиний Гай Кнехт и Ромул Сервилий Луций вновь проявили свою подлую вторую натуру, продав два медных котла проезжавшим по ростовской дороге цыганам. Чтобы сбагрить казенное имущество, непутевые легионеры угнали в колхозе «Заветы Ильича» трактор «Беларусь». Трактор они тоже пытались продать; цыгане осмотрели его, ощупали, а один даже объехал на тракторе вокруг бензозаправки, но купить трактор дети степей и ветра все-таки не решились.

Котлы же ушли безвозвратно. Ищи в поле ветра!

Раздосадованный утратой воинского имущества Птолемей Прист приказал воров наказать, и ультима ратио – этот последний довод, – волосяной бич в очередной раз загулял по спинам воров и растратчиков. Деньги, полученные за уворованные котлы, преступники уже, разумеется, пропили, и сейчас два пьяных голоса взывали хрипло к милосердию и состраданию:

– Сатис эст! Да хватит же, братцы! Софлицит! Сатис эст! Сатис!

Слушая кающихся грешников, центурион с грустью думал, что рожденного свиньей трудно вразумить даже пер аргументум бацилинум, и плохо верилось в то, что палочные аргументы окажут на завывающих пройдох необходимое воспитательное воздействие.

Впрочем, кво верба нон санат, карцер санат, квос карцер нон санат, вирда санат![16]16
  Большинство одолеет сказанное без перевода. Кого не исцеляют розги, исцеляет карцер, кого не исцеляет карцер, исцеляют розги. Мудрая мысль!


[Закрыть]

– Сатис эст! – тоненько повизгивал при ударах Ромул Луций. – Сатис! Сатис, суки!

– Сатис! – басовито вторил ему Плиний Кнехт. – Ой, блин, сатис!

Центуриону было смешно и противно наблюдать за экзекуцией. Поймав умоляющие взгляды новообращенных, центурион показал им кулак:

– Квос эго! – хотя и понимал, что слова бесполезны, горба ими не выпрямишь и совести не прибавишь.

О темпоре! О морес! Все-таки воспитывать человека надо, что говорится, ад инкунабулис, то есть с пеленок, иначе из хомо аморсебаратус хабендит не изгонишь.

Со скамеечки за экзекуцией с большим интересом наблюдал старший участковый Соловьев. Михаил Денисович по случаю выходных был в цивильной одежде. Гражданский костюм делал участкового похожим на респектабельного работника торговли старшего звена. Год назад в райпо завезли югославские костюмы, и прежде чем районное начальство проведало о поставках импорта и наложило на свободную реализацию костюмов табу, большую часть разобрали именно торговые работники, а поскольку жена Соловьева являлась старшим кассиром потребкооперации, то и участковому досталось товара из-за бугра.

Сейчас Соловьев сидел на лавочке, попыхивая болгарским «Фениксом», и с любопытством наблюдал за мастерством бичующего. А полюбоваться было чем – бич выписывал замысловатые восьмерки, круги, спирали и впечатывался в обнаженные задницы воров и растратчиков с характерным чмокающим звуком.

Экзекутор в движениях был нетороплив, но резок.

Птолемей Прист присел на скамеечку рядом со старшим участковым, и милиционер торопливо затушил сигарету. Легионеры табака не знали, курящих почитали за наркоманов, а к табачному дыму питали явно выраженное отвращение.

– Мартышкин труд! – сказал старший участковый. – Что толку пороть, если исправить уже ничего нельзя? Раньше их надо было пороть, когда они в школе учились.

Центурион наблюдал, чтобы бичуемым доставалась экс аэкво, коль уж оба одинаково виноваты.

– Федор Борисович просил свою благодарность передать, – сказал Соловьев.

– Грацио, – сказал Птолемей Прист. – Дежурному передай.

– Да она устная, благодарность-то, – смущенно объяснил Соловьев. – Большого подлеца поймали. Эта скотина еще при немцах в гестапо работала, доносы на честных граждан писала!

Все-таки похоже, что в Бузулуцке жили не совсем нормальные люди. Сегодня они сравнивают человека с рыбой, а чуть позже его же со скотиной. Хомо он и есть хомо, даже если душа у него канисная, собачья.

– Я знаю, – с достоинством сказал центурион. – На галлов работал. Во Вторую Пуническую.

– Да нет, – поправил участковый. – С немцами в Великую Отечественную. Говорят, в казнях участие принимал!

– Воздадут по заслугам? – спросил центурион.

– Может, и воздадут, – сказал участковый. – Как подсохнет, его в область повезут. Там и разберутся.

– Пак паки рефери, – задумчиво сказал центурион, глядя, как осторожно и прямо идут после окончания экзекуции новообращенные по территории дворика при казарме. – Равным за равное, Михаил, про боно публио.

– У нас публичных наказаний нет, – грустно сказал участковый. – Вам хорошо – провинился, вы его тут же и выпороли. А у нас наперед столько бумаги изведешь…

В то же самое время в райкоме партии шло закрытое совещание.

– Ради общего блага, – сказал начальник милиции. – И ты заметь, Митрофан Николаевич, надежные хлопцы: драк в городе почти не стало, пьянки сократились, самогоноварение вообще под корень вырублено. Тут для меня есть, конечно, неудобства. Две недели, как по району ни одного преступления не зарегистрировано. Того и гляди из области комиссию направят. У нас ведь как: чуть темпы снизишь – окрик, что хреново работаешь, сводок о преступлениях не даешь – значит укрываешь их от учета…

– Говорят, вы на днях шпиона какого-то словили? – поинтересовался первый секретарь.

– Это не мы, – признался начальник милиции. – Птолемея ребята пособили. Пособник немецкий, во время войны в Ростовской области в гестапо работал. Решил и перед ними выслужиться. А они ребята гордые, от предателей услуг не принимают. Приперся к ним этот сучок со списками коммунистов и активистов, а они его в холодную и нам сдали. Занятный сенеке. Между прочим, мы у него при обыске целую кучу оккупационных немецких марок нашли, аусвайсы разные и немецкую бронзовую медаль «За храбрость». После этого он и раскололся, явку с повинной прокурору на шестнадцати листах написал. Вот подсохнет, мы его в область отправим. Пусть с ним КГБ разбирается!

Митрофан Николаевич посидел, задумчиво барабаня пальцами по столу.

– Списки-то большие? – с натужной небрежностью спросил он.

Дыряев усмехнулся. Все-таки он был опытным сыщиком, хотя и сельского масштаба.

– Есть вы в этих списках, Митрофан Николаевич, – сказал он. – Под третьим номером вы в них значитесь.

– Под третьим? – Голос первого секретаря обидчиво дрогнул.

– А под первым номером у него Соловьев записан, – доложил Федор Борисович благодушно. – И я под вторым. Мишка Соловьев у него в прошлом году самогон изымал, а я на него штраф накладывал. Вот он нас и вывел на первые места.

– Мелкая личность, – сказал как сплюнул Митрофан Николаевич.

Он привычно подошел к окну, постоял, глядя на улицу.

– Подсыхает, – отметил он. – Того и гляди какую-нибудь комиссию принесет. Куда мы наших иностранцев денем?

– А если сказать, что это солдатики на посевную прибыли? – встал за спиной первого секретаря начальник милиции.

– А что? Научим Птолемея на майора отзываться, китель с бриджами да фуражечку я у райвоенкома возьму… А что до языка, то здесь уж совсем просто – скажем, что часть из кавказцев. У них там столько мелких национальных групп, что поверят, за милую душу поверят!

– А потом нам все это боком вылезет, – язвительно сказал Митрофан Николаевич. – Как в области нашу брехню поймут, так сразу наши партбилеты и плакали. Выпрут нас, Федя, со свистом.

Дыряев пожал плечами.

– Тогда выдадим их за студенческий стройотряд, – упрямо предложил он. – Составим фиктивный договор, у меня поддельная печать Махачкалинского университета с прошлого года еще осталась… Комар носа не подточит!

– Ага, – злорадно сказал предисполкома. – Ты на их морды подивись! Знайшов студентов! Краще з табором договор заключить! Строгого режиму. Працуюете над разними там складними проблемами, сушите голову!

– А что? – неуверенно сказал Дыряев. – На филфак они, конечно, не потянут, а вот на физкультурный институт запросто. Там и не такие типажи встретишь!

Митрофан Николаевич побагровел, что само по себе уже было плохим предзнаменованием.

– Ты, Федор Борисович, не на начальника милиции похож, ты больше на великого комбинатора смахиваешь. Все норовишь партийное руководство в какую-нибудь уголовщину втравить!

– Я? – Дыряев широко развел руки, и стороннему наблюдателю могло бы показаться, что он пытается обмерять хозяина кабинета. – Обижаешь, Митрофан Николаевич. Я же хочу как лучше. Узнают про этих римских гавриков – и прощай спокойное жилье. Комиссии понаедут, ученых академиков на дюжины считать станем, иностранцев понаедет как грязи. Мне, Митрофан Николаевич, все одно – дальше пенсии не пошлют, меньше персональной не дадут. О тебе душа болит. Тебе еще район вести и вести к победе коммунизма. А ну как признают, что ты не потянешь в новых условиях?

Начальник милиции был неплохим психологом. Профессия к тому обязывала.

Своими словами начальник всколыхнул тайные опасения первого секретаря. По светофорно побагровевшим ушам собеседника Дыряев понял, что угодил в больную точку.

– Нельзя нам комиссии к себе пускать, – подавленно сказал первый секретарь и тоскующим взглядом окинул меблировку своего кабинета. – И самим неприятности, и район эти комиссии пропьют вконец. Но и твои предложения, Федор Борисович, маниловщиной отдают. Нашел, понимаешь, студентов. Да ты на их морды взгляни, даже не в том дело, что рожи у них бандитские, а в том, понимаешь, дело, что выросли они из студенческого возраста. И солдат из них современных не получится. Забыл, кто у нас служит? Молоденькие у нас служат, нецелованные, а эти, понимаешь, даже на сверхсрочников не потянут.

– А может, это «партизаны»? – просветленно сказал подполковник. – Ну, из тех, которых на переподготовку берут!

– Ага. В костюмчиках «Адидас», – кивнул первый секретарь. – Тут еще голову поломаем, куда эти костюмчики списывать.

– Вы же сами говорили, что по соцкультбыту их проведем!

– А ты смету по соцкультбыту видел? – Митрофан Николаевич утерся цветастым носовым платком. – Слезы ведь, а не смета. Ее даже на шахматы для Дома культуры не хватит. Да, положеньице… Сердцем чую, Федя, подведут они нас под монастырь, эти, понимаешь, императорские безумцы. Что нас может спасти?

Митрофан Николаевич мысли своей не закончил, потому что дверь распахнулась и в кабинет спасителем вошел председатель райпотребкооперации Иван Семенович Сафонов. Иван Семенович был из породы налимов – из любой правоохранительной удавки вырывался. Сколько раз его пытались посадить, но отступались и лишь руками разводили: хитер, братец, не по зубам!

Он прошел на середину кабинета, остановился, с хитрым ленинским прищуром оглядел подавленных руководителей, усмехнулся торжествующе и сказал:

– Ящур нас спасет, господа-товарищи! Ящур!

Пригода долго молчал, потрясенно глядя на Сафонова, а предисполкома сразу вылущил из слов главы районной кооперации здравое зерно и радостно взревел, возбужденно топая ногами и стуча кулаками по столу:

– Да ти гений, Ванько! Я и не знав, що в твоей дубовой головi можуть виплодитися талантливитi думки!

Ящуром болеет и домашняя, и общественная скотина. Общественная болеет чаще. Людям это заболевание не передается, но, обнаружив больную скотину в хозяйстве, зоотехники и ветеринары объявляют в районе эпизоотии карантин. С объявлением его район становится закрытым для посещений, и ни фураж, ни скот района не покидают. Выезжающие автомашины на специальных участках подвергаются дезинфекции и иной санитарной обработке, а блокировать Бузулуцкий район было проще простого. Достаточно было перекрыть дорогу к Синему Ключу и выход на ростовскую трассу. Кто бы ни блуждал по всем остальным проселочным дорогам, неминуемо выбирался к санитарным постам.

Миновать их было невозможно.

Районного ветеринара даже уговаривать не пришлось – он был коммунистом, и коммунистом подотчетным. Поэтому линию партии разделял и поддерживал. Телеграмма о вспышке ящура в Бузулуцком районе ушла в область уже на следующее утро, благо этот вид связи к тому времени уже заработал. К обеду продравшиеся по бездорожью «кировцы» выбросили в намеченных точках санпосты из ветеринаров, милиционеров и общественности. Председатель исполкома Иван Акимович Волкодрало приказал обеспечить их сухими пайками, а чем эти сухие пайки можно было размочить, прихватили сами участники десанта.

Волкодрало в студенчестве поигрывал в СТЭМе, поэтому посты выглядели несколько театрально – дежурившие, исключая милиционеров, стояли в черных спецовках, резиновых, до паха, болотных сапогах и с обязательными бытовыми респираторами. Для чего были нужны респираторы, не мог сказать, пожалуй, и председатель исполкома. Посты бесцеремонно останавливали редких водителей, пытавшихся пробиться к Бузулуцку, и поворачивали их назад.

Утром позвонили с метеостанции, где, как оказалось, работала радиостанция. Обком партии для беседы вызывал первого секретаря райкома партии Пригоду.

В наушниках забился тревожный голос начальника сельскохозяйственного отдела обкома.

– Как обстановка, Митрофан Николаевич?

– Терпимо, Владимир Ефремович, – дипломатично доложил Пригода.

– Падеж большой?

– Две коровы пало, – не покраснев, соврал Митрофан Николаевич. А чего краснеть – радиоволны изображения не передают.

В наушниках посопели.

– В каких хозяйствах допущен падеж?

– В «Заветах Ильича» и в «Залпе Авроры», – не задержался с ответом первый секретарь.

В наушниках опять посопели.

– Режьте! – приказал областной руководитель.

– Кого? – впервые за разговор растерялся Пригода.

– Скотину в этих хозяйствах режьте. Пока она ящуром не заболела. А так хоть план по мясозаготовкам выполните.

Митрофан Николаевич заскрипел зубами, только сейчас сообразив, в какую ловушку завлекла район хитроумная идея главного районного кооператора.

– Так ведь остальной скот здоров, – возразил он. – Здоров. И зоотехники, и ветеринары – все подтверждают. Нет вроде прямой опасности. Чего же здоровую скотину под нож пускать?

Сопение в наушниках стало грозным.

– Когда она заболеет, – сказал начальник сельхозотдела, – поздно будет ее резать! Выполняйте решение партии, товарищ Пригода. Не я – бюро обкома такое решение приняло. Или вы местничеством там занимаетесь и решения бюро для вас не указ?

Честно говоря, для Пригоды и устное распоряжение начальника сельскохозяйственного отдела обкома было законом. Но сейчас, осознав перспективу потери крупнорогатого скота сразу в двух хозяйствах, первый секретарь неожиданно закусил удила и стал дерзким.

– Что? Не слышу! Что вы говорите, Владимир Ефремович? Я вас не слышу! Связь! Дайте связь! – закричал Пригода, осознав, что потеря связи с областным центром – единственная возможность сохранить в названных им хозяйствах скотину. Бюро обкома – это нечто вроде стаи волков: коли решили сожрать, то сожрут непременно. Партийная дисциплина! – Повторите! Не слышу! – надрывался Митрофан Николаевич, не обращая внимания на грозный и ясный голос областного руководителя, который сейчас грозил ему самыми страшными карами вплоть до строгого выговора с занесением в учетную карточку. – Повторите, Владимир Ефремович, что вы сказали?!

Суматошливая настойчивость первого секретаря сказалась и на представителе обкома.

– Алло? Алло? – принялся вопрошать эфир далекий Владимир Ефремович. – Митрофан Николаевич, ты меня слышишь? Алло, твою мать!

Осознав, что радиосвязь с райцентром безвозвратно утеряна, представитель области нарушил все правила радиообмена и разразился в эфир такими изысканными оборотами ненормативной лексики, что ему мог позавидовать любой заключенный, пробывший в местах не столь отдаленных не менее десяти лет.

– Выключай рацию! – приказал Пригода радисту метеостанции. – Видишь, что связи нет?

Радист молча смотрел в угол.

– Связи нет! – крикнул ему в ухо первый секретарь. – Нет связи! Ты меня слышишь?

– Слышу, – после паузы ответил радист, тяжело вздохнул и добавил: – С такой связью район точно без коров останется!

Митрофан Николаевич подумал и печально сказал:

– А резать один хрен придется. Иначе они с меня три шкуры за невыполнение плана мясозаготовок снимут. И промычать в свое оправдание ничего не успею.

«Стат про ратионе волюнтас», – уныло подтвердил внутренний голос, и Митрофан Николаевич даже не удивился его латыни. Впрочем, чему было удивляться – какие уж там разумные основания, волюнтаризм кругом был чистейшей воды.

Пока первый секретарь райкома партии Митрофан Николаевич Пригода пытался нарушить партийную дисциплину и соврать обкомовскому представителю, центурион Птолемей Прист взбежал по ступенькам дома Клавдии Ступаковой.

Клавдия – что за чудное имя? императорам впору! – ждала его, это видно было по ее тугим пунцовым щечкам с кокетливо играющими ямочками, по выразительным вишенкам ничего не скрывающих глаз, по обтягивающему ее сбитую фигурку платью, совсем неподходящему для уединенной домашней встречи. Похоже было, что Клавдия надела все свои украшения. Она стояла в горнице, сияющая, как египетская царица.

– Птолемей Квинтович! – с нежным упреком сказала Клавдия. – Что же вы так долго не заглядывали? Амор нон эст медикобилис хербис!

Да, в этом она была права: нет таких трав, чтобы любовь вылечить.

Птолемею льстило нежное внимание женщины. Старый солдат, принимавший участие во многих рискованных и даже опасных походах, он, интер мок говоря, ожидал нечто подобное. Ожидал и боялся. Его самого сжигала фебрас эротика, оживающая в каждом мужчине при виде красивой женщины, которой он уже однажды обладал.

– Хомо пропониб, сед деус диспонинт, – сказал он, с удовольствием разглядывая хозяйку.

– Плохо вы предполагали, Птолемей Квинтович, – еще гуще порозовев и счастливо улыбаясь, упрекнула Клавдия. – А у нас, русских, говорят: на Бога надейся, а сам не плошай.

«Каве!» – сказал центуриону внутренний голос, но Птолемей Прист был слишком влюблен, чтобы осторожничать. Укоры Клавдии заставили старого солдата ощутить калпа белус, но эти легкие угрызения совести заглушил стук влюбленного сердца.

В глубине души Птолемей Прист понимал, что о Клавдии нельзя было сказать традиционной римской формулы: дома мансит, ланам фецит! Вряд ли Клавдия сидела дома, а тем более пряла шерсть. Не для ее нежных пальчиков было это грубое занятие. Птолемей Прист преданно уже смотрел на Клавдию, хорошо понимая – эссе фемина!

– Манибус пурис? – поинтересовалась фемина.

– Чистые! – с удовольствием сказал центурион по-русски и для убедительности вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами.

– Боно! – удовлетворенно сказала Клавдия. – Садись, Птолемейчик, повечеряем.

Центурион знал толк в пирах, когда обед в шесть блюд казался скудным и бедным. Перемен у Клавочки было три: суп, в котором гранде репетита была смешана с морковью и неизвестным центуриону овощем[17]17
  Доказано, что капусту древние римляне уже знали, а вот картофель им был не знаком, так как Америка тогда еще не была открыта, итальянцы ее не заселили и «Коза Нострой» заняты не были.


[Закрыть]; все это было кум гранд солус; распаренная гречиха с жареной птицей, да вместо вина был большой кубок с холодным коровьим лактис; но все это сопровождалось такими нежными улыбками, что, интер нок говоря, Присту подаваемые женщиной перемены казались базилевским угощением.

– Боно! – счастливо вздохнул центурион и решительно отодвинул кубок с холодным дактис. – Баста!

Взгляды их встретились. Центурион протянул руку и огромной лапищей накрыл маленькую ручку женщины. Клавдия зарделась, но руки своей не убрала.

Что говорить – амор омнибус инем!

Центурион притянул хозяйку к себе, посадил ее на колени и заговорил по-своему – быстро и горячо. Клавдия мало что улавливала в страстной и сбивчивой речи центуриона, и только нежные воркующие интонации его голоса были женщине путеводной звездой – любит ведь, любит, морда римская!

– Амор, – подтвердил и центурион, с римской прямотой разрубая запутанные любовные узлы.

Солус кум сола, ин боко ремоло, нон когитабунтур ораре Овидиус. И в этом древние римляне были правы. Не станет влюбленная парочка, оказавшись наедине, читать Овидия.

Впрочем, Евтушенко с Беллой Ахмадулиной, а тем более Николая Горбачева они читать тоже не станут.

Прямо скажем, это была пар нобиле фратрум!

Уже в постели Птолемей Прист отчетливо понял, что дома Клавдия с юности не сидела, а шерсть тем более никогда не пряла.

Честно говоря, Птолемею самому сидеть дома не приходилось. Знавал он и обстоятельных галлок, и знойных темнокожих нумидиек, и толстозадых, перепачканных сладостями капризных персиянок. Путешествуй – и ты увидишь весь мир! А уж больших любителей попутешествовать, нежели римские цезари и их неугомонное воинство, и придумать было трудно.

– Аут нон тентарис, аут перфике! – с нежным упреком простонала Клавдия, чтобы еще через несколько минут удовлетворенно пробормотать: – Aгe кво агис![18]18
  Или не берись, или доводи до конца! Делай, что делаешь (лат.).


[Закрыть]

Что говорить? Знала ведь, чего выучить по-латыни. Точно подмечено, дома не сидела и шерсть не пряла!

Акцент у нее был чудовищным, и потому страстные слова женщины требуют определенного перевода, который и будет приведен ниже.

Услышав эти слова, центурион едва не задохнулся от аморис абундантиа. Да не буду я переводить, от чего задохнулся центурион. Всяк бывавший в постели с любимой женщиной, несомненно, догадается, от чего задохнулся влюбленный Птолемей Прист. Чувства, они, товарищи, везде и всегда одинаковы и особому переводу не подлежат.

Там, где прошла знойная зрелость, разумеется, нечего делать пылкой юности. Нет, все-таки они были достойной парочкой! За ночь центурион убедился в этом не раз.