Текст книги "Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли"

Врач покачал головой. Лицо медика было непроницаемым.

– Он в сознании, – сказал врач.

Усыскин открыл глаза, и на губах появилось страдальческое подобие улыбки.

– Аркаша… Витек… – шелестящим шепотом сказал он. – Все-таки я вас дождался!

– Молчи! – приказал Минтеев. – Ты только молчи, Лешка. Потом все расскажешь!

– Ко-му? – в два вздоха прошептал Усыскин. – Ангелам на небесах?

– Все будет хорошо, – сказал Минтеев, но уверенности в его голосе не чувствовалось.

Усыскин уловил это и снова попытался улыбнуться.

– Сей-час, – снова раздельно сказал он. – Важно… Очень…

Он немного полежал с закрытыми глазами, потом поманил к себе Минтеева и Штерна.

– Важно… – снова прошептал он. – Сколько километров, не знаю… Тысяча или больше… Твердь… Куполом над землей. Купол от конденсации обледенел. Сосульки километровые… Напоролись на одну… стали падать… А тут… кислород попер… Двадцать шесть процентов… озона по датчикам вылезло… мезосфера… но все равно непонятно… И понесло!..

Он еще немного помолчал, только по упрямым глазам его было видно, как силится он заговорить.

– Ты молчи, Леша, молчи! – снова сказал Минтеев.

– Киты… – сказал Усыскин. – Землетрясения… монах из учебника… думал, сказка… для Солнца окна… и туннель… длинный такой… как в горах… – Усыскин хрипло вдохнул воздух и повторил: – Монах у края земли…

– А это? – Штерн раскрыл ладонь, и голубоватое зарево залило уже погружающийся в сумерки лес, высветило китообразную тушу стратостата, мелкими искорками заплясало на металле гондолы, на лицах окруживших раненого людей. Теплая искорка весело плясала на ладони Штерна.

Усыскин широко раскрытыми глазами посмотрел на переливающуюся искорку, трепетно дрожащую на ладони товарища, посветлел лицом и даже попытался потянуться к ней, но изломанное и обессилевшее тело не повиновалось человеческой воле.

– Звезда, – нежно и ласково, сказал Усыскин. – Звездочка…

И умер.

Все кончилось для него, и все только начиналось для остальных. Были новые старты, и Минтеев со Штерном сами увидели гигантские многокилометровые сосульки льда, свисающие с радужного небесного свода, туннель, по которому двигалось, шевеля длинными извилистыми щупальцами протуберанцев, Солнце, странных крылатых существ, очищающих небесный свод от наледи, а однажды, когда Штерн, Минтеев и Урядченко поднялись на рекордную высоту, хрустящая чистота дня позволила им наблюдать фантастическую и чудовищную картину – гигантские плоские хвосты Левиафанов, на которых в первичном Праокеане покоился диск Земли.

Но судьба их уже была решена невысоким усатым человеком с покатым низким лбом и тронутым оспинами лицом. Вождь долго сидел над отчетами, посасывая незажженную трубку, сосредоточенно думал, взвешивая факты и просчитывая последствия, потом прихлопнул бумаги короткопалой ладонью и поднял желтый тигриный взгляд на терпеливо ждущего его решения президента Академии наук.

– Преждевременно, – глухо сказал он. – Это касается политики, а она девица консервативная. Мы не можем отказываться от материалистического взгляда на мир. Это замедлит индустриальное развитие страны. Государство важнее. Смелые люди, крепкие люди, мне искренне жаль их!

Край Земли. 22 марта 1965 года

С утра за окном пели скворцы. Окна были заклеены от непогоды, но щебет скворцов все равно пробился в палату и разбудил Аркадия Наумовича Штерна. Если бы не решетки на окнах и не казенная меблировка палаты, все было бы как дома, на Васильевском острове. Только соседи здесь были другие, да санитары никак не вписывались в домашнюю обстановку. Держали Штерна в одиночке: видимо, таково было распоряжение начальства.

Замок двери заскрежетал, и в палату заглянул бородатый санитар по кличке Демон.

– Завтракать пора, – хмуро сообщил он. – Ты, Наумыч, не задерживайся, сегодня Дуремар дежурит, он любит, когда все по расписанию.

Завтрак без разносолов. Овсянка, белый хлеб, чуть сладкий чай. Больные ели не торопясь, вели беседы. Ходили слухи, что в больницу должен возвратиться людоед Стрешнев.

– Считаю, что мы должны выразить протест, – сказал создатель наркологического направления в искусстве Максим Петлюха. – Устроим митинг, врачи должны знать, что мы против его возвращения в больницу. Пусть едет лечиться в другую.

– Не надо перекладывать свою головную боль на других, – немедленно возразил механик-самоучка Кулибин. Он и за завтраком свободной рукой что-то мастерил из спичек, у которых санитары предусмотрительно обрезали серные головки. – Сегодня людоеда куда-то отправим, потом свободу печати объявим, а там и президентство на манер Америки вводить станем! Тут от Политбюро голова болит, а слово скажешь, сразу серу колют.

– Не ввязывайтесь в политику! – остерег его Максим Петлюха.

– Ввязывайся не ввязывайся, а серу все равно колоть будут! – вполне здраво заметил Кулибин.

– Ты лучше нашего Коперника спроси! – заорал простой советский сумасшедший Андрей Андреевич Капустин. В больницу он попал за то, что обрил наголо свою жену, соседей, что было пока еще простым хулиганством, но затем попытался обрить председателя поселкового Совета, а это уже расценивалось как хулиганство политическое. – Слышь, Коперник, ты-то как к Стрешневу относишься?

Штерн не сразу понял, что обращаются к нему.

– Сожрет паразит нас всех, – проворчал он хмуро. – Из Петлюхи столько можно отбивных настрогать…

Санитар Демон появился в столовой с ремнем.

– Ну? – многозначительно спросил он. – Кто у нас сегодня первый доброволец на уколы?

Больные замолчали, опасливо переглядываясь друг с другом: знаем мы эти уколы, после них два часа скрючившись лежишь…

– Пошли, Кулибин! – сказал Демон, взмахом руки ломая спичечную конструкцию.

– Почему я? Почему я? – заныл механик-самоучка. – Вон, Петлюху возьми, ему мозгов не надо, он весь в искусстве! Или Коперника, все равно днем звезд не видно!

– Пошли-пошли, – Демон лениво подтолкнул Кулибина к выходу.

– Это политическая месть, товарищи! – взвыл Кулибин.

Вопли его стихли в коридоре. Некоторое время все сидели подавленные. В столовую заглянула санитарка Хмызочка, толстая наглая бабища сорока с лишним лет. Хмызочка дважды сидела в зоне за кражи, поэтому психов терпеть не могла, кроме Штерна, к которому относилась с сочувствием и иногда даже угощала домашним пирожком или яблоком. «Намаялся, страдалец, за пятнадцать-то долгих лет! – сочувственно говорила она, глядя, как Аркадий Наумович ест. – Ешь, кто тебе еще вкусненького принесет. Эти суки здорового заколоть могут, что ж о больных-то говорить!» Сегодня Хмызочка была в хорошем настроении, тряпкой ни на кого не замахивалась, а весело прикрикнула:

– Похавали, шизофреники? А ну, марш по палатам, сейчас Дуремар обход делать будет!

В палате Аркадий Наумович прилег было, но тут же вспомнил, что Дуремар беспорядка не любит и считает, что днем больные валяться в постели не должны, а должны заниматься трудотерапией. И вовремя он встал – в палату порывисто влетел врач в белом халате со своими клистирными трубками на груди – действительно, Дуремар, идущий по следам Буратино.

– Ну-с, Аркадий Наумович, как мы себя чувствуем? – спросил он. – Боли головные не мучают? Язык покажите! Так! Смотрите на мой палец! Нижнюю губу втяните! Та-ак! Теперь верхнюю! Хорошо! Очень хорошо! До выздоровления далеко, но самочувствие улучшается! Школьную «Астрономию» читали? Это оч-чень хорошо, читайте и дальше! – он подумал и объявил немыслимое: – С сегодняшнего дня без процедур, только прогулки!

Вот какой вышел удачный день. Штерна и Барановского, больного из соседней палаты, отправили на трудотерапию – пилить дрова для кухонной печи. Дрова оказались дрянные, сплошь изъеденная короедами труха, но настроение было великолепным, небеса голубыми, а золотой диск Солнца только прибавлял радости и сил.

– Не гони, – хрипел Барановский. – Для кого стараешься?

Барановский был мирным психом. По профессии – вокзальный вор. В больницу попал прямо с рабочего места в состоянии белой горячки и в первый же день долго гонялся за медсестрой с отнятым у нее шприцем, после чего неделю провел в ремнях и под присмотром Демона и Орангутанга, которые быстро выбили из него дурь. Со дня на день его должны были перевести в следственный изолятор.

– Перекур! – объявил Барановский и демонстративно уселся на козлы.

Штерн оставил его и подошел к сараю, у стены которого он обустроил свой тайник. Спичечный коробок со звездой привезла ему Лана, приезжавшая на свидание по разрешению спецслужб.

Штерн очень боялся ошибиться в соседке, но она не подвела. И всемогущие спецслужбы оказались не такими уж всеведущими и всезнающими, как это представлялось Штерну. Воистину: воображая хищного зверя, мы начинаем с того, что придумываем ему клыки.

Спичечный коробок оказался на месте, и Штерну вдруг нестерпимо захотелось увидеть звезду. Это было глупое желание, но оно разрасталось в нем, превращая в осколки броню разумной предосторожности. Штерн засунул коробок еще глубже, но это не помогло. Желание увидеть звезду было больше страха. Он снова вытащил спичечный коробок из тайника. За спичками белел катыш мякиша. Еще не видя звезды, Штерн ощущал ее мягкий согревающий свет, рождающий в человеке веру и укрепляющий надежды.

Он посмотрел на Барановского. Тот мрачно сидел на козлах. Курить в больнице не разрешалось, а перекур без папирос превращался в простое издевательство. Желание было столь сильно, что Барановский наклонился, сгреб горсть свежих опилок и принялся жадно нюхать.

Штерн торопливо прошел за сарай и еще раз огляделся. Вокруг никого не было, и он отчаянно принялся колупать окаменевший катыш, скрывающий звездный свет. Звезда оказалась на месте. Нежное сияние осветило хмурый закуток за сараем, волшебная волна подхватила Аркадия, даруя покой. Искорка переливалась у него на ладони, он не знал ее названия и астрономических величин, но само ее существование делало жизнь другой. Все пережитое сейчас казалось мелким и не заслуживающим внимания. Звезда мерцала на его ладони, она была обещанием вечности жизни и незыблемости истин.

Он был слишком увлечен созерцанием своего небесного талисмана и потому не услышал выстрела. Просто тупая боль резанула левую сторону груди, он недоуменно посмотрел на маленькую дырочку в синей фланели куртки, откуда фонтанчиком вдруг выплеснулась красная кровь, растерянно огляделся и увидел напряженного лицестылого Максима Петлюху, приближающегося к нему с пистолетом в руке. Запоздало осознав, что напрасно пренебрег осторожностью, что одна из сторон, охотившихся за звездой, все-таки его достала, Аркадий Наумович нашел в себе силы вскинуть руки к небесам.

Пламенная искорка, сиявшая жизненной силой у него на ладони, вдруг вспыхнула так, как она горела на резиновой оболочке стратостата более четверти века назад, и устремилась вверх, чтобы слиться с пронзительной синевой далекой небесной тверди, откуда она была захвачена нетерпеливо обгоняющими свое время людьми. А может, и не звезда это уносилась в небо, а устремлялась туда измученная земными странствиями душа аэронавта Аркадия Наумовича Штерна.

Царицын, 2000 год

Кавказский пленник

1

Салауддин Баймиров был потерявшимся.

Все вайнахи, как известно, являются потомками арийцев из далекого Гоби. Жизнь объединила их в различные родовые содружества, именуемые тейпами. Тейпы славятся дружбой и сплоченностью, которые при необходимости легко перетекают в бесконечную кровную месть. Отличаются они и бесконечной любовью к своей горной Родине, которую воспевали многие кавказцы, но лучше всего это сделали, конечно, Лермонтов, Пушкин и некоторые другие русские, которые к тейпам отношения не имели, но природу горной страны, по причине своей гениальности, любили не меньше местных жителей.

Салауддин Баймиров происходил из равнинного рода. Семья задолго до рождения Салауддина волею жизненных обстоятельств покинула родные горы и слишком долго жила в России, а потому потеряла связи не только с тейпом, но и с родными местами. Со всеми после поражения великого имама расправлялись, что же говорить о его родственниках, которым досталось больше других? Когда в сороковых годах вайнахов выселяли из Чечни, то многих отправили в Семипалатинскую область Казахстана, а там уже прадед и дед Салауддина с семьями жили на правах коренного населения. Всех вайнахов выслали, а семью Баймировых выселять было некуда, они и так жили в условиях, от которых любой уроженец гор морщится и душевно страдает. Аулов здесь не было, вместо буйного Терека текла мутная от глины спокойная река, да и местность выглядела весьма специфически и ничем не напоминала величавость снежных Кавказских гор.

Лермонтов с Пушкиным, да сосланные декабристы, вроде Бесстужева-Марлинского, здесь просто не выдержали бы. Какой там «Герой нашего времени» с его горячим Азаматом и княжной Бэлой! Плоские, ничего не выражающие лица аборигенов вводили в уныние, близость китайской границы бодрости тоже не прибавляла, а вместо беркутов над унылой, как песня акына, степью кружились такие же унылые коршуны, которым сил не хватало унести барана, вот и пробавлялись они сусликами и тушканчиками, в изобилии населявшими этот унылый край.

О беркуте сложено немало песен и легенд, но что можно написать о таскающем сусликов коршуне? С истинной любовью эту степную птицу способен воспеть только истинный степняк вроде Олжаса Сулейменова или Михаила Шолохова, ну еще, может быть, натуралист или орнитолог, который по роду своих занятий птиц любит больше, чем людей.

Род Баймировых, хотя и происходил от самого Шамиля, с давних времен занимался двумя излюбленными вещами – сельским хозяйством и разбоем. Неудивительно, что рождающиеся у Баймировых дети строго следовали наказам своих предков: те, кто посмелее, шли в разбойники, прочие же увлеченно выращивали мелкорогатый скот на чабанских точках. Время от времени раненые разбойники укрывались у своих сельскохозяйственных родственников и поправляли там здоровье, с удовольствием кушая махан и любуясь неяркой природой местности, на которой этот махан в виде овец и баранов произрастал.

Салауддин Баймиров родился шестым ребенком в семье, имел поначалу двух братьев и трех сестер. Сестер отдали замуж, а братья, которые были много старше, оказались истинными горцами и стали разбойниками. Один из них отправился в далекие, но родные горы и погиб в отряде отчаянного Мусы Чанаева, второй остался в степи и тревожил своими набегами плосколицых смуглых степняков, пока не был захвачен на извилистых и бесконечных степных дорогах отрядом ЧОН. Приговор был короче любой молитвы, и исполнили его в тот же день.

Когда родился Салауддин, в семье была большая радость – мужчина родился! Живой еще к тому времени прадед посадил голенького Салауддина между фамильным кинжалом и козленком. При виде холодного безжалостного лезвия маленький Салауддин обкакался и испуганно спрятался за козленка. Прадед, долгое время резавший гяуров в отрядах Шамиля, презрительно махнул рукой и отвернулся. Таким образом, дальнейшая участь Салауддина была решена, и разбойничать на горных тропах вокруг Терека или в казахстанских степях ему не пришлось.

Салауддин Баймиров начал выращивать скот. Ничего предосудительного в этом не было. Одни скот выращивают, другие его угоняют. В занятии этом Салауддин довольно скоро добился известного мастерства и мог после поверхностного взгляда на новорожденных ягнят сказать, кому из них суждено стать вожаком стада, а кто пойдет на каракуль, из которого шили высокие теплые шапки старейшинам.

После того, как кончилась война и умер усатый вождь, которого гневно осудили товарищи по партии за неправедные дела, вайнахов в числе других объявили репрессированным народом. Прошло еще немного времени, и Баймировы поехали в Чечню. Отец поехал, дядьки и тетки вернулись к родовым могилам, а Салауддину там не понравилось. Нет, он тоже поехал и пожил немного в непривычных для себя горах, а потом они с женой Эльзой переехали в Царицынскую область, где поселились на точке в Ленинском районе. Был конец шестидесятых, Салауддину исполнилось двадцать лет и хотелось жить самостоятельно. В тесных ущельях гор откуда самостоятельности взяться? До самой смерти за тебя все родственники решают.

И Салауддин, посоветовавшись ночью с Эльзой, решил вернуться в Россию. Жили они на точке скромно. Держали посильное количество скота, которого хватало на жизнь и еще для того, чтобы встретить и угостить уважающее природу начальство, которое любило махан, а запивать его привыкло водкой. Что такое махан? Многие, кто не жил поблизости от чабанских точек или не ходил в начальниках, этого не знают. Однако любого начальника – от первого и еще недавно всемогущего секретаря обкома партии до рядового инструктора – спроси, и он сразу скажет, что махан – это мясо барашка или овцы, сваренное в фамильном медном котле чабана. Под водочку – первейшая закусь!

Между тем в стране началась перестройка. Добро бы ее начал горный беркут, тогда бы она достигла определенных успехов, но начал перестройку степной коршун, обессилевший от минеральных вод. Из-за этого все в стране поползло вкривь и вкось, а в чистых небесах пока еще великой страны заметались самые разные птицы – от лесного ястреба до жадного воробья. При этом каждая птица хотела только одного – она хотела сытно поклевать, и потом уж ей хотелось вдоволь почирикать.

Не обошлось и без беркута.

На маленькую, но гордую родину вайнахов он и спланировал. Звали беркута Джохаром Дудаевым, и был он боевым небесным генералом, который прославился тем, что умело и расчетливо бомбил Афганистан. Известное дело, бомбометание всегда схоже с обгаживанием людей птицами. Так вот, генерал Джохар Дудаев придумал, как это делать с использованием передовых методов научной организации труда. Вследствие этого эффективность обгаживания резко возросла.

Что, однако, особой славы генералу не принесло.

Поэтому он и спланировал с выпущенными когтями на горную республику. Там только и ждали беркута, чтобы объявить его своим президентом. Время тогда было такое, клич бросили: каждому орлу – свою республику. Поэтому против генеральских амбиций никто особо не протестовал, пока не выяснилось, что для беркутов чужих отар не бывает, для него каждая отара своя.

К сожалению, выяснилось это не сразу, но когда все-таки выяснилось, грянула неизбежная война.

Был одна тысяча девятьсот девяносто пятый год, когда за крыльями могучего беркута не стало видно нефтяной трубы, которая нравилась всем.

2

В чеченскую кампанию одна тысяча девятьсот девяносто шестого года не уберегся и Салауддин Баймиров. Хуторок его местная милиция брала по всем правилам военного искусства, используя учебники тактики боя прославленного полководца Михаила Тухачевского, которого к тому времени уже реабилитировали и начали поднимать на щит.

Кто знает, как военные познания полководца повлияли бы на войну с Германией, но опыт, приобретенный Тухачевским на Тамбовщине, для царицынской милиции не прошел даром. Первая волна милицейского спецназа залегла в коровнике, вторая докатилась до кошары, третья, которую возглавлял сам начальник районной милиции, обливаясь потом, штурмом взяла летнюю кухню, где Салауддин и его многочисленные домочадцы, спасаясь от июльской жары, пили чай.

Начальник районной милиции сел верхом на шаткий табурет, взглядом победившего завоевателя оглядел бедное убранство кухни, и сказал:

– Салауддин! Ты же знаешь, что сейчас идет война?

– Начальник, – с грустной мудростью одесского еврея возразил Салауддин. – Ты только посмотри, где она, эта война, и где я.

Начальник посмотрел и увидел, что война находится довольно далеко от мирного хутора Салауддина Баймирова, но признать это значило расписаться в собственном поражении. Но начальник уже так уверовал в победу, что переубеждать себя в обратном ему просто не хотелось, тем более что со всех сторон его окружали доблестные воины в камуфляже, от которых пахло свежестью коровьих лепешек, а некоторые из этих воинов с видимой брезгливостью вытряхивали из карманов «камуфлы» овечьи котяхи.

– Салауддин! – сказал тогда начальник. – Сдай оружие от греха подальше, я сам тебе добровольную выдачу оформлю.

И Салауддин Баймиров сдал ему все свое оружие, которое насчитывало восемь ножей разного размера, предназначенных для резки и разделки скота, два топора, которые вполне можно было использовать в ближнем бою, и старенькое ружье, с которым Баймиров изредка промышлял в охотничьи сезоны на местных озерах.

Начальник осмотрел этот арсенал и понял, что мыслей по захвату жителей районного центра в заложники, по примеру Первомайского и Буденновска, у Салауддина Баймирова никогда не возникало.

– Махан кушать будем? – робко спросил Салауддин. – Водку пить, а?

От махана районный начальник хотел отказаться по причине войны двух народов, но второе замечание его смутило. Как всякий оперативный работник милиции, он хорошо знал поговорку, гласившую: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». И начальнику захотелось узнать, какие мысли живут в голове горца, живущего на территории его района, не вынашивает ли он все-таки черные замыслы против пригревшей его области.

– Водка, говоришь? – распустил он ремень на две дырочки. – Махан, говоришь?

И мановением руки отправил весь свой боевой отряд на все четыре стороны – только желтые с голубой полосой «уазики» по степным дорогам мелькнули.

Уже далеко за полночь над озером, к которому приткнулся хутор Салауддина, слышались отраженные водой голоса.

– Уезжай! – просил начальник районной милиции. – Уезжай, Салауддин! Я понимаю, ты мирный чечен, но ведь покою из-за тебя не дают. На каждом совещании пальцем тычут: у него в районе чечены спокойно живут. Как на войне живу, честное слово!

– Начальник, – слышался в ответ рассудительный голос с легким кавказским акцентом. – Ну, куда мне ехать? Здесь мой дом, здесь у меня хозяйство, я ведь чабан, а не герой. Ну поеду я в Чечню. Тебя же здесь местные беркуты заклюют – вот здесь, в этом самом районе будущий террорист жил, а начальник его отъезду даже не воспрепятствовал.

– Так что же мне делать, Салауддин? – пьяно заплакал начальник.

– Ничего не делай, – подумав, сказал Салауддин Баймиров. – Живи себе. Собаки лают, а ишаки идут. Живи себе, помни мой дом, приезжай отдохнуть, махан покушать. Сам приезжай и друзей привози.