Текст книги "Ветеран Армагеддона"

– А у меня только водка, Владимир Алексеевич. – Тут же лицо его просияло. – Но зато ее много!

– Выпить не желаете? – предложил Лютиков.

Кроликов-Зарницкий налил себе в рюмку, поднес рюмку к крупному носу с большими широко раздувающимися крыльями ноздрей и долго смаковал аромат напитка.

– За знакомство, – провозгласил он. Выпили.

Кроликов-Зарницкий увлажнившимися глазами посмотрел на хозяина дома, поднес к носу согнутый указательный палец и некоторое время нюхал его.

– Православный? – немного сдавленно спросил он. Лютиков с легким сердцем подтвердил это.

– Слава Богу, – проворчал гость и, уже не дожидаясь нового приглашения, плеснул себе в рюмку. – Приятно посидеть с православным христианином. Если бы вы знали, дорогой мой, как надоело засилье жидов в искусстве! Боже мой, как надоело! При жизни настоящим русским поэтам не было проходу от разных там Мандельштамов, Пастернаков, Бродских, думал, умру, и все кончится. Как не так! Вы знаете, кто у меня здесь в соседях? С правой стороны у меня Голдберг, он печатался при жизни под псевдонимом Иванов, с левой меня достает Аренштадт! Дорогой мой, вы не представляете, как это меня угнетает! При жизни я радовался смерти каждого еврея, теперь молюсь, чтобы умирало как можно больше русских. И вот Бог услышал меня, он прислал мне вас!

Вы себе представить не можете, как я радуюсь вашей кончине! С музой своей познакомились? Как ее зовут?

– Ее зовут Нинель, – честно признался Лютиков.

Лицо русского поэта Кроликова-Зарницкого помрачнело.

– Однако, – проворчал он. – Вас это не наталкивает на нехорошие мысли? Нинель… Что за странное имя? От него отдает… Сами должны понимать, родной мой! Вас покупают! Откровенно скажу вам, жиды вас покупают! Поэтому и музу с таким странным именем подсунули. У простого русского поэта и муза должна носить исконно русское имя, в котором невозможно будет увидеть что-то предосудительное. Берегитесь, Володя, в этом есть какая-то мрачная знаковость!

– А как зовут вашу музу? – поинтересовался Лютиков.

По природе он был интернационалистом, еще со школьной скамьи, где в его классе учились дети девяти национальностей, в том числе и такой редкой, как караколпак. Поэтому он с понятным интересом наблюдал за волнением своего гостя.

– У моей музы имя исконно русское, – гордо объявил тот. – Мою Музу зовут Алиной. Да, – повысил он голос. – И не надо улыбаться, дорогой мой, не надо! Истинно русское имя! Еще Александр Сергеевич писал в своей гениальной поэме «Руслан и Людмила»:

 
Тогда близ нашего селенья,
Как милый цвет уединенья,
Жила Алина. Меж подруг
Она гремела красотою…
 

А уж Александр Сергеевич как истинно русский поэт знал, о чем пишет! Александр Сергеевич был гением, а гении, милый мой, гении никогда не ошибаются!

– Наверное, – простодушно сказал Лютиков. – Только боюсь, вы не слишком внимательно читали поэму. Ту женщину звали Наиной. А герой, который рассказывает о ней, сам говорит, что он природный финн. Только мне кажется, что он все-таки врет, ведь дальше он признается, что гнал свои стада на темный луг, волынку надувая. А волынка – это уже Шотландия. С чего бы финну на волынке наигрывать?

Ноздри Кроликова-Зарницкого гневно раздулись. Гость встал.

– Эге, – зловеще сказал он. – Вижу, что ты за птица! Пушкина под сомненье ставишь? Да кто ты такой? Кто, я спрашиваю? Кто дал тебе право судить великие строки гениального поэта? Нет, не зря, не зря тебе в музы Нинель определили, чую в тебе что-то такое, что не дает тебе права примкнуть к православным поэтам! Смотри, Лютиков, с огнем играешь! Опалит тебя пламя русского гнева!

Закончив свою тираду, гость не забыл лихо опрокинуть рюмку коньяка, еще раз ненавистно оглядел хозяина дома и вышел, с нарочитой силой захлопывая за собой дверь.

Некоторое время Лютиков сидел молча.

Да, нешуточные страсти бушевали в Раю, совсем они не уступали земным страстям, а может быть, по накалу своему и превосходили их!

Однако его знакомство с обитателями поэтической обители визитом православного поэта не закончились.

Прошло совсем немного времени, и в дверь вновь постучали. Но если стук Кроликова-Зарницкого был довольно-таки деликатным, то этот стук был скорее требовательным. Так обычно стучат люди облеченные властью, в полной уверенности, что отказать им никак нельзя.

Лютиков и не отказал.

– Войдите, – крикнул он. – Открыто!

На этот раз в дом вошел человек, чья внешность была полностью противоположной внешности первого визитера. Во-первых, этот человек был приземист, плечист и довольно тучен. Во-вторых, он был чисто выбрит, даже лысина его, казалось, испускала солнечные зайчики. В-третьих, человек этот имел властное лицо, глядя на которое можно было смело сказать, что визитер этот имеет право казнить и миловать обитателей коттеджей, и правом этим он намерен пользоваться в полной мере. Наконец, вошедший носил густые черные усы, совершенно скрывающие его рот и делающие похожим человека на моржа, поэтому слова, которые он произнес, показались в первый момент Лютикову невнятными.

– Сланский, – представился вошедший. – Староста этой смиренной обители.

Лютиков открыл рот, чтобы представиться, но Сланский предупредил его категорическим взмахом руки.

– Вас я знаю, – сказал он. – Мне уже доложили. Не знаю, Владимир Алексеевич, поздравлять мне вас с прибытием к нам или выразить соболезнования по поводу смерти. В конце концов, все зависит от вашей личной точки зрения на собственную кончину.

Не спрашивая разрешения, он прошел в комнату, сел за стол, неодобрительно посмотрел на рюмки и початые бутылки, покрутил бритой головой и сказал:

– Собственно, я вот по какому вопросу, Владимир Алексеевич… Человек вы у нас, ясное дело, новый, порядков местных, ясное дело, не знаете. Так вот, что я хотел вам сказать… Коллектив у нас здесь не особо большой, но многонациональный, даже русскоязычные, ясное дело, из других республик к нам прибывают. Так вот, не хотелось бы, чтобы у нас какие-либо конфликты искусственно раздувались. Мы, ясное дело, за этим особо следим. Вы у нас новенький, еще не все понимаете, я вас попрошу, пока, ясное дело, вы не обживетесь, постараться не допускать… э-э-э… скажем так, незрелых высказываний. Сами понимаете, одно дело, когда сигнал поступит ко мне, я еще рассматривать буду, кто в ситуации прав, а кто, ясное дело, виноват. Но весь ужас в том, что сигнализировать могут помимо меня! – Толстый палец Сланского ткнул в потолок, и по выражению полного лица хозяина пальца сразу было видно, кого именно Сланский имеет в виду. – Так вот, хочу вас предупредить, там особо разбираться не любят. Лупанут молнией, испепелят, ясное дело, а мне потом отписываться придется. И ведь что главное? С одной стороны, придется объясняться, почему допустил, а с другой – ясное дело, будут спрашивать, почему не уберег. Так что, сразу хотелось бы вас предупредить, не ставьте меня в неловкое положение, я ведь хоть и много чего могу, но человек-то по сути дела подневольный. Вы меня понимаете?

– Признаться, не очень, – растерянно пробормотал Лютиков.

– Да я о Кроликове! – воскликнул староста обители. – Наш житель, но, ясное дело, со странностями, масонов боится, себя почему-то православным считает, хотя это он Кроликов по паспорту, бабушкину фамилию ему дали. По матери он, ясное дело, Фогельсон, а по отцу и вовсе Добужинский. А вот втемяшилось мужику в голову. Он человек неуживчивый, он меня третий месяц донимает, все в Чистилище жалобы пишет, хорошо подписывает их по привычке как Доброжелатель или Верная Рука, а там на анонимки, ясное дело, давно никто внимания не обращает, еще как Сам приказал анонимки не разбирать… Но ведь и надоесть им может, верно, Владимир Алексеевич? Это я к тому, чтобы вы на нашего Эдуарда Зарницкого внимания не обращали. Он, когда с ним, ясное дело, в пререкания не вступают, милейший человек! А что до мечтаний высоких, ну метит человек в демиурги, так ведь, ясное дело, он в демиурги никогда не попадет, блажь это все, парение бесплодное! Теперь понятно?

Все было ясно Лютикову. У него при жизни такая же Верная Рука, он же Зоркий Сокол, в подъезде проживал. Пенсионного возраста был доброжелатель, потому и времени у него хватало не только за людьми наблюдать, но и доносы на них писать. Только на Лютикова он доносов десять писал. И то, что Лютиков в магазин за дефицитными продуктами с черного хода ходит, и то, что он ночами тайным образом бутылки из-под импортных спиртных напитков в мусорный контейнер выносит, следовательно, просто не может не быть иностранным шпионом, а то и, выше бери, даже разведчиком. Еще он писал, что Лютиков самогонку в квартире гонит, запечатывает ее в бутылки из-под водки и через знакомого директора уже упомянутого выше магазина, реализует эту самогонку как продукцию Царицынского ликеро-водочного завода. Да мало ли чего еще может придумать свободный от бытовых и житейских проблем человек, который к тому же имеет справку о своей психической неполноценности! Поэтому он только кивнул и сказал:

– Понятно. Я и так старался…

Сланский вскинулся.

– А вот этого, ясное дело, не надо. Что значит – старался? Мне главное, чтобы спокойствие было. Но вы меня поняли правильно. Поняли, Владимир Алексеевич? И слава Богу! Я к вам еще зайду, обязательно зайду, ясное дело, не могу я вас оставить наедине с Раем. Рай, он дорогой мой, определенной подготовки требует. – С этими словами он одной рукой пожимал руку Лютикова, а другой засовывал за пояс какую-то тетрадь, из которой были явно вырваны страницы.

Еще раз тряхнув руку Лютикова, он посмотрел на него особенным взглядом и покинул его дом. И опять же, сразу видно было, что уходил не какой-нибудь хухры-мухры, победитель от Лютикова уходил, верующий в непоколебимость небесных законов от него уходил!

Лютиков рухнул в кресло и опять налил себе коньяку.

Ни фига себе заморочки в этом мире происходили! И какие заморочки! Вы когда-нибудь видели в своей квартире начальника домоуправления? Не видели? А главу, скажем, районной администрации? Тоже не видели? Значит, вам повезло! Даже если вы никогда не видели в жизни демона или, скажем, ангела, огорчаться не стоит. Хрен с ними, визит главы администрации райской обители тоже многого стоят! А если уж безобидного Лютикова посетили, помирайте смело, вас тоже обязательно посетят!

Но когда Сланский исчез, в дверь опять назойливо постучали.

Вошедший поклонился.

– Администратора вызывали? – бархатисто осведомился настойчивый голос.

– Да я и не знал, что здесь администраторы существуют, – честно сказал Лютиков. – Да к тому же у меня сейчас местный староста был. Только что ушел!

Дверь приоткрылась, и в комнату ужом вплелся новый посетитель. Именно ужом, даже на вид он напоминал змею, однако же явно неядовитую, а по комплекции своей посетитель на питона или удава не тянул, так, ужик небольшой, обитающий в зарослях осоки среднестатистической русской речки, вроде Сухой Мечетки или одной из многочисленных безымянок, текущих среди лугов и лесов Центрального Нечерноземья.

– Ах, Владимир Алексеевич, – с легким упреком сказал посетитель. – Ну что вы мне говорите за этого негодяя! Он только властью своей и кичится, а как за горячую воду разговор зайдет или там за пополнение коллекции в баре, так куда его гонор девается, ведь все стрелки, подлец, на меня переводит!

Я, собственно, на минуточку. Вы у нас человек новый, вам еще долго в детали вникать. Я это к тому, что меня Нинель за вами просила приглядеть. Обаятельнейшая музочка, – администратор восхищенно вздохнул и сделал руками странное обволакивающее движение. – Достойна всяческого уважения! Мы, Володя, с Нинелью старые друзья, поэтому ее просьбы для меня святы. Так что не стесняйтесь! Бар пополнить, неполадки исправить, другие щекотливые или житейские проблемы – вам будет все сделано в первую очередь. К старосте не обращайтесь, все равно ничего не сделает, только нравоучениями на неделю вперед накормит. И еще… – ужик помялся, потом все-таки решился. – Народ у нас собрался разный, поэтому вы, прежде чем дружбу принимать, приглядитесь к человеку, это очень важно – правильно приглядеться и оценить достоинства и недостатки человека. И, ради Бога, чаще советуйтесь с Нинель. Музы, Володя, плохому не научат…

Некоторое время Лютиков выслушивал советы и наставления администратора, потом тот все тем же странным, немного шипящим голосом извинился и скользнул за дверь.

Оставшись один, Владимир Алексеевич Лютиков некоторое время приходил в себя. Нет, было чему удивляться в загробном мире!

Но больше всего Лютиков удивлялся, что этот мир существует.

Еще в школе материализм был основным способом познания мира, в институте он познакомился с диалектикой и был твердо убежден, что после смерти ничего не будет. Но чем ближе становилась возможная горестная дата, тем большее смятение испытывал Лютиков. Нет, миновав тридцатилетие, он меньше всего думал о смерти. Но какие-то опасения появились. Поэтому в тридцать лет он крестился, больше на всякий случай, чем по убеждению. В тридцать два, приближаясь к возрасту Иисуса Христа, он уже из любопытства полистывал Библию. К тридцати трем Владимир Алексеевич знал некоторые молитвы и даже дважды захаживал в церковь. Именно в то время он начал считать, что торопиться не стоит. Если правы были его учителя, то после смерти ничего не существует, тогда и волноваться было не из-за чего. Но если загробный мир все-таки существовал, то к такой возможности нужно было относиться с определенной осторожностью и не совершать того, что могло быть наказуемо после смерти.

И вот приятный сюрприз – жизнь после смерти все-таки была, и воздержания принесли свои плоды – Лютиков жил пусть хоть и в экспериментальном, но все-таки Раю, и Рай этот пока нравился Владимиру Алексеевичу больше его прежней жизни. Ну что было в прошлом мире? Тоскливая работа в редакции да ежедневные наставления жены? По крайней мере, здесь его опекали, и потому была надежда, что творческие пути Лютикова после кончины окажутся куда прямее и удачливее, нежели на Земле.

Лютиков на это надеялся.

Глава третья

– Не спи, не спи, художник!

Лютиков с досадой открыл глаза и прикинул расстояние до будившего его человека, но сообразил, что дотянуться до него не сможет. Немного погодя он вспомнил все и торопливо сел на постели, хмуро протирая глаза.

– Нет, миленький, – заливисто хохотала пляшущая в воздухе муза. – Если ты так спать будешь, я тебя опекать не стану. Глупо проявлять заботу о лентяе, правда? Работать надо, а не обнимать подушку.

Лютиков лег на спину, с удовольствием глядя на свою музу.

– Вставай, Лютик, вставай, – муза скользнула к окну и с треском раздвинула шторы.

– Вы же сами сказала, что у меня масса времени, – возразил Лютиков. – Куда торопиться, вечность в запасе.

– Вот поэтому ты и там не преуспел, – возразила муза. – Нельзя же быть таким бездельником, лень еще никого не выводила в люди!

Некоторое время Лютиков смотрел на музу.

Утренние желания еще бушевали в нем.

Отводя взгляд в сторону, Лютиков неловко спросил:

– Послушайте, Нинель, а вам, музам, это… грешить можно?

– Можно, – сказала муза. – Только после этого опекаемый сразу же теряет все преимущества. Покровительства лишается и жену сварливую приобретает. Муза потом себя за слабость корит и на мужике отыгрывается. А ты, я вижу, губищи раскатал? Напрасно, дурачок, деловые отношения с музой куда более выгодны. Ладно, вставай, я пока над лужком полетаю, вдохновение попробую подогнать…

Хихикая, она вылетела из дома, и слышно было, как она что-то задорно напевает задорным голоском.

Лютиков поворочался в постели, но сообразил, что вставать все-таки придется. Про себя он отметил, что его первый день в экспериментальной райской обители практически ничем не отличался от земной жизни, только вот вместо озабоченной и спешащей на работу жены его разбудила молодая разбитная и аппетитная бабенка с крылышками за спиной. Как она там щебетала? «Не спи, не спи, художник!» Лютиков довольно улыбнулся. Таких слов он на Земле никогда и не слышал!

Однако оказавшись за порогом коттеджа, Лютиков уже не был так безмятежен и радостен. Муза Нинель заставила его пробежать по зеленому лужку несколько кругов, а когда запыхавшийся поэт, тяжело плюхнувшись на землю, приходил в себя, неодобрительно вздохнула у него над головой:

– Нет, Лютик, так нельзя! Надо о своей физической форме думать! Ну что ты сможешь написать, если тебя одышка мучает? А не дай Бог, ночь придется с поклонницей провести? До стихов ли тебе будет? А у тебя нормативы установлены, сам знаешь, как говорится, ни дня без строчки… Вставай, вставай, Лютик, если на большее замахиваешься. Классики часами в гольф играют, а ты пробежал трусцой несколько кружочков и скис!

– Я вот все думаю, – сказал Лютиков, раскинувшись на райской земле и разговором выгадывая время. – Муз вроде девять и Нинель среди них греки не называли… Как это может быть, Нинель?

Муза спланировала ниже, зависла над головой поэта.

– Мнительным ты стал после смерти, – сказала она без злости и даже с каким-то смущением. – Ты только посмотри, сколько у древних греков поэтов было, а сколько их сейчас? И ведь все на разных языках пишут! Раньше муз меньше было, а сейчас разве девять порхалок вдохновляющих с вами справятся? Вот и укрепляют наши ряды. У нас, если хочешь знать, и профессиональное училище свое есть, и техникум, и институт, уже даже академию открывать решили!

Розовой пяточкой она потрогала затылок Лютикова. Владимир Алексеевич вскинул голову, хотел что-то сказать, но покраснел от увиденного и торопливо уткнулся в землю.

– Слушайте, Нинель, – сказал он. – Я спросить хочу… А вы что, институт уже окончили?

Милое личико музы порозовело.

– Техникум пока, – призналась она. – Но ты, Лютик, не думай, я целеустремленная, я в этом году в институт поступать буду на заочное отделение. И в техникуме меня хвалили, честное слово!

Лютиков задумчиво смотрел на поселок. «Ага, – с некоторым огорчением думал он. – Кто бы на тебя тратил опытную музу! Добро бы признанным был, так ведь нет его, признания! Ну и получай троечницу из техникума! Тебе и такая сойдет. Она ведь, наверное, и на лире ничего путного не сыграет, так, попсу какую-нибудь!»

Над поселком летела толстая бабища в полупрозрачной тунике. Тяжело летела, грузно. Бедра у нее были, как окороки, а дынеобразные груди были не меньше седьмого размера. Толстая баба спланировала к одному из коттеджей и скрылась в нем.

– А это кто? – спросил Лютиков. Не то чтобы он не догадывался, верить не хотел.

– А это тоже муза, – не без злорадства сообщила Нинель. – Между прочим, Лютик, она институт окончила. Сейчас на кафедре стихотворной трагедии преподает. Похоже, что ее тоже за кем-то закрепили. Радуйся, Лютик, что не за тобой!

Лютиков радовался. Нет, серьезно! Уж лучше троечница и даже второгодница, но такая, как Нинель, чем специалистка, похожая на эту музу.

– Как ее зовут? – спросил Лютиков.

– Алина, – сообщила муза. – Вот страшилище, Лютик, верно? Она бы еще очки для солидности нацепила! Тогда ее смело можно было бы в ужастиках показывать! Полетели умываться, Лютик? Не волнуйся, я из тебя такую душку сделаю, поклонницы от попсовых певцов к тебе сбегать станут!

И тут до Лютикова дошло, что он только что видел музу Эдуарда Зарницкого. Сдерживая смех, он торопливо вскочил с земли.

– А давай наперегонки? – предложил он.

Муза Нинель с ответным смехом и юной готовностью рванулась вперед. Лютиков, напрягая все силы, помчался за ней.

– Не, Лютик! – оборачиваясь и смеясь, закричала Нинель. – Я тебя сразу угадала! Там, на распределении, такие постные хари были! А про тебя я сразу подумала, что ты нормальный кент! Значит, и поэтом хорошим стать сможешь!

– Нинель! – закричал в солнечное утро ликующий поэт. – А митьки, металлисты, рок-музыканты тоже здесь тусуются?

Муза даже притормозила. Темные волосы ее развевал ветер, лицо все еще было восторженным, но в глазах появился испуг.

– Ты с ума сошел! – сказала она. – Ты, Лютик, думай, что говоришь! Их же объявили сторонниками, сам знаешь кого! Они, милый, на небесах не тусуются!

Тьфу, черт! То-то и оно, в радостной горячке от продолжения своего существования во Вселенной Лютиков как-то и забыл, что у каждой медали есть две стороны, если ты оказался на поверхности аверса, значит, кому-то суждено жить на поверхности реверса.

Впору было благодарить Бога, что счел тебя достойным светлой стороны. Но кому-то не повезло. Вот бедняги! Сразу же захотелось узнать об условиях существования на реверсе. Однако муза Нинель только округлила глазки и прижала пальчик к соблазнительным губкам. Похоже, эта тема здесь была под запретом.

Оказавшись в коттедже, муза усадила Лютикова за письменный стол.

– Твори! – приказным тоном сказала она. – А я на тебя буду вдохновение навевать.

Может, опыта у нее было маловато, может, чары ее на Лютикова действовали как-то иначе, только через некоторое время Владимир Алексеевич отбросил самописку в сторону и жалобно посмотрел на музу.

– Ерунда какая-то в голову лезет! – пожаловался он. – Ты бы накинула что-нибудь, когда рядом женщина в таком виде, тут не о стихах думаешь, другое на ум приходит!

– Я не женщина, – строго сказала Нинель. – Я – муза. А ты, Лютик, не отвлекайся. Не тянет на философию, займись любовной лирикой. Вспомни, сколько Петрарка своей Лауре сонетов понаписал. А если бы она ему взаимностью ответила? Думаешь, писал бы он сонеты? Фиг с два! Так и кувыркались бы в постели, пока дети не пошли.

– А что, здесь и дети рождаются? – удивился Лютиков. – Не думал я, что этот свет так похож на наш.

– Здесь, – голосом выделила муза, – здесь дети не рождаются. А вот у демиургов запросто, на то они и демиурги.

– Слушай, Нинель, – Лютиков даже сам не заметил, как перешел с музой на «ты». – Я все о митьках думаю… У них что, все так, как попы говорили? Ну, котлы там, смола… Я понимаю, тема щекотливая, но интересно же… Ты хоть намекни!

Муза Нинель строго сдвинула брови, зачем-то огляделась по сторонам, подлетела ближе и, прижавшись грудью к затылку Лютикова, торопливо зашептала ему на ухо:

– Как ты, дурачок, не понимаешь? Это же борьба идеологий! Идеология темных сил борется с идеологией сил светлых. Нет там никаких котлов и смолы никакой нет, все как у нас, только у нас музы, а там, Лютик, – бесы… Шустрые такие ребятишки, умненькие, только сплошь рогатые… Да и понятно, кто же там верность хранить будет, в этом бедламе?! Нет, конечно, котлы там есть, но для простых грешников, из тех, кто творчеством не увлекается. Да ну тебя, Лютик, запутал ты меня!

Владимир Алексеевич довольно щурился. Прикосновения прелестей музы к затылку завораживали и расслабляли.

– Хватит, – муза приподнялась выше. – Хитренький какой! Сам все расспрашивает, а сам жмется. Садись пиши!

Солнце уже поднялось довольно высоко, а в вечном блокноте самопиской была выведена одна сиротливая фраза:

 
Поэтов развелось – не наберешь Дантесов…
 

– Не густо, – дернула крылышками Нинель, заглянув в блокнот. – Ладно, пусть будет одностишие, как у Вишневского. Не мучай себя, отвлекись немного, а я пока в Музхату слетаю, со старшими посоветуюсь. Продуктивность у нас с тобой, Лютик, низкая, даже Маковецкий за это время уже два-три стихотворения накидал бы, хотя бы начерно.

Лютиков задумчиво посмотрел ей вслед. Да, к такой бы фигурке еще и мозги! Но нет в жизни совершенства. Разве может быть голая женщина интеллигентной? Лютиков сам когда-то читал, американцы провели эксперимент и выяснили, что умственные способности женщины зависят от количества надетой на нее одежды. Чем меньше одежды, тем меньше умственные способности. Женщина в строгом деловом костюме способна решать сложнейшие математические уравнения, оставь ее в комбидрессе, она в простейших квадратных уравнениях начинает ошибки делать, а если вообще голышом остается, то сложение и вычитание забывает. А все потому, что ее больше иного интересует, как она выглядит. Тут уж не до наук!

«Может, шубу на нее надеть?» – подумал Лютиков, и сам едва не засмеялся пришедшим в голову мыслям.

Воспользовавшись отсутствием музы, он вышел из коттеджа.

Нестерпимо хотелось курить. Но, судя по всему, сигареты в раю были под запретом. Небось, к грешным делам здесь курение относили, не в пример выпивке. Что и говорить, нектаром даже боги баловались, а огонек на конце сигареты определенно заставлял вспомнить о лукавом враге рода человеческого, так что тут Лютикову поведение высших сил понятно было.

Лютиков вздохнул.

Неведомое светило, на которое можно было здесь смотреть без особой опаски, висело совсем уже высоко. Некоторое время Лютиков разглядывал его, но когда ему стали мерещиться на солнце глаза, борода и приплюснутый нос, поторопился отвести взгляд. Дураку известно, что на Солнце есть только пятна, остальное уже от лукавого.

Из соседнего коттеджа, где творил Эдуард Зарницкий, послышался пронзительный и полный негодования вопль. Судя по голосу, кричал сам поэт.

Двери коттеджа распахнулись, и из него выскочила муза Алина. Волосы у нее были растрепаны, а глаза безумные. Быстро перебирая полными ногами, Алина помчалась по дорожке. Следом за ней на пороге дома показался сам Кроликов-Зарницкий. Надо сказать, что фамилии он своей не оправдывал, скорее соответствовал псевдониму. Лицо его налилось свекольной нездоровой краснотой, щеки тряслись. Метнув вслед своей музе пустую бутылку, Эдуард Зарницкий завопил:

– И чтобы я тебя больше не видел, интеллигентка хренова! Ты кого учишь? Эдуарда Зарницкого учишь? Я тебе покажу, основы стихосложения почитай! Сама их читай! Эдуарду Зарницкому учиться нечего, Эдуард Зарницкий и так все знает! Эдуард Зарницкий от Бога имеет то, чему ты других учишь, курица! Рифме она меня учить вздумала! Запятые решила за меня расставлять!

Некоторое время он с торжеством смотрел, как его муза бежит по дорожке, часто взмахивая крылышками и безуспешно пытаясь взлететь. Крылышки по сравнению с комплекцией музы Алины были слишком маленькими, и оттого муза казалась похожей на осу.

Заметив соседа, Зарницкий оскорбительно ткнул в Лютикова пальцем и снова заорал:

– Его поэтграмоте учи! Я и сам знаю, что с чем можно рифмовать, а что нельзя! Графоманка! Формалистка! Тебе фельетоны в газету писать, на не стихи сочинять!

Приглядевшись к соседу, Лютиков внезапно понял – водки у того в доме было действительно много. Как и самомнения, что жило в душе Зарницкого.

Кроликов-Зарницкий боевым петухом потоптался на пороге своего коттеджа, потом совершенно неожиданно и неизвестно зачем показал Лютикову кулак, после чего скрылся в доме.

Над экспериментальной обителью стояла тишина.

Она была такой прозрачной, что было слышно, как плачет и вздыхает на маленьком белом облачке муза Алина. Лютиков пожал плечами.

К скандалам он привык. При жизни у него в соседях такой же тип был, каждый раз после выпивки гонял свою жену по лестничной площадке. А выпивал он почитай каждый день. Но тот был мужик грубый и необразованный, в магазине «Овощи» грузчиком работал. Как его можно было сравнивать с Кроликовым-Зарницким? С тем, кого в обществе называли инженером человеческих душ? Тут и сравнивать было нельзя, да вот приходилось!

Он посидел еще немного над блокнотом, задумчиво покусывая самописку, и совсем неожиданно для себя вывел:

 
Опять горят костры
и светятся Стожары,
опять слепая ночь
крадется по реке.
Кричал в траве сверчок,
печально лошадь ржала.
Твоя рука лежала,
как тень, в моей руке.
Селил в нас страх камыш
невидимым движеньем,
и в колокольчик снов
звенел звериный лес,
и кто-то наблюдал
за нежности рожденьем
с заоблачных высот
чернеющих небес[1]1
  Владимир Алексеевич Лютиков. Стихотворение из сборника «Посвящение любимой». Райиздат, 2005.


[Закрыть].
 

Прочитал и удивился написанному. Никогда он таких стихов не писал, похоже, что смерть и в самом деле как-то изменила лютиковскую душу.

Нинель прилетела с некоторым запозданием, когда Лютиков уже решил, что музы не будет.

– Успокоился? – кивнула она в сторону домика Зарницкого.

– Молчит, – неопределенно сказал Лютиков. – Староста у него уж полчаса как сидит. Успокаивает, наверное…

– Ты знаешь, что этот козел отмочил? – Муза Нинель сунула Лютикову листок бумаги. – Полюбуйся, шикарные творения! Такого при всем желании выдумать невозможно!

Лютиков углубился в чтение.

Да-а, такое написать было трудно. Даже если очень сильно захотеть. Первое четверостишие выглядело следующим образом:

 
Мир кружится, ведь годы впереди,
Цветы надежд, они шумят, ликуя,
И у тебя под кофтой на груди,
Горит упрямо ранка поцелуя…[2]2
  Стихи В. Сорокина, прижизненное издание. И, к сожалению, не единственное.


[Закрыть]
 

– Так и хочется сказать, ты что же, садист, делаешь? – прокомментировала четверостишие муза Нинель. – Ну, ладно, погорячился, засос оставил, который французы называют знаком любви. Дело житейское, с кем не бывает… Но зачем же женщине груди до крови кусать?! Ты что, вампир?

Лютиков машинально скользнул вороватым глазом по пышным округлостям Нинель, та перехватила его взгляд и зарделась.

– Ты читай, Лютик, читай! – потребовала она.

Второе четверостишие захотелось уже прокомментировать ему самому.

 
Терял он кровь набратую в деревне,
Он в городе уже немало лет —
Забыл родню забыл родную землю,
квартира, холодильник, туалет…[3]3
  Стихи Н. Крайкова в редакции автора. Прижизненное раритетное издание. Публикация в журнале «Кубань» за какой-то забытый год.


[Закрыть]
 

Да, друзья, вы как хотите, а за такие стихи срока давать надо, как за умышленное причинение менее тяжкого вреда здоровью граждан, повлекшее за собой расстройство психики потерпевшего! Комментарии Лютикова были более сдержаны, но не менее выразительны. Нинель с ним была полностью согласна.

– Вот видишь? А Алка ему только орфографию и грамматику хотела поправить. Так он ее чуть бутылкой не убил. Нет, Лютик, у муз работа нервная, им молоко надо за вредность выдавать…

Она вздохнула и потянулась за блокнотом Лютикова.

– А что у нас? – Нинель сунула носик в блокнот, прочитала неожиданный экспромт подопечного и подняла на него округлившиеся глаза. – Это ты сейчас? Ну, ты даешь, Лютик! Если ты и дальше так писать будешь, мы с тобой быстро отсюда куда-нибудь повыше переберемся! – И жалобно попросила: – Только ты, Лютик, никому не говори, что без меня это написал. Тебе все равно, а мне это нужно! Ну обещай мне, Лютик! Обещай, что ты никому не скажешь!

Люди, которые нравятся друг другу, всегда найдут общий язык.

Тем более его найдут поэт и его муза.

Конечно же Лютиков обещал.