Текст книги "Ветеран Армагеддона"

Глава пятнадцатая

Все бы хорошо, но Лютиков постоянно помнил, что кроме Рая существует и Ад. Про Преисподнюю он знал в основном из книг. Данте там, Мильтон, да мало ли было тех, кто писал о той стороне медали, которую не только церковь, но и вполне неверующие люди старались оставить в тени, как обычно поступают с человеческими пороками и недостатками при жизни. А эти все выставляли напоказ. Особенно интересно было читать старинные книги, в которых живописались адские муки.

Собственно, из такой литературы и сформировались взгляды Лютикова на Преисподнюю. Голод, холод, жажда, зловоние, сера и смола, скрежет, разумеется, зубовный. Ну, и работа, конечно, непосильная. Все, как у нас, только масштабы совершенно иные.

А откуда другим взглядам было взяться?

Это только в конце жизни Лютикова начали происходить необычные вещи – проститутки, которых раньше называли гулящими женщинами, начали организовывать профсоюзы, гомосексуалы организовываться в клубы по интересам, жулики легализовались и стали создавать предприятия, которые не только отнимали у окружающих принадлежащие им деньги, но делали это с веселым размахом и не лишали граждан известной веры в будущее, а политики вообще стали путать свое занятие с публичным домом, но только порой никак не могли сообразить, отдаваться им за деньги или по бескорыстной любви?

А тогда все негативные явления, имеющиеся в нашей жизни, общественностью категорично отметались, а попы о таких явлениях говорили кратко: адское порождение, истинно Вельзевуловы создания и гореть им когда-то в Аду.

Вот этот самый Ад и поражал воображение Лютикова.

Раньше он как думал? Вот умрешь, посмотрят на тебя со стороны и скажут: ну что такому делать в Раю? С нормировщицей жене изменил? Кумиров себе в лице руководства Союза писателей, а тем более в лице Антона Дара и Николая Карасева сотворял? Варенье в детстве воровал? Приписки с заводским начальством делал, и премии за эти приписки получал? Сразу три греха – опять же в отношении кумиров нарушал господние заповеди, воровал и маммоне поклонялся! Пожрать любил? Ясное дело, не Тримальхион, но грех чревоугодия все-таки имел место. Жена три раза за жизнь на аборт ходила, следовательно, дружок, к нарушению еще одной заповеди хоть косвенное касательство, а имел. Да если по совести, нет таких заповедей, которых бы Лютиков при жизни не нарушил! И что же он за все это получил? Райское блаженство он за это получил и возможность после смерти писать стихи.

И Лютиков старался.

Тем более что муза ему в этом помогала по мере своих сил и возможностей. Нет, если говорить честно, то возможности у нее были скромные. Махать руками на анапест и на ямб и Лютиков бы сумел, наука нехитрая. Кто бы его научил образы выстраивать и метафоры огненные сочинять! Классику Лютиков знал лучше музы Нинель, но ведь кто поймет душу женщины, пусть даже и с крылышками. Была бы Нинель бесплотной музой, Лютиков и возражать бы не стал. Ах, кабы бесплотной она была! Но в том то и дело, что бесплотность эта была лишь на пергаментах у греков, а не в жизни загробной. Может, греки потому и помалкивали, что всю правду о музах знали!

Вот давайте с вами возьмем обыкновенного мужика и положим его в постель с красивой женщиной. Думаете, он к ней приставать не начнет? Если не начнет, то, значит, он необыкновенный мужчина или просто женатый мужик, который семейных скандалов боится. А может быть, супермен или импотент. Оставим определения, не будем обижать людей. Каждый читатель, мужчина он или женщина, может представить себе описываемую ситуацию. Причем сразу с обеих сторон, поведение которых мудрый вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин оценил, как революционную ситуацию. Он для общества определял, а все оказалось верным и для такой общественной ячейки, как семья. Ну сами прикиньте, что в семье произойдет, если верхи своевременно не смогут или низы одной прекрасной ночью не захотят? Революция произойдет не хуже Октябрьской!

Слава Богу, в коттедже Лютикова было до революции далеко, но определенная напряженность ситуации наблюдалась. Про верхи и говорить не нужно было, они-то всегда были готовы если не к подвигу, то хотя бы к обычному для мужчины поведению. О низах что-то определенное сказать было нельзя, но одно можно было отметить, если они даже и не хотели, то чувство свое всячески скрывали. Главное заключалось совсем в ином. Перепутано у нас все, как это обычно и бывает. В нашем случае низы были с крылышками и, соответственно, находились наверху, а верхи представляли собой покойного мужчину, и вследствие этого, казалось бы, хотеть ничего не могли.

Но вы в это верите?

Если не верите, то правильно делаете.

Вот возьмем карлика и великаншу. Какая между ними разница? Правильно, отличаются они по росту. Пока стоят. А в постели эта разница нивелируется и сходит на нет. Кто не пробовал, тот может возражать. Но кто попробовал, я убежден, тот мне не скажет ни единого слова возражений.

Надо ли удивляться, что талантливый поэт и недоучившаяся муза чувствовали друг к другу влечение? Обычно это заканчивается… Господи, да о чем это я? Каждый может себе представить, чем это заканчивается. Избавьте меня от скабрезных подробностей, скажу только, что все это было именно так. В один прекрасный вечер все заверте… Вы поняли, о чем я говорю? Если нет, то мне искренне жаль вас. Не сообразить, о чем я говорю, может только импотент или человек, лишенный воображения.

– Ну, Лютик, ты даешь, – сказала Нинель, лениво раскинувшись и свободной рукой нащупывая свое полупрозрачное одеяние. – Наглый ты, как сто китайцев… Вот скажи кому, что поэт со своей музой таким образом обходиться может… Лютик, ты что молчишь?

Вместо ответа Лютиков поцеловал свою музу в розовое ушко. Фарисеи могут закрыть глаза, остальным лучше промолчать. Нет, правда. Мужики в своих рассказах склонны к героическим поступкам. Если им всем верить, то надо только удивляться, что в мире девственницы встречаются.

Так вот, Лютиков поцеловал свою музу в розовое ушко. Потом поцеловал в шею… Ага, угадали. Тут-то оно все и началось. Если в первый раз все случилось как бы случайно и по ошибке, то повторение было уже вполне обдуманным и гораздо более чувственным. Некоторые скажут, так нельзя. Не знаю, господа-товарищи, не знаю. Только сдается мне, что правы люди, утверждающие, что в постели запретов нет. Это как в поэзии – именно нарушение запретов рождает новое направление, которому потом подражают все остальные, не имеющие смелости и раскованности воображения.

– Ох, Лютик, – устало охнула муза Нинель. – И кто тебя этому учил?

А никто не учил.

Воображение нужно иметь и великое желание. Только и всего.

Встав с постели и глядя на усталую Нинель, Лютиков написал стихи.

Может, они и не были гениальными, черт его знает, где талант кроется. Вроде и муза руками не помавала, и усталость накатилась такая, что впору было к подушке прижаться и глаза сонно прикрыть, только из-под руки Лютикова родились строчки:

 
В поцелуях ли грубых,
сломавших кровать
            напряжением тел,
да и были ли губы,
к которым ты,
пенис крылатый,
летел?
И из трещинок рваных
            сочился
                алеющий сок.
Как любил ты упрямо,
да только
влюбиться не мог!
Все прошло.
        Все проходит.
           Да было ли это любовь?
Билось сердце на взводе,
бесилась отчаянно
кровь.
И качались колени,
            обрамив
ложбинку груди,
и глазищи оленьи
тебя призывали:
«Приди!»
Сумасшедшие муки
         из белых бессонных ночей,
и желанье разлуки,
когда узнаешь, что ничей.
Но однажды в апреле
         с тобою
            мы встретились вновь,
и внезапно прозрели.
Все это и было —
любовь[21]21
  Владимир Лютиков. Дыхание любви. Издательство «Демиург», 2021.


[Закрыть].
 

Муза Нинель, полежала немного, мечтательно глядя в потолок, вслух прочитала стихотворение и сказала:

– Нет, Лютик, я тебе честно скажу, ты растешь. И я чувствую, что рядом с тобой расту и взрослей становлюсь…

Вгляделась в текст еще раз, капризно надула губки и бросила на Лютикова испепеляющий взгляд.

– Только вот я не пойму, почему это «встретились вновь»? Ты это о ком, Лютик, писал? Только честно скажи, у тебя там, при жизни, баб много было?

Ну что ты с нее возьмешь?

Пусть даже и с крылышками, а все-таки настоящая женщина!

В этом Лютиков уже убедился.

Но дело даже совсем не в том. Взаимоотношения с музой развивались по вполне привычным и почти земным канонам. Там соседей любопытствующих боялись, здесь надо было ангелам на глаза не попадаться, от старосты Сланского и его активистов прятаться, да и вообще, нежность их взаимоотношений никак нельзя было посторонним показывать. Это он сегодня посторонний, а завтра – свидетель обвинения. Кто у нас в Раю закон нравственности нарушает? Покажите мне эту грешную душу?

Но именно житие грешных душ и занимало последнее время воображение Лютикова. Да и его ли одного?

Помнится, жил в девятнадцатом веке некий отец Фарнис. Так его вопросы жития грешных душ так занимали, что он этим самым вопросам посвятил целый фолиант, который назвал «Зрелище Ада» или, если хотите прочитать подлинное название – «The Sight of Hell». Надо сказать, что воображение у отца Фарниса работало. Он даже забрался в те части Ада, которые до него широким массам оставались неизвестными, так сказать, детское отделение Преисподней. Дети туда попадали за разные мелкие грехи, которых Господь Бог и не замечал, а вот отец Фарнис к ним отнесся со всей серьезностью. Одна шестнадцатилетняя девочка попала в Ад за то, что посещала танцевальную школу и по воскресеньям не ходила в церковь, а гуляла по парку. Расплата за это была ужасной: до скончания веков бедной девочке предстояло стоять босиком на докрасна раскаленном пороге.

Другая там оказалась за то, что красила губы и подводила ресницы. В Аду, как сообщал отец Фарнис, черти ей это делали с удовольствием, только вот помаду и тушь для ресниц заменили серной кислотой.

В Ад попала и девочка, которая ходила в театр вместо мессы. За это в Аду ее мучили особо: в жилах у нее закипала кровь, в костях – костный мозг. Еще одного мальчика за такой же проступок в наказание будут вечно окунать в котел с кипятком, который, разумеется, никогда не остынет.

Читая это, Лютиков добросовестно пытался представить, что сталось бы с царицынской молодежью, узнай они о таком наказании за воистину невинные поступки. Подумаешь, мессы не посещали! А черняшку они себе в вены не кололи, эти детишки? А групповичком на дачах не занимались? А алкашей кирпичом по черепку не били, чтобы не мешали любознательной молодежи лазить у себя по карманам?

В жизни у Лютикова был случай, когда у соседей сыну-наркоману в строящемся доме друзья проломили голову и позвонили родителям, что их сын в тяжелом состоянии лежит в районной больнице. Причем район выбрали самый дальний, и пока родители в эту больничку ездили, трудолюбивые ребята вынесли из квартиры все, что там было ценного.

Да, детишкам прошлого века было далеко до продвинутого поколения времен Лютикова!

Но в целом он Ад себе представлял, конечно, по Данте.

Очень у того живописные круги получались, да и мучения в них грешных душ Данте Алигьери обрисовал с видимой любовью.

Только муза Нинель любимого разочаровала.

– Да ты чо, Лютик? – удивилась она. – Какие там рвы? Нет, конечно, для рядовых грешников там все примерно так и выглядит! Только не для творческих душ. Ты греши, конечно, но если хочешь после смерти существовать в сносных условиях, то учись чему-нибудь, хотя бы лобзиком по дереву выпиливать.

– А если у меня способностей к этому нет? – возразил Лютиков, снова забираясь в разворошенную постель.

– Тогда не греши! – отрезала муза.

– Вот бы хоть одним глазком на все это посмотреть, – помечтал Лютиков и даже вздохнул для выразительности.

– Ох, Лютик, тебя, как беременную женщину, на всякие пакости тянет, – укоризненно заметила муза. – Ну чего тебе там понадобилось? Радуйся, что в Рай попал. Они же не просто творчеством занимаются, они же все условники!

– Как это, условники? – не понял поэт.

– А так, – с видимым превосходством сказала муза Нинель. – Наказание им все определили, но дали возможность заниматься творчеством. А если уж они и в Преисподней грешить начнут, то с ними поступят, как со всеми остальными, ты уж поверь, мало им не покажется!

Лютиков полежал немного и зашел с другой стороны.

– Поэт – существо творческое, – сказал он. – Ему обязательно надо раскрывать все стороны существования, даже самые неприглядные. Тебе хорошо, ты Ад как пять своих пальцев знаешь, сама туда на дискотеки бегала! А тут уже второй жизнью живешь, а ведь так и не видел ничего. Помнится, в детстве журнал «Москва» с романом Булгакова давали, я ж тогда про Христа все пропускал, балом у Сатаны зачитывался. Азазелло там, Коровьев, кот Бегемот… А Воланд какой? Да… Тут можно в натуре все увидеть, детские впечатления сравнить, а не пускают!

– Я же сама себе не враг, Лютик, – резонно возражала нежная подруга. – И тебе не враг… И вообще – не фига провокационные разговоры вести, садись к столу, творчеством занимайся!

Дома Лютикову обычно что говорили? Ворчали, что он по ночам писаниной никому не нужной занимается. А он все равно писал.

Но если говорить откровенно, от стола ли тебя отгоняют или, наоборот, гонят к столу – разницы в том никакой. Одно насилие над творческой личностью.

Глава шестнадцатая

В жизни бывает как?

Первая примета близящейся осени – собираются в стаи и стремятся на юг скворцы. А за ними и остальные птицы потянутся. Но скворцы – птицы безмозглые, хоть вслед за человеком некоторые слова порой повторять начинают. Некоторые читатели скажут, как же, безмозглые! Не куда-нибудь летят – на юг! Оттого как холода чуют.

И будут совершенно правы.

Ведь если обратиться к более высокоорганизованному миру, то сразу выяснится похожая картина. Как только на нашу страну надвинулось неблагополучие, над ОВИРами закружились те, кто привык к спокойствию и теплу… Закружились и принялись готовиться к дальнему перелету.

И, между прочим, люди эти тоже к теплу стремятся, ведь Малая Азия – это тот же юг, только немного в другой стороне. Да и европейский климат не в пример мягче российского.

О том, что в райской экспериментальной обители наступают трудные времена, Лютиков догадался, когда к нему зашли Голдберг и Аренштадт.

В гости они к Лютикову зашли. На огонек. А еще точнее – попрощаться зашли.

– И куда же вы отправляетесь? – спросил Лютиков печальных соседей.

– А что, много вариантов? – мягко поинтересовался Голдберг.

– Вы с ума сошли! – растерялся Владимир Алексеевич. – Туда – и добровольно? На вечные страдания?

– Дорогой мой, – проникновенно сказал Аренштадт. – Нам ли привыкать к страданиям? Да и где здесь найдешь край обетованный? Это должен новый Моисей родиться, чтобы вывел нас всех на нужную дорогу.

– Ой, только не Моисей, – поморщился Голдберг. – Ты вспомни, что дальше было! Он же сорок лет людям мозги пудрил, а водил их по пустыне. Много бежавших из рабства до земли обетованной добрались? Тот еще пророк!

– Сорок лет – не семьдесят, – примирительно сказал Аренштадт.

– Нам-то какая разница? – удивился его товарищ. – Новые времена тоже требуют новых ошибок!

Аренштадт с ним спорить не стал. Только вздохнул печально и руками развел.

– Хуже не будет, – сказал он. – Я даже полагаю, что не так страшен черт, как его малюют! Привыкнем. Здесь же мы ко всему привыкли. А при жизни к чему только привыкать не пришлось. Ты всегда забываешь неприятное, Михаил!

– Неприятности скоро начнутся, – зловеще предрек Голдберг. – Скоро они объединятся, вот тогда и наступят настоящие неприятности! Этот краснобай скоро весь Рай совратит! И хотя здесь крови из принципа пролиться не может, лучше все-таки жить в бедламе и во грехе, чем с мессиями, которые ведут тебя, совершенно не представляя пути.

Оставшись один, Лютиков немного посидел, в тягостных размышлениях.

Надвигались неприятности, в этом Голдберг был, несомненно, прав.

Иван Спирин энергично перестраивал райскую жизнь, совершенно не замечая, что, перестраивая эту жизнь, он приводил ее в соответствие с путаницей своих мыслей.

Людей начинают объединять, когда кто-то хочет ими руководить. Сначала объединяют, а потом уже и принимаются строить по ранжиру. Не зря ведь у нас самые крупные общественные объединения – армия и тюрьма. И начальников там больше, чем где бы то ни было. У творца обычно как бывает? Творец при жизни одинок, а над ним – Бог.

Но когда писателей, художников и прочую интеллигентскую прослойку приравнивают к инженерам, начиная их готовить в вузах впрок, тут уже без объединения не обойтись. Причину этого очень точно высказал в стихотворной сказке один советский поэт: «Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало!»

Любое объединение творчества всегда искусственно. А если это объединение начинается сверху, то вскоре оно превращается в террариум единомышленников. Талантов одинаковых не бывает, а дружба прослойкой между ними случается редко, чаще всегда талантами начинает двигать зависть и хорошо, если зависть это белая. В эпоху, когда Лютиков был жив и молод, все в жизни основывалось на распределении, в том числе и творчество. Нет, были и тогда, конечно, корифеи духа и злата. Корифеи духа жили в нищете, а корифеи злата имели все, в том числе и большой доступ к гонорарной кормушке. Злато они ведь черпали именно оттуда, а потому пропускать к кормушке кого-нибудь, пусть даже более талантливого, никому не хотелось. В ход шло все – обвинения в антигосударственности, неправильном классовом подходе, бездарности, а порой даже в сомнительной нравственности. Это уже потом склонность к педерастии среди творческих работников стало чем-то вроде кастовой знаковости, а чем популярнее становилась задница, тем круче поднимался талант ее обладателя.

Лютиков-то по простодушию своему думал, что со смертью его тяга к единению и стадности закончится. Ему при жизни Союз писателей был нужен для того, чтобы печататься, ну и самоуважения ради. А покойнику вся эта суета просто ни к чему.

Только все оказалось не так просто.

Иван Спирин был человеком бешеных пробивных способностей, он и при жизни ухитрялся иной раз свое стихотворение, посвященное какому-нибудь общественному юбилею, опубликовать сразу в десятке-другом газет и журналов.

Сейчас он публиковал в «Небесном надзирателе» дидактические статьи о необходимости привнесения божественных истин в колеблющееся сознание масс райских жителей. «Литература, – назидательно указывал Спирин, – не может отрываться от общественных интересов, становясь каким-то обособленным занятием, выделенным из многообразного инструментария познания всех прелестей райской жизни. Литература должна звать рядового жителя Рая к новым загробным свершениям, будить в нем желание приблизить чистое и светлое Царствие Небесное. Для этого литераторы должны четко представлять свои творческие задачи. Творческий Союз, в который они будут собраны, позволит сформулировать эти задачи в короткие и всеобъемлющие требования, выполнение которых будет обязательным для каждого творца – от маститого и пожившего писателя до молодого робкого автора, которого настигла безвременная смерть».

Лютиков робко поинтересовался у товарища, что значат эти слова.

Спирин беспечно махнул рукой.

– Вован, оно тебе надо? Это им надо, им всем хочется, чтобы были цели, ставились задачи, чтобы все индивидуальное сливалось в какой-то общий поток. А нам надо иного, совсем иного. – И уже посерьезнев, добавил: – Чтобы наверху удержаться, надо очень хорошо скакать.

Потом он весело засмеялся. Видя, что Лютиков недоуменно поглядывает, принялся объяснять:

– Знаешь, я все боялся, ведь какие мужики раньше меня ушли! Думал, что все, делать мне здесь нечего. А никого нет, представляешь? Что же это, неужели их всех – туда? – Огляделся по сторонам, воровато склонился к уху Лютикова и таинственно прошептался, шелестяще шевеля толстыми губами: – Это получается, там прямо архипелаг ГУЛАГ, Вова! Это ведь какие там люди посмертно срок отбывают, ты только вдумайся!

В самом деле, Лютиков только сейчас обратил внимание на царящую вокруг пустоту. Нет, были здесь, конечно, люди в определенной степени известные, были и такие, что Лютиков о них слышал, но по причине того, что сам он допущен не был, Владимир Алексеевич их при жизни никогда не видел – не по чину ему это было! Нет, скажем, в «Новостях дня» или в передаче какой-нибудь телевизионной, это пожалуйста, но в живую…

Заинтригованный, он принялся расспрашивать о причинах столь странного явления музу Нинель. Та только смеялась, отмахиваясь от Лютикова, или переводила их разговоры в совсем иную плоскость, благо, что Лютикова и зажигать не надо было, он сам воспламенялся не хуже Александра Сергеевича Пушкина, закончившего лицей.

Но интерес Владимира Алексеевича не угасал, напротив, он только разгорался от намеков и ощущения прикосновенности к тайне.

– Ой, Лютик, ну это же тайна, – слабо отбивалась муза Нинель. – Ты сам подумай, куда их столько в Ад? Никто ведь не захочет, чтобы культурный центр именно туда переместился!

– А куда их тогда? – настаивал поэт. – Панферов помер, Фадеев застрелился, Маяковский… Классики! А шума вокруг этих имен нет, и журналы молчат, словно все редколлегии воды в рот набрали, а выплюнуть забыли. Тут из одних звездных имен серебряного века можно было такую антологию послесмертных стихов составить… А нет ее! Ну кто мне это объяснит? Неужели все к звездам подались?

Муза загадочно хихикнула.

– Сам ты себе и объяснил, – сказала она. – И вообще, Лютик, ты просил, чтобы я тебя сводила в стан идеологического противника? Не раздумал еще?

– Ты же говоришь, нет их там? – удивился Лютиков.

– А ты между строк понимай, – засмеялась муза Нинель. – Сам же говоришь, звездные имена.

Лютикову бы обратить внимание на эту многозначительную фразу, да подумать над ней. А он обрадовался, что любимая муза ему неожиданную уступку сделала, Ад обещала в полной его ужасающей красоте и величии показать.

Он ведь после визита Голдберга и Аренштадта начал какое-то разочарование испытывать. Не верилось ему, что соседи отправятся туда, где очень плохо. Помнится, один писатель, которого Лютиков очень уважал, сделал запись в своем дневнике. «Скоро война, – писал он. – Почему-то хочется, чтобы на этой войне я погиб». Черт его знает, откуда на писателя неожиданная блажь накатила, но следующая запись в дневнике датирована августом сорок первого года, и сделана она в изюмном городе Ашхабаде. Поэтому Лютиков очень сомневался, что Аренштадт с приятелем будут эмигрировать туда, где действительно плохо. А раз так, то желание Лютикова увидеть Ад в натуре и собственными глазами очень сильно возросло.

И тут надо еще раз заметить, что любопытство, так изводившее Лютикова на том свете, на этом довело до психиатрических клиник и монастырских келий не одного человека. В девятнадцатом веке жил один библиограф, звали его Иоганн Грессе. И вот он составил библиографию литературы о научных суевериях былых эпох. Разумеется, что там нашлось место и инфернологам, что так увлеченно живописали Ад и его муки.

Инфернологов, в сущности, интересовало то, что интересовало обычно философов. Большей частью они ломали голову над все тем же парадоксом: есть ли конец у бесконечности? Согласитесь, что уже от одной постановки этого вопроса можно сойти с ума! А если тебя к тому же еще занимает, где конкретно находится Ад и какие виды мучений в нем преобладают, то маразм становится очевидным.

А какие названия в прошлые века давали подобным книгам!

От одних названий захватывало дух, и хотелось эту книгу если не почитать, то хотя бы подержать в руках. Было сочинение, озаглавленное следующим образом: «Размышления Швиндена о сущности адского огня и о месте ада, в которых особенно рассматривается вопрос, что ад следует искать на Солнце» Каково? Каноник Франсуа Арну, как вы сами понимаете, человек высокой нравственности и большого пытливого ума свой труд озаглавил как «Чудеса потустороннего мира: страшные муки ада и дивные наслаждения рая». Ну чем не путеводитель для туристов, ищущих развлечений? А благородный советник при Брауншвейгском дворе Юстус Шоттель свою книгу, напротив, назвал незатейливо и почти научно – «Ужасное описание и изображение ада и адских мук». Чувствуете стиль? Это же почти современные научные рефераты, часто начинающиеся с названия, скажем, «К вопросу о переоборудовании угольных тепловых станций на торф».

Давно уже замечено, что смутные времена рождают интерес к потустороннему и ирреальному. Стоило начаться перестройке, как книжные прилавки в нашей стране заполонили гороскопы, книги о потусторонних и аномальных явлениях, о призраках, полтергейстах и, что само по себе естественно, появилась литература о Сатане и сатанистах. Литература это немедленно нашла себе последователей, которые принялись под видом своих черных месс вешать на кладбищах кошек. Преимущественно черных.

Лютиков от сатанистов был далек, но обычное человеческое любопытство его терзало.

Поэтому к возможности посетить это загадочное место он отнесся с энтузиазмом и даже начал придумывать себе форму одежды. Как всякий обыватель, он отнесся к одежде со всей серьезностью, будь воля Лютикова, он бы в этом гадюшнике появился в пятнистой униформе и весь увешанный любимыми игрушками человечества – от АКМ до немецкого парабеллума, включая конечно же огнемет «Шмель» и имея за спиной передвижное огневое средство «Буратино».

Муза Нинель критически оглядела возлюбленного, прикинула что-то, склонив легкомысленную кудрявую головку, и решила:

– Кожаная жилетка без рукавов, футболка с изображением Вельзевула, джинсня старенькая…

Как?! И в этом можно было появиться в Аду?