Текст книги "Книга о странных вещах"

Тихий погост

Придите ко Мне, все те, кто трудится и обременен и Я дам вам покой.

Матфей, 11–28

Ночные аллеи

Кладбище – это зелень и белые пятна надгробий. Летом здесь хорошо – покойникам нравится лежать в тени. Зимой и осенью все намного хуже. Особенно осенью, когда струйки дождя размывают землю, затекают в гробы и вообще заставляют ежиться и молчать. Хорошо лишь тем, у кого гробы хорошие – дубовые, плотно подогнанные, с тронутой земляными червями полировкой, они спасают своих владельцев от сырости.

На центральной аллее лежат почетные мертвецы города.

Не то что все они пользовались или пользуются уважением городских жителей. Времена общественного внимания ушли, в последние годы здесь часто хоронят тех, кто не отличался особой нравственностью и не совершил подвигов, не написал книг, не лечил людей и даже не строил город, а заслужил право лечь на почетных местах деньгами или способностью делать людей несчастными.

Старики, уже давно лежащие в гробах, ворчат, но не в силах изменить сложившееся положение. Изменить что-то здесь подвластно лишь живым, а они не стремятся утруждать себя проблемами, которые их пока не касаются. Поставить памятник, убраться на могилке, посадить цветы или дерево, прийти сюда на Пасху или Красную Горку, когда поминают умерших, пожалуйста. Все иное живых не касается, у них хватает своих забот. Пришло другое время, и люди изменились. Теперь они считают, что строить должны строители, воевать – военные, пожарники должны тушить пожары, спортсмены добиваться новых рекордов, а политики для того и существуют, чтобы поплевывать на всех с высоты, но при этом обязательно делать вид, что радеют за общие интересы. И еще все считают, что покойники должны спокойно лежать в земле. За то их и называют покойниками.

Смерть приходит к людям по-разному. Один умирает в постели от надвигающегося и потому неизбежного инфаркта. Другие испытывают облегчение в виде смерти после тяжелой и продолжительной болезни, когда надоедает громоздиться исколотой задницей на приспособление, именуемое уткой, слабым голосом звать на помощь родных и вталкивать в себя ненавистную с детства молочную кашу только потому, что врачи приписали тебе диету. Некоторые попадают на кладбище безвременно, наткнувшись на ночной нож или после закончившихся стрельбой разборок, а то и вообще по глупости – после запальчивого пьяного обещания переплыть реку, сделать стойку на краю крыши или просто по неосторожности. Когда переходишь дорогу, надо всегда смотреть в нужную сторону и надо помнить, что на любой стройке тебе на голову может свалиться кирпич. Самые молчаливые и горькие обитатели кладбища – те, кто пришел сюда добровольно, шагнув с крыши или надев на шею петлю, или пристроившись на железнодорожном полотне в надежде на скорый поезд. Еще они попадают сюда после нескольких упаковок лекарств, или с развороченными картечью черепами, или огрузневшие, скользкие и выбеленные волжской водой, а то и с блаженной наркотической улыбкой на исхудавшем темном лице.

Кладбище принимает всех.

Здесь ничего не значат возраст или бывшее положение в обществе, черты твоего характера, причины, по которым ты сюда попал, – с могилы начинается отсчет вечности, и отныне твоя прямая обязанность – спокойно лежать в земле.

Хотя бы днем.

И только на поверхности продолжается вся эта уже ненужная мертвому суета: убираются могилы, ставятся памятники, сажаются цветы и идут споры о разделе имущества. На центральной аллее таких споров особенно много: здесь лежат генералы войны и генералы гражданского мира, у которых при жизни всегда было то, что следует поделить после смерти.

На старой привыкшей к непогоде могиле лежит купечески пузатая гранитная глыба, на которой выбита фамилия «КТОРОВ». Как ему хотелось утвердить себя на Земле! Но время идет, земля продолжает дышать, и на граните, который не плавится, появилась трещина, из которой медленно сыплется песок времени. Рано или поздно все проходит, и гранит превратится в песок, и на месте рек будут пустыни, и все забудется, и все станет ничтожным и смешным, как эта «пузатая» фамилия, претендующая на бессмертие.

А здесь, под гранитной плитой лежит молодой бандит, немало погрешивший сам и принявший смерть в самый чистый и непорочный день своей жизни – после бани. Распаренный и счастливый, в чистом белье, безмятежно спокойный, он вышел во двор глотнуть свежего майского воздуха, но откуда-то прилетела ленивая автоматная пуля, жужжащая словно шмель, ласково коснулась чистого, лишенного морщин лба и сказала: пора!

Маленькой стайкой, готовой рвануться в небо, стоят одинаковые кресты, окруженные свежими венками, над которыми вянут цветы. Здесь легли в землю жертвы со взорванного шахидкой самолета. До земли долетели лишь их тела, души задержались в небесах – оттуда им было ближе к Богу.

Вечерами мертвые переговариваются между собой, возмущаются присутствием бандита и жулика и строят планы на вечность. Планы их наивны, они еще не понимают, что их главная задача – вечно лежать в земле.

Вот лежит претендовавший на бессмертие некто по фамилии Петров. Над фамилией, датами жизни и смерти золотом горит: «поэт». Его похоронили недавно – сухого лысого старика с выросшим от пьянства зобом и запавшими глазами, которые давно уже видели не мир, а лишь искаженное его изображение. Когда его хоронили, соратники по ремеслу долго вспоминали, чего он написал, но так и не вспомнили, а потому единогласно отметили пронзительную лиричность его творчества и умение создавать запоминающиеся образы в невероятно талантливых метафоричных стихах. Супруга, вернувшись с кладбища, долго сидела за столом. Опухшая от слез и предчувствия одиночества, она листала его тоненькие, похожие на школьные тетрадки книги. Под утро, когда погасла чадящая свеча у пожелтевшей фотографии молодого и еще верящего в свой талант Петрова, она забылась, и звезда, заглянувшая в темное окно, вздрогнула при виде опущенной женской головы, подрожала немного и, сорвавшись с небес, прокатилась к горизонту, над которым уже алела печальная улыбка зари.

Ночью на кладбище тихо, горят огоньки на свежих могилах, кто-то печально ворочается в глубинах, заставляя землю шуршать, но все это не пугает юных любовников, которым из-за их бесприютства некуда больше идти. Они целуются и обнимаются, медленно и нежно добираясь до самого главного, и ближе к утру в женском чреве загорается новая жизнь, о которой не подозревает никто из влюбленных. Взявшись за руки, они бредут по медленно светлеющей аллее, а рано проснувшийся дятел над их головами долбит горьковатое дерево и крутит маленькой круглой головой, недовольный тем, что личинки на кладбищенских деревьях так редки.

Грустный дождь из Чечни

Чемерис сидел на скамейке около собственной могилы и смотрел на падающие звезды.

Их было много – Земля вошла в поток леонид. Время наступило такое. Время падающих звезд.

Огненные искорки срывались с небес и катились среди серебряных россыпей, теряясь за деревьями.

Каждая упавшая звезда была погасшей человеческой судьбой.

– Ну ты, жертва репрессий, подвинься, – сказал подошедший к могилке человек.

Чемерис вгляделся и узнал сторожа Рзянина. Сторож этот был неплохим человеком, хоть и излишне языкастым. Ну служил раньше, ну охранял, так ведь без злобствования и излишнего рвения. Как говорится – не прислуживал. А главное его достоинство заключалось в том, что он видел обитателей кладбища. И не просто видел, он даже общаться с ними мог Никто из покойников на сторожа не обижался. Ну не мог он без подначек. А так, неплохой мужик, да и собеседник прекрасный. И покойников никогда не обносил, пустой посуды не было, так свою бутылку опорожнить торопился, со вниманием и пониманием был человек.

Сторож сел. Поставил на стол две бутылки – одну ополовиненную, другую совсем пустую – для Чемериса.

– Тихо сегодня, – сказал сторож Рзянин. – А тебе чего не лежится?

– Звезды падают, – вздохнул Чемерис. – Как в тридцать седьмом.

– А чего ты хотел? – удивился сторож и налил себе водки, а Чемерису пустоты. – Чечня, мой хороший. Там, говорят, опять бои начались. В твое время автоматов не было, больше наганами управлялись. А из автомата втрое больше народу положить можно. Вот ты вождя хаешь, а он правильно сделал – выселил этих горных дундуков к чертовой матери в Казахстан. И никаких возражений не было. Сели и поехали, понял? Власть, брат, она жесткой быть должна. Тогда и порядок в стране будет.

– Слышали уже, – неохотно отозвался Чемерис и глотнул жгуче-горькой пустоты из стаканчика. – Как же! Лес рубят – щепки летят! Только не щепки это были, души человеческие. Ему с высоты Кремля легко на все смотреть было, не он в лагерях маялся.

– Ну ты намаялся, – сторож выпил, понюхал обгрызенную корочку булки. – Сколько ты после лагерей прожил? До девяноста дотянул? Другим бы, которые лагерей не нюхали, так!

– Дурак ты, – без упрека и обидного тона отозвался Чемерис. – Нашел чем упрекнуть! Думаешь, с этим сладко жить было? Думаешь, воспоминания не мучили?

– Зато посидел червонец, а пенсию всю жизнь получал. А сколько у нас народу по тюрьмам уродуется? И заметь – безо всяких пенсий.

– Так они себе тюрьму как линию жизни определили, – сказал Чемерис. – А меня никто не спрашивал, червонец в зубы, довесок – по рогам, и все за пару паршивых анекдотов. Сказали – антисоветская агитация.

С небес сорвалась еще одна звезда, оставив среди звезд длинную светящуюся полоску. За ней покатилась еще одна, и еще, и еще, и еще…

– Тяжело ребяткам в Чечне, – сказал сторож Рзянин. – Крепенько им там достается. Но я так считаю: наши начальнички дураки. Зачем туда восемнадцатилетних пацанов посылать? Что они могут? Они ведь и бояться толком не научились. Вот и гибнут там, как суслики в степи. Туда надо других посылать, поживших, знающих. Тогда и потери будут меньше, и война быстрее закончится.

– Войны кончаются, когда их решают закончить политики, – вздохнул Чемерис. – А пока я у них такого желания не вижу. Помнишь, как Березовский сказал? Он ведь сказал: ну что вы так волнуетесь из-за Чечни? Ну поубивают немного, зато бизнес какой!

Сторож длинно плюнул в сторону.

– Вот и отправить бы его туда российские интересы защищать, – сказал он. – Вместе с родственниками. Но ведь не поедут, откупятся!

Он снова разлил по стаканам водку и пустоту.

– Давай, – вздохнул он. – Давай за то, чтобы к нам ребят поменьше привезли. Название-то придумали, надо же – груз двести! Словно не о людях речь, а контейнеры с оборудованием везут!

– Там мы тоже под номерами были, – Чемерис взял в руки теплый стакан.

Он вдруг вспомнил Долину Смерти, расположенную неподалеку от Сусумана. Мертвые лежали и продолжают лежать там подо льдом. Мертвых можно было даже увидеть с самолета – тысячи тел, переплетенных вечной мерзлотой. Государству всегда наплевать на своих граждан. Это граждане должны любить и беречь государство, в котором они живут.

Он их хоронил.

А позже – видел. С самолета, когда в девяностом летал на встречу бывших политзаключенных.

– Знаешь, – сказал Чемерис. – У нас даже кладбища не было.

– Это плохо, – сказал сторож, закусывая нехитрым соленым огурцом. – Человек должен на погосте лежать.

Короткая ночь близилась к концу. Петухи в поселке Кишечный еще не кричали. Но на востоке видимо светлело. А звезды продолжали падать. Сегодня падающих звезд оказалось на редкость много – или боевые отцы-командиры задумали решительное наступление на противника, или «духи» решили отпраздновать какой-то свой мусульманский праздник нападением на блокпосты.

И с этим ничего нельзя было поделать.

– Ну, мне пора, – сказал Чемерис. – Заходи, если рядом будешь.

Сторож Рзянин молча кивнул и с тоской подумал, что скоро заходить будет совсем легко – годы подошли, совсем немного осталось. А Чемерис посмотрел на слегка посветлевшее, тронутое тленом рассвета небо. Вот так. Покойнику не вмешаться в жизнь живых, это надо было делать гораздо раньше.

А сейчас…

Сейчас Чемерис мог только смотреть на падающие звезды. Провожать их гаснущий след печальным взглядом и сожалеть о том, что когда-то он мог сделать, но так и не сделал. Каждый человек, а тем более каждый покойник, имеет свои причины для грусти и смертной тоски. Жизнь всегда заканчивается оборванным росчерком в небе. Могильный крест – не напоминание о случившейся жизни, это свидетельство тому, что еще одной человеческой судьбе подведен печальный и неизбежный итог Как это ни грустно, герои и трусы, праведники и негодяи, трезвенники и алкаши, гении и глупцы – все мы лежим в одной земле. Другой у нас просто нет и в ближайшем будущем не будет. Разве что люди освоят Луну или планету Марс.

А сторож Рзянин, забрав со столика недопитую водку, медленно брел по светлеющей аллее, на которую деревья отбрасывали причудливые и загадочные тени, и думал о внуке, который воюет в Чечне. Он бы с удовольствием поменялся с ним местами, но, к сожалению, война требует молодой крови, и потому стариков на войну не берут.

Ему было тяжелее – звезды падали с неба, закручивая отчаянную пружину в его душе, ведь каждое падение сопровождалось в нем именем и фамилией ушедшего с земли, и Рзянин боялся вслушиваться в эти слова, он их просто не слушал, он просто вздрагивал от каждого звука, что рождался в его сознании, и ускорял шаг, мысленно обращаясь к небесам, чтобы удержали, обязательно сохранили на своем черном бесконечном просторе маленькую звездочку его внука.

Жертва

Ближе к обеду, закончив служение Богу, он выходил из кладбищенской церкви, садился у красной кирпичной стены, над которой светился купол, и сидел, опустив голову вниз, и разглядывал черные носы ботинок, которые торчали из-под черных одежд. Активистки его не тревожили, уже понимая, что на отца Николая нашло.

Потом он вставал, шел по центральной аллее вниз, доходил до перекрестка, где рядом с грудой еще неубранных почерневших венков точился капельками беззвучной воды неисправный кран, и поворачивал налево. Он уже знал, сколько шагов придется сделать, чтобы увидеть небольшой мраморный памятник, с которого на него станут смотреть печальные и незрячие глаза.

Он садился на скамейку, любовно сделанную родственниками усопшей, долго собирался с духом, потом поднимал глаза и начинал читать надпись, выбитую на камне, хотя в том не было ни малейшей нужды.

Он знал все выбитое на камне наизусть.

И глаза ему были хорошо знакомы. Десять лет было ей тогда, этой девочке. Десять лет. И он опять ощутил неловкость, сквозь которую пробивалось желание все повторить еще раз – страшное и пагубное желание, оно разъедало душу и заставляло отца Николая краснеть и креститься.

Ирочка Соколова. И он – двадцатилетний оболтус, не признававший ни Бога, ни родителей, севший на иглу, а потому одуревший от желания словить кайф, без которого уже чувствовал себя чужим на земле.

Он вновь, словно и не прошло двадцати лет, проведенных в неволе, увидел живые испуганные глаза девочки, когда он забрался в чужую квартиру в надежде найти деньги на дурь, ощутил пальцами твердую упругую плоть, скользящую под шелковым платьем, и замер, испуганный тем, что вновь посетило его. За тот грех двадцатилетней давности он уже был наказан утратой живой полноценной жизни, прошел адские муки и унижения, через которые только может пройти насильник и убийца. Бог сделал это для того, чтобы он пришел к Нему.

Тогда, в зоне, он поклялся, что никогда больше не нарушит заповеди Господа, поверил, что путь, которым ему назначено было идти, оказался ошибочным. И выбрал служение Господу!

И вот теперь, когда плоть под влиянием постов и веры начала умирать, искушение вновь попробовало его душу на излом.

Он встал, вытирая о рясу вспотевшие пальцы, перекрестился, кланяясь белоснежному, вымытому недавним дождем надгробию, и пошел прочь, спиною чувствуя внимательный недетский взгляд.

В эту ночь он не пошел домой. Вернее, он вышел из церкви, отправляясь в сторону автобусной остановки, но тут как на грех впереди него оказалась вертлявая девчонка лет двенадцати в обтягивающей футболке и в короткой юбке. Некоторое время отец Николай шел следом за ней, косо разглядывая загорелые мускулистые ляжечки, мелькающие под юбкой. Демон сладострастия овладевал им, шептал в ухо непристойности, обещая содействие. Отец Николай огляделся, увидел, что улица пустынна, и понял, что ему надо вернуться.

В церкви он долго стоял на коленях у иконы спасителя Михаила, истово отбивал поклоны и крестился, пока не онемели сложенные в щепоть пальцы.

Встал, прислушался к себе и понял, что отпустило.

Ближе к полуночи, выпив для храбрости, священник вновь пошел знакомым ему путем.

По дороге ему встретился кладбищенский сторож, который поначалу вроде бы даже испугался, дернулся в сторону, потом всмотрелся и узнал в подходящей темной фигуре отца Николая.

– Тоже не спится, батюшка! – сочувственно сказал он.

У кладбищенского сторожа было бледное щетинистое лицо и бутылочного цвета прозрачные глаза. В руках у сторожа была недопитая бутылка портвейна и несколько печений, прихваченных с чьей-то недавней могилки.

На могилке девочки было пусто, помаргивал фонарь, освещающий аллею. Он сел в ожидании, но могилка была пуста и слежавшаяся земля на ней не шевелилась.

– Сидишь, душегуб! – хрипло сказали за спиной.

Отец Николай не обернулся – догадывался, кого увидит.

– Хочется? – с насмешкой подначил голос. – Хочется… И борись ты с собой, не борись, как жил в тебе душегуб, так и живет, никуда не делся. Это, Николай Семенович, состояние души. Ждешь ее?

– Жду, – сказал священник.

– Не выйдет, – сказали из-за спины. – И ты понимаешь, почему!

Отец Николай понимал.

Медленно он побрел прочь, понимая, что неведомый собеседник прав, что так и придется жить между молитвой и вожделением. Но однажды обуздать себя не удастся, и все кончится тем, с чего, собственно, и началась его сознательная грешная жизнь, а это, в свою очередь, означало конец его надежд на спокойную и безмятежную старость.

В церкви горели свечи, поставленные верующими. В воздухе стоял пряный и сладкий запах ладана. Желтоватые ряды огоньков помигивали, а со стен на отца Николая укоризненно смотрели ангелы и святые.

Дальше священник действовал почти механически.

Веревка нашлась в кладовой. Хороший кусок, его как раз хватило.

Закончив работу, он встретился взглядом со святым Михаилом. Ему показалось, что святой смотрит на него с одобрением. И прежде чем сознание окончательно покинуло отца Николая, он улыбнулся спасителю, наставившему его на путь истинный. Церковь не признает самоубийства, но отец Николай не кончал с собой, он лишь отсекал от души своей ненужные и опасные соблазны.

Сказано в соборном послании святого апостола Иакова: «Он посмотрел на себя, отошел – и тотчас забыл, каков он».

Теща

Соломин спокойно лежал и думал о вечности.

Сначала заворошилась земля, вроде проседать стала, потом гвозди заскрипели, и он понял, что к нему кто-то лезет.

Еще через мгновение он увидел тещу, которая умерла за десять лет до его собственной кончины. Соломин сообразил, что ошиблась она – дочь хотела обрадовать, да гробики спутала. У них они с женой одинаковые были, с красной обивочкой. Только у Соломина жилище постарше было и оттого обветшало больше. Но где теще в такие тонкости вникать!

– Ну здравствуй, Гришенька! – сказала теща. – Не ждали?

– Царствие небесное! – сказал Соломин, которого тещино приветствие немного покоробило. – Ты каким ветром? Все-таки от Бузулуцка путь неблизкий!

– А попуткой, – объяснила теща. – У нас Ванька Семыкин умер, а родственники его в городе решили похоронить. Ну, думаю, а чего же мне своих не проведать? Они-то теперь никогда не соберутся.

– А назад как же?

– А никак, – сказал теща. – Директор вашего кладбища двоюродный брат нашему. Ну, помогает, конечно. Каждую неделю машину ему посылает – то с зеленью на венки, то гробами поможет. У вас-то материя и доска дешевле, чем у нас в районе. В пятницу машина пойдет, я и обратно подамся.

– А до пятницы ты как? – озаботился Соломин.

Теща фыркнула.

– А так, – сказал она, словно все уже было решено. – У дочки поживу. А ты это время потеснишься малость, не барин, с женой полежишь!

Ночами она бродила по кладбищу и возвращалась под впечатлениями.

– Богато у вас тут, – сказала она. – Этот, под белой статуей который… Генерал, наверное?

– Мент, – сказал Соломин. – В следственной школе преподавал. Хапал, небось. Чего ж ему с таких денег памятник не поставить? Мне сосед при жизни рассказывал, у него сын в следственную школу поступал. Семьдесят тысяч за поступление отвалили!

– Это ж какие бешеные деньжищи! – ужаснулась теща, у которой пенсия никогда выше семисот рублей не поднималась. – Жируют! Нельзя так, скромнее надо к смерти относиться. И этот, который прокурор. Жену похоронил, а уже и свой патретик на камне выбил. Вроде как место приготовил. Не по-христиански это, Гриша!

– Мама! – нервно сказала супруга. – Ну что вы с этим к Грише? Можно подумать, от него что-то зависит!

– И поговорить нельзя! – желчно сказала теща. – Ты, Ленка, и при жизни такой была, слова сказать без замечания невозможно было. А я тебе говорила, говорила! Вон, гляди, как люди лежат! Мрамор, гробы полированные. Твоему Гришке три жизни надо было прожить, чтобы на такой гроб заработать!

– Мама! – снова сказала жена, но уже более нервно.

При жизни Соломин в эти разговоры не лез, не мужское дело. А сейчас теща своими глупыми разговорами мешала ему думать о вечности. И это отвлекало.

– Вы, мама, помолчали бы, – сказал он. – Знаете, как оно – в чужой гроб со своими уставами соваться не следует. Жили до вас спокойно…

– Оте-нате! – сказала теща. – Жили они!

Соломин и сам понимал, что сморозил глупость.

Ближе к пятнице, когда уже Соломин почувствовал скорое освобождение, теща из своего путешествия вернулась довольная, долго таинственно молчала, потом не выдержала и сообщила:

– А меня здесь на работу берут. Клад охранять, вот!

Оказалось, что неподалеку похоронили какого-то чинушу. Для вида похоронили. На деле в могилу не его закопали, а гроб. Не пустой, конечно, до самого верха набит он был золотыми монетами и прочей бриллиантовой мишурой. Покойника, видать, где-то зарыли, а домовину его использовали вместо сейфа. Бывает.

– Прощай спокойный погост! – сказал Соломин жене.

– Ну что ты так на маму! – возмутилась жена. – Не такая уж она плохая. Помнишь, как дети у нее каждое лето отдыхали?

– Спасибо, зятек! – желчно поблагодарила теща. – Думала, порадуетесь вместе со мной, все-таки рядом будем, на одном погосте. Атут сплошное недовольство. Что рыло кривишь? Чем я тебе не угодила?

– Мама! – сказала жена. – Ну зачем вы так на Гришу? Он ведь еще ничего не сказал!

– Вижу, вижу, – сказала теща. – Я хоть и мертвая, да не слепая!

О работе она больше не заговаривала, а накануне отъезда на родное кладбище устроила форменный скандал. Видно было, что на душе накипело.

– Мама! – мягко сказал Григорий. – На попутку опоздаете.

– А ты меня не гони! – набычилась теща. – Землица-то везде одинакова. Вот возьму и останусь. Меня вон армянин с восточных могил к себе приглашал. У него не могилка коммунальная, цельный склеп просторный с картинами и поминальным столом!

Но видно было, что брюзжит она уже для порядку, а на деле на отъезд нацелилась. Соломин представил, как хорошо станет после ее отъезда, как тихо, и довольно улыбнулся про себя.

А теща уже вовсю ссорилась с его женой и своей дочерью, голос у нее был пронзительный, как у вороны, что четвертый год вила гнездо на акации, росшей рядом с могилой.

Соломин в этот спор не вмешивался, своих мыслей хватало.

Шло время, и голос тещи резко удалялся, похоже, торопилась она успеть на попутку до своего Бузулуцка. Жена, хоть и обижена была на мать, все же отправилась ее проводить. Родная душа, когда там еще увидятся!

Соломин лег на спину, скрестил руки на груди и стал, как полагается, думать о вечности. Тем более что вернувшаяся жена была занята своими печальными мыслями и ему совсем не мешала.