Текст книги "Love International"

Глава 6

Одним из тех немногих и необязательных чувств, что делали жизнь Александра Л. Непокоева неприятной, что покушались на комфорт и благодать его безбедного существования, была тоска. Страх потерять Асю или обида на собственную дочь, давно став фоновыми и привычными, своими случайными и, в общем, редкими острыми фазами не слишком портили уют, даже бодрили, мурашками по коже проходясь или же изморозью по загривку, несли с собой свежесть, встряску, желанье пережить и жить. Тоска – совсем другое дело, она буквально убивала, лишала смысла и сути само существование Александра Людвиговича, начисто смазывала перспективу и плотно закрывала горизонт, поскольку наваливалась, охватывала его существо, давила и душила при встрече не с чем-то единичным, личным и персональным, а с общим, очень общим – целой весомой социальной стратой. Неумолимым слоем народонаселения. А равно и отдельными представителями его – людьми больших идей и твердых принципов. Чужих и чуждых АЛН, как марсиане, а между тем реально существующих.

Казалось бы, в наш век все подобные уже давно должны были быть в мавзолеях, в прекрасных усыпальницах навроде Тадж-Махала, но нет, увы, в процессе профессиональной деятельности, просветительской и культуртрегерской активности, арт– и пиар-занятий Александр Людвигович с ними сталкивался. Контактировал. Вынужден был переносить. Терпеть. Но это еще полбеды, часть бремени, пути сквозь тернии к звездам. Вынужденное, но необходимое. А вот совсем иное – невынужденное. Искусственно вызванное, как огонь на себя, вроде того, что рекомендует потомственный поэт и командир Константин Симонов в поэме «Сын артиллериста» для истинной проверки силы воли и любви. Последнее, прекрасное, и оказалось в повестке очередного дня Александра Людвиговича Непокоева. Любовь. К подруге и литературе.

Собственно, с нее, с литературы, и началось год с небольшим тому назад знакомство медийного человека, селебрити во всех возможных смыслах и отношениях – организатора, ведущего и теоретика процесса конвергенции высокого и элитарного в широкое и демократичное Александра Людвиговича Непокоева с прекрасной, но мало кому пока еще известной поэтессой и прозаиком Асей Акуловой. В ее активе в момент самого первого, сначала вербального, а вслед за тем немедленно и визуального контакта с героем и звездой культурного пространства, было не так уж много. И то все давнее, из поры дебютных опытов и проб – сборник феминистской лирики, стихи «Поверх размеров», и повесть о цисгендерном шовинизме «Кротик Ползаев». Но это неполное соответствие амбиций амуниции не помешало Асе на очередной церемонии вручения главной литературной премии страны с названием чудесным и многозначным «Настоящее» отчетливо и громко произнести как раз за спиной Александра Людвиговича:

– А хорошо, наверное, отлично вот так сидеть… Сидеть да исподлобья, свысока на мир поглядывать… Как на тобой лично обоссанный…

Речь шла о лауреатах, об авторах произведений, составивших в этом сезоне короткий список лучших и самых художественных творений года. Все они, десять или одиннадцать разнокалиберных фигур, маститых и не очень, кого уж бог послал, по давней традиции всю долгую церемонию представления и оглашения уже главного и венценосного текста года, текста победителя, проводили на сцене. Сидя в расставленных широким полукругом, как зубы в щербатой пасти бомжа и алкаша, креслах. Щурясь и жмурясь под светом медленно мозги выедающих телесофитов и сразу крышу сносящих фотовспышек.

– Я тоже так хочу сидеть… На всех с прибором положив! И положив, и всею Асей облокотившись… – очень решительно сказали, буквально отчеканили, за спиной Александра Людвиговича.

Он обернулся. И обомлел. На него в упор, заносчиво и весело смотрела девушка. Девушка из самых тайных и воспаленных снов его тревожного от гормональных волн, приливов и отливов детства. Живая. Во плоти и во крови! Боже! Так вот как! Ее зовут Ася! Настя! Анастасия! Оказывается!

– Ну так за чем же дело… за чем же дело стало? – спросил Александр Людвигович, мгновенно вспыхнув, загоревшись, дрожа и обмирая. Но голосом приятным. Тем, что у него с мелодией, с басами. Спросил – и погиб. Год с небольшим спустя дело было за ним. За ним, и только.

Ася свою часть замастырила. Сделала. Настоящую книгу села и написала. Не гендерную агитку, не революционный манифест, а сагу. Семейно-историческую. Роман, вполне себе толстовско-достоевского объема и замаха, но со всеми педальками и рычажками пост-прусто-маркесова века нынешнего.

– Вещь, – охотно разъяснял Александр Непокоев молодому человеку из отдела культурных происшествий газеты «Скоробогач», который первым захотел откликнуться на выход книги в огромном и успешном издательстве «ЭЮЯ».

– Да, вещь, что соединяет в себе романное и эпическое, персональное и историческое, всеохватное и мгновенное. Но после смерти концепций рационалистического, как воплощения духа и воли, единых и неделимых, и торжества идеи восприятия процесса эволюции, и самой жизни, как непрерывного противодействия физического и случайного, несходного и разнообразного, вся полнота ее может быть показана одним лишь только образом – как калейдоскоп: бесконечно движущиеся фигуры, полные симметрии и изящества, но лишенные всякого смысла. Всякой идеи…

Молодой человек, который очень хотел получить аккредитацию на фестиваль «Медийная реальность: вход или выход в мир», куратором которого, организатором и распорядителем был Непокоев, записывал в блокнотик-молескин все слово в слово. И это Александру Людвиговичу импонировало, и он легко отваливал, дарил милому, постигнуть мир мечтающему юноше все базовые и основополагающие постулаты будущей рецензии:

– А она есть… Идея не исчезла, вот в чем соль и цимес, она присутствует, но нужна смелость, риск, чтобы ее поймать и сформулировать. Снова дать миру. Из волн и пены каждодневного бурления, из круговорота энтропии, из беспорядка бытия на берег жизни вынести. Жемчужину. И это сделано…

Нетленка, что и говорить. Роман с названием «Триппер Чехова». И с ним в активе можно и нужно было выступать в поход за «Настоящим». За сцену, с которой мир подлунный выглядит слегка обрызганным, политым ночною свежестью жидких и твердых выделений. По крайней мере, как Асе хотелось думать и воображать. Но цель. Цель вполне реальная, хотя и не такая двухкопеечная, легкая, что достигается в четверть, ну или же в полпинка, подобно, например, публикации в газете «Скоробогач» или заметке в цветном журнале «Блабер».

Многоступенчатая схема движения от номинаций к экспертизе, длинному списку, а затем короткому, и, наконец, финальному вердикту уже большого жюри, составленного из сотни разнообразных людей литературы и искусства, простых манипуляций и прямых воздействий не принимала. Не откликалась нужным образом, даже и в случае, когда готов был под ковер нырнуть и там поползать, покрутиться сам Александр Людвигович. Один из отцов-основателей, член наблюдательного совета и неизменный – большого жюри. Да. Но прежде, чем Непокоев кинет свою десятку баллов на весы успеха и, может быть, уговорит пяток-другой знакомых и друзей последовать примеру, текст, книжка должна пройти пару этапов отбора и оценки и для начала просто попасть в длинный список. Выйти на старт. В общем-то простая вещь, чисто технический этап проверки соответствия условиям и положению о премии – год выпуска, объем, то-се. Не о чем беспокоиться. Но Александр Людвигович переживал. Он волновался.

В состав совета экспертов этого года вошла Арина Тухачевская. Самый востребованный и модный литературный обозреватель последних лет. Милая, общительная и очень восторженная женщина, которую все время что-то перепахивало. То Кастанеда, то Пелевин, то граф Толстой. Лев Николаевич. Но никогда Ася Акулова. И ее проза. Потому что у Арины Тухачевской были принципы. И что печальнее всего, того замшелого, патриархально-племенного рода, что именуются общечеловеческими. Из тех неимоверно пошлых, что порождают дрожь и слезы при встрече со словами «любовь», «несправедливость», «смерть», но никогда – «хуй», «жопа» и «пизда». Таких, конечно, в отличие от первых книжек Аси, стишков «Поверх размеров» и повестушки «Кротик Ползаев», некогда выходивших в нон-конформистском костромском издательстве «Поребрик», в новом московском романе не было. И не могло быть. Флагман издательского истеблишмента, книжный гигант и монстр «ЭЮЯ» не мог допустить подобное под своим брендом в целлофане, но тем не менее все они – и «хуй», и «жопа», и «пизда» – как бы подразумевались. Такой пуант. Такая прелесть «Триппера Чехова» Аси Акуловой. И эта прелесть в тоску вгоняла Александра Людвиговича при обручении, сопоставлении, соединении с Ариной Тухачевской. Семейной многодетной дамой высоких моральных принципов, к тому же все время чем-то до самого основания перепаханной. Взволнованной. С глазами мокрыми и жаркими руками, как бы сказал мастер чеканных выражений Феликс Эдмундович Дзержинский.

Такая комбинация пугала Александра Людвиговича, особенно в отсутствие человека по-настоящему и благородно полого. Свободного от всех несовременных и несвоевременных сердечных и душевных перегородок, препонов и преград внутри, истинно прямоточного, как горн или фанфара, легко поэтому воспринимающего и принимающего, без искажения и наложений, и то и это. Свойство необходимое и обязательное и гарантирующее объективность, что, собственно, и сделало Петра Остраханского, давнего друга и коллегу Александра Непокоева, тоже бывшего учителя словесности, но, среди прочих достигнутых высот, доросшего до должности советника президента по культуре, неизменным председателем совета экспертов литературной премии «Настоящее». К несчастью, в критической фазе первоначального выбора участников премиального забега этого года Петр Алексеевич оказался в США, в Чикагском университете, где пропивал очередной американский грант. Такая уж расплата за эту самую полезную «по жизни» пустоту внутри. Необходимость время от времени в сугубо профилактических и даже гигиенических, охранных целях ее чем-то плотным, густым и крепким заливать. Размачивать и согревать. Особенно когда один, не на глазах, не в галстуке. Имел поэтому Петр Алексеевич понятное обыкновение начинать уже в самолете «туда» и не всегда заканчивал, даже несомый все так же по воздуху «обратно». И в этих обстоятельствах вполне объяснимый ужас охватывал товарища и друга его Александра Людвиговича Непокоева при одной мысли, что могут… могут сугубо нелитературные «общечеловеческие» соображения взять верх, и кинут Асин текст. Банальность победит оригинальность. Подавит пассионарная Тухачевская всех прочих экспертов в отсутствие прагматика, ну и, конечно же, эстета Пети.

Ну да, что такое мейлы с той стороны земного шара от человека, внутри которого то спорят, то в обнимку спят круглые сутки The New Orleans Southern Comfort и Nevada Pale Ale, бурбон и бражка? Короче, околдует, заворожит, коленкой надавит Арина Валентиновна, и «Триппер Чехова» будет задвинут под каким-нибудь благовидным или не очень, сугубо механическим, формальным издевательским предлогом, оставят за кормой еще до старта, до момента, когда влиять на что-то уже можно, пробовать по крайней мере. Под ковриком играть и маневрировать. Чего нельзя было, конечно, допустить никак. Любовь и счастье стояли на кону. Жизнь или смерть. Не книжные, а собственные Александра Людвиговича. Настоящие.

– Дорогая Арина, ах… – ласково, самым мурлыкающим из всех своих песьих напевов каждый день и через день общался Александр Людвигович с непредсказуемой и неуправляемой Тухачевской, которую заранее и загодя сделал руководителем панели литкритики на международном форуме «Медийная реальность: вход или выход в мир». Кому-нибудь иному одного этого было бы уже достаточно вполне для осознания того, что долг платежом красен, но не Арине, этой непреклонной простодырине, неисправимой провинциалке, родившейся в Хабаровске и выросшей в Ереване… Голос ее не дрожал, нужные обертоны не возникали, не прослушивались, теплом не веяло, и Александр Людвигович изводился. И наконец решился просто и прямо этому ископаемому посмотреть в глаза… Каким бы приступом тоски и запредельного чувства бессмысленности сущего это все не было чревато…

Тем более что случай сам собой представился, властительница дум читающего большинства страны не могла сделать простое дело. Прикрепить к письму презентацию. Ни так, ни через «Яндекс-диск» не лезло у нее, и Александр Людвигович – умелый и ловкий юзер всех и всяческих прилад, приблуд, онлайн-порталов и офлайн-программ, смартфонов и ноутбуков, не стал особо выяснять, в чем дело.

– Где? На Покровке? Да не проблема, – сказал он весело и даже вдохновенно. – Да, заскочу… Да пустяки…

И следующим же ясным, светлым утром уже шагами мерил широкий бульвар. Влажный песочек лип к нубуку его черных, из склепанных кусочков кожи, как рыцарские чуни, сложенных ботинок, роса ночная слетала с темных крон облачками изумрудного гнуса на широкий платок из яркой набивной ткани, повязанный узлом, как галстук. Но Александр не отряхивался, не охорашивался, он собран был и целеустремлен. Впереди, за домами и стволами, его ждала стекляшка. Бывший «Кофе-Бин», рабочий кабинет, присутственное место Арины Тухачевской. Злые языки утверждали, что неистовая критикесса, обозреватель, рецензент себя там ежедневно чистит под сенью Чернышевского. Интимно переглядывается, переговаривается с чугунным мыслителем, присевшим вечным горемыкой на черный каменный стульчак в маленьком скверике на противоположной стороне улицы. Сама Арина заявляла, что движенье, звонки трамваев, промельк фургонов и огни таксомоторов, потоки пешеходов, вечное мельтешение ее перо и мысли стимулируют. Так или иначе, но в своей квартире на Белогородском, с окнами во двор, на тишину и мусорные баки, ей не работалось. И кофе она сама себе варить не очень-то любила. Тем более вспенивать молоко для капучино. Все ее мысли были высоко, и все же Александр Людвигович надежды не терял одну из них как минимум немного приземлить. Заякорить в нужном квадрате.

– О! – воскликнул Непокоев, входя в стекляшку на углу Покровки и тут же ловко приземляясь у нужного столика. На нем лежала стопка книг, мерцал ноутбук и остывал светло-коричневый напиток в белой чашке. Сама Арина была в голубоватом платье-валенке, как будто не надетом, а надутом, и ее коротко стриженная головка, торчащая из широкого свободного ворота-валика, открывавшего и шею, и отчасти плечи, производила впечатление сливочно-шоколадной массы, неосторожно выдавленной из кремового рожка.

– Ах, Сашечка, – вскрикнуло это одновременно и приторное, и питательное, без предисловий и приветствий, в экстазе, в восторге, который нужно разделить сейчас же, тут же. – Ты видел? Ты читал? Вот это?

И вслед за страстным выдохом верхняя книга в стопке словно сама собой от прочих отделилась и оказалась под носом у Непокоева. О! Это была удача. Счастливейшее совпадение и стечение обстоятельств. Не надо искать предлог, не надо было ловить нить, предмет и тема напрашивались сами! Шли в руки.

Перед глазами Александра Людвиговича в ванильном, от корицы пряном воздухе кафе реял один из очевидных номинантов и главных претендентов на лавры «Настоящего» этого года. Роман «Соблазн». Свежайший творческий продукт очень ловкого и необыкновенно популярного в среде людей культурных и начитанных версификатора. Гнавшего тексты о чем угодно, ежегодно, но очень правильно. И если о братках и пацанах, то как Шукшин, один в один, а если о войне и лагерях, то как Астафьев или Солженицын. Способного тем самым все привычные струны задевать и трогать в душах людей интеллигентных, людей с понятием и пониманием, и отзываться в их сердцах сладким чувством причастности и сопричастности к большой и настоящей жизни. В той или иной степени воображаемой, конечно, навеянной, внушенной, но умиляющей, как молоко матери, как стук дождя по крыше дачной веранды, как крики поездов за лесом и рекой…

– Нет еще, не успел, все собираюсь… соберусь обязательно… конечно… – Александр, охотно качаясь на волнах восторга Тухачевской, готов был слушать и внимать. Внимать до бесконечности. Покуда не представится момент поймать кота за хвост. Беседу нужную и правильную еще и в правильное русло переправить. Нацелить на предмет. К нему, родному, подвести. Ведь это не простая стопка. Не просто так лежит тут, мается перед Ариной. Наверняка ведь в этой стопке на столе и прочие… другие книги-номинанты… Естественно… Что же еще? Работает здесь Тухачевская! Работает! Ах, как удачно. Как удачно!

Александр Людвигович улыбался ласково и нежно. «Соблазн». Ах да. Ах, боже мой. Конечно, продолжайте… Как мастер и знаток разнообразных способов манипуляции людьми, А. Непокоев очень ценил великого концептуалиста и версификатора нашего времени, босяка и правдолюбца с usb-входом и выходом, но с его текстами предпочитал знакомиться в пересказах. Так что никто в этот момент не мог бы упрекнуть Александра Людвиговича в неискренности. Он был отменно натурален, готовясь совместить приятное с полезным… И спокоен. И очень обаятелен, весь обращенный в слух.

– Тургенев, – между тем, все так же обмирая, все также холодея и потея одновременно, гнала по кочкам Тухачевская, – просто Тургенев наших дней… Тургенев…

«Ася», – вдруг брякнуло словцо в голове Непокоева, некстати эхом отозвался бывший учитель русского языка и литературы, и Александр Людвигович, в своих прекрасных стильных башмаках и в богемном платке с небрежным узлом, качнулся… вздрогнул и неожиданно почувствовал, что разуму и воле вопреки теряет голову… и холодеет, и потеет, и заикается одновременно. Он просто обмирает. Внезапно. Позорно и обыкновенно. Совсем как эта кулема Тухачевская. В платье из поролона с дырками для рук и головы. Это уже не совпаденье было, а попаданье. И не туда… совсем не туда, куда хотелось бы…

– Ася… – бессильно уронил Александр Людвигович. Невольно произнес вслух.

– Да! «Ася»! «Ася»! Ты угадал… угадал… – горячо подхватила имя и тотчас, словно знамя, понесла вперед Арина Тухачевская: – Именно, «Ася»! Меня, ты знаешь, Сашечка, в юности эта вещица Ивана Сергеевича буквально перевернула. Перевернула. Это исчезновение, фатум… любовь и счастье, которые как будто у тебя в руках, миг – и твои, возьмешь навеки… Навсегда… Лишь руку протянуть… Да, руку… И только пустота… исчезновение…. Жестокая судьба… И вот опять, столько лет спустя, буквально то же чувство… Нереально! Нереально!

– Реально… – пробормотал Александр Людвигович, он все еще не мог с собою справиться.

– Что? – тут осеклась уже Тухачевская, дикий табун ее мыслей и чувств на мгновение застыл, остановился, одна лошадка с хвостом веером, другая с выброшенной вперед ногой, третья…

– Прости, прости, Ариша, я о своем тут… извини… отвлекся… Так что там, ты говоришь, за проблема с этой твоей презентацией? – Александр Людвигович справился. Слабость прошла. Он уже полностью себя контролировал, владел и телом, и умом… и даже стыд, горячий его красный мед, не выступил у Непокоева на щеках… Потому что получилось. Пусть дико, нелепо, позорно, но само собой… Арина Тухачевская, эта восторженная провинциалка, эта счастливо «понаехавшая», его поняла. Схватила, зачем он здесь и почему. Почувствовала его тонкую и невыразимую московскую печаль и боль. Это было видно по ее лицу, это было видно по ее рукам, по тому, как она сначала быстро отодвинула книжную стопку на край, а потом и вовсе убрала под стол, расположила где-то там, внизу, на сиденье пустого стула рядом со своим… Конечно, очевидно, просто не хотела травмировать своим текущим глупым выбором… Пристрастиями… несущими кому-то, может быть, страдания… тоску и горе… антиобщественными… неприемлемыми в среде людей интеллигентных и культурных…

Вот как – редчайший случай в практике, когда сработал, дело сделал не язык А. Непокоева, а два шара. Правый и левый. Его глаза. Имевшие в своем арсенале воздействия и убеждения только один простейший ход. Возвратно-поступательный. Обыкновение выкатываться на собеседника, как пушечки, а тут и вовсе стоп-машина, и этого не сделавшие, лишь только остекленевшие на краткое мгновение, лишь увлажнившиеся и потемневшие. Без всякого туда-сюда. Без изменения геометрии, просто застывшие в глазницах. Один лишь миг, и Тухачевскую перепахало. Александр Людвигович мог засвидетельствовать: этот процесс – не выдумка завистников и злопыхателей, а натуральное, природное явление, что может пользу приносить и человечеству вообще, и в частности… его отдельным, в чем-то особо заинтересованным особым элементам…

А с презентацией все просто оказалось, Тухачевская в нее не только тяжеленых картинок напихала, но через слайд – роликов, каких-то клипов… скандинавская реклама книг, московский книжный диспут и кадры нью-йоркского аукциона инкунабул… всего того, короче, где на первом, на втором, на третьем плане мелькала неотвязно ее фигура в ереванско-забайкальских тряпках… В прикиде тети Моти. Но влезла, влезла вся целиком на Dropbox Александра Людвиговича… Легко… Время ушло лишь на установку и конфигурацию соответствующей прилады…

– Так-с, где это тут у нас… а… тут, кажется… ага… – односложно, не как звезда эфира, а как обычный сисадмин, сухой и строгий, комментировал процесс Александр Людвигович, возясь с древней экспихой Тухачевской. Технически бессмысленный процесс, поскольку знакомиться в деталях, да просто когда-либо открывать этого монстра с картинками и клипами Арины Непокоев не собирался вовсе, но вот психологически решающий, как процесс закрепления того, что проявилось, словно на бумаге в классической еще фотографии, еще не пикселей, а серебра. Потому что всем телом, кожею, хребтом Александр Людвигович ощущал, роняя: «А… вот оно… сейчас поднимется… пошло… прекрасно…» – Арина думает о нем. О нем и об Асе. И это было правдой.

«Такой он маленький, совсем малюсенький Саша, нежный и деликатный человек, – в приливе всегда горячих, обжигающих эмоций и в самом деле захлебывалась Тухачевская, и непрошеная влага мешала ей улавливать боковым зрением происходящее, быстро сменяющееся нечто на экране ее собственного бучка. – И такая она большая, наглая и грубая хабалка, эта его Ася. А он ей по плечо, по плечико… не больше… Бедный… Он сам… какой трагический на самом деле парадокс, насмешка века нынешнего… тургеневская Ася в этой ужасной ситуации… да, Ася… боль и надежда… надежда… именно он, он сам, умнейший и тончайший Сашечка… а не эта его графоманка и бездарь, случайно награжденная святым и детским именем… И шахматной, точеною фигуркой… И юностью… И непонятным, необъяснимым обаянием для мужчин… Взрослых, серьезных, таких, как Саша… Александр Непокоев… Такую дрянь невыразимую при этом наваляла, такую чепуху претенциозную, пустопорожнюю и гадкую… Да, гадкую… И ведь принять придется. Придется, по крайней мере, в лонг… Формально все при ней. Год выпуска, объем… все соответствует условиям и правилам… Но Саша, Сашечка, какая драма… какое сердце, какая истинная, неподдельная привязанность… Да нет… Любовь… Любовь… Как это, черт возьми, красиво… И редко… редко, боже мой… Бедняжечка…»

– Ну вот и все… готово, – сказал Александр Людвигович, в последний раз, как и положено маэстро, пиано, пианиссимо придавив и подержав чуть-чуть нажатым Enter. Затем столь же изящным балетным пти-па все тем же пальцем он развернул бучок на месте на столе полным экраном к Тухачевской. Et voilà. Короткий, быстрый взгляд, который он при этом бросил на Арину, и в самом деле убедил его, что дело сделано. Только нужные ее чувства и убеждения сработают, а ненужные уступят, уступят… заткнутся… подождут…

Но от волны тоски, печали и безнадеги эта его прекрасная и стильная победа не избавила. Увы. Трамваи, промельк такси и динамичные фигурки пешеходов за стеклом, похоже, действительно Арину Тухачевскую стимулировали. За ней осталось главное, самое последнее, решающее слово… Поскольку и она с собою справилась, стряхнула наваждение, секундное оцепенение и тут же впала в новую горячку…

– Да! Сашечка, ты знаешь, кто передал, оказывается, «Архипелаг ГУЛАГ» на Запад, в ботинке, в каблуке вывез микропленки? – взвилась Арина Валентиновна и выхватила вдруг из-под стола, как видно из все той же пачки книг, еще одну, увесистый том с рамкой ЖЗЛ. – Вот пишут. Представляешь, Кляйнкинд!

– Кто-кто? – не мог не изумиться Александр Людвигович той удивительной настойчивости и навязчивости, с какой, казалось бы, это давно в прах и забвение погребенное имя, черт знает почему не сгинувшее там, не перегнившее, все эти дни, как новенькое, свеженькое, словно яичко из-под курочки, выкатывается, выныривает на свет божий из-под всех своих вековых, толстенных наслоений. И прямо на него!

– Ну Кляйнкинд… Степан… – сказала Тухачевская, вперив в Александра Людвиговича свои глаза с вечным огнем, слезой промытые сегодня и ясные необычайно, – сталинский драматург… Любимчик Жданова… При Хрущеве уже. Когда ехал на конгресс борцов за мир в Париж…

И тут затосковал А. Непокоев, такая желчь разлилась в нем, такие черные чернила заплескались: «Она… она… хабаровская… ереванская… мне… мне решила объяснить, кто такой Кляйнкинд… Степан… О боже… При Хрущеве, не при Сталине! И с этим жить! И с этим жить…»

Не помог и свежий воздух летней Покровки, который хоть и вдохнул полной грудью буквально через пять, максимум десять минут Александр Людвигович, но только для того, чтобы увидеть снова все того же Кляйнкинда. Да, Кляйнкинда. Черт побери. А впрочем, в женском своем варианте фамилия ведь не склоняется. Так что, выходит, Кляйнкинд. Сашу Кляйнкинд, свою собственную дочь за стеклом быстро мимо него, Александра Непокоева, пролетевшей машины.

Но самое изумительное, невероятное и необъяснимое было то, что к лобовому стеклу этой самой стремительно мелькнувшей тачки был прижат крупный бланк пропуска с отчетливо читаемой надписью:

Love International.