Текст книги "Love International"

Глава 7

Самое тягостное, что только может быть в жизни наемного работника, это узнать под вечер в пятницу, что завтра, в субботу, в святой и чистый выходной день, тоже надо ехать в офис. Но именно такой сюрприз судьба решила выкатить, преподнести сотруднику компании «Лав Интернешнл» Виктору Большевикову.

В шестом часу, когда за иными столами уже пусто, когда в коридорах уже веет аэрозольным духом клининга, а в распахнутые окна кабинета влетают снизу, со стоянки, зовущие вдаль и веселящие душу звуки один за другим заводящихся моторов, Виктору прилетело письмо от только что проснувшегося на той, буржуйской стороне земного шара Казика Халвы. К письму приложен был опросник, questionnaire, на девяти страницах. Times New Roman, десятым кеглем в полтора интервала. Заполненный желал бы Каз получить не позже вторника. И времени, казалось бы, почти два дня, с учетом разницы в десять часов, и материалы все как будто под рукой, специальных изысканий, запросов и анализа не надо вроде бы, только поднять и освежить – и сразу же заполнить заранее отмеренные Халвой и оставленные между вопросами пустоты, но, увы, рано утром в понедельник Виктор улетал на три дня в Уренгой и поэтому удовлетворить любопытство американского коллеги в нормальные, законные служебные часы никак не мог. Надо было убить как минимум полдня в субботу.

И тяжелее всего было сказать об этом Тане. Жене. Для которой эти два дня и фигурально, и буквально – два долгожданных и коротких светлых мига в жизни, которая неотвратимо и с катастрофической скоростью урезалась. Кончалась, не как у всех «однажды», «может быть», а «скоро», «очень скоро» и «наверняка».

– Год – это максимум, – пообещал Большевикову доктор, когда он навестил его один. Без Тани. Зашел поговорить с глазу на глаз. – Год – максимум.

Двенадцать месяцев, и все. И то, если, конечно, повезет. И сложится удачно.

– Ты знаешь, я очень, очень быстро, ты и проснуться толком не успеешь, – вчера под вечер убеждал себя и жену Виктор, – в полвосьмого уже буду там, в офисе, часа за два, ну три, управлюсь, и мы с тобой поедем на набережную. На Воробьевы горы, там липы зацвели. В аллеях мед, а у реки нарзан. Да?

– Ты это сам придумал про нарзан и мед? – Таня вдруг улыбнулась, без горечи, без прищура, без напряжения. Внезапно хорошо и просто.

– Нет, – честно сознался Большевиков, – мне наша офис-менеджер на днях подсунула ксерокс какой-то допотопной книжки. В рамках мероприятий, знаменующих столетие присутствия «Лав Интернешнл» в России. Уверена, что вот нашла роман о нашем Рони Лаве, американском инженере на приисках в Баку. «Блоуаут» называется. Там все такое вот цветастое. Водная рябь на озере шевелится, точно белые кудри под частым гребнем солнца.

– Серьезно? Ты не шутишь? Тяжело, наверное, читать такое на языке?

– Это на русском, Таня. На русском. Нарзана у американцев нет. Не подфартило. Только «Бонаква», да и та новейшее изобретение, насколько мне известно.

– А почему тогда название английское? Как ты сказал? «Блоуап»?

– «Блоуаут». Внезапный неуправляемый выброс нефтегазовой смеси при бурении скважины. Страшная штука на самом деле. Впрочем, теперь уже редкая. Не в последнюю очередь благодаря как раз изобретательской и бизнес-активности нашего Рональда Реджинальда. Отца-основателя. А книга тридцать второго или тридцать четвертого года. Эпоха первых советских пятилеток. Тогда модно было, как я понимаю, щеголять красивыми техническими терминами. Не быть замшелым, типа Тургенева или же Чехова. Пеньком. Поэтому роман про шахтеров – «Глюкауф», про нефтяников – «Блоуаут»… А про таксистов – «Карбюратор». А про шиномонтаж – «Стремительный домкрат».

– Смешно, – сказала Таня и снова улыбнулась ясно и просто.

«Как это редко теперь! – подумал Большевиков. – И ощущается как праздник. Боже мой!»

Опросник Халвы тоже был из разряда смешных. Вернее, та его небольшая часть, раздел XIX, который Виктор при вчерашнем беглом обзоре попросту проскочил. Не разобрался, не увидел. Глазами пробежал и ничего не понял. А в этом загончике, пещере жили змеи. Констрикторы, удавы. Питоны, анаконды, боа. Хватавшие соседей за хвосты, сплетавшиеся всеми видами морских узлов, душившие, глотавшие один другого и человека заодно, дурачка, нечаянно влезшего, ступившего в этот гадюшник. Собор, храмину главного буржуйского божества – законопослушания. Молоха, идола любой компании, котирующейся на New York Stock Exchange, Токийской или Лондонской бирже. Перед лицом его, не улыбающимся никогда, перед железной, темной маской меркли и отступали слова и цифры всех других разделов опросника, от I до XXV, мелкие живчики повседневности, белочки и мышки, тут вечность заявляла о своих правах. Над миром восходил, над всем царил скрипичный ключ всеобщей песни мертвых – параграф. И не один. Американский перехватывал российский, российский рвал американский, на бойцов бросался жирный выкормыш ЕС, которому подмахивал охотно какой-то хлюст из ВТО, и к этому в придачу, на десерт, нечто уж совсем невообразимое перло и лезло из темных углов и щелей, втиралось, толкалось и присасывалось в виде какой-то невероятной Шанхайской хартии и невозможной уж совсем Мельбурнской конвенции. А через эту кучу друг в друга мертвой хваткой впившихся гигантов, канатов, труб, гидрантов, как будто мало было, не хватало, еще и тут и там сигали, подобно цыганятам через костер, региональные глисты, беззаботно ввинчивались и пролезали всепроникающие, юркие опарыши местных законов и обычаев.

Картина, что и говорить. Достойная всех сразу трех дореволюционных томов Брэма, которыми так гордился и кичился отчим Виктора Большевикова. Тоже Виктор Большевиков. Но одно дело ею любоваться, другим предоставляя право туда засунуть нос, а то и руку, и исчезнуть, погибнуть в водовороте змей под музыку покойников, трупную ораторию, а совсем иное пытаться самому выяснить и объяснить практически, какое поле для оперативного маневра в части утилизации, ну, скажем, вот – отработанных смазок и масел – оставляет наложение Федерального закона РФ от 03.07.2001 на US Environment Regulations Addendum 2005 в свете новейшего постановления Мособлдумы о транспортных ограничениях при перевозке грузов на дорогах регионального значения.

Первоначальное веселье досужего зеваки и ехидного наблюдателя очень быстро сменилось у Виктора тоской и нетерпением: «Ну когда же, когда же этот бред закончится? И пожран будет Лаокоон и сыновья его с именами точь-в-точь как марки промышленного масла и средств защиты от коррозии – Антифант и Фимброй. Или Фимбрей? Необоримое необорей? Когда же?»

Около часа дня, гораздо позже всех самых крайних сроков, которые первоначально себе намечал и ставил неисправимый оптимист Виктор Большевиков. Раздел XIX съел больше времени, чем все ему предшествовавшие и следовавшие за ним. Действительно труба!

Закончив, Виктор тут же позвонил Татьяне и немного успокоился, узнав, что она, промучившись полночи бессонницей, лишь утром наверстала. То есть проснулась совсем недавно. В хорошем настроении, спокойна, ждет:

– Говорят, первые абрикосы появились. Ты не заедешь куда-нибудь, не купишь килограммчик? И яблоки кончаются…

– Конечно, хорошо.

Еще раз пробежав глазами, последний раз проверив сделанное, Виктор прикрепил опросник к коротенькой записке Казику: Hello, pls, see attached, отправил, после чего немедленно включил автоответы в аутлуке: I am on a business trip until June 21, most often w/o access to the Internet, so my reaction may be slow and not very timely – «Я в командировке до 21-го, без постоянного доступа в Интернет, поэтому ответить быстро и своевременно, скорее всего, не смогу. Прошу прощения за неудобства». И с удовольствием представив, как это прочтет Халва, получит залпом, если захочет вдруг пообщаться, продолжить игры в проценты и параграфы, сложил лэптоп, закинул вместе с мышкой и шнурами в сумку и вышел. Через минуту Большевиков уже был внизу, на офисной стоянке.

И там его поразили люди. В обычно совершенно пустынном в субботний день Армянском переулке было движение. Какие-то все больше группки людей, но, впрочем, и одиночки между ними, очень быстро, едва ли не бегом сквозили за чугунными узорами ограды от Кривоколенного к Покровке.

«Что это? – удивился Большевиков. – Двенадцатое как будто бы уже прошло… Или все еще празднуется? Все продолжается веселье? Неделя нескончаемых торжеств? Сабантуй? Курбан байрам? Ходи тутай?»

И улыбнувшись этим внезапно всплывшим в голове сибирским словам и выражениям, Виктор тронулся, проехал под плавно поднявшимся шлагбаумом и повернул налево. Пока он это все неспешно проделывал, заводился, маневрировал, людские вереницы на тротуаре заметно поредели, но явно ускорились. Когда Большевиков остановился у Покровки на светофоре, то в зеркале поймал последнего, как будто бы отставшего. Это была девушка, и она, вне всякого сомнения, уже просто бежала.

«Что за черт? – еще раз удивился Большевиков, но прежде чем он тронулся на вспыхнувший зеленый, случилось нечто и в самом деле невероятное, действительно бесовское: дверь его «Камри» раскрылась, распахнулась словно от ветра, и на переднее сиденье плюхнулась та самая, мельком секунду назад замеченная в зеркале девушка, после чего, не переводя дыханья, теряя его, быстро пробормотала:

– Едьте, пожалуйста… Едьте…

Виктор покатился и, выезжая на Покровку, боковым зрением увидел, что Армянский со стороны Кривоколенного стремительно заполняет черное. Менты? Ну да. ОМОН. Похоже. Все в касках. Ах, вот в чем дело.

Девушка, между тем, отходила от бега. Она глянула разок, другой на Большевикова, потом назад на удаляющийся перекресток, после чего вперед на быстро замелькавшие окошки старой московской улицы из чудом сохранившихся, один в другой перетекавших двух– и трехэтажных домиков, и снова повторила, но уже воздух ртом не хватая, не захлебываясь:

– Едьте, пожалуйста… Едьте… Не останавливайтесь…

Еще через мгновение, как будто бы уже окончательно придя в себя, она сняла с груди какую-то цветную ленточку, быстро спрятала в кармашек сарафана и, глянув на Большевикова одним большим зеленым глазом, сказала:

– Извините…

И после паузы:

– Вы меня очень, очень выручили…

И тут Виктор Викторович Большевиков ее узнал. Пару недель тому назад. Да, пару недель тому назад на трассе М5, на развилке, на повороте на Жуковский он уже видел эти глаза и это тело, совершенно лягушечье, особенно сейчас, когда вжалось, влилось в ложку сиденья, плоскогрудое, без талии, но с удивительной, светло-медовой, нежно светящейся кожей. Совершенно точно. Это она.

– Активной жизнью вы, я посмотрю, живете… – сказал Большевиков, усмехнувшись, и, помолчав с той же усмешкой на лице, добавил: – Я еду на Новаторов, ну, то есть по Садовому, а потом на Ленинский, вас где высадить?

– Как можно дальше, – уверенно сказала девушка. – Как можно дальше…

– Как можно дальше… – сам не зная для чего, не про себя, а вслух сказал Виктор. – Как можно дальше нужно ехать ночью…

– Почему?

– Луна ориентиром… Объект – реально удаленный… А днем только от светофора до светофора…

– Луна ориентиром? – девушка рассмеялась. – Вы, наверное, братьев Стругацких любите и Айзека Азимова?

– Нет, нет, не в этом дело… – Большевиков мягко затормозил на очередном перекрестке.

Впереди лежали, не ведая водораздела, две сиамские сестры, две широченные, очень московские реки – слева Садово-Черногрязская, а справа Земляной Вал.

– Я просто думал… думал, что у вас нет чувства юмора…

– У кого это у нас?

– Ну, у всех… у всех, кто ходит на митинги, на шествия… стоит в пикетах…

Внутренняя сторона Садового кольца, как и надеялся Виктор, была свободной, машина полетела пулькой. На пассажирском сиденье молчали. Сопели? Злились? Большевиков не отвлекался от дороги, но это ему давалось не без некоторого ощутимого усилия. Сначала он не мог даже понять, в чем дело. Почему так тянуло, так хотелось взглянуть направо. Где злились, сопели или просто думали. Какая разница? И вдруг дошло. Кожа. Удивительная, теплая, медово-сливочная кожа нескладной жабки, пельмешка, плюшка обладала странным, необъяснимым магнетизмом. И он будил что-то ненужное в Большевикове. Сегодня и сейчас. Опасное, как лунный свет.

«Да, да… он самый… объект – реально удаленный, ведущий человека из тени в тень… из тени в тень…» – Но мысли ход ненужный и неуместный внезапно и счастливо вдруг оборвал сам раздражитель. Девушка с кожей новорожденного младенца. На Яузском мосту, где дома Садового как будто разом разбежались, отпрянули, открыли перспективу до самой Таганки, справа спросили:

– Сколько вам лет?

– Полных? – Большевиков решил, что будет продолжать шутить. И обижать, быть может, но этим отстраняться. Держать дистанцию.

Однако справа были серьезны. Очень серьезны:

– Какая разница? Всего!

– Я родился в шестидесятом. В прошлом веке. Летом. В марте тысяча девятьсот шестидесятого.

– Значит, полтинник! Пятьдесят два, – успешно сдали матминимум на пассажирском. – Значит, ваш дед вполне ровесник моего прадеда! Года тысяча девятьсот второго, девятьсот третьего рождения…

– Вполне возможно, очень может быть, – сказал Виктор Викторович Большевиков. – Допускаю…

У него было три деда. Один технический и два генетических. И все словно существовали в другом, каком-то ином измерении, без полной пары лет «родился – умер». Если бы решительная бабушка прожила немного дольше, наверное, по крайней мере у Василия Александровича Поспелова все бы было как у всех, но не судьба… А мама не хотела рассказывать, тем более уж уточнять, когда и почему она держала… маленькая, стойкая… за шею обнимала овчарку Айну… до ломоты в руках и онеменья пальцев… Витя однажды пробовал ее спросить, узнать, но был оборван:

– Ты знаешь, сын, есть вещи, которые не надо накликать рассказом… Что было, то исчезло… Ни папу, ни собаку назад земля не отдаст, а горе… горе люди могут… снова и снова возвращать, тому, кто помнит и знает то, что незачем…

И так уровнялись два деда. Родных. Поспелов, имевший хоть какую-то фигуру, очертания, и Миркин, не имевший ничего. Ну, кроме бабушкиного, как все ей противостоящее, перчатку кинувшее, взаимно ратное, военное на слух, «абрамчик». Оба, в конце концов, оказались без полных, гармоничных, без человеческих и без учетных дат. Без номеров входящих или исходящих… Став знаками и символами убеждений мамы… Силы ее, а может быть и слабости…

Между тем на соседнем сиденье говорили, продолжали, и горячо, и резко…

– …и вот вы знаете, вы знаете, чем занимались родители ваших родителей во время коллективизации или Большого террора?

Большой террор. Вот как… о… это была тема отчима и потому особо неприятная. В отличие от мамы, Виктор Васильевич Большевиков был человек открытый, как рубаха. Весь нараспашку и навыпуск…

– Убил рябая тварь, сука усатая, грузин, весь цвет офицерства… извел под корень самых честных и верных… настоящих коммунистов… тех, кто вышел из народа… кровь его и плоть… до мозга костей русских…

Но и этот дед, технический, Василий Большевиков, военврач 1-го ранга, несмотря на весь напор, настойчивость и неотступность отчима, оказался как все… без равновесия начала и конца… без года рождения. От слишком частого, намеренного повторения, тридцать восьмой, тридцать восьмой, чего-то иного от этого героя Халхин-Гола или же озера Хасан в голове Виктора не сохранилось. И если бы осталось… сохранилось… месяц, год… девятьсот второй, десятый, третий… ноябрь, май… все, что касалось отчима, было табу и остановка… запрет, как мамин способ не навлекать, не извлекать… не зло, не ужас, нет… попросту что-то чужеродное, мучительное, утомительное… энтузиазм, борьбу, движения… ненужные, необязательные, но беспрерывные, безостановочные… и потому Виктор войну и подвиги деда технического, честь и достоинство оставил для других… Он точно знал, по крайней мере, что делали его родные. Единокровные. Поспеловы. Виктория Михайловна и Василий Александрович. Родители мамы. Дед был директором школы, а бабушка работала в начальных классах…

– Учили, – сказал Большевиков, – учили и больше ничего…

– А мои убивали или же эти убийства восхваляли! Понимаете? Убивали и восхваляли!

И чем-то кинематографическим, дешевым, нарочитым, ненужным показалась резкая смена света дня на полутьму подполья – совпавший с этими как раз словами стремительный вход в тесный сумрак таганского тоннеля. И только на мосту через Москву-реку, снова под солнцем, на просторе Виктор Большевиков, Виктор Викторович, отозвался:

– И что? Вам кажется, что вы в ответе?

Справа молчали. И там светилась не только удивительная кожа, но и большие, зеленые, как дикий лес, глаза.

– Конечно, я в ответе, – заговорила наконец непрошеная пассажирка. – Конечно. Но не в этом дело, не это страшно и тяжело на самом деле, а то, что это все, все это есть и во мне… Все те же бесы, дьяволы, генетику никто ведь не отменял…

Возникла пауза.

– И вы… – однообразие и скука Садового кольца за Павелецкой площадью, казалось, не давали, мешали и мысли развиваться… а может быть, еще что-то, что-то еще, возможно. – И вы… – собрался наконец Виктор Большевиков, решился. – И вы боитесь… опасаетесь… тоже кого-нибудь убить? Идеями или там философией какой-нибудь, мечтой…

– Да, – подтвердили справа. – Да, если все это, все то, что есть во мне, как-то разумно не организовать, не выстроить, внешние проявления правильно не канализировать… богом не сделаться для себя самой.

Она, странная девушка, зеленоглазая попутчица, с кожей, светящейся как нимб, так и сказала – «богом для себя самой», и Виктор Викторович Большевиков едва не задал ей вопрос, чуть было не ввернул: а сама, она сама не любит ли Стругацких или Айзека Азимова? Но он не сделал этого. Виктор Большевиков сам на себя рассердился. Это был плохой, ненужный признак… дурацкая фиксация на коже этой лягушечки, колобочка из теплого, очень теплого воска… Дурной знак того, что он не сам себе принадлежит… не сам собою распоряжается… даже когда думает об одном… лишь об одном… о Тане…

– Господи… – невольно пробормотал Виктор.

– Что? – его переспросили.

– Я думаю… я думаю, что вам непросто, очень непросто, – сказал Большевиков, и свет снова сменила полутьма. Служебная машина с табличкой-пропуском Love International на лобовом стекле нырнула в очередной тоннель – Добрынинский. И после этого уже молчали до самой стелы с Гагариным на Ленинском. Виктор Викторович Большевиков смотрел лишь на дорогу. И больше никуда.

Минуя Юрия, вечно стоящего, словно ныряльщик-экстремал на изготовку для прыжка, на сумасшедшей вышке, взметнувшейся над бесконечной и бескрайней Беломоро-Балтийской системой асфальтовых рек и каналов, затонов и озер столицы, Большевиков сказал:

– Мне надо будет заехать в «Азбуку вкуса» в ТЦ «Москва».

– Отлично, – среагировали справа. – Подходит… Самый раз… Я ничего не ела со вчерашнего дня…

В магазине выяснилось, что не только в животе у девушки пустота, но и в кошелке. Виктор вытащил из своего пятьсот рублей и протянул:

– Я вам верну… верну…

– Да ладно… ладно… Вы ведь по возрасту вполне могли бы быть моей дочерью… Вот и побудьте пять минут… Это совсем не страшно и не опасно… Не то что дедом или же прадедом… И главное – законная и совершенная безответственность. Полная. Абсолютная…

– Это плохая шутка, – сказала твердо девушка, – и очень глупая… Вы ничего не поняли… Да, ничего…

И кожа ее мгновенно потеряла свою удивительную прозрачность. Мгновенно замутилась, стала как сало тусклой, словно тонкие стенки огненной чашечки восковой свечки, мгновенно погасшие, осоловевшие, после того как внутри свечной розетки, колокольчика, затушили грубым и резким движеньем нежный, желтый огонек…

Девушка быстро положила пятихатку на стенд с какой-то бытовой химией, возле которого случилось им в эту секунду оказаться. Положила и решительно придвинулась к Большевикову…

– Вы меня выручили… очень выручили… ведь мне нельзя к ним попадаться… рецидив, да, рецидив… и я вам благодарна… благодарна… очень признательна, но лучше… лучше будет теперь… прямо сейчас отрезать… отрезать это и забыть… забыть…

И взгляд престранной девушки, попутчицы недавней, в этот момент был совершенно лягушачий, огромные и черные зрачки на весь белок. И вдруг, словно искра родилась, зрачки ожили, стали кошачьими, ехидными и узкими…

– И даже запаха не будет от меня, не беспокойтесь… ноль воспоминаний… чистотайд!

И не теряя уже ни секунды больше, не размышляя и не рассуждая, смешная каракатица схватила с полочки флакончик какого-то дезодоранта или освежителя, что-то зеленое и черное, и резко нажала пальцем на головку. И сразу, в самом деле, белесый фейерверк шипучки отрезал ее от Большевикова. Когда же роса шипра схлопнулась, осела, все, что увидел Виктор Викторович – была спина. Голая спина и лямки сарафана. Все это быстро удалялось. Но вот что поразительно, эта спина и, главное, кожа, кожа, еще мгновение назад, секунду, мертвая, парафиновая, казалось, вновь засветилась, ожила после внезапной дикой выходки, вновь обрела прозрачность. Тепло и ауру.

Во всяком случае, Виктору Большевикову так показалось.

А Таня почувствовала лишь запах.

– Витя… от тебя… от тебя пахнет… пахнет женщиной…

– Просто дезодорантом… это дезодорант, Таня… Какая-то совершенно безумная девка, идиотка, прямо в очереди в кассу… прямо передо мной решила вдруг освежиться… Дура, можешь себе это представить?

– Где?

– В магазине.

– Ты же на работе был…

– Ну да… А потом, потом в магазин заехал… В «Азбуку вкуса»… На Ленинском… здесь… Вот это купил…

Виктор поднял большой белый пакет на уровень плеча, на уровень глаз, он знал, что Таня видит… видит тени, смену белого и черного, ощущает колебания воздуха и замещение одного объема другим…

– Тут абрикосы, как ты и просила… и яблоки… и ряженка… и…

Но невидящие зрачки Тани как будто остекленели… не видели ничего… действительно не видели… сегодня, сейчас по крайней мере… ничего в них не отражалось, не двигалось… ни лицо Большевикова, ни тяжелый белый пакет… чернота! Одна чернота! И пустота.

Тонкие пальцы застыли, холодные и легкие в ладони Виктора… Словно сухие веточки, хворост… Прошлогодняя, позапрошлогодняя, вековая уже безжизненность… материя безводная и безвоздушная, которую можно просто сломать… Расщепить, переломить… Одним неловким движением… В прах превратить…

И не смея пошевелить Танины руки… ладони, пальцы поднять, к себе притянуть… Большевиков сам медленно, очень медленно опустился на колени и стал целовать ледяные, окаменевшие подушечки… согревать… безымянный, мизинец, указательный, средний… и снова… безымянный, мизинец, указательный, средний…

– А я… а я тебе еще эту книгу дурацкую привез… взял на работе… про «Блоуаут»… ксерокс… ну, помнишь… буду читать…. буду читать тебе… про мед и про нарзан…