Текст книги "Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем"

Поразительно быстро шли не только дезактивационные работы, но и сооружение новых жилых поселков, куда переселялись эвакуированные люди; поразительно быстро шло сооружение поселка «Зеленый мыс», где должны были жить сотрудники 1 и 2 блоков Чернобыльской атомной станции, вынужденные работать вахтовым методом. Работа шла не только быстро, но ее старались выполнять качественно и, я бы сказал, со вкусом. Вот в этом месте я бы хотел сказать, что особенно в первый период времени, несмотря на трагизм ситуации, несмотря на отчаянную нехватку технических средств, отсутствие должного опыта в ликвидации аварий подобного масштаба, легко могла бы возникнуть и растерянность, и неуверенность в каких-то решениях, но все было не так. Как-то независимо от должностей, независимо от задач, которые люди решали, все это представлялось таким хорошо настроенным коллективом, особенно в первые дни. Научная часть коллектива, на плечи которой легла ответственность за правильность принятия решений, принимала эти решения, имея поддержку Москвы, Киева, Ленинграда: поддержку в виде консультаций, поддержку в виде каких-то быстрых опытных проверок, поддержку в виде немедленного прибытия на место любых вызываемых туда специалистов. И когда мы приходили к разумным научным решениям, то руководство Правительственной комиссии имело возможность мгновенно с помощью Оперативной группы или отдельных ее членов получить за совершенно фантастически короткие сроки, буквально за дни, а иногда и часы, все необходимые материалы, которые нам нужны были для проведения соответствующих работ. Во время нашей работы от Украины в составе Оперативной группы, находящейся на месте в Чернобыле, был председатель Госплана Украины Виталий Андреевич. Это был удивительно спокойный человек, энергичный, который все улавливал буквально с полуслова, он всегда прислушивался к нашим разговорам – что мы обсуждаем, что нам нужно было бы – и мгновенно реагировал: потребовался нам жидкий азот для охлаждения блока, и, когда мы пришли к выводу, что все-таки стоит его иметь, он, усмехаясь, сказал, что уже необходимое количество составов заказано – то же самое по всем другим материалам. И трудно переоценить работу этой группы снабжения, которая по поручению Виталия Андреевича просто чудеса проявляла по обеспечению всех работ, которые в Чернобыле велись, всем необходимым материалом – хотя количество необходимого было, конечно, фантастически большим. И речь идет не только о материалах технологических: ведь и просто нужно было огромную армию людей, введенную в зону, кормить, поить, одевать, переодевать, организовывать прачечные, мытье, контроль. Это была колоссальная работа, которая была организована даже сейчас трудно себе представить как. Конечно, мне все это напоминало военный период времени таким, как я его помню по своим детским воспоминаниям, как я его вспоминаю по военным мемуарам. Вот эта тыловая работа, работа организованная, конечно, имеет значение ничуть не меньшее, а может быть даже и большее, чем работа тех людей, которые находились на переднем крае, проводили дезактивацию, проводили сами измерения, диагностировали. Работа по обеспечению всеми необходимыми материалами, бытовыми условиями играла там важнейшую роль.

Ну, если говорить о впечатлениях и о замечаниях, то не могу я молчать о том, что меня в первые же дни пребывания там, в Чернобыле, поразили два обстоятельства. Я привык относиться к работающим в Комитете госбезопасности как к людям, которые сохраняют государственную тайну, организуют контроль тех, кто допущен к особо секретным или особо важным работам, организуют службы, позволяющие сохранять техническую документацию, переписку. С этой точки зрения, главным образом, я и знал Комитет госбезопасности, – но и по рассказам, по литературе знал о той части этого комитета, которая занимается разведывательной или контрразведывательной работой. В Чернобыле мне пришлось столкнуться с высокоорганизованными, очень четкими молодыми людьми, которые наилучшим образом выполняли те функции, которые там на них легли. А на них легли функции, в общем-то, непростые.

Организация четкой и надежной связи. Это было сделано буквально в течение суток по всем каналам, причем тихо, спокойно, очень уверенно, и видел я кругом молодых людей, которых возглавлял Федор Алексеевич Щербак. Все это было сделано удивительно четко и быстро. Кроме того, на их плечи легла забота об эвакуации: чтобы она проходила без паники, чтобы не было каких-то там панических настроений, эксцессов, которые мешали бы нормальной работе, – и они вели такую работу. Но как они ее вели, как они ее делали, я до сих пор не могу себе представить, потому что знаю только результат этой работы. Действительно, никаких проявлений, мешающих организации этой необычной, трудной работы, не было. Я был восхищен и технической вооруженностью, и культурой, и грамотностью этой группы людей.

Прямой противоположностью деятельности этой группы была деятельность гражданской обороны в той структуре и в том составе, который действовал в первые дни. Это меня просто поразило. Казалось бы, мы все часто учимся, переобучаемся, выпускается огромное количество брошюр, тратится огромное время на всех предприятиях, – но взять власть в свои руки по всем тем вопросам, которые, казалось бы, входят в сферу гражданской обороны, скажем, генералу Иванову, который в первые дни этим делом командовал, по-моему, просто не удалось. Они и не знали, что делать, и даже когда получили указания, каких-то каналов воздействия, рычагов управления, умения справиться с ситуацией ими проявлено не было. Но я хочу повторить, что это личные впечатления: насколько делалась, например, незаметным образом, но оказывалась результативной работа чекистов, – настолько не чувствовалось, не видна была позитивная, а видна была негативная, беспомощная часть работы гражданской обороны в первые дни. И не отметить это я бы не мог.

В первые же дни Чернобыльской трагедии очень бросались в глаза дефекты нашей информационной службы.

Оказалось, что несмотря на то, что у нас есть и Энергоатомизат, и медицинские издательства, есть общество «Знание», – полностью отсутствует готовая литература, которая бы могла быстро быть распространена среди населения и объясняла бы, какие дозовые нагрузки для человека являются относительно спокойными, какие дозовые нагрузки являются чрезвычайно опасными, как вести себя в условиях, когда человек находится в зоне повышенной радиационной опасности. Нет системы, которая бы могла давать грамотные советы: что мерить, как мерить, как вести себя с овощами, фруктами, скажем, поверхность которых могла быть заражена бета-, или гамма-, или альфа-излучениями. Было много книг для специалистов, толстых, грамотных, правильных, которые находились во всех библиотеках, – но именно брошюр, листовок таких, которыми японцы, например, сопровождают свою технику – часы ли, диктофоны ли, видеомагнитофоны ли – что нужно сделать в той или иной ситуации, какую кнопку нажать, сколько времени подождать, как поступить, – вот такой литературы в стране практически не оказалось.

Я уже упоминал о том, что предлагал с самого начала создать пресс-группу при Правительственной комиссии, которая бы правильно информировала население о происходящих событиях, давала бы правильные советы. Но это почему-то не было принято. После приезда в зону бедствия Рыжкова и Лигачева в Чернобыль были допущены журналисты. Их там появилась большая армия. И, наверное, хорошо, что это было разрешено, но плохо, что не было организовано должным образом. Почему? Приезжают журналисты разные, большей частью очень хорошие журналисты – например, бригада «Правды», известный руководитель научного отдела «Правды» Губарев, Одинец. Много хороших украинских журналистов и кинематографистов, кинодокументалистов там появилось, но я видел своими глазами, как они подбегали к наиболее известным людям, которые там находились, хватали их за пуговицу и брали какое-то частное интервью по какому-то конкретному вопросу. Иногда им удавалось спросить председателя Правительственной комиссии или группу членов Правительственной комиссии по какому-то частному, отдельному вопросу. Большую часть времени они проводили, конечно, на местах, разговаривали с людьми, которые эвакуировались, или с людьми, которые работали на 4-ом блоке или занимались дезактивацией. И эта информация передавалась в эфир. То, что было ими собрано, и то, что было ими напечатано, конечно, в историческом, архивном смысле имеет колоссальное значение как живой документальный материал. И он является необходимым и обязательным, но при этом из-за того, что информация каждый раз подавалась в некоем частном виде, цельной картины ежедневно, или хотя бы еженедельно, по состоянию событий страна не получала. Например, шла информация о том, что идут такие-то работы на блоке, и героически трудятся шахтеры, но при этом отсутствовала информация о том, каков уровень радиации там, где они работают, что происходит рядом в Брестской области, как и кем это контролируется. И поэтому, наряду с очень многими точными описаниями и замечаниями, к примеру, было много и неточностей. Подробно описывались отдельные броские эпизоды, не имевшие особого значения для продвижения работ, но в то же время скромная работа дозиметристов, работа ребят, скажем, из Курчатовского института во главе с Шикаловым, Боровым или Васильевым, работа РИАНовской группы во главе с Петровым, работа Кабанова, который много раз был там и испытывал свои составы, позволяющие проводить пылеподавление, – не описывались должным образом, так же как логика всех работ, анализ проектов. А главным образом последовательности, динамики самих событий не было описано. Но в таких ситуациях народа много, кто-то где-то что услышал, – и рождались преувеличенные слухи, что естественно: и о количестве пораженных лучевой болезнью людей, и об уровне загрязненности, скажем, города Киева, и о масштабах пораженной территории. Любая остановка при последующем строительстве саркофага очень часто трактовалась как какая-то катастрофа, как обрушение какой-то конструкции, как появление новых выбросов, как заработавший вновь внезапно реактор, и так далее. Систематической информации не было, и это, конечно, рождало всякие неверные и панические иногда представления.

Вот несколько месяцев дебатировалось, и даже в научных кругах, состояние выбросов 4-го блока. Дело заключается в том, что у специалистов, и работающих непосредственно на станции, и у специалистов Гидромета, была точно измерена динамика выбросов. Первый, самый мощный выброс, который миллионы кюри активности в виде благородных газов и иода выбросил на большую высоту, почувствовали практически все страны мира. Затем несколько дней активных выбросов радиоактивных частиц – топливных в основном – за счет горения графита, затем прекращение выбросов этих топливных частиц где-то со 2 мая, потом разогрев топлива за счет подушки, которая там была, и выделение уже сепарированных частиц, таких как цезий, стронций, и распространение их примерно до 20–22 мая в известных районах с известными участками загрязнения. И постоянное снижение, начиная уже с 3, 4 и по 5 мая суммарного уровня активности, выбрасываемой из 4-го блока. Но поскольку огромное количество техники, распространявшее ранее выброшенную активность на своих колесах по разным площадям, и пылеперенос в сухое лето увеличивали число пораженных зон, то все это связывалось с тем, что реактор живет и продолжает выбрасывать радиоактивность из себя в возрастающих количествах. Конечно, это создавало нервные настроения для тех, кто там работал, и для тех, кто проводил дезактивацию, потому что им казалось бессмысленным проводить дезактивационные работы до тех пор, пока из 4-го блока что-то выделяется. При этом возникали и избыточные проекты типа «поставить тюбетейку на 4-й блок» – проект, с которым я боролся начиная с мая месяца, на мой взгляд, совершенно бессмысленный. Тем не менее, разными организациями такие работы велись, создавались различные проекты такой внешней оболочки, которая если бы была поставлена, только затруднила бы последующие работы по сооружению укрытия и никакого эффекта, конечно, с точки зрения выноса радиоактивности аэрозольной не дала бы. Но вот настолько сильны были эти разговоры – что все-таки реактор чадит, выделяет радиоактивность в заметных количествах, – что были получены команды на изготовление разного рода таких покрытий. Они создавались, испытывались, но дело кончилось тем, что одна из последующих конструкций, поднятая вертолетом, тут же рухнула на землю во время испытаний, была полностью смята, – и от этих проектов отказались. Но под влиянием слухов, неточной информации и рождались эти проекты, и их пытались реализовать. И если бы они, не дай бог, были реализованы, то они бы только затруднили работу.

Мне вспоминается, во время войны было все-таки два сорта информации. Прежде всего та, которая появлялась ежедневно в наших газетах: сообщения ТАСС – где мы отвоевали занятые немцами пункты, где мы отступили, где мы взяли большое количество пленных, где мы потерпели какое-то частное поражение; это была точная официальная информация, которая давала представление о радостных или горьких событиях на фронте. А наряду с этим было много журналистских очерков о конкретных боях, о конкретных людях, о героях и тружениках тыла и так далее. Так вот, наша пресса очень много давала информации второго типа: о людях, об их впечатлениях, о том, что там происходит. При этом очень мало давалось информации типа ТАССовской, регулярной: что и как на сегодняшний день произошло, что изменилось. Вот в этом был, по-моему, дефект информационной системы – во-первых. Во-вторых, было мало выступлений ученых, специалистов. Я вспоминаю одно-единственное выступление профессора В.И. Иванова из МИФИ (большая статья которого была помещена), где он просто пытался разъяснить: что же такое эти самые бэры и миллирентгены, на каком уровне они представляют реальную угрозу для здоровья человека, на каком уровне они не представляют реальной угрозы, как нужно вести себя в условиях повышенного радиационного фона. Вот это была, пожалуй, единственная – если я чего-то не забыл – статья, которая произвела полезное, такое трезвое действие на окружающий мир. Но число таких статей должно было быть, конечно, увеличено. Представляется мне, что излишне скромно и осторожно писалось и о том, что же произошло на самой станции, почему произошла авария, в чем здесь и чья вина – реактор ли плох, или какие-то действия персонала были из ряда вон выходящими. Конечно, об этом писалось много, но на самом деле полной картины того, что, почему, как происходило, мне кажется, ни один человек еще по-настоящему и не знает. В общем, эта чрезвычайная, трагическая, тяжелая, масштабная ситуация требует не просто мобилизации больших информационных ресурсов, но и очень творческого, очень грамотного использования этих ресурсов для того, чтобы в нужной последовательности, в нужном объеме население получило сведения о происходящем, чтобы относилось к информации с полным доверием. И, главное, с возможностью эту информацию использовать для каких-то либо практических действий, для того чтобы проявить там, где нужно, беспокойство, – а там, где нужно, наоборот, успокоиться. Чтобы это было довольно регулярно, а не неожиданно. В общем, это все чрезвычайно важные вопросы. Иногда даже мне кажется, что событие такого масштаба могло бы иметь и специальную газетную рубрику. Опять же состоящую из двух частей: часть этой рубрики должна быть чисто официальной – от Правительственной комиссии, давать точную информацию к тому моменту, когда эта рубрика выходит, – ну а вторая часть – эмоциональная, описательная, с личными точками зрения. Это серьезный вопрос: как, в каком масштабе освещать подобные крупные, очень неприятные и тяжелые события, затрагивающие и беспокоящие практически все население страны, да и не только нашей страны.

2

Ну, поскольку уж я коснулся и информации, и немножко коснулся реактора, то, может быть, наступил тот самый момент, когда можно высказать некоторые личные впечатления о том, каким «боком» я затесался в эту историю, как я с ней был связан, как я понимал историю и качество развития атомной энергетики, и как я это понимаю сейчас. Редко кто из нас по-настоящему откровенно и точно на этот счет высказывался.

Я окончил инженерный физико-химический факультет Московского химико-технологического института им. Д.И. Менделеева. Это факультет, который готовил специалистов, главным образом исследователей, которые должны были работать в области технологии атомной промышленности, т. е. уметь разделять изотопы, уметь работать с радиоактивными веществами, уметь из руды добывать уран, доводить его до нужных кондиций, делать из него ядерное топливо, уметь перерабатывать ядерное топливо, уже побывавшее в реакторе, уже содержащее мощную радиоактивную компоненту с тем, чтобы полезные продукты выделить, а опасные, вредные компоненты также выделить и суметь их как-то компактировать, захоронить. Так, чтобы они не могли человеку нанести вреда, – а какую-то часть радиоактивных источников использовать с пользой для народного хозяйства, для медицины, может быть. Вот это группа специальных вопросов, которым я был обучен.

Затем я дипломировался в Курчатовском институте. Дипломировался в области переработки ядерного горючего. Затем меня академик И.К. Кикоин пытался оставить в аспирантуре, потому что ему понравилась моя дипломная работа, но мы с товарищами договорились какое-то время поработать на одном из заводов атомной промышленности с тем, чтобы иметь некие практические навыки в той области, которая потом будет предметом наших исследований. Я был как бы агитатором, лидером этой группы людей, и мне было неловко принять предложение об аспирантуре. И я уехал в Томск, где пришлось участвовать в пуске одного из радиохимических заводов. Это был очень живой и интересный период времени, вхождение в практику молодого человека. Около двух лет я работал на этом заводе, а потом все-таки меня вытащили, с согласия партийной организации (коммунист я был уже с институтских времен) для обучения в аспирантуре в том же Курчатовском институте. Кандидатские экзамены под воздействием моего друга и товарища В. Д. Климова, который там же работал, я сдал я Томском политехническом институте, и со сданными экзаменами приехал для выполнения кандидатской работы.

Мне предложили заняться некоторыми проблемами газофазного реактора, реактора, который в качестве горючего содержал бы газообразный гексафторид урана. Я исследовал вопросы взаимодействия при высокий температурах гексафторида урана с конструкционными материалами. Получил много данных, написал большой отчет, который мог бы быть основой диссертационной работы – а может быть, это была и готовая диссертационная работа. Но в это время мой товарищ аспирант В.К. Попов сообщил мне о том, что в Канаде профессором Бартлеттом сделана великолепная, поражающая воображение работа по получению истинного соединения ксенона, одного из благородных газов. Это сообщение захватило мое воображение, и всю свою последующую профессиональную работу я посвятил синтезу с помощью различных физических методов таких необычных соединений, которые являлись бы мощными окислителями, обладали целым рядом необычных свойств, которыми я с удовольствием занимался, и на базе которых можно было построить целый ряд технологических процессов. В этом плане и шла моя профессиональная деятельность, которая создала для меня возможности защищать кандидатскую и затем докторскую диссертации. Затем, по развитии этих работ, их оценка была произведена при выборах моих в АН СССР. Научная часть работ была оценена Государственной премией СССР, прикладная часть оценена Ленинской премией. Вот это была моя профессиональная деятельность, к которой мне удалось привлечь интереснейших людей, со вкусом, с хорошим образованием. Они до сих пор развивают эту интереснейшую область химической физики, из которой, я уверен, произойдут еще очень многие важные для практики, для познавательного процесса события.

Успешная деятельность в этой области, видимо, обратила на себя вникание директора Института, и он сделал меня своим заместителем. При этом мои научные функции ограничились моими собственными научными работами. В распределении обязанностей, которые существовали и существуют до сих пор, за мной были записаны задачи химической физики, радиохимии и использование ядерных и плазменных источников для технологических целей. Когда А.П. Александрова избрали Президентом АН СССР, он сделал меня первым заместителем директора Института, доверив мне большой круг вопросов по управлению, но никак не изменив пределы моей научной ответственности. Не появилось и новых тем, за которые бы я отвечал. По-прежнему за крупнейший кусок деятельности Института – физику плазмы, управляемый термоядерный синтез – отвечал полностью Е.П. Велихов, за лазерную технику стал отвечать В.Д. Письменный, за вопросы ядерной физики – в ее специальных прикладных применениях – отвечал умный и талантливый человек Л.П. Феоктистов. У А.П. был заместитель по атомной энергетике – сначала Е.П. Рязанцев, до него директором отделения ядерных реакторов работал В.А. Сидоренко, сейчас Н.Н. Пономарев-Степной является первым заместителем директора по атомной энергетике. Я, конечно, вращаясь в этом кругу, выбрал свою задачу. Мне было просто интересно, какая доля атомной энергетики, по каким причинам должна присутствовать в советской энергетике. Мне удалось организовать системные исследования, связанные с тем, какого типа станции должны строиться по целевому назначению, как они должны быть разумно использованы, должны ли они только электроэнергию производить, или должны производить и другие энергоносители; – в частности, водород. Водородная энергетика стала областью моего пристального внимания. Все это были необычные вопросы, дополняющие атомную энергетику. Поскольку А.П. Александров сам был реакторщиком, создателем и участником создания многих реакторов, то ему я был нужен не как реакторщик, а как человек, который со стороны может дать какие-то необычные советы, найти нетривиальные решения. Но все эти решения, советы касались не конструкции реакторов – чем я никогда не занимался, – а касались возможных областей использования всех тех компонентов, которые содержатся в ядерном реакторе.