Текст книги "Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем"

26 апреля 1986 г. застало Институт атомной энергии в довольно странной позиции, когда с одобрения директора Института, с его полной поддержкой первый заместитель занимался общесистемными исследованиями по структуре атомной энергетики, которые мало интересовали Министерство. Эта деятельность шла исключительно на поддержке А.П. Александрова, и Институт приобретал к ней вкус. Из нее можно было выбирать правильность тех или иных технических решений. Одновременно мне удалось создать лабораторию мер безопасности, которая сопоставительно с другими видами энергетики оценивала различные опасности атомной энергетики. Впервые появились специалисты, которые смотрели на атомную энергетику как на систему, все элементы которой должны быть равно экономичными, равно надежными, и, в зависимости от размера того или иною элемента системы, его качества в целом, система атомной энергетики могла быть более или менее оптимальной. Мне всегда казалось, что это правильный подход. Понять, какая доля энергии должна в форме ядерной энергии даваться стране, затем посмотреть, какого качества энергию нужно замещать ядерными источниками, посмотреть, в каких регионах это сделать наиболее целесообразно, и после этого сформулировать требования к аппаратам, которые могли бы наиболее оптимальным образом соответствовать тем задачам, которые вытекали из топливно-энергетического баланса страны, и выбрать соответствующие аппараты, уже над ними работать инженерным образом так, чтобы они отвечали всем международным критериям безопасности.

Сейчас снова возобладал чисто инженерный подход, где просто сравниваются аппарат с аппаратом; каждый специалист, который придумал какое-нибудь усовершенствование либо что-то принципиально новое, доказывает его преимущество – единой системы оценки критериев нет. Последние месяцы я оказался без работы, связанной с общесистемными исследованиями, характер которой я сформулировал выше, – и что там происходит сейчас, мне трудно сказать.

Н.И. Рыжков в своем выступлении на заседании 14 июля сказал, что ему кажется, что авария на ЧАЭС была не случайной, что атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжелому событию. Тогда меня эти слова поразили своей точностью, хотя сам я не был в состоянии так эту оценку сформулировать. Я вспомнил случай, например, на Кольской атомной станции, когда в главный трубопровод по сварному шву, вместо того чтобы правильно осуществить сварку, сварщики заложили просто электрод, слегка его приварив сверху. Могла быть страшная авария, разрыв большого трубопровода, авария ВВЭРовского аппарата с полной потерей теплоносителя, с расплавлением активной зоны и т. д. Хорошо, что персонал, как мне говорил бывший тогда директором Кольской АЭС А.П. Волков, был вышколен, был внимательным и точным, потому что свищ, который обнаружил оператор, и в микроскоп не увидишь. Помещение шумное, звуковых сигналов тоже можно было не услышать – тем не менее оператор был настолько внимателен, что заметил аномалию на основном сварном шве; начались разбирательства, выяснили, что это просто халтурно заварен трубопровод. Стали смотреть документацию, там были все нужные подписи: и сварщика, что он качественно сварил шов, и гамма-дефектоскописта, который проверил этот шов – шов, которого не существовало в природе. Все это было сделано во имя производительности труда. Такая халтура просто поразила наше воображение. Потом проверяли на многих станциях эти же участки, и не везде было все благополучно. Частые свищи ответственных коммуникаций, плохо работающие задвижки, выходящие из строя каналы реакторов РБМК – все это каждый год происходило. Десятилетние разговоры о тренажерах, которые все успешнее и в большем количестве и лучшего качества ставились на Западе и которых мы не имели в Советском Союзе, пятилетние, по крайней мере, разговоры о создании системы диагностики состояния оборудования, – и ничего этого не делалось. Вспоминалось, что качество инженеров и другого персонала, эксплуатирующего атомную станцию, постепенно понижалось. Все, кто был на стройках АЭС, поражался возможности работать на таких ответственных объектах как на самой халтурной стройке. Все это, как отдельные эпизоды, было у нас в головах, но когда Н.И. Рыжков сказал, что атомная энергетика шла к этому, то перед моими глазами встала вся эта картина.

Вспомнил я Министерство с его странными, в общем-то, заботами. Это не главк, который руководил, это главк, который сводил концы с концами, доставал деньги, передавал информацию со станции на вышестоящий уровень, посылал людей на пуски и приемки. Не было ни одного человека, ни одной группы людей, которые бы вели целенаправленную работу по анализу ситуации в атомной энергетике, по изменению практики строительства АЭС и поставки оборудования, хотя отдельные спорадические движения происходили: например, многолетняя борьба В.А. Сидоренко, поддержанная академиком Александровым, увенчалась решением Правительства о создании Госатомэнергонадзора, представители которого должны быть на каждой станции, на каждом предприятии, изготавливающем оборудование для АЭС, и должны давать разрешение или останавливать работу в зависимости от ее качества. Госатомэнергонадзор должен был тщательно пересмотреть все нормативные документы и улучшить их, проверять соблюдение всех нормативных требований при практической работе. Так что этот вопрос был решен, но как-то по-чудному, как сейчас госприемка: появилось большое количество хороших специалистов, отвлеченных от конкретной инженерной практической и научной деятельности, сели они за столы, начали выбивать себе должности, дома. Начались дополнительные временные осложнения в проведении тех или иных операций. Как видно было уже в начале деятельности этого комитета, как показала Чернобыльская авария, эта организационная надстройка из-за отсутствия продуманности реальных механизмов воздействия на качество атомной энергетики не успела проявить себя, – а может быть, и никогда не проявит с точки зрения повышения качества нашей атомной энергетики. Требования ими формулировались не идеальные, не такие, которые должны были быть, чтобы атомная энергетика была безопасной; в требованиях своих они шли от реальной, сложившейся ситуации, используя некоторый западный опыт. Многие регламенты, требования были путаными, сложными, в отдельных частях противоречивыми. Все, что, казалось бы, в нормальном режиме должно храниться на 1–2-х дискетках персонального компьютера, находящегося рядом с оператором, чтобы он мог в любую минуту уточнить для себя, – все это хранилось в старых потрепанных книжках, за которыми надо было идти, которые надо было изучать, смотреть засаленные страницы. Все это производило довольно убогое впечатление. Мне казалось, что впечатление этой убогости испытывают очень немногие люди.

Как-то мне попал в руки один американский журнал за 1985 г., в котором была статья, критикующая французов за активную попытку сотрудничества с Советским Союзом в области ядерной технологии. Предполагалось, что мы увеличим поставку Франции природного газа, в ответ на это французы поставят нам ядерную технологию, имея в виду роботы, которые бы способствовали проведению ремонтных работ, некоторое количество диагностических систем и целый ряд приспособлений, делающих технологию в реакторостроении и эксплуатации атомных станций более современной. Американский автор статьи критиковал французов, указывая, что этого не следует делать и по политическим, и по экономическим мотивам. В этой статье было четко и ясно написано, во-первых, что физика реакторов, физические основы атомной энергетики Советский Союз создал такие, как во всем мире, ни в чем не уступает Западу, но технологический разрыв осуществления этих технических принципов огромен, – и незачем французам помогать русским преодолевать этот технологический разрыв. Перед этой статьей была нарисована злая карикатура: на фоне полуразвалившейся градирни около атомной станции французский усатый моложавый специалист пытается с помощью указки объяснить, как надо строить градирни, русскому медведю, который положил палец в рот и с трудом понимает, что качество градирни имеет такое же неотъемлемое значение для качества атомной электростанции, как и сам атомный реактор. С этой карикатурой я бегал по разным кабинетам, показывал ее А.Г. Мешкову, Е.П. Славскому, А.П. Александрову, убеждая, что вопрос очень серьезный – разрыв между физическими представлениями о том, каким должен быть реактор, и качеством изготовления, например, топлива, и всей суммой технологических операций (многие из которых казались мелкими), которые практикуются на наших станциях. Ни в одном месте я не встретил понимания, даже наоборот. А.П. позвонил Кокошину, замдиректора Института США и Канады, и просил его написать антистатью, разоблачить американского автора в том смысле, что ничего подобного, что советская атомная энергетика находится на мировом уровне. И это несмотря на то, что в статье утверждалось, что советская атомная энергетика с точки зрения вводимых мощностей действительно находится на мировом уровне, что реакторные концепции, принятые в Советском Союзе, являются физически правильными и обоснованными, что советские специалисты-реакторостроители являются хорошими, – но технологическое обеспечение у этого сложного цикла является очень отсталым, поэтому слишком много людей работает на станции, много плохих приборов, много неточностей в работе обслуживающих систем и т. д. У Кокошина хватило мудрости или не хватило времени для того, чтобы эта статья не появилась – а если появилась бы, то как раз в чернобыльские дни.

Однажды я слышал от Н.Н. Пономарева-Степного… Сегодня он первый заместитель директора по атомной энергетике, он занимался реактором высокотемпературным, гелийохлаждаемым, – и всегда мы рассматривали этот реактор как реактор, обладающий лучшими технологическими возможностями для народного хозяйства, имеющий более высокую температуру – значит, его можно использовать и в металлургии, и в химии, и в нефтепереработке, – рассматривали не как конкурента атомной электроэнергетике, а как дополнение к ней. Однажды в разговоре Н.Н. сказал, что реакторы ВВЭР и РБМК очень опасны, и ВТГР в этом смысле не дополнение, а альтернатива сегодняшней энергетике. От реакторщика я впервые услышал – правда, произнесенные в спокойной манере – слова о том, что современная атомная энергетика на ВВЭРах и РБМК в равной степени является опасной и требует принятия дополнительных серьезных мер.

По свойству своего характера я начал более внимательно изучать этот вопрос и кое-где занимать более активные позиции, говорить, что нужно следующее поколение атомных реакторов, более безопасных: реактор ВТГР или жидкосолевой реактор. Это вызывало в Министерстве исключительную бурю негодования, особенно у министра Славского, который чуть не ногами топал на меня, когда говорил, что это совсем разные вещи, что я неграмотный человек, лезу не в свое дело, и что совсем нельзя сравнивать один тип реактора с другим. Такая была сложная обстановка. Потихоньку работали над альтернативными реакторами, потихоньку добивались усовершенствования действующих и, что самое печальное, никак не могли наладить серьезного, объективного, научного анализа истинного положения дел, выстроить всю цепочку событий, проанализировать все возможные неприятности, найти средство избавиться от них. Пытался я создать, как уже говорил, лабораторию мер безопасности – потом она вошла в состав отдела безопасности атомной энергетики, где все было подчинено выработке нормативов, документов, процедур, улучшающих дело на сегодняшних атомных станциях, а до серьезной теории, серьезного анализа дело не доходило. Чем больше строилось атомных станций, тем все реальнее становилась опасность того, что где-то когда-то может произойти неприятность. Борьба с этими опасностями велась как борьба с каждым конкретным случаем. На какой-то станции выйдет из строя парогенератор – начинают приниматься решения по изменению конструкции парогенератора; конечно, рано или поздно добиваются улучшения ситуации. Потом еще что-то случится – на РБМК канал какой-нибудь разорвется, – начинается исследование: почему канал разорвался, в цирконии ли дело, в режиме ли эксплуатации станции, в каких-то других обстоятельствах. Улучшается качество производимого циркония, качество изготовления труб из него, улучшается режим эксплуатации, и успокаиваются до следующего случая. Мне казалось, что это не научный подход к проблемам безопасности атомной энергетики, но, опять же, в силу того, что мои профессиональные занятия находились в другой области, здесь я был как бы наблюдателем, интегрирующим всякого рода информацию, которую невозможно было обсудить в Министерстве абсолютно, потому что там привыкли к совершенно конкретным инженерным разговорам: изменить ту или иную технологическую систему, заменить сталь на сталь и др. Все попытки научного, последовательного подхода к этой проблеме никак не воспринимались.

Накануне чернобыльских событий так дело и развивалось, причем увеличивалось количество предприятий, которым поручалось изготовление различных элементов оборудования атомных станций. Стали строить Атоммаш, на нем появилось много молодежи. Как писала наша пресса, завод построен был очень неудачно. Качество специалистов, которым предстояло осваивать свои профессии, оставляло желать много лучшего. Все это было видно. Об этом комсомольцы, которые организовали при ЦК комсомола штаб, помогающий развитию атомной энергетики, много документов писали, это было видно на станциях. Особенно я был огорчен после посещения нескольких западных станций, особенно когда посмотрел станцию Ловииса в Финляндии. Это станция, построенная по нашей идеологии, – наша, собственно, станция; строили ее финские строители, только выбросили нашу систему автоматизированного управления и поставили канадскую, целый ряд технологических средств наших были исключены из эксплуатации и поставлены либо шведские, либо свои собственные. Порядки, заведенные на этой станции, резко отличались от наших, начиная от внешнего порядка. Обучение на станции шло на нормальном тренажере, весь персонал проходил периодическое обучение, разыгрывал возможные ситуации, которые могут быть на реакторе. Поразило меня время, за которое на этой станции осуществлялась перегрузка. Персонал станции имел 45 человек штата, которые занимались операцией подготовки перегрузки. Они планировали, кто должен участвовать в перегрузке из людей, не работающих на станции, подбирали персонал, договаривались о времени, об инструменте, о последовательности проводимых операций. Велась примерно в течение полугода очень тщательная разработка процедуры перегрузки. Сама перегрузка занимала 18–19 дней, в то время как у нас она занимает месяц-полтора-два. Зато на всех оперативных постах количество персонала существенно меньше, чем у нас. Внешняя чистота станции, оснащенность станционных лабораторий – все это разительно отличалось от того, что имеем мы у себя в Советском Союзе.

Нельзя не сказать о том, как управлялась наша атомная энергетика. Минэнерго с его главками, Минсредмаш с его главками, главный конструктор, научный руководитель, на всех уровнях специалисты – от начальника лаборатории до директора Института – могли запрашивать информацию, вмешиваться в работу станции, писать докладные, что-то предлагать, излагать, многочисленные межведомственные советы – все это очень нестройно, неорганизованно, не представляло из себя единого рабочего процесса, а каждый раз это было откликом на техническое предложение, или аварию, или предаварийную ситуацию. Все это создавало впечатление какой-то неряшливости, массового движения, а не организованной работы в области атомной энергетики.

Собственные мои функции сводились к тому, чтобы в энергетической комиссии определять темпы ввода атомных электростанций, ход событий, структуру атомной энергетики – это были перспективные вопросы, а текущей деятельности я касался косвенно, в силу того, что это не было моей профессией. Но чем больше я узнавал, что происходит, тем тревожней становилось. Поэтому, когда Н.И. Рыжков сказал о том, что атомная энергетика с неизбежностью шла к тяжелой аварии, сразу все накопленные за годы факты как-то выстроились у меня в одну линию, и его слова осветили, что так на самом деле и было: и специалисты, каждый в разное время и с разных трибун, об отдельных фрагментах, свидетельствующих о том, что мы находимся на дороге, ведущей к трудной аварии, говорили. Говорил А.П. Александров, неоднократно приводя разительные примеры небрежности при монтаже атомных станций, говорил В.А. Сидоренко, говоря о беспорядках в эксплуатации и документации, говорили молодые специалисты, говорили люди, которые занимались материаловедением. С одной стороны, это можно было объяснить молодостью техники, и в какой-то степени это так, – но, с другой стороны, это носило отражение неправильного стиля работы в целом. Я понял, что это не специфика атомной энергетики, что это следствие организации работ вообще по созданию новой техники, в которой нуждается народное хозяйство. Способ организации работ на строительных площадках, несостыкованность разного типа производств – например, производств разного типа тепловыделяющих элементов, машиностроительного оборудования, готовности строителей принять это оборудование вовремя, – замусоренность строительных площадок, постоянная динамика в количестве строительного персонала на атомных станциях – то очень много, то очень мало, то разворачивается работа на станциях, то вдруг останавливается, потому что нет оборудования. Все это вместе взятое носило очень неприятный характер и в то же время вряд ли было специфичным только для атомной энергетики. Слова Н.И. Рыжкова надо было понимать существенно шире, и я для себя, после того, как побывал на Чернобыльской станции после аварии, когда познакомился со всем, что там происходит, сделал однозначный вывод, что Чернобыльская авария – это апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет.

Конечно, то, что произошло в Чернобыле, имеет не абстрактных, а конкретных виновников. Мы сегодня уже знаем, что система управления и защиты этого реактора была дефектна, и ряду научных работников это было известно, и они вносили предложения, как этот дефект убрать. Конструктор, не желая быстрой дополнительной работы, не спешил с изменением системы управления и защиты. На самой Чернобыльской станции в течение ряда лет проводились эксперименты, программа которых составлялась чрезвычайно небрежно и неаккуратно, перед проведением экспериментов не было никаких розыгрышей возможных ситуаций – а что будет, если защита откажет, а что будет, если процесс пойдет не так, как программа предполагает, как персонал должен поступить в том или другом случае, а можно ли реактор оставлять на мощности при прекращении подачи пара на турбину, а если это произойдет, то что может случиться, – все это, казалось бы с точки зрения здравого смысла должно было быть разыграно перед экспериментом и этим, и любым другим. Ничего этого не происходило. Пренебрежение к точке зрения конструктора и научного руководителя было полным, с боем нужно было добиваться правильности выполнения всех технологических режимов. А.П. Волков, директор сначала Кольской, а потом Запорожской АЭС мне рассказал такой эпизод, когда группа его товарищей побывала на Кольской станции и убедилась, что там полный непорядок в организации технологического процесса. Например, дежурный на смену приходил и заранее заполнял все показатели в журналы, заранее выводил все параметры, еще до завершения смены, а потом до конца смены ничего практически не делал; иногда только СИУР – старший инженер управления реактором – поднимался со своего места, чтобы провести некоторые операции. Никакого внимания к состоянию приборов, никакого внимания к состоянию оборудований до планово-предупредительных ремонтов. Директор станции Плеханов прямо говорил: «А что вы беспокоитесь? Да атомный реактор – это самовар, это гораздо проще, чем тепловая станция. У нас опытный персонал, и никогда ничего не случится». А.П. Волков позвонил об этом в Минэнерго Веретенникову, Шашарину, добрался до министра Непорожнего, т. Марьину в ЦК об этом сообщил. Но ему на это сказали примерно так: «не суй нос не в свое дело». Только Непорожний решил съездить посмотреть; съездил и сказал, что все в порядке, и у Волкова неверная информация. А это было незадолго до Чернобыльской аварии.

Я думаю, что если посмотреть работу других отраслей, откроется картина не менее печальная. Мне приходилось бывать на различных химических предприятиях. Особенно меня привел в ужас завод по переработке фосфора в Чимкентской области, как с точки зрения ведения технологии, так и с точки зрения насыщенности диагностической аппаратурой: дичайшие условия труда, отсутствие многих руководителей, которые должны быть в штатном расписании. Очень трудный и опасный завод был, по существу, предоставлен какому-то вольному течению обстоятельств. Делалось страшно, когда приходилось знакомиться с такими ситуациями. Поэтому я расширительно понимал слова нашего Председателя Совета Министров: что дело не в специфике развития атомной энергетики, которая дошла до такого состояния, а это специфика развития народного хозяйства страны, которая привела к этому. Недолго пришлось ждать подтверждения правильности моего понимания этих слов, потому что спустя несколько месяцев действительно произошло столкновение корабля «Нахимов» – такая тяжелая авария с такой же безалаберностью и безответственностью, – потом взрыв на угольной шахте на Украине, столкновение поездов на Украине: все это в течение короткого времени, и все это отражало некую общую серьезную технологическую непродуманность и недисциплинированность во всех самых ответственных сферах нашей деятельности. Получается так, как в рассказе Л.Н. Толстого «Нет в мире виноватого». Когда посмотришь цепочку событий – почему один поступил так, а другой так-то и т. д., – то назвать единственного виновника, инициатора событий, которые привели к преступлению, нельзя, потому что это именно замыкающаяся сеть: операторы делали ошибки, потому что им нужно было обязательно завершить эксперимент, это они считали делом чести. План проведения эксперимента был составлен очень некачественно, недетально, и не санкционирован теми специалистами, которыми он должен быть санкционирован. У меня в сейфе хранится запись телефонных разговоров операторов накануне происшедшей аварии. Мороз по коже дерет, когда читаешь такие записи. Один оператор звонит другому и спрашивает: «Тут в программе написано, что нужно делать, а потом зачеркнуто многое, – как же мне быть?». Второй собеседник немножко подумал и говорит: «А ты действуй по зачеркнутому». Уровень подготовки серьезных документов на таком объекте, как атомная станция: кто-то что-то зачеркивал, оператор мог толковать, правильно или неправильно зачеркнуто, мог совершать произвольные действия. Всю тяжесть вины возложить на оператора нельзя, потому что кто-то и план составлял, и что-то черкал в нем, кто-то подписывал, а кто-то его не согласовывал. Сам факт, что станция могла производить самостоятельно какие-то действия, не санкционированные профессионалами, – это уже дефект отношений профессионалов с этой станцией. Тот факт, что на станции присутствовали представители Госатомэнергонадзора, но были не в курсе проводимого эксперимента, не в курсе программы – это не только факт биографии станции, но и факт биографии работников Госатомэнергонадзора, и факт существования самой этой системы.