Текст книги "История России с древнейших времен. Книга X. 1725–1740"

Приложения

1) Выписки о переводчике Суворове в Сербии. В 1724 году, февраля 5 дня, именным указом бл. пам. его императорского величества Петра 1 определено послать из св. Синода в Сербию для обучения тамошнего народа детей латинского и словенского диалектов двух учителей, а жалованья давать им по 300 рублей на год человеку. И в 1725 году, в августе месяце, отправлен в Сербию, в Белград, синодальный переводчик Максим Суворов. А в 1732 году, сентября в 16 день, по указу из Сената в Коллегии иностранных дел определено, что он, Суворов, чрез доношения свои требовал с прибавкою, объявляя себе немалые нужды, также и о позволении, чтоб ехать оттуда в Россию, и о подъемных деньгах; также новоопределенный в Сербии митрополит от тамошнего в Сербии ему учения отказал и его, Суворова, содержать не хочет, и живет он тамо праздно, возвратиться ему в Россию по-прежнему, и для того его выезду перевесть к нему из Коллегии иностранных дел до ста рублев, которые б он, Суворов, для ускорения времени на дорожный проезд в Вене занял. Против чего Суворов посланнику Ланчинскому представил, что указу его императорского величества повиноваться готов и рад тамошнее бедственное житье переменить, но что ему в Вене взаймы денег дать никто не поверит и путь свой он в Россию ста рублями отнюдь с женою и младенцем управить не может. А хотя получил он, Суворов, жалованье на 1731 и на 1732 годы, то все те деньги одному сегединскому жителю за долги, которые еще в Сербии нажил, заплатил. И хотя ему, Суворову, новосербский митрополит пред некоторым временем объявил, что он учительства его, Суворова, в Сербии не требует, но как потом оный митрополит по часту в болезни припадать стал и оказалася оная болезнь быть водяною и небезопасною, то петровородынский епископ Висарион к нему, Суворову, от 19 и от 24 июня того 1733 году писал, объявляя желание свое и прочих сербских архиереев иметь его, Суворова, по-прежнему в Сербии учителем, хотя бы помянутый митрополит и не хотел, которые письма он, Суворов, ему, Ланчинскому, казал. И потом он же, епископ Висарион, к нему, Суворову, от 12 июля того ж 1733 году паки писал, требуя, чтоб он, Суворов, приехал в город Петровородын как скоро может, где сам он выразумеет его, епископа, и народное требование быть ему тамо по-прежнему учителем. В той же силе писал к нему, Суворову, от 6 июля и епископ Хратской Исаия. При таковых обстоятельствах он, посланник Ланчинской, видя поправление зазора, которой оный Суворов претерпел, что хотя новый митрополит сербской отказал было оному от учения, то ныне иные архиереи его, Суворова, иметь для того учения желают; к тому ж, заподлинно ведая, что римско-цесарскому двору обучение сербского народа весьма не неприятно, то, хотя тот Суворов уже ему. Ланчинскому, 150 гульденов был должен, увидя епископа Висариона собственноручные письма, не мог он, Ланчинской, уклониться дать ему еще 100 гульденов как на проезд в Петровородын, а больше еще на оплату его в Вене квартеры и чтоб необходимо себя содержать, тако ж жену и младенца в Вене до повороту своего мог на пропитание снабдить. А потом в реляции посланник Ланчинской из Вены от 15 сентября того ж 1733 году доносил, что сверх писем к переводчику Суворову, от петровородынского епископа Висариона присланных, еще весьма сильный новый опыт оказался сегединского города жителей: прислали к нему, Ланчинскому, зело докучное просительное письмо за подписью и печатми 9 знатнейших персон, которым просят о присылке к ним помянутого переводчика Суворова для обучения детей их. А потом он же, посланник Ланчинской, из Вены от 1 февраля 1735 года доносил, что вскрылося от новоопределенного митрополита сербского отрешение Суворова от школьного учения, что, имея оной митрополит при венском дворе агента Иосифа Ямбрековича, ему верил, который, ведая за собою тяжкие преступления и дабы оные не вскрылися, старался всякие персоны от митрополита отдалять, которые бы либо его коварствы проникнуть могли, в том же числе предпринял и на Суворова лживым внушением клеветать, якобы цесарскому двору было противно, что чужестранную персону в учители употребляли. Чего не только никогда не бывало, но и весьма тому насупротив при избрании нынешнего митрополита камисар цесарской генерал Локателли всему собранию указом декларовал, что, чем более народ сербский во обучении прилежать будет, тем милостивее цесарское величество сие примет; но он, Ямбрекович, толковал сие, будто сказано за лице, и свои ковы распространял; когда же Суворов из Сербии в Вену приехал, то и из Вены наипаче его выбить старался, и митрополиту весьма лживо доносил, будто он весь народ тамо, в Вене, оглашает. Но наконец исподволь все вскрылося, и он арестован, и дело его следуется. Чего ради сербской митрополит Викентий Иоаннович писал именем всего клира и общества к российскому Синоду как со объявлением о вышеупомянутых Ямбрековича тяжких преступлениях, так и с прошением, дабы указом ее императорского величества Суворов у них был по-прежнему оставлен.

В Синод переводчик Суворов доносил из Сегедина от 1 марта и от 17 мая 1736 года, что он, Суворов, по писму епископа сегединского Висариона и с позволения по оному посланника Ланчинского поехал чрез Горватскую землю, где виделся с епископом Симеоном, прежде бывшим его, Суворова, учеником, и оттуда в Сегедин приехал в ноябре месяце, но епископа Висариона не застал, понеже прежде приезду его, Суворова, с асистенциею немецкой команды белградской митрополит взял его нагло без всякого суда за арест и в Корловицком своем дворе запер в тесной комнате, имение же его все освоил и пред народом всюду писмом и словом публиковал его безместным беззаконником и хотевшим быть униатом и тайным с Российским царством и посланником корреспондентом. Помянутое гонение, начатое от митрополита, дело не знающих причины сначала всех удивило, что виделось из-под руки, якобы всюду команды различными мерами, якоже и духовенство римское, ему помогали и в разговорах речми мирволили; но 30 января сего году сегединский капитан, он же и цесарский толмач, римлянин (Румун?) греко-российские веры, пред тремя офицерами сказал, что митрополит обещался быть у них и весь клир, и народ сербский, под цесарскою державою сущий, на унию привесть и для того-де епископ Висарион, что он не есть и униатом быть не хочет, под крутым арестом содержится. Но епархиане его, несмотря на публикации митрополитовы, где надлежит, просительные протестации учинили и в Вену депутатов послали, и собравшися несколько в декабре месяце в ночи внезапно из ареста епископа Висариона освободили и в Сегедин привезли, где он испросил себе у сегединского коменданта караул, под которым в своем доме пребывает; а потом в великий четверток он, епископ Висарион, указом цесарским от Надворного военного совета ареста свобожден и караул от него сведен и оставлен до будущей комиссии, яко под протекцию цесарскую ему прибегшу; а митрополит белградской, впав в болезнь, которую докторы врачевать отреклись, привезен 10 мая в Петровородын. Помянутой же митрополит домогался чрез знатную персону о указе, чтоб сегединской комендант его, Суворова, яко выгнанного из России, волочая взял под арест, но комендант сие учинить, яко с чужестранным человеком и союзной потенции подданным, извинился.

(Москов. архив Мин. иностр. дел)

2) В листе к его императорскому величеству архиепископ и митрополит белоградский Моисей из Вены от 20 февраля 1728 года пишет, что они его императорское величество за протектора признавают, а они ныне, т.е. сербословенский народ, кой есть под властию римского цесаря, великие имеют налоги и несносные и прямые неправды и напасти, под коими скрытое творится насилие вере православной, дабы они были униаты, как Кроации и Транзильвании учинено, о чем многие командующие римляне явно им говорят, и они сами видят, что для того утесняют их, и данные им привилегии уничтоживают, и поущаемы суть от своих духовных, которые весма нашу церковь ненавидят паче жидовской. Просит именем всех, дабы его императорское величество благоволил в вере их православной предложением цесарскому величеству римскому вспомоществование учинить, якоже от самого и предецесоров его дарованные им привилегии гласят, однако таковым благоразумным способом (дабы от них не познано было, якобы они о сем что донесли его императорскому величеству) да бедный народ их в подозрение б коварства не пришел, а наипаче б ко двору папы римского какое за сих заступление быть могло, дабы духовенству заповедано было их не напаствовати ни тайно, ни явно, ни под каким претекстом, коварного насилия им не чинить, ибо они в таком случае сильны, где сами не делают, то больше чрез мирскую власть действуют, и ежели за них заступления не будет, то они пропасть могут. И ныне, по их мнению, изрядный случай быть может на будущем конгрессе империальном о том стараться. В докладе канцлеру невский архимандрит Петр представлял о том же, ссылаясь на письмо, полученное им из отечества, из Сербской земли.

(Москов. архив Мин. иностр. дел)

3) Письмо княгини Аграфены Петровой Волконской к Девьеру: «Государь мой милостивый Антон Мануйлович! Сего время изволила у меня быть Анна Даниловна, и при ней принесли с почты писма, в которых были ваши, токмо писма принесены пакеты оба подпечатаны, что мне очень удивительно, и ваши писма от царевны и отца моего без всякова куверта положены, которые Анна Даниловна изволила взять. В писме отца моего к вам писано о желтом гродетуре и о золотом позументе; я зело жалею, что она ведала о желтом гродетуре, только мне заказать изволила, чтоб я не сказывала, что она читать изволила. Я надеюсь, конечно, ваши писма были запечатаны в куверте, только мой куверт был в чьих-нибудь руках и с вашева куверт снят. В прочем остаюсь вам, государю моему милостивому, со особливым почтением верная слуга. А. В. Сие прошу изодрать».

(Курляндские дела в Московск. архиве Мин. иностр. дел)

4) Лист гетмана Апостола. Мои ласковые приятели войсковой канцелярии и судов енеральных правители! Памятно нам есть добре же при отъезде нашем в Москву полецаючи вашим милостем правление судов войсковых енеральных, приказалисмо о том, дабы справа судии полкового черниговского з нецнотливым сыном Лисеневичем и публичною курвою Томаровною, а его женою была реферована до щастливого нашего на свою резиденцию повороту, а поневаж з певного донесения известилисмося же ваша мосщь, презирая наш указ, дерзнулисте самоволно чинити в том следствие и по своему мнению децидовати неправильно, тому немало удивляемся, таковое же ваше дерзновение в небрежении нашего указу знатое чиним, а ораз пилно упоминаем, а бысте до тех дел, которые до нашего повороту отложены суть, не интересовалися, и не тикло децизии, но и следствия оным чинити не дерзали о тех нецнотах, понеже и тая неправильно по вашем мнении окончаная справа за прибытем нашим обновлена и по артикулам правным слушною моет быть окончана децизиею.

(Архив Мин. юстиции, Дела Сената по Малорос. экспедиции)

5) О капуцине Петрусе Хризологусе явилося следующее сего 1725 года. Дан ему был пашпорт 20 дня января сего года, по которому велено ему из Российской империи чрез Ригу за границу выехать в месяц, а он того не учинил, а жил своевольно в Ревеле. Он же, капуцин, будучи в С.-Петербурхе, своего закона люд разглашал, якобы ее величество римская императрица рекамандавала ему российского великого князя Петра Алексеевича и искать тайно способу его высочество видеть, а учрежденным при его высочестве персонам о том не сказывал.

(Моск. архив Мин. иностр. дел)

6) Письмо княжны Марии Алекс. Меншиковой к великой княжне Наталье Алексеевне: «Милостивейшая государыня великая княжна! Зело сожалею, что вчерашнего числа ходила я к вашему высочеству проститься, но не получила за отъездом ваше высочество видеть; однако ж чрез сие яко персонально ваше высочество поздравляю и мой достодолжной отдаю поклон и нижайше прошу от меня поздравствовать его императорскому величеству вседражайшему вашего высочества братцу; не могла я того оставить, чтоб вашему высочеству не донести, что государь мой дражайший родитель зело печалится: 1) что его величество вчерашнего числа не получил видеть; 2) что по прибытии сюда услышал, якобы его величество и на дворе его светлости стоять не изволит, и ныне прибыл сюда генерал-лейтенант господин Салтыков и объявил, что его величество весма переездом из дому его светлости поспешать приказал; напротиву же того его светлости неизреченную приносит радость милостивое вашего высочества предстательство, что изволили его величество о свидании з батюшком вчерашнего числа дважды просить; того ради, о сем вашему высочеству донесши, прошу: изволите его императорское величество просить, чтоб по прибытии сюда изволил прибыть в дом его светлости дражайшего родителя моего и с ним видеться, дабы как внутренние его императорского величества и вашего высочества и его светлости неприятели, так и пограничные соседи, видя такие отмены, не порадовались». Письмо без подписи, едва ли было отправлено.

(Моск. архив Мин. иностр. дел)

7) Отзыв князя Куракина об испанском министре Риперде: «Я оного Риперда знал довольно в Голландии, когда был депутатом в собрании статов, и мне был добрым приятелем, которого портрет в состоянии описать: есть человек смелый и нахальный, правда, ума довольного, но не очень основательного, и, но своей великой дерзновенности, уповать надобно, что правлением своим всеконечно приведет до войны в Европе, и что есть внутренним неприятелем Англии не токмо ныне, но когда еще и в Голландии был, и что, без сумнения, в интерес кавалера св. Георгия будет стараться».

(Моск. архив Мин. иностр. дел)

8) Письмо графини Остерман (урожденной Стрешневой) к мужу: «Любимый мой друг, дорогой батюшка Андрей Иванович! От всего моего сердца желаю тебе, моему дорогому, многих лет и доброго здравия. Я тебя поздравляла со вчерашним торжественным праздником в двух моих письмах и ныне еще повторяю: здравствуй, мой батюшка дорогой, и дай бог многие лета тебе, моему другу, жить в добром здоровье и в радости и мне бы тебя, любимого своего друга, видеть поскорее; а я благодарю бога, что сей праздник прошел; я желала, чтоб вся неделя прошла поскорее для того, что мне пуще в праздник тошно и скучно. Сам ты, мой друг, можешь рассудить, есть ли мне причина тужить: праздник такой великий, все веселятся в домах своих с своими мужьями, также с своими сродниками, а я, бедная, теперь одна была. Я вчера у обедни сколько могла крепилась, что в такой великий день не плакать, только не могла укрепить: слезы сами пошли. Когда я поехала от церкви, подумала, что севодни великий праздник, я приеду домой – кто меня встретит? Кто меня ласковым словом утешит? Кто обо мне попеченье имеет? Когда ты, мой друг, при мне был, я приеду домой – ты меня встречаешь с приятными милостивыми словами и имеешь обо мне попечение: Марфушка! Что тебе севодни есть и чтоб тебе было угодно? Ныне кто обо мне так имеет попечение? Когда я сие все стану думать, как я могу, бедная, не плакать? Хотя я надеюсь на бога, что он даст тебе, моему другу, здоровье и даст мне тебя видеть, и ты меня содержишь в неотменной своей милости, однако ж не могу верить, что тебя, милого друга, скоро видеть. Вчера у меня после обедни был Семен Иванович с женою; я просила их, чтоб они обедали у меня: они сказали, что у них дети дома, желают быть с ними обедать. Еще пришел Шуберт поздравствовать, я его удержала обедать; обедали у меня Шуберт и наша мама и я, и это первый раз, что я без тебя обедала в средней горнице. После обеда делать нечего, сидеть не с кем, я, бедненькая, посидела маленько с Федяшей, он ничего не смыслит, пришла к себе и легла на постеле, не вставала до вечерен; после приехал Синявин и жена его, ради их встала с постели и сидела с ними».

(Бумаги Остермана в Государственном архиве)

9) Дело черниговского епископа Иродиона Жураковского с бунчуковым товарищем Лизогубом. Доношение Иродиона св. Синоду: «В доношении епархии моей шостовицкого попа Алексея Незридовича написано: ездил-де он с писмом из консистору к Семену Лизогубу в обиде своей просить, чтоб он заграбленные его кони войтом Лизогубовым ему, попу, возвратил, и, когда о возвращении грабежа только помянул Лизогубу, тогда без всякой причины начал бранить его, попа Алексея, м…, называя блазном и скурвым сыном, злодеем, послежде велел наготовити киов и батожья и принести оные, в яком разе два его, Лизогуба, служители великороссийской породы тыя до побою инструмента принесли и, взяв его, попа, за руки, распяли и держали распятого, сам же он, Лизогуб, многократно прискаковал и порывался с кулачьем хотя бить, но не бил, плювал во очи и, отошедчи в комнаты, велел вести до тюрьмы, но, не ведучи, толко выбить в шию с двора приказал, и выбито. Он же, Лизогуб, моего смирения называл бездельником, чортом и прескаредными поносил словами и те слова велел попу, чтобы мне сказал. Убо хотя на те слова священника отца Алексея и донос его уповати не для чего б, обаче понеже неединократно уже Лизогубом пред паствою поносится имя мое, чрез что и во исправлении церковном кого-либо о том известного наклонити пастырски потрудно, здесь же честь архиерейская в Малой России дешева, и хотя просить, то веема не у кого. Да он же, Лизогуб, возбраняет роковщини по древнему обычаю на препитание давать священникам, виновных, к суду духовному подлежащих, не выдает людей, посилает венчатися людей своих вне епархии моей, за границу, в Польшу, иные ж обвенчани и живых имущие жен; говорил же еще многим людем и сие по некоторым делам: что-де ваш Синод? И он сице архиерею своему в силе, яко не над ним Синод и я не его пастырь; того ради прошу святейшества вашего не мене ради, старца, но чести ради архиерейской в юрода место Лизогубом без зазрения вменяемой и в прочиих церкве противных действиях милостивый его императорского величества указ учинить, без зазрения бо совести мне донесено, и аз доношу». Лизогуб заперся во всем, дело же с священником объяснил так, что священник сам прежде пограбил у его мужиков четырех лошадей и воз с солью, которые, лошади и соль, до сих пор у епископа.

(Архив Мин. юстиции, дела Сената по Малороссийской экспедиции)

Двадцатый том

Глава первая

Продолжение царствования императрицы Анны Иоанновны

События в Варшаве по смерти Августа II. – Усиление партии Станислава Лещинского. – Поведение Франции. – Действие польских вельмож. – Россия требует исключения Лещинского из кандидатов на польский престол. – Декларации Франции и Австрии. – Конвокационный сейм. – Действия русского уполномоченного графа Карла Густава Левенвольда в Варшаве. – Понятовский, князья Чарторыйские, примас Федор Потоцкий. – Обращение противников Лещинского к России. – Россия и Австрия выставляют своим кандидатом на польский престол курфирста саксонского. – Сопротивление Пруссии и сношения с нею. – Неудача Рудомины, присланного станиславцами в Петербург. – Избирательный сейм. – Большинство избирает Лещинского. – Протест меньшинства. – Приход русских войск. – Причины, заставившие Россию употребить вооруженное вмешательство. – Поход генерала Леси. – Избрание Августа III в польские короли. – Отношения между Левенвольдом и русскими генералами. – Образование конфедераций в пользу Лещинского, утвердившегося в Данциге. – Поход Леси под Данциг. – Миних сменяет его. – Миних берет предместия и бомбардирует город. – Переписка его с прусским королем. – Движение конфедератов на помощь Данцигу и неудачи их. – Неудачный приступ русских к Гагельсбергу. – Французская помощь Данцигу. – Первый бой русских с французами. – Сдача Данцига. – Поездки Левенвольда в Вену, Лейпциг и Берлин. – Сношения с Даниею, Швециею, Англиею. – Положение дел в Польше. – Успехи русских войск против станиславцев. – Миних в Польше. – Неудовольствие жителей Литвы. – Поход генерала Леси к Рейну на помощь к императору Карлу VI. – Столкновение России с Турциею. – Посольство кн. Голицына в Персию. – Причины турецкой войны.

По смерти короля первым лицом в Речи Посполитой Польской становился примас архиепископ гнезненский Федор Потоцкий, и этот первый человек, от которого так много зависело, был приверженцем Станислава Лещинского. Примас распустил сейм, распустил гвардию покойного короля, велел 1200 саксонцам, находившимся на службе при дворе Августа, немедленно выехать из Польши; это так напугало немецких ремесленников в Варшаве, что они поспешили продать свое имение и выехать из Польши вместе с придворными чиновниками; войска были двинуты к прусским и австрийским границам. Партия Лещинского явно усиливалась; сам примас однажды после обеда проговорился Левенвольду о своей приверженности к Станиславу. Левенвольд советовал своему двору действовать решительно, расположить войска на польских границах и двинуть их в глубь страны, как только потребуют обстоятельства. Франция и Австрия уже начали действовать деньгами: из Франции было прислано более миллиона ливров, из Вены – более 100000 червонных: саксонский посланник давал в пользу своего курфирста ежедневные обеды на 40 человек. Торги шли деятельно, вельможи переманивались на ту или другую сторону не одними наличными деньгами, но и обещаниями выгодных мест в будущем: так, французский посланник маркиз Монти сманил люблинского воеводу Тарло на сторону Станислава обещанием коронного гетманства. Киевский воевода Потоцкий также добивался этого места и, видя, что Тарло выговорил его у Франции, обратился к австрийскому послу, а коронный маршалок Мнишек хлопотал о польском престоле для себя у Левенвольда.

В то время как в Варшаве шла эта живая, но тайная торговля, из Петербурга отправлена была к примасу грозная грамота, в которой императрица требовала исключения Станислава Лещинского из числа кандидатов на польский престол: «Понеже вам и всем чинам Речи Посполитой давно известно, что ни мы, ни другие соседние державы избрание оного Станислава или другого такого кандидата, который бы в той же депенденции и интересах быть имел, в которых оный Станислав находится, по верному нашему доброжелательству к Речи Посполитой и к содержанию оной покоя и благополучия и к собственному в том имеющемуся натуральному великому интересу никогда допустить не можем и было бы к чувствительному нашему прискорбию, ежели бы мы для препятствования такого намерения противу воли своей иногда принуждены были иные действительные способы и меры предвосприять».

Французское правительство, имея в виду преимущественно Австрию, сообщило через своих министров всем дворам декларацию, что поведение венского двора ясно показывает намерение его нарушить свободу поляков при королевском избрании; достоинство и значение французского короля и желание сохранить всеобщий мир не позволяют ему смотреть равнодушно, чтобы какая-нибудь держава нарушала права государства, находящегося в дружбе и союзе с Франциею; потому король объявляет, что будет всеми силами противиться намерениям стеснить свободу избрания нового польского короля. Венский кабинет отвечал декларациею, что император никогда не думал насильственно вмешиваться в избрание польского короля; по соседству с Польшею он должен желать, чтоб избран был человек ему невраждебный, но он будет стараться достигнуть этого мирным путем. Что касается отряда войск, собранного в Силезии и возбудившего подозрение французского двора, то это необходимая мера предосторожности на случай волнений, без которых не обходится королевское избрание в Польше: император имеет право располагать свои войска в своем государстве, где ему угодно, не отдавая никому отчета, тем более что сам никогда не спрашивал отчета в том же у других государей. Стороны высказались; противники стали друг против друга, готовые к бою.

27 апреля открылся конвокационный сейм, предшествовавший избирательному, и было постановлено, что в короли может быть избран только природный поляк и католик, не имеющий своего войска, ни наследственной державы и женатый на католичке. Этим постановлением прямо исключали курфирста саксонского и всякого другого иностранного принца. По настоянию примаса сейм уполномочил его разослать универсалы на посполитое рушение и просить субсидий у иностранных держав, если бы соседние державы силою захотели препятствовать возведению Лещинского на престол, если бы которая-нибудь из них ввела войска в Польшу или в присоединенные к ней провинции. Наконец, было постановлено признавать врагом отечества того, кто провозгласит короля без согласия сейма, и было запрещено частным людям собирать войска под каким бы то ни было предлогом. Но когда надобно было присягать в исполнении всех этих статей, то многие сенаторы и послы отказались от присяги. Примас велел вычеркнуть из акта статью, запрещавшую присягавшим брать взятки с кандидатов на престол, и ночью разослал своих приверженцев склонять других к присяге угрозами и деньгами. Средство, однако, не помогло; когда на другой день примас с крестом в руках начал первый присягать, то раздались сильные протесты; другие присягали с разными оговорками. Когда нужно было подписывать акт и потребовали, чтоб он был прочтен, то открылось, что в него вставлены были выражения, о которых сейм не знал. Многие подписались также с оговорками, многие послы уехали, не подписавшись, с намерением протестовать против всего постановленного на сейме. Все показывало, что державы, которые захотят действовать против избрания Лещинского, могут объявить себя защитниками вольного избрания и найдут на кого опереться.

Чтоб избавиться от присутствия на сейме опасных свидетелей, которые не имели обыкновения оставаться холодными зрителями явлений, примас хотел привести в действие давно забытый закон, запрещавший иностранным послам оставаться в Варшаве во время избирательного сейма. Но когда послам дано было знать, что они должны удалиться, то Левенвольд-старший отвечал, что не знает, будет ли он в Варшаве во время выборов, но если останется до этого времени, то очень сожалеет, что не может исполнить объявленного ему закона, потому что не может выехать из Варшавы без повеления императрицы; он прислан не для того, чтоб повиноваться польским уставам, особенно если они противны международному праву. Граф Вильчек отвечал, что пусть ему пришлют письменное объявление; он отправит его в Вену и будет ждать повелений императора, до получения которых не тронется. Вильчек прибавил и угрозу. «В Варшаве я безопасен, – сказал он, – хотя меня охраняет караул только в 30 человек, тогда как за городом мне трудно будет найти безопасное место, разве император увеличит мой караул на 30000 солдат».

Ни для кого не могло быть тайной, что могущественные соседние державы против Станислава, и потому его приверженцам нужно было для усиления своей партии действовать не одними деньгами, но и внушениями, что вражда соседей к Станиславу бессильна. Пруссия не станет действовать заодно с Россией и Австрией, Россия не захочет довести дело до войны, Австрия же одна ничего не может сделать; притом Швеция за французские субсидии вышлет войско свое к устьям Вислы, и Турция не останется спокойною, если русские или цесарские войска вступят в пределы Польши: огромное татарское войско уже готово. Во главе Станиславовой партии стоял французский посол маркиз Монти, из поляков же способнее и деятельнее всех был коронный региментарь Понятовский, опиравшийся на родственников своих по жене Чарторыйских: примас был орудием в руках названных лиц. Левенвольд писал даже в Петербург о своих подозрениях, что самый видный по личным средствам из поляков Понятовский готовил престол не для Лещинского, а для себя, но избрание Понятовского, по мнению Левенвольда, было еще опаснее, чем избрание Лещинского. Затруднительность положения союзных дворов состояла в том, что из польской и литовской знати не было никого, кого бы можно было предложить в короли, притом все паны жили врознь и согласить их действовать в пользу одного из них не было никакой возможности.

Как бы то ни было, надобно было действовать, чтоб не пустить Лещинского на престол; надобно было составить партию, противную ему, без означения кандидата, партию, во имя которой можно было бы приступить в случае нужды к решительным мерам. Написана была и отправлена к русскому двору декларация от имени одоброжелательных, из которых, однако, никто не подписался под нею. Доброжелательные объявляли, что ввиду опасностей, которые грозят правам и вольностям отечества со стороны Франции и ее приверженцев, позволивших себе насилиями вынуждать присягу у своих собратий, они, доброжелательные, обращаются к союзным державам с просьбой о защите драгоценнейшего сокровища Польши – права свободного избрания короля. «Мы признаем королем того, кто окажется достойнейшим и кого даст нам бог, будет ли это пяст или чужестранец . Мы не обязуемся союзным дворам за оказанную нам помощь никакою вещественною благодарностью, но обязуемся только не предпринимать ничего такого, что могло бы нарушить вечную дружбу между нами и ими». Подписей, как сказано, не было в декларации, но из списка лиц, имения которых русские войска должны были щадить, мы узнаем, что этими доброжелателями были: Мнишек, великий маршалок коронный, Липский, епископ краковский, Сангушко, гофмаршалок литовский, Любомирские, Радзивиллы, Сапега, Шембеки, Браницкий, хорунжий коронный, и некоторые другие.

Партия Лещинского узнала о движениях доброжелательных и не могла оставаться равнодушною: депутация от Сената явилась к Левенвольду с требованием объявить имена тех, которые жалуются на притеснение во время конвокационного сейма и просят помощи императрицы. Левенвольд отказался назвать тех, кто у него бывает в доме, и прибавил, что людей, потерпевших насилие, нельзя порицать за то, что они ищут защиты, да и не в первый раз поляки обращаются к России с просьбой о помощи. Депутация спрашивала также, вступят ли русские войска в Польшу или нет? Левенвольд отказался отвечать на это сам, без спроса у своего двора, но заметил, что поляки ищут помощи у турок и татар. Депутация жаловалась, что полякам мешают в вольном избрании того или другого кандидата. Левенвольд отвечал, что нельзя требовать от соседних держав, чтобы они хладнокровно смотрели на избрание короля, который не будет соблюдать с ними мира. Вскоре после этого объяснения обер-шталмейстер Левенвольд отправился в Петербург.

В Вене обрадовались и поспешили отослать проект договора к курфирсту, но в Петербурге не хотели спешить: принуждаемый необходимостью изменить своей постоянной политике относительно Польши и поддерживать сына Августа II в домогательствах на польский престол, прокладывая таким образом путь к наследственности, русский двор хотел по крайней мере хорошо вознаградить себя за это и обеспечить от опасности, хотя, разумеется, лучшим обеспечением служил характер курфирста, не способный тревожить покой соседей стремлением нарушить польскую конституцию. Россия требовала, чтоб Август, получивши польский престол, отказался от притязаний на Лифляндию и оставил нетронутым старый правительственный быт Курляндии, но Август не хотел принять на себя эти обязательства, зная невозможность исполнить их при ограниченной власти польских королей. Это несогласие охладило русский кабинет; при вторичном отправлении обер-шталмейстера Левенвольда в Варшаву он получил инструкцию в случае медленности курфирста удовлетворить требованиям России, хлопотать о возведении на польский престол князя Любомирского. Но дело уладилось между Россиею и Саксониею, и 14 августа Левенвольд заключил в Варшаве с саксонскими комиссарами следующий договор: императрица и курфирст заключают на 18 лет оборонительный союз, гарантируя друг другу все их европейские владения и выставляя вспомогательное войско: Россия – 2000 кавалерии и 4000 пехоты, а Саксония – 1000 пехоты и 2000 кавалерии; курфирст признает за русской государыней императорский титул, а по достижении польской короны будет стараться, чтоб и Речь Посполитая сделала то же самое; обе стороны пригласят к союзу Пруссию, Англию и Данию; по вступлении на польский престол курфирст употребит всевозможное старание, чтоб Речь Посполитая удовлетворила всем требованиям России, основанным на договоре вечного мира (относительно земель приднепровских и прав православного народонаселения), чтоб отказалась от притязаний на Лифляндию; курфирст обязуется употребить все свое старание, чтоб герцогство Курляндское осталось при прежнем своем образе правления, и обещает не нарушать образа правления Речи Посполитой; императрица обещает содействовать курфирсту в его намерениях относительно Польши переговорами, деньгами, а в случае необходимости и войском, если только это может быть сделано без нарушения вольного избрания.